Текст книги "Евангелие от Джимми"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

~~~

– Браво! Претендент на звание Мессии обвиняется в эвтаназии, и не где-нибудь, а в Лурде – лучше не придумаешь!

Ирвин отставил трубку от уха. Звонок Бадди Куппермана разбудил его, он плохо соображал спросонья и с трудом вычленял смысл из потока брани сценариста.

– Ваша была идея послать его в эту чертову дыру! Не рассчитывайте, что я буду за вас отдуваться, Гласснер!

– Я и не рассчитываю. Я беру всю ответственность на себя и сам поговорю с президентом.

От нападок Бадди вдруг перешел к самобичеванию: если бы он поехал с делегацией во Францию, ничего, может быть, и не случилось бы. Точно так же корил себя Ирвин. Они оба отказались от поездки в Рим через Лурд из соображений деликатности: первый, будучи евреем, не хотел выглядеть опекуном Джимми в глазах католических властей, второй же боялся, что повредит святому месту, если, паче чаяния, умрет там – одиннадцать часов полета – не самое разумное при опухоли мозга.

– Что теперь будем делать? – спросил Бадди, немного успокоившись. – Ладно, родственникам заплатили, свидетелям тоже, больнице сделали пожертвование, в этом плане можем не волноваться: история не просочится в Рим. Но мы не можем ни оставить Джимми там, ни везти его в Ватикан в таком состоянии.

– Как он?

– А вы как думаете? Энтридж хотел попробовать лечение сном – он отказался. Не разговаривает, никого не хочет видеть. Епископ рвет и мечет, не знает, какой измыслить предлог, чтобы отсрочить экзамен… Вдобавок отклики из Ватикана самые благоприятные: один кардинал лично позвонил ему и сообщил, что досье рассматривается аж в папской Академии наук… Победа была так близка, черт побери! Ну, что делать, везти его обратно в Америку?

Ирвин попросил час на размышление. Повесив трубку, он взглянул на будильник, принял душ, оделся и с бьющимся сердцем набрал номер Французского банка. В секретариате директора по денежному обороту его заставили долго слушать музыку. Печаль прелюдии Баха брала за душу. Прижавшись лбом к окну своей гостиной, похожей на зал ожидания, Ирвин смотрел на Потомак под белым светом фонарей и представлял себе, сколько мертвых рыб проплывает через богатые кварталы Вашингтона.

– Да? – услышал он голос сына.

– Здравствуй, Ричард. Я не помешал?

– Слушаю тебя.

– Как ты поживаешь?

– У меня совещание.

– Извини. Я только… В общем, я хотел спросить, ты еще поддерживаешь отношения с твоим другом Жеромом д’Эрманвилем?

Ровно через три секунды Ричард Гласснер ответил:

– Я соединю тебя с моей секретаршей, она поищет его координаты. До свидания.

– Ты мог бы спросить, как мои дела, – не удержался Ирвин и тут же пожалел о своем язвительном тоне: Ричард ведь не знал о его опухоли.

– А что, с тобой что-то случилось?

– Нет, нет, – поспешно заверил Ирвин.

– Я выясняю отношения с Брюсселем, перезвоню тебе позже.

Сын отключился. Ирвин знал, что он не перезвонит. Он присылал открытку на Новый год, ящик вина на день рождения. У него было много работы, ответственная должность, масса обязанностей, семья, женщины, лошади. Он, Ирвин, был лишь давно сгинувшим и виноватым отцом. Позвонить ему, чтобы узнать телефон бывшего однокашника, ныне бенедиктинца в какой-то обители в Альпах, вряд ли было удачным шагом для попытки сближения. Ричард, убежденный атеист, так и не простил ему, что он четыре года назад забрал мать из больницы, где ей пытались продлить жизнь: паломничество в Лурд с его жарой и толпой ускорило конец.

– Я нашла координаты аббатства Сен-Жиль, господин советник, – пропел в трубке голос секретарши.

Сглотнув горечь, Ирвин записал, поблагодарил и тут же позвонил в обитель. Брат Жером был как будто рад его слышать. Став регентом григорианского хора, он не забывал доброжелательных и дельных советов, которых не жалел для него отец лучшего друга, когда, еще в лицее Карла Великого, он ударился в мистику. Ирвин сказал ему правду, не выдав при этом государственной тайны: один его соотечественник, еврей, обратившийся в католичество, находится сейчас во Франции и переживает душевный кризис, усугубленный комплексом вины. Брат Жером связался с настоятелем, после чего сказал, что протеже Ирвина будет желанным гостем и может оставаться в обители сколь угодно долго.

Бадди Купперман, узнав об открывшейся возможности, готов был расцеловать советника по науке. Бенедектинское аббатство неподалеку от итальянской границы было идеальным вариантом: Джимми заставят поверить, будто он сам выбрал это пристанище, а знакомый Ирвина сможет наблюдать за ним, не вызывая подозрений, и обо всем докладывать команде, которая поселится в ближайшем отеле. Тишина, покаяние, григорианская атмосфера – в его случае ничего лучше для реабилитации не придумать. Бадди говорил о монастыре как о санатории, поэтому Ирвин поспешил свернуть разговор.

Он разделся, снова лег и принялся баюкать свою боль. Все это время он пытался поддерживать мысленную связь с Джимми через океан, от этого раскалывалась голова и саднило душу. Отец Доновей, клен, собаки, а теперь и девочка из больницы – это жестокое испытание, похоже, подтвердило его худшие страхи и самые абсурдные гипотезы. Ирвин так и слышал слова Джимми, впервые прозвучавшие на озере: «Пытаясь на что-то повлиять, подействовать в лучшую сторону, я разрушаю что-то важное. Каждый раз думаю, что творю добро, а получается зло…»А что если Джимми прав? Что если они сотворили Антихриста?

Он заглушил эту мысль снотворным, но чувствовал себя дезертиром, и стыд не дал ему уснуть. Тогда он попытался переключиться на работу. Кипы журналов «Сайенс» и «Нейчер» у кровати нагоняли такую же тоску, как и планы на ближайшие месяцы. Все, что ему оставалось теперь, когда проект «Омега» был передан в ватиканские инстанции, – читать труды ученых-республиканцев, приглашать их затем на деловые обеды, выслушивать жалобы и обещать луну с неба в обмен на поддержку. Такая жизнь стала ему невыносима. Только ради будущего Джимми он готов был продержаться – если позволит опухоль – до следующих выборов, после чего намеревался уйти из большой политики.

Но если Джимми даст слабину, если он откажется от своей миссии – какой смысл продолжать? Револьвер лежал заряженный, во втором ящике прикроватной тумбочки. Его неприятие самоубийства имело причины не только религиозного порядка: сделав это, Ирвин укрепил бы Джимми в убеждении, что все, кого он пытается исцелить, умирают. Правда, Джимми так и не узнал, от какого недуга лечил его. И лечение не помогло: приступы стали чаще. Что если это сомнения Ирвина ослабили силу клона и способствовали смерти девочки из Лурда? Если внимательно читать Евангелие, становится ясно: количество чудес напрямую зависело от «аудитории» Христа и от ее веры. А кто из команды действительноверил в Джимми, кто любилего независимо от поставленных целей? Раввин Ходорович, выучив его по программе, спущенной Госдепартаментом, лучше всех обрисовал ситуацию: они занимались созданием Голема, а их вера была лишь самолюбованием, гордыней и спроецированными амбициями. Их жажда власти воплотилась в детище, на которое каждый теперь предъявлял права отцовства. И каждый, осознанно или нет, считал себя его собственником.

Так ради чего все это затевалось? Слишком поздно было отступать, а давать ответ – слишком рано. Оставалось только препоручить Джимми его единственному истинному Отцу.

~~~

Высокие окна выходят на пустой двор, тишина, лишь где-то вдали воркуют голуби на колокольнях… Уже больше часа нас маринуют в этом выстуженном зале. Психиатр шмыгает носом, уткнувшись в журнал, пресс-атташе в сотый раз повторяет мне, уже менее убежденно, чем вначале, как я должен себя вести, как к кому обращаться и что отвечать, наставник то и дело принимается работать над моим дыханием, чакрами, аурой. Епископ, бледный и напряженный, сжимает между колен чемоданчик, в котором хранится решающий для него аргумент – рекомендательное письмо настоятеля аббатства Сен-Жиль, удостоверяющее мою набожность, усердие в молитве, любовь к ближнему, а также качество моего голоса.

Мне не нравится Рим. Грязное солнце, выхлопные газы, шум, развалины, девушки на мотоциклах. И уж совсем не нравится Ватикан, с его чванством и закрытостью, шепотками из-под сутан и косыми взглядами. Не надо было мне покидать обитель. Зачем я кисну здесь, среди позолоты, картин и мрамора, которые словно смеются над нищетой и невзгодами бренного мира, зачем убиваю время под этим лепным потолком? Чтобы сказать сборищу красных и фиолетовых ископаемых, что я о них думаю, – а я не думаю ничего хорошего? Они ждут кандидата, робкого соискателя – не дождутся, к ним придет бунтарь, уверенный в своем праве, и выгонит их взашей из дома Отца своего. Мои сопровождающие ни о чем не подозревают, им невдомек ни новая сила моей веры, ни состояние моей души. Они мысленно репетируют свои реверансы и маются, униженные долгим ожиданием за дверью.

Но время идет, и ярость моя начинает остывать. Какой смысл ребячиться, изображая заступника, все равно конец один – охрана выпроводит под белы руки. Торгаши от религии здесь у себя дома – это их храм. Вряд ли, восстав против церкви, я смогу что-то для нее сделать. Лучше попробую схитрить, раз уж согласился приехать…

Как хорошо мне было эти десять дней в настоящей общине. Как было хорошо делить истинную веру, искренние чувства, труд в поте лица и простую жизнь этих добровольных затворников, бедных, но счастливых, как никто из богачей, которых я встречал в свою бытность свободным человеком. С ними я будто отмылся от всех этих месяцев духовного становления, за которые запутался в Боге и ушел от мира и подлинной жизни куда дальше, чем они с их монастырским уставом. Я вставал в пять к заутрене, чистил хлев, доил коров, возвращался в часовню к девятичасовой молитве, а потом работал на винограднике. Тяжелый физический труд вкупе с необыкновенной легкостью, наполнявшей душу при звуках григорианского хорала, временами примиряли меня с самим собой.

Прячась за трудами праведными, все десять дней я переживал роковую четверть часа. Промежуток времени от той минуты, когда Тьен вышла из комы, до той, когда она ушла в смерть. Этот шлюз, открывшийся благодаря мне и по моей вине. Детское личико, просветленное чудом… потрясение оказалось сокрушительным, оно убило ее. Если бы я не совершил насилия над природой, чтобы испытать свою силу, она могла бы очнуться сама, медицина могла бы победить ее болезнь и она сейчас была бы еще на этом свете. Все эти «бы» не снимают с меня вины: главное – намерение. Я хотел спасти жизнь человеческую, предъявив свои права, но Бог ничего не делает по принуждению, и я ее погубил, потому что мною двигал личный интерес, а не любовь. Мне требовалось доказательство.Тьен попалась под руку, я воспользовался случаем, и она умерла. С этим теперь придется жить. Искупить вину – не значит покаяться, принять епитимью и забыть, нет, вину надо принять на душу, сжиться с нею, выносить ее в себе. Это как беременность души. Я еще не знаю, что от нее родится, но я пойду до конца. Пусть даже никто меня не понимает.

Я исповедовался в первый же день. Отец-настоятель отпустил мне грехи с традиционной речью о спасении души, которая закончилась уверением, что Бог всегда узнает своих. В том-то и загвоздка. Спустя неделю после того, как мы пожили бок о бок, делили молитву, труд, трапезы и пели в один голос, я спросил его, тоже на исповеди, верит ли он, положа руку на сердце, что я – Мессия.

– Слышите ли вы, как говорит в вас Святой Дух, Джимми?

– Нет.

– Тогда пусть решает папа. Он один может распознать перст Божий.

– Потому что церковь – жена Христа, а он при ней вроде дуэньи?

– Потому что он непогрешим.

Я не стал спорить с ним об этом догмате. За несколько дней братства, хорала и уборки позднего винограда я понял-таки, что вера – не вопрос культуры и все, что я знаю о мировых религиях, не имеет веса перед Богом. Но насчет непогрешимости папы – нет уж, извините, мне смешно. Это же наследник святого Петра, того, кто трижды предал Иисуса, боясь, как бы его не арестовали с ним заодно. Потому Иисус его и выбрал, знал, что делает: чтобы построить Церковь, нужен хотя бы минимум изворотливости и осторожности, дипломатии то бишь.

– Они уже совещаются, я чувствую, – сам себя убеждает пресс-атташе, протягивая мне мятный леденец, как будто инвеститура зависит от свежести моего дыхания.

В десятый раз он разглаживает на мне дарнелл-пуловскую куртку, которую я надел, чтобы положить конец спорам: одни хотели облачить меня в костюм с галстуком, другие – в льняной хитон.

– Досье настолько красноречиво, что беседовать с нами нет необходимости, – добавляет он, не в силах остановиться. – Вот увидите, они пригласят нас, чтобы сразу сообщить результаты голосования.

– Вы все-таки не на присуждении «Оскара», – сухо напоминает ему епископ Гивенс.

Наставник встревоженно щупает мой пульс: чего доброго, нарастающее между ними напряжение подействует на меня. Облегченно вздохнув, он говорит, что все в порядке, и радуется, что я так хорошо усвоил уроки дзен, – хотя как раз моего хладнокровия ему стоило бы опасаться.

Доктор Энтридж закрывает журнал и тут же начинает читать сначала.

Без десяти десять приподнимается ручка двустворчатой дубовой двери, и створки бесшумно распахиваются. Высокий сухопарый человек в сутане, такой длинной, что полы волочатся наподобие шлейфа, медленно, шаркающей походкой идет к нам, останавливается передо мной и, поклонившись, просит следовать за ним. Епископ Гивенс твердой рукой удерживает вскочившего было пресс-атташе и протягивает мне свой чемоданчик. Я качаю головой: не в прислуги нанимаюсь, чтобы представлять рекомендации.

Иду, сцепив за спиной руки, – кроссовки поскрипывают на мраморных плитах с золотым ободком, – в дверях оборачиваюсь. Четверка смотрит на меня во все глаза, безмолвно подбадривая. Следую за сухопарым коридорами, внутренними галереями, через пустые музейные залы. Наконец мы попадаем в другой холл, еще холоднее первого; мой провожатый просит меня присесть и куда-то уходит.

Я озираюсь. Здесь только одно сиденье – доска наподобие лавки, выступающая из резной перегородки черного дерева под большим тусклым зеркалом. А может, это зеркальное стекло, из-за которого за мной наблюдает высокая комиссия. Надо выглядеть естественно; я закрываю глаза и, прислонившись спиной к перегородке, забываюсь в молитве, как учили меня монахи: из точки в мозгу концентрирую энергию, направляя ее на служение ближним. Ни о чем не прошу и ничего не дарую. Я только излучаю, на все остальное воля Всевышнего. Я всего лишь канал и не направляю свое течение.

Не знаю, сколько прошло времени. Скрипнула дверь – выходит сухопарый. В руках у него толстая картонная папка. Он подает ее мне – это мое досье с шапкой Белого дома и нетронутой восковой печатью. Сверху приколотый скрепкой конверт: «Его преосвященству епископу Гивенсу». Секретарь Конгрегации по вопросам канонизации святых смотрит на меня долгим взглядом, то ли сочувственно, то ли почтительно.

Провожая меня обратно в зал, где томится в ожидании мой эскорт, он протягивает мне визитную карточку, его слова звучат тихим шелестом, напоминающим шуршание сутаны на мраморных плитах:

– Его высокопреосвященство желал бы встретиться с вами лично. Я раньше был его секретарем: он велел мне вам передать, что ждет вас в полдень.

На карточке написано рельефными буквами:

Дамиано, кардинал Фабиани

Кастель-деи-Фьори

Остия

Увидев меня в дверях с досье под мышкой, епископ вскакивает как ошпаренный. Лицо его вытягивается еще сильней, когда он, вскрыв письмо, пробегает его глазами.

– Это немыслимо! – вырывается у него.

Скрипнув зубами, он злобно глядит на посредника, который стоит в дверном проеме – ладони лодочкой, глаза долу – и ждет, когда мы очистим помещение.

– Я требую аудиенции! От имени президента Соединенных Штатов!

Движением ресниц папский секретарь указывает на карточку в моих руках. Гивенс выхватывает ее у меня. Вздрагивает, меняется в лице и ахает, внезапно просияв:

– Боже мой! Он еще жив!

Сжимая дрожащими пальцами картонный квадратик, епископ оборачивается, спеша поднять боевой дух команды, убитой письмом, которое переходит из рук в руки. Я уже прочел его и улыбаюсь про себя. Убедитесь, кто сомневался: Ватикан по-прежнему достойный наследник святого Петра.

Тоном столь же ободряющим, сколь и категоричным епископ перечеркивает нанесенное Вашингтону оскорбление:

– Классический прием: курия отклоняет прошение, после чего передает его на рассмотрение непререкаемому авторитету, чье личное ходатайство и определит окончательный вердикт комиссии, воздержавшейся от решения в первой инстанции.

– А что за птица этот кардинал Фабиани? – фыркает Энтридж с ноткой ревности к святым отцам, которые, оказывается, умеют пудрить мозги еще почище психиатров.

– Бывший хранитель тайных архивов библиотеки Ватикана, почетный член папской Академии наук, почетный председатель Священной Коллегии, – отвечает его преосвященство уважительно, но мне кажется, будто он перечисляет достоинства лошади, на которую ставит. – Официальной должности он сейчас не занимает, но ничего не делается без его участия: трех пап он посадил на престол и сейчас готовит четвертого. Если он нас поддержит, дело в шляпе!

Его настрой передался остальным, и оптимизма хватило на всю дорогу. В Остии, римском предместье, наши два такси остановились у Кастель-деи-Фьори. Это оказался хоспис, иначе говоря, богадельня.

– Фабиани, палата 312, – сказала девушка на ресепшне, глядя на экран. – Посещения разрешены, но не больше одного человека. Это на третьем этаже, сейчас я позвоню.

Я выхожу из лифта и оказываюсь перед решеткой, запертой на два замка. По коридору бодрым шагом спешит монашка, открывает мне.

– Не утомляйте его, ему почти сто лет, через две недели отпразднуем. Только бы он дожил, ох уж эти холода…

В открытые двери я вижу ряды стариков, но молодые здесь тоже есть, вид у них чудной, отсутствующий, некоторые привязаны ремнями к койкам. Обойдя тележку с обедом, распространяющую запахи подкисшего супа и горячего мыла, моя провожатая стучится в дверь и сразу входит.

– К вам гость, ваше высокопреосвященство! – произносит она нараспев.

Худой как скелет, старик смотрит в окно на стену напротив. В большом кресле на колесах он выглядит крошечным, ноги в мягких тапочках не достают до пола. Он оборачивается и улыбается мне всеми своими морщинами. Во рту у него всего три зуба. Глаза светятся то ли умом, то ли маразмом, седой хохолок топорщится на почти лысой голове, лицо зеленоватого оттенка, под цвет стен палаты. Усохший стручок в непомерно большой синей пижаме.

– «И увидел я отверстое небо, – говорит он, искоса глядя на меня, – и вот конь белый…» [24]24
  Отк. 19, 11.


[Закрыть]

– Да, да, – отвечает ему сестра и шепчет мне на ухо: – Он тихий, только не перечьте ему. Пять минут, не больше.

Я кивком соглашаюсь и, как только за ней закрывается дверь, продолжаю по памяти:

– «Он был облачен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему Слово Божие».

Кардинал перестает улыбаться, кивает серьезно:

– Апокалипсис, глава 19, строфа 13. Они все знают, о чем говорил святой Иоанн, – о Плащанице. Либо вы контрафакт в человеческом облике, либо знак свыше. В обоих случаях понятно, почему они назначили комиссию, чтобы отказать в рассмотрении вашего случая. С тех пор как наука вновь предоставила слово Плащанице, Ватикан всячески пытается заставить ее замолчать, используя для этого любые средства. Я объясню вам почему. Присядьте, Джимми.

Я сажусь на обитый кожей стул, не сводя глаз со старика. Его руки, лежащие на коленях ладонями кверху, к небу, совершенно неподвижны; только голова все время в движении, живая в плену у тела мумии.

– Разумеется, наша разведывательная служба знала о вашем существовании задолго до того, как нам сообщил об этом ваш президент. Я заведовал тайными архивами, когда в 1997 году стало известно о клонировании. Можете себе представить, каким громом средь ясного неба это было.

Голос у него старческий, в горле свистит и булькает, но мне это отчего-то не кажется неприятным, наоборот. Он говорит быстро, четко, как будто за долгие месяцы молчания подготовился к этой встрече: ведь нам отмерено так мало времени. Мое будущее в руках столетнего старца, узника хосписа, – эта мысль греет душу, сам не понимаю почему. Он, похоже, знает обо мне все, даже то, чего не знаю я сам. Как бы то ни было, в нем я нашел единственного истинного союзника – эта уверенность возникла у меня сразу, и неважно, что основывается она лишь на спонтанном ощущении душевного родства, сходства, которое мы с ним почувствовали одновременно, и никому другому этого не понять. Этот беззащитный старикашка, кладезь премудрости и отжившего свой век могущества, так же, как и я, одинок, я это знаю, так же обласкан, так же отринут, так же опасен.

– На симпозиуме в Риме в июне 93-го года ученые всего мира подтвердили подлинность Плащаницы Христа по восемнадцати позициям, в том числе был признан достоверным тот факт, что она была соткана в Иерусалиме в I веке. Не спрячешься больше за углеродом-14! А ведь мы приняли меры при датировке ткани: дали трем лабораториям частицы кромки, пришитой позже, в Средние века. Ее квадратный сантиметр весил сорок два милиграмма, тогда как средний вес Плащаницы – двадцать три.

Я смотрю на него, не веря своим ушам.

– Но почему? Зачем вы это сделали?

– Сейчас объясню. Поначалу мы не очень беспокоились: ваше рождение было государственной тайной, а средняя продолжительность жизни клонов человека так мала, что проблема казалась легкоразрешимой. Достаточно было исчезнуть Плащанице, чтобы связь между вашей кровью и кровью Христа навсегда стала недоказуемой. Отсюда пожар 11 апреля 1997 года.

Мои пальцы сами собой вцепляются в стул.

– Вы хотите сказать, что…

– Температурка! – прерывает его зычный голос.

Входит молодая медсестра и сует ему в ухо термометр. Побагровев от гнева, он призывает меня в свидетели:

– Всего один часв день я могу соображать – когда очухиваюсь от снотворных и еще не тупею от антибиотиков, так нет же, они нарочно сбивают меня с мысли!

– Температура подскочит, – обреченно констатирует медсестра.

– Плевать! – рявкает он и, выхватив термометр, швыряет его в стену.

– Полноте, монсиньор! Будьте благоразумны или сейчас же ляжете в постель!

Старик мгновенно успокаивается, смотрит на девушку, скривившись в жалкой гримасе.

– Судно, – смущенно просит он слабым голосом.

Сестра, надув щеки, скрывается в ванной. Я встаю, чтобы выйти, но старик растягивает рот в насмешливую ухмылку и щурит глаз, подмигивая.

– Куда его опять задевали? – ворчит девушка, выходя из палаты.

Как только за ней закрывается дверь, кардинал продолжает:

– И что же в результате? Вы выжили, Плащаница уцелела, но надолго ли?

– Неужели вы вправду думаете, что Ватикан поджег Плащаницу?

– Разве я это говорил?

– Мне так показалось.

Он хмурит брови, ищет потерянную нить и говорит, откинув голову:

– Когда я начинал свою карьеру в Риме, Иоанн Павел I пытался в корне перестроить курию, изгнать мафиози, которые держали в руках наш банк, а всех прелатов хотел заставить принять обет бедности, чтобы вернуть их на стезю Христа. Но это не значит, что Ватикан его убил. На то была воля Божья, а исполнила ее мафия.

– К столу! – весело выкрикивает вошедший с подносом санитар.

– Целью пожара было, разумеется, не уничтожить ее, – продолжает кардинал, словно появление жизнерадостного бородача не зафиксировалось в его сознании. – Нет, было вполне достаточно взбаламутить весь мир грозящей святыне опасностью, чтобы убрать ее с глаз долой, ради ее блага, разумеется, надежно спрятать от научных исследований…

– Это я, Джанфранко, ваше высокопреосвященство. Вы не узнаете меня?

– …и позволить СМИ сколько угодно муссировать версию средневековой подделки. Ради этого мы сочли, что будет очень кстати…

– Поднимите-ка подбородок.

Санитар повязывает ему салфетку, уже не раз использованную, в пятнах от яичного желтка и овощного супа.

– Это «мы» прошу вас понимать как каноническое множественное число, а не признание в содействии или какой-либо личной причастности…

– Что, ваше высокопреосвященство, рады? Гость у вас? Добрый день, синьор.

Санитар катит кресло к столу, где уже стоит принесенный им поднос. Фабиани выворачивает голову, ловя мой взгляд.

– Мы сочли, что будет очень кстати, если в королевской капелле случится возгорание во время праздника, устроенного в соседнем зале в честь Кофи Аннана, тогдашнего генерального секретаря ООН. Присутствие международной прессы и сил безопасности гарантировало одновременно широкую огласку пожара и его быструю ликвидацию.

– Судно! – объявляет, входя, сестра.

– Мне расхотелось.

Девушка, пожав плечами, убирает посудину в ванную и молча выходит.

– Но играть с огнем опасно: тогда нам пришлось в этом убедиться. Пожара такой силы никто не ожидал: было пять очагов возгорания в разных местах, в то время как официально речь шла всего лишь о коротком замыкании. Целых семь часов пожарные боролись с огнем…

– Начнем с пюре: оно быстрее остывает.

Я жду, пока ему засовывают в рот ложку.

– Но, ваше высокопреосвященство, я не могу поверить, что церковь пошла на такое…

Проглотив, он отвечает мне:

– Выслушайте, что я вам скажу, а чему верить, решайте сами: единственный бесспорный факт – что меня держат в доме для умалишенных.

– Что он такое говорит! – фыркает Джанфранко. – Ай-ай-ай, проказник! Это просто дом отдыха…

– Отдыха, черта с два! – ворчит кардинал и тут же давится второй ложкой пюре, которую парень исхитрился засунуть ему в рот.

Кашель, тычки в спину, стакан воды, а я тем временем перевариваю услышанное. Наконец стихают замогильные хрипы, и он торопливо продолжает:

– Хвала Господу за Его страшную насмешку! Пожар был гнусным делом рук человеческих ради защиты церкви от натиска науки, а Плащаницу спасло – чудо! Один человек, один-единственный, пожарный Марио Трематоре, будто бы услышал голос из ковчега, со всех сторон окруженного огнем: «Иди, ты сможешь! Что не сокрушить снаряду, ты разобьешь простым молотом!»

– Вы не могли бы подождать в коридоре, синьор, пока он покушает? Не то его будет пучить.

– Не встревайте, Джанфранко! Он останется – или я вообще не буду есть! Трематоре схватил четырехкилограммовый молот и сумел сделать невозможное: за двадцать минут, объятый пламенем, он разбил восемь слоев бронированного стекла, защищавших серебряную раку, и спас из огня Плащаницу!

– Ну же, еще ложечку и приступим к мясу.

– Я хочу макарон.

– Пищу нужно разнообразить, чтобы день на день не был похож.

– Зачем вы хотели меня видеть, господин кардинал?

Он хмурит брови, сверлит меня взглядом, перекатывая пюре за щеками.

– Вы знаете, кто это?

– Добрый синьор, который пришел вас навестить, – отвечает ему Джанфранко. – Наверное, ваш родственник…

Медленно жуя, кардинал краем глаза наблюдает за мной. Потом, дернув подбородком, глотает и сухо бросает мне:

– Не верю я в вашу божественность. Какая нужда Богу прибегать к клонированию? Но я верю в вашу искренность. Я скажу вам чудовищно кощунственную вещь, сейчас, как только мой мучитель нас оставит.

– А как же десерт? – издевается детина, насмешливо кося глазом. – Вы точно не хотите? Шоколадный мусс.

– Терпеть не могу.

– Но, ваше…

– Ко всем чертям!

Джанфранко снимает с него салфетку, складывает ее и уходит с подносом, пожелав мне удачи.

– Вера – это духовный и моральный выбор, а не логическое признание материальных доводов, не так ли? Как только подлинность Плащаницы и дематериализация Господа нашего будут доказаны наукой, мы покинем область веры и перейдем в область фактов, и это будет концом религии в том смысле, что она перестанет быть связующим звеном между людьми, а будет лишь простой причинно-следственной связью. Этого, следуя учению Христа, – ведь Он не хотел «давать иных знамений» своей божественности, – мы обязаны не допустить.

– Значит, я должен молчать? И скрыться с глаз, как скрыли Плащаницу в этом контейнере с газом?

– Наоборот, Джимми. Ибо церковь, защищая свою неприкосновенность, или, по крайней мере, свои прерогативы перед наукой, сама себя убивает молчанием, самоцензурой и отрицанием своего основополагающего принципа: Воскресения. Мой друг Упински, математик, руководивший симпозиумом в Риме, выдвинул тезис, с которым я полностью согласен, – о «запасном маяке». Знаете?

– Нет, ваше высокопреосвященство.

– Зовите меня Дамиано, а то, боюсь, я не услышу больше своего имени до надгробных речей. Вас не затруднит перевернуть мне руки? Они оставили меня в позе читающего, я похож на рождественскую фигурку, и это мешает мне сосредоточиться.

Я приподнимаю его руки, поворачиваю ладони и осторожно опускаю их на пижаму.

– Мой друг Упински выдвинул тезис, с которым я полностью согласен, – о «запасном маяке». Знаете?

Я не решаюсь сказать ему, что он повторяется. То, что казалось мне неподвластным старости умом, – возможно, только жесткий диск с памятью, а кругом одни тараканы, вирусы то есть, которые скоро одолеют и эту последнюю защиту. Отвечаю: «Нет, Дамиано», просто чтобы потянуть время.

– Движимая своим основополагающим принципом, церковь безраздельно царила двадцать столетий и была главным маяком, посылающим на землю сигналы Господа. Потом мало-помалу она перестала их испускать, оправдав этот сбой в своем последнем капитальном послании. При Иоанне Павле II был опубликован список признанных ею ошибок: крестовые походы, инквизиция, казнь Галилея, притеснение евреев, протестантов, женщин, тайный сговор с мафией… Какой институт устоит под бременем подобной «mea culpa» [25]25
  Моя вина (лат.).


[Закрыть], если вдобавок численность его упала ниже некуда и он больше не утверждает перед оппонентами свой базовый принцип? Отринув Плащаницу, а с нею и Воскресение как таковое, церковь уступила тем самым извечному своему сопернику – не дьяволу, абсолютной противоположности, нет, но Маммоне. Это арамейское слово – персонификация материальных благ, к которым человек попадает в рабство. Если Воплощение, Воскресение и чудеса богословы считают «абстракциями» и в то же время церковь признает, что проповедуемые ею моральные ценности в конечном итоге привели лишь к преступлениям, нетерпимости и коррупции, то Слово поневоле умолкает и остается Число. 666, число Зверя, разменная монета, перевернутая Троица девятки, символизирующей совершенство в обмене, торговле, – короче, Апокалипсис, возвещающий конец веры перед вторым пришествием Христа… Так о чем бишь я?

Я ищу слова в его потерянном взгляде. От его речи у меня аж нутро скрутило, она коробит и в то же время почему-то утешает. Но свист в его груди, пока он мучительно ищет потерянную нить, напоминает мне, сколько ему лет: конечно же, спутанность сознания, склероз, паранойя, идефикс… Да просто потребность выговориться, коль скоро кто-то его слушает.