Текст книги "Современный английский детектив"

Автор книги: Дик Фрэнсис

Соавторы: Джон Ле Карре,Чарльз Перси Сноу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 43 страниц)

– Отодвинься, Сэнди! Дай нам место!

Сэнди не ответил. Вместо этого я почувствовал, что его нога скользнула вдоль моего бедра и он с силой надавил мне на подколенное сухожилие. Затем он сделал внезапный резкий толчок ногой вперед и вверх.

Нога у меня вылетела из стремени, и я потерял равновесие. Я сильно накренился влево, голова болталась рядом с шеей лошади, пальцами я отчаянно пытался ухватиться за гриву. Внизу – я видел как в тумане – копыта лошадей дружна били землю на повороте, и я изо всех сил старался удержаться в седле и не попасть под них. Но мой вес был слишком сдвинут вперед, и толчки галопа еще больше перемещали меня в том же направлении. Я знал, что через несколько секунд я свалюсь.

Меня спас Дэн. Он ухватил меня рукой за бок и буквально втащил обратно в седло.

– Спасибо, – прошептал я, пытаясь попасть правой ногой в болтающееся стремя.

Тут же, за поворотом, было следующее препятствие, и я хотел привести себя и лошадь в равновесие прежде, чем мы достигнем его. Когда мы делали поворот, солнце било прямо в лицо, но, когда мы вылетели на прямую, оно оказалось справа от нас. Я оглянулся, чтобы посмотреть, по-прежнему ли Сэнди рядом со мной, и солнце ударило мне прямо в глаза. Он был здесь. Он показался мне черным силуэтом на фоне солнца.

Я вспомнил, что в такие светлые дни на ипподроме солнце светит прямо в глаза зрителям и им трудно разобрать, что происходит, на дальней стороне скаковой дорожки. Что бы ни сделал Сэнди, он мог быть уверен, что никто ничего не увидит, даже судьи.

Я выиграл ярд или два у Сэнди и Дэна на следующем препятствии, но через плечо я слышал, как Сэнди цокает языком, посылая лошадь, и тотчас же снова увидел его рядом с собой. Его тень пересекла дорогу моей лошади. Внезапно он взмахнул рукой, и, не будь я в напряженной готовности, он бы свалил меня. Широким круговым движением он размахнулся правой рукой, чтобы ударить меня хлыстом по лицу. Я чисто интуитивно отклонился, даже не заметив хлыста. Тяжелый удар пришелся мне по шлему, как раз по верхушке, и сбил его с головы. Он покатился по траве.

Я почувствовал скорее, чем увидел, что Сэнди замахнулся для нового удара. Я взял хлыст и поводья в левую руку и, когда он ударил, выбросил правую. Мне повезло, мои пальцы ухватились за хлыст, я удержал его, скрутил и рванул на себя с силой отчаяния.

Я почти вытащил Сэнди из седла и уже злорадствовал, но в последний момент он отпустил хлыст и восстановил равновесие.

Отпрянув, его лошадь отскочила от меня в сторону, оставив между нами пространство, и я с надеждой смотрел через плечо, не окажется ли кто-нибудь из участников скачки между нами. Но большинство их ушло вперед, и близко не было никого. Я отбросил в сторону хлыст Сэнди. Впереди появилось следующее препятствие. Я старался держаться подальше от ограды и успокоить Безнадежного, так чтобы у него был шанс взять барьер, но я видел, что Сэнди опять надвигается на меня с огромной скоростью.

Моя погладь перескочила плетень довольно правильно. Сэнди заставил свою лошадь сделать неимоверный прыжок, и, приземлившись, она оказалась прямо на моем пути.

Безнадежный ударился об ограду.

Каким-то чудом он не упал. Он отпрянул, пошатнулся, заколебался было, но опять пошел галопом.

Я не чувствовал ноги после этого последнего препятствия, когда здорово приложился ею к ограде. Я глянул на ногу. Казалось, она правильно работала, хотя я и не чувствовал ее. Мои шелковые брюки были разорваны на колене, а на скаковом сапоге зияла большая треугольная дыра. Как ни глупо, именно это меня рассердило: я сшил их на заказ, это были дорогие сапоги. Сэнди на несколько корпусов опередил меня и пока не сумел задержаться. Дэн появился справа, и я был рад видеть его там.

Он крикнул:

– Какого черта тут происходит? Что за игру затеял Сэнди?

– Это не игра! Он хочет столкнуть меня.

– Почему? – прокричал Дэн.

– Он работал для Джорджа Пенна… и зарабатывал много денег… Теперь он не может это делать… и обвиняет в этом меня. – Я кричал урывками, ветер вырывал у меня слова и швырял их мне обратно через плечо.

– Резонно, – сказал Дэн.

– Да, – согласился я. Я взглянул на него, но теперь он казался силуэтом на фоне солнца, и я не видел выражения его лица. Если он так зол на меня из-за Кэт, что захочет продолжать то, что начал Сэнди, то шансов у меня нет. И он и Сэнди могли вить из меня веревки. Мы мчались в молчании к следующему препятствию, последнему на противоположной стороне. Сэнди постепенно отстал, чтобы дождаться меня.

– Аллан! – крикнул вдруг Дэн.

– Да? – ответил я.

– Хочешь, накормим Сэнди его собственной конфеткой?

– Да! – крикнул я, почувствовав вдруг, что меня уже ничто не удерживает.

Это было страшное дело, и, если бы судьи увидели это, меня лишили бы жокейских прав. Но я уже слишком натерпелся от отборных головорезов дядюшки Джорджа.

Дэн крикнул:

– Я пойду с поля от него. Ты скачи еще дальше с поля от меня. Потом я уйду вперед и оставлю его между тобой и канатом. Ладно?

Я кивнул. Я пытался предвидеть будущее. Если я высажу Сэнди, он не посмеет жаловаться начальству, а я, как он сказал, не могу дать полиции веских доказательств против него. Между нами могло быть недолгое перемирие. И – падением за падение – мы могли бы свести счеты.

– Пошел! – крикнул Дэн.

Он выслал свою лошадь и начал догонять Сэнди справа. Я отвел лошадь от бровки и заставил ее идти полем. Оставалась миля до финиша, и, так как никто еще особенно не нажимал, все остальные были как раз неподалеку от нас. Позади не оставалось никого. За плетнем лежал длинный овальный поворот, ведущий на прямую. Если Сэнди или я сбросим один другого, это надо делать на склоне, ибо, как только мы выедем на прямую, судьям будет видно каждое наше движение.

Дэн перепрыгнул препятствие рядом с Сэнди, а я был чуть позади. Как только я поравнялся с ними обоими, Дэн выслал свою лошадь и умчался от нас, оставив, как обещал, Сэнди между мной и оградой.

Я грубо направил Безнадежного на лошадь Сэнди, ударив ее об ограду. Сэнди заорал и вскинул кулак. Я сильно хватил его хлыстом по руке. Мне надо было ссадить его, не повредив его лошади. Я и без того уже несправедливо поступил с владельцем лошади, пытаясь организовать ему проигрыш скачки, ссадив его жокея. Если нельзя этого сделать без вреда для лошади, не надо это делать вообще.

Собрав поводья в правую руку, я левой внезапно толкнул Сэнди прямо под мышку. Он покачнулся в седле, но сохранил равновесие. Ох и ругал он меня!

Мы были на гребне склона. Надо было действовать теперь или никогда. Я сильней прижал лошадь Сэнди к ограде. Он опять заорал. Его нога, я знал, должна была-быть разбита, раздавлена, размозжена или просто разорвана побеленными бревнами ограды. У меня от того же самого нога онемела и до сих пор еще не отошла, и я не чувствовал к нему никакой жалости. Потом его нога ударилась об един из вертикальных столбов с отчетливым звуком.

Он закричал.

Я заскрежетал зубами, взмахнул рукой и толкнул его изо всей силы. Я знал, что, если он сейчас не вылетит, у меня не хватит решимости повторить этот прием. Но он начал сползать сначала медленно, а потом все быстрее, как будто его засасывал водоворот.

Я в последний раз увидел его лицо, дико вытаращенные глаза, рот, перекошенный мукой, когда он упал в высокую траву но ту сторону ограды. Затем я уже был за поворотом, весь в синяках, задохнувшийся, оборванный, но все еще в форме. Лошадь Сэнди, освобожденная от его веса, неслась вперед, обгоняя других жокеев.

Дэн увидел ее, повернулся в своем седле, улыбнулся мне и поднял вверх большой палец.

Джон Ле KappeУбийство по-джентльменски

Найдется, вероятно, с десяток великих школ, о которых с уверенностью станут утверждать, что Карн писан с них. Но тот, кто вошел бы в их преподавательские в поисках Хектов, Филдингов и Д'Арси, искал бы там напрасно.

Джон Ле Kappe

Глава 1
ПРИ ЧЕРНЫХ СВЕЧАХ

Своим величием Карнская школа, по общему мнению, обязана королю Эдуарду VI; по мнению историков, просветительским пылом король был обязан лорду-протектору герцогу Сомерсетскому. Но Карн предпочитает питать благодарность к респектабельному монарху, а не к сомнительному политикану герцогу, опираясь на то убеждение, что Великие Школы, подобно королям из династии Тюдоров, венчались на царство и величие самим небом.

Возвеличение Карна и впрямь произошло почти чудесным образом. Основанный безвестными монахами, имущественно обеспеченный чахлым мальчиком-королем и за шиворот вытащенный из забвения нагло-напористым викторианским деятелем, Карн разгладил свой отложной воротник, доблеска отмыл деревенски заскорузлые лицо и руки и явился на поклон ко дворам двадцатого столетия. И в мгновение ока дорсетский провинциал сделался любимцем Лондона. Новый Дик Витингтон явился! У Карна имелись латинские грамоты на пергаменте, при восковых печатях, и древние угодья за Аббатством, имелись монастырские корпуса и червь-древоточец, имелась средневековая скамья для публичной порки и строчка в Книге страшного суда – и чего еще недоставало Карну для обучения отпрысков имущих?

И ученики стали стекаться. Они прибывали к началу каждого семестра (ибо полугодие – слово недостаточно изысканное), и до самого вечера в тот день поезда выгружали на вокзальный перрон грустные кучки одетых в черное мальчиков. Они прибывали в сверкающих траурной чистотой больших автомобилях. Они съезжались заново хоронить бедного короля Эдуарда. Шли, толкая ручные тележки по булыжным мостовым или неся коробки-гробики с домашними сластями. Иные были в мантиях и смахивали на ворон или на черных ангелов, слетевшихся на погребенье. Иные следовали молча и обособленно, как плакальщики на похоронах, и только слышался стук их подошв. Обитатели Карна во все дни выглядят траурно: воспитанники младших классов – поскольку им здесь оставаться, старшеклассники – поскольку им отсюда уезжать, а преподаватели – поскольку респектабельность оплачивается скудно. И теперь, когда близился уже к концу пасхальный семестр (то есть второе полугодие), над серыми башнями Карна висело то же всегдашнее тусклое облако уныния.

Унылая тусклость и холод, резкий, острый, как осколок кремня. Холод жег лица воспитанников, разбредавшихся с опустелых игровых полей после школьного матча. Пробирался под их черные пальто, превращая жесткие остроконечные форменные воротнички в ледяной обруч вокруг шеи. Озябшие, брели они со стадиона на длинную, пролегшую между оград дорогу, ведущую к центральной кондитерской и дальше, в город. Толпа редела постепенно, распадалась на кучки, а кучки – на пары. Двое мальчуганов, у которых вид был еще более продрогший, чем у прочих, миновали дорогу, тропинкой направились к дальней кондитерской, где меньше народу.

– Если снова придется торчать на этом скотском регби, я, наверно, тут же кончусь. Шум несусветный, – сказал один, высокий, белокурый, по фамилии Кейли.

– Ребята потому лишь орут, что с крытой трибуны следят наставники, – отозвался другой. – Для того мы и стоим все по корпусам. Чтоб старшие наставники могли хвастать, как рьяно их корпус болеет.

– А чего Роуд суется? – спросил Кейли. – Зачем Роуд стоит среди нас и подстегивает? Он же не корпусной, а замухрышка младший всего-навсего.

– А он все время к корпусным подлизывается. Во дворе на переменах так и вьется около начальства. Да и все учителя младшие так – ответил Перкинс, насмешливый рыжеволосый мальчик, староста корпуса.

– Я у Роудов чай пил, – сказал Кейли.

– Роуд – слабак. В коричневых штиблетах ходит. Ну, и как у них?

– Серость. Забавно, как они себя разоблачают этим чаем. Миссис Роуд, правда, вполне ничего, но в неказистом, плебейском духе: салфеточки, птички фарфоровые. А угощение сносное – попахивает «Книгой о вкусной и дешевой пище», но сносное.

– На будущий семестр Роуда переводят на военное обучение. Там его отдрессируют окончательно. Он так из кожи лезет – дым коромыслом прямо. Сразу видно, что не джентльмен. Знаешь, какую он школу кончал?

– Нет.

– Классическую, в Брэнксоме. Мама приезжала из Сингапура в том семестре, и Филдинг, корпусной наш, ей говорил.

– Жуть. А где этот Брэнксом?

– На побережье. Близ Борнмута. А я только у Филдинга чай пил, – прибавил Перкинс, помолчав немного. – Угощал пышками и жареными каштанами. Причем благодарить не смей. Изливаться в чувствах, говорит, предоставим простонародью. Слова в духе Филдинга. Он и не похож на учителя. Ему с нами скука, по-моему. За семестр ребята все перебывают у него на чае, весь корпус по очереди, по четверо, а в другое время он и слова не найдет ни для кого почти.

Некоторое время мальчики шли молча, затем Перкинс сказал:

– У Филдинга опять званый обед сегодня вечером.

– Отчаливать собрался, – неодобрительно заметил Кейли. – Кормежка у вас в корпусе, должно быть, теперь еще хуже обычного?

– Последний семестр перед отставкой. Принимает у себя поочередно. Каждого преподавателя с женой, чтобы до конца семестра всех отпотчевать. При черных свечах непременно. В знак траура. Знай наших.

– Да. Прощальный как бы жест.

– Мой родитель говорит, он немного того.

Они пересекли дорогу, скрылись в кондитерской, где и продолжали обсуждать насущные дела мистера Теренса Филдинга, пока Перкинс не простился с другом с явной неохотой. Будучи слаб в науках, он принужден был, увы, брать дополнительные уроки.

Упомянутый Перкинсом званый обед – точнее, званый ужин – близился к концу. Мистер Теренс Филдинг, старший корпусной наставник Карнской школы, подлил себе портвейна и усталым жестом отодвинул графин от себя влево. Лучший портвейн из имеющихся в его кладовой. Этого лучшего хватит до конца семестра, а там дьявол их всех бери. Он был слегка утомлен сегодняшним сидением на матче и слегка хмелен, и гости – Шейн Хект с мужем – слегка уже ему поднадоели. До чего эта Шейн безобразна. Расплывчато-грузна, как одряблевшая валькирия. Преизобилие черного волоса. Следовало пригласить других кого-нибудь. Сноу с женой, например, но Сноу чересчур умничает. Феликса Д'Арси – но у Д'Арси привычка перебивать. Но не беда, немного погодя можно будет разозлить Чарльза Хекта, Хект надуется, и они уйдут рано.

Хект поерзывал, ему хотелось достать трубку, но шалишь, этого Филдинг не позволит. Курить – изволь курить сигару. Трубке же место (вернее, не место) в кармане смокинга, а спортивный профиль Хекта и без трубки хорош.

– Сигару, Хект?

– Нет, Филдинг, благодарю. Вот, если не возражаете, я…

– Рекомендую сигары. Прислал молодой Хэвлейк из Гаваны. Отец его послом там, если помните.

– Как же, как же, дорогой, – снисходительно сказала Шейн. – Вивиан Хэвлейк был под началом у Чарльза в те времена, когда Чарльз ведал военным обучением.

– Хороший мальчик этот Хэвлейк, – заметил Хект и поджал губы в знак того, что он судья строгий.

– Забавно, как все изменилось. – Шейн Хект произнесла эти слова быстро и с деревянной улыбкой, дающей понять, что забавного мало. – В каком бесцветном мире мы теперь живем!

Помню, как до войны Чарльз, бывало, принимал парад кадетов на белом коне. Теперь ведь этого уж нет, не так ли? Я ничего не имею против нынешнего командира, мистера Айрдэля, ровно ничего. Вы не знаете Теренс, какого он, собственно, полка? Он, разумеется, поставил обучение блестяще – не знаю только; чему там сейчас обучают. Он ведь на дружеской ноге с воспитанниками, не правда ли? Жена его – милейшая особа… Непонятно, отчего у них прислуга не уживается. Я слышала, на будущий семестр мистера Роуда переводят на военное обучение?

– Бедный маленький Роуд, – не спеша проговорил Филдинг. – Мечется, как песик, оправдывает, так сказать, свой хлеб. Уж так старается, заметили ли вы, как, не жалея горла, усердствует он на школьных матчах? А ведь до Карна он в глаза не видел регби. В классических школах регби не в ходу – у них единственно футбол. Чарльз, помните вы Роуда в начальную его пору у нас в Карне? Пленительное было зрелище. Он вел себя тишайше, усваивал, впитывал нас: игры, речь, манеры. Затем настал день, и он обрел как бы дар речи, заговорил на нашем языке. Это было поразительно, напоминало пластическую хирургию. А оперировал, конечно Феликс Д'Арси – мне еще не доводилось видеть ничего подобного.

– Милая миссис Роуд, – произнесла Шейн Хект отвлеченно-рассеянным голосом, приберегаемым для самых ядовитых шпилек. – Такая славная… и вкусы такие простые, вы не находите? Ну кому бы еще пришло в голову украсить стену фарфоровыми уточками? Очаровательно, вы не находите? Как в чайной лавке. Любопытно, где она их покупала? Надо будет у нее спросить. Мне говорили, отец ее живет близ Борнмута.

Должно быть, ему так одиноко там. Ведь такие вульгарные места, и поговорить не с кем.

Филдинг откинулся на спинку стула, обозрел свой обеденный стол. У него-то столовое серебро недурное. Лучшее в Карне, случалось ему слышать отзывы, и, пожалуй, так оно и есть. И весь этот семестр обеды – при черных свечах. Давно уж ты уехал, а все будут вспоминать: «Дорогой наш старый Теренс – никто так не умел принять гостей. В последний свой семестр давал, знаете ли, обед для каждого коллеги, и жены приглашались. При черных свечах, весьма трогательно. Расставание с Карном разбило ему сердце». Но позлить Чарльза Хекта необходимо. Жене его это придется по душе, она сама еще подбавит масла, ибо Шейн своего мужа не терпит, ибо в недрах ее туши кроется змеиное коварство.

Филдинг взглянул на Хекта, затем на Шейн, и та улыбнулась ему неспешной и дрянной улыбкой шлюхи. На момент Филдинг представил себе, как Хект утопает в этом тучном теле: сценка, достойная Лотрека – да-да, именно! Чарльз – напыщенный, в цилиндре, чопорно сидит на плюшевом кроватном, покрывале; она же – грузная, скучающая. Что-то есть приятно-извращенное в этой картинке, переносящей дурака Хекта из спартанской чистоты Карна в парижские бордели девятнадцатого века.

Филдинг заговорил – принялся вещать непререкаемым, дружески-беспристрастным тоном; он знал, что один уже этот тон подействует на Хекта раздражающе.

– Оглядываясь на свой тридцатилетний стаж в Карне, я сознаю, что достижения мои значительно скромней, чем у любого подметальщика улиц. – Супруги Хект насторожились. – Прежде я, бывало, считал себя ценнее подметальщика. Теперь же весьма в этом сомневаюсь. Панель грязна – он удаляет сор и тем способствует прогрессу. А я – чего достиг я? Укрепил в его косной рутине правящий класс, не отличающийся ни талантом, ни культурой, ни умом, еще на одно поколение спас от забвения реликвии мертвой эпохи.

Чарльз Хект, так и не выучившийся искусству пропускать слова Филдинга мимо ушей, побагровел и натопорщился.

– А даваемые нами знания? – возразил он с противоположного края стола. – А успехи наши, Филдинг, а стипендии, которых добиваются наши выпускники?

– За всю свою жизнь я не дал знаний ни одному ученику, Чарльз. Обычно ученики оказывались неспособны, иногда оказывался неспособен я. У большинства мальчиков восприятие, видите ли, угасает с приходом половой зрелости. У меньшинства способности этой дано уцелеть, хотя мы и принимаем все меры, дабы убить ее. Только если наши усилия тщетны, выпускник выдерживает конкурс, добивается стипендии… Не велите казнить меня, Шейн, это ведь мой прощальный семестр.

– Прощальный-то прощальный, Филдинг, а говорите вы сущий вздор, – сердито сказал Хект.

– Действую в традициях Карна. Успехи наши, как вы их именуете, – на деле это наши неудачи; это те редкие ученики, что не усвоили уроков Карна. Им не привился наш культ посредственности. Их обкорнатьмы оказались бессильны. Но для остальных – для всех этих растерянных попиков и обкорнанных офицериков, – для них завет Карна начертан письменами на стене, и они нас ненавидят.

Хект деланно засмеялся.

– Почему же они и потом наезжают сюда, если уж так нас ненавидят? Почему не забывают нас и возвращаются?

– Да потому, дражайший Чарльз, что мы как раз и являем собою те начертанные на стене письмена! Ту единственную науку Карна, усвоенную ими на всю жизнь. Они возвращаются, чтобы вновь перечитать нас, понимаете? На нас усвоили они наглядно тайну жизни: что все мы стареем, не мудрея. Они осознали, что вот и становишься взрослым, а ничего не приходит – ни слепящих озарений на пути в Дамаск, ни внезапного чувства духовной возмужалости. – Филдинг запрокинул голову, уставил взор на неуклюжие викторианские лепные украшения, на ореол грязи вокруг потолочной розетки. – Мы просто-напросто старели понемногу. Те же остроты острили, не менялись ни в мыслях своих, ни в желаниях. Из года в год оставались мы теми же, Хект, не становились ни умней, ни лучше; за пятьдесят последних лет ни единая свежая мысль не посетила ни единого из нас. И питомцы наши видели, что за истину являем Карн и мы – наши ученые мантии, наши шуточки на лекциях, наши мудренькие назиданьица. И потому-то они и возвращаются к нам вновь и вновь в продолжение всей их сбитой с толку и бесплодной жизни и глядят завороженно на вас и на меня, Хект, как дети глядят на могилу, постигая тайну жизни и смерти. О да, этому-то мы их научили.

С минуту Хект молча смотрел на Филдинга.

– Портвейну, Хект? – предложил Филдинг слегка примирительно уже, но взгляд Хекта был упорен.

– Если это шутка… – начал Хект, и жена его удовлетворенно отметила, что он рассержен по-настоящему.

– Хотелось бы мне самому знать, в шутку ли я это или же всерьез, – ответил Филдинг с напускной искренностью. – Бывало, я считал занятным смешивать комическое с трагическим. Теперь же я дорого бы дал за умение различать их. – Филдинг мысленно одобрил свою фразу.

Затем пили кофе в гостиной, и Филдинг принялся было перемывать косточки знакомым, но Хект отмалчивался. Филдинг даже пожалел в душе, что не дал Хекту подымить трубкой. Но вообразил снова «Хектов в Париже» и воспрянул духом. Сегодня он, право же, в ударе. Находил временами слова, убедительные даже для него самого.

Шейн пошла надеть пальто, мужчины остались вдвоем в холле – стояли молча. Вернулась Шейн, на ее необъятных белых плечах красовалось горностаевое, пожелтевшее от старости боа. Она склонила голову направо, улыбнулась, протянула Филдингу руку – пальцами книзу.

– Теренс, дорогой, – сказала она Филдингу, целующему эти пухлые пальцы. – Вы такой милый. Последний ваш семестр. Но до отъезда вы непременно должны отобедать у нас. Какая печаль. Так мало нас осталось. – Она снова улыбнулась, полузакрыв глаза в знак сильного душевного волнения, и вышла вслед за мужем на улицу. Холод стоял по-прежнему пронизывающий, и чувствовалась близость снегопада.

Филдинг затворил и плотно запер за гостями дверь – быть может, чуточку быстрей, чем требовало бы приличие, – и вернулся в столовую. С пол бокала у Хекта осталось недопито. Филдинг аккуратно перелил вино обратно в графин. Будем надеяться, что не слишком испортил Хекту настроение: Филдинг очень не любил возбуждать к себе в людях антипатию. Он задул свечи, большим и указательным пальцами привел в порядок фитили. Включив электричество, достал из буфета дешевый блокнотик, раскрыл. Там у него был перечень приглашенных до конца семестра. Взял авторучку, четкой птичкой пометил фамилию Хект. От Хектов отделался. На среду приглашены Роуды. Муж вполне приемлем, но жена – кошмар, кошмар… А не всегда так. Как правило, жены куда симпатичнее мужей.

Он открыл буфет, добыл оттуда бутылку коньяку, стакан. Неся все это в одной руке, направился обратно в гостиную, устало шаркая подошвами, свободной рукой опираясь о стену. О господи! Он вдруг почувствовал себя стариком: эта боль, полоской прошившая грудь, эта тяжесть в ногах. Так нелегко быть на людях – все время словно на сцене. Одному – мерзко, с людьми – скучно. Когда один, такое чувство, точно ты устал, а уснуть не можешь. Какой, бишь, это немецкий поэт сказал: «Вам можно спать, а я плясать обязан?» Примерно так он щегольнул как-то этой цитатой.

А я плясать обязан, думал Филдинг. И Карн тоже – старый сатир, пляшущий под музыку. Ритм убыстряется, тела наши стареют, но пляску надо продолжать, ведь за кулисами наготове стоят молодые танцоры. А забавно было это вначале – отплясывать старые пляски среди нового мира. Он налил себе еще коньяку. Уйти приятно будет в некотором смысле, хотя придется где-нибудь в другом месте устроиться преподавать.

Но у Карна своя красота… Подворье аббатства весной… голенастые, как фламинго, фигуры мальчиков, ждущих начала службы… приливы и отливы детворы, как смена времен года, и старики, застигаемые смертью в гуще детей. Жаль, что нет таланта писать красками, он изобразил бы этот карнский карнавал в изжелта-каштановой осенней гамме… Как огорчительно, подумал Филдинг, что душе, столь чуткой на красоту, отказано в творческом даре.

Он глянул на свои часы. Без четверти двенадцать. Почти пора уже идти – не ко сну, а плясать.