Текст книги "Евангелие от Джимми"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Это вы обо мне, да? Что вы такое несете? Хотите сказать, я клон?

Священник вздыхает, психиатр разводит руками, а судья молча кивает. Они ждут моей реакции. А я – ноль эмоций. Я очень спокоен, сосредоточен и как будто заторможен. Полностью владею собой, что-то похожее было, когда мой фургон потерял управление на гололеде, но я все-таки выровнял его, без паники, быстро, предвосхитив смертельный занос, до упора вывернул руль. Но сейчас-то мне ничего не грозит. Наоборот. Я чувствую облегчение, словно камень с души свалился, который я носил всю жизнь, – сколько себя помню, давило на меня это бремя обиды, смешанной с чувством вины. В тысячу раз лучше быть выращенным в пробирке, чем знать, что тебя бросили, будучи в здравом уме и твердой памяти, твои биологические родители. Но я же видел передачи, во всех говорили, что клоны умирают в пеленках. Или я – исключение или это ошибка. Я не тот Джимми Вуд.

– Вы можете это доказать?

Священник, вопросительно подняв бровь, кидает взгляд на доктора, тот опускает веки. Судья берет стоящий у него под ногами атташе-кейс, открывает его и достает какие-то бумаги в синем конверте. Я протягиваю руку. Он отдергивает свою с конвертом.

– Это ваши анализы крови.

– Ясно, давайте.

– Я вынужден соблюсти закон, мистер Вуд. Никто не может быть допущен к документации под грифом «совершенно секретно» степени А без подписки о неразглашении.

– Мои анализы крови совершенно секретны? Что за бред?

Он достает из портфеля какие-то листки, кладет их мне на колени. Изучаю две страницы, распечатанные в четырех экземплярах: я сяду за решетку на триста десять лет и заплачу пятьдесят тысяч долларов штрафа за разглашение секретной информации степени А. Все это от первого лица, и по сути я должен расписаться в том, что никогда не читал того, что сейчас прочту.

– Но зачем вы меня просветили, если так боитесь, что я разболтаю? Кто вас послал? Тот, кого клонировали? Или он умер и я наследник?

– Это чистая формальность. Распишитесь внизу каждой страницы и вот здесь, где крестик.

Надув щеки, я беру ручку, которую протягивает мне судья, подмахиваю, где велено, и отдаю ему бумаги.

– Теперь вы, – говорит он священнику.

– Вы уверены, что это… уместно, господин советник?

– Таков закон, святой отец.

«Анкл Бенс» нехотя достает Библию и, держа ее передо мной на вытянутых руках, медленно произносит:

– Джимми Вуд, клянетесь ли вы перед Богом скрывать правду, только правду и ничего кроме правды? Поднимите правую руку и скажите: «Клянусь».

– Да идите вы! Я не верю в Бога, плевать мне на наследство неведомо от кого, а вас я знать не знаю. Счастливо оставаться.

Я дергаю за ручку. Дверца не открывается. Ищу кнопку разблокировки, оглядываюсь на судью, и у меня вдруг опускаются руки. Что это с ним? Смотрит с убитым видом на отца Доновея и, страдальчески морщась, повторяет:

– Он не верит в Бога?

– Пути Господни… – начинает священник.

– В протоколе не предусмотрено такой статьи!

– Джимми, – вмешивается психиатр, пристально, но по-доброму глядя на меня, – давайте внесем ясность: когда вы заявляете «Я не верю в Бога», что это значит – что вы о нем не задумываетесь, что религия вам претит или что вы утратили веру?

– Это значит, что я в гробу видал святых отцов, докторов и судейских! Куда уж яснее?

Вот так, пусть обозлятся и сами выкинут меня из машины – но нет, они перешептываются, кивая, будто я успешно прошел какой-то тест.

– И он ведь так говорил, не правда ли? – радуется психиатр.

– Не могу полностью согласиться относительно формы высказывания, – вздыхает священник, – но по сути…

– Будем считать, что он поклялся, – решает судья, взглянув на часы, и протягивает мне синий конверт.

Внутри картонная папочка, я открываю ее и вижу свой анализ крови на бланке диспансера с Леннокс-авеню и с датой – 1 июля.

– Откуда это у вас? Диспансер же взлетел на воздух!

– Результат передали нам как раз перед взрывом.

Пробегаю глазами столбики цифр. Ничего особенного, все показатели укладываются в норму, кроме холестерина и мочевины, но что в этом такого, тоже мне, сенсация. На следующей странице вместо цифр – буквы, всего четыре, сто раз повторяются в разном порядке: это моя генетическая матрица. Сзади подколоты листки другого цвета. На них нет имени, и шрифт другой, но порядок букв ТАГЦ, кажется, точно такой же.

– Это тот человек, из которого сделали меня?

– Да.

– Он хочет остаться неизвестным.

– Мы этого еще не знаем, – бормочет доктор, покосившись на священника. – Но Белому дому пока нежелательна огласка. Вы являетесь клоном человека очень и очень значимого… в мировом масштабе… Но значимость его, к сожалению, дает повод для споров.

– Я что, наследник Макдональда?

У них отвисают челюсти.

– Нет, вы скажите, если во мне течет кровь Макдональда, да со всеми его судебными исками, я лучше переливание сделаю! Не надо мне такого наследства! Тысяча лет тюрьмы за пособничество ожирению – ну спасибо, удружили!

– Речь идет не о «крови Макдональда», мистер Вуд, – перебивает меня судья и щелкает пальцами перед своим носом.

Я вздрагиваю, ощутив задом вибрацию. Машина-то покатила!

– Куда мы едем?

– К вам домой. В вашем состоянии вам нельзя ехать поездом.

– В моем состоянии… Вы о чем?

– Вам предстоит пережить шок. Не беспокойтесь, я звонил вашему хозяину и предупредил, что вы заболели.

– Да чья же во мне кровь, в конце концов?

– Христа.

Я перестаю дышать, ищу на их лицах хоть тень улыбки, надеясь, что это юмор, метафора или ляпсус. Но нет: доктор смотрит на меня, как будто смакуя свой диагноз, священник почти благоговейно склоняет голову, а судья, подняв брови, кивает с сочувственной гримасой. Не могу удержаться от нервного смеха; их лица застывают, но не меняют выражения, как будто все мои реакции им заранее известны.

– А откуда она взялась-то, кровь Христа? Это что, вино, которое священники пьют на мессе? Из чего меня клонировали – из мерло или из шардонне?

Судье хоть бы что; он протягивает руку, перелистывает бумаги у меня на коленях, находит фотографии – позитивы и негативы, увеличенные, отретушированные.

– Вы когда-нибудь слышали о Туринской плащанице? – спрашивает священник каким-то севшим голосом.

– Это покрывало, что ли, в которое Христа завернули, когда сняли с креста?

– Да, погребальный саван.

– Кончайте чушь пороть: что я, телевизор не смотрю? Ваш саван – он раскрашенный, и кровью его измазали, кисточкой нанесли для правдоподобия. Это может быть чья угодно кровь, если я из нее, так это все равно что родиться неизвестно от кого.

Мне отвечает судья – убедительно, с расстановкой:

– Я приложил к документам полное научное досье по вопросу Плащаницы, Джимми. На двадцать пятой странице вы найдете обоснованное опровержение гипотез о краске и позднейшем нанесении крови. С генетикой трудно спорить: ваша ДНК идентична ДНК человека, распятого в I веке нашей эры, – по всей вероятности, пророка, известного под именем Иисуса из Назарета.

– Был он сыном Божьим или нет, – добавляет психиатр, – это другой вопрос, но, возможно, вы поможете на него ответить.

Картонная папочка падает у меня из рук, листки рассыпаются, священник бросается их собирать. Мельком вижу какие-то чертежи, диаграммы, бланки с грифами военных лабораторий, штампы «секретно». Отчаянно пытаюсь сглотнуть, но в горле пересохло и во рту ни капельки слюны.

– Вы хотите сказать… вы пытаетесь убедить меня, что я родился от пятна на простыне?

– Не какого-нибудь пятна, – улыбается отец Доновей. – И не на какой-нибудь простыне.

Я оседаю, откидываюсь на подголовник и закрываю глаза.

– Ну что, – раздается над самым ухом зычный голос судьи, – как вы себя теперь ощущаете?

Будто чемпиону, выигравшему матч, подсовывает микрофон: поделитесь впечатлениями. Я не отвечаю. Неясные картины мелькают в темноте под веками. Белые халаты снуют вокруг стеклянных трубок, клубится голубой пар у открытой морозильной камеры, мечутся в клетках крысы, и крест надо мной растет, растет и вдруг обрушивается на меня… Те самые кошмары, что снились мне всю жизнь.

Я открываю глаза. Лимузин едет по Меритт-Фривэй.

– Что вам от меня нужно?

Судья достает пачку витаминных сигарет, протягивает мне, я качаю головой, он убирает ее назад.

– Времени у вас достаточно, Джимми, – говорит он. – В ближайшей перспективе – полчаса на изучение вашего досье: естественно, мы не сможем дать вам его с собой. Таким образом, вы приедете домой уже зная все, что должны знать, и будете подготовлены, чтобы принять решение.

– Какое решение?

Психиатр вытягивает ноги и вдруг заявляет с непонятной мне гордостью, что никто не собирается принуждать меня насильно.

– Да к чему принуждать?

– К вере в себя. Вы должны сами принять свою сущность… я бы даже сказал, свою роль.

– Ибо вы, возможно, являетесь, – подхватывает священник, – повторяю, возможно,ибо мы еще ничего не знаем наверняка… являетесь тем самым Мессией, чье возвращение предрекают нам Евангелия…

– Или всего лишь эрзацем, продуктом биотехнологии, которому не бывать осененным благодатью, – добавляет судья.

– А почему вы именно сегодня мне это преподнесли? Потому что мне тридцать два года и время не терпит, Христос-то умер в тридцать три?

Они удивленно переглядываются – похоже, не ожидали такого поворота. Совсем что ли, за дурачка меня держат?

– Мы потеряли ваш след, Джимми, – отвечает отец Доновей. – Исследовательский центр, где вы родились и провели первые шесть лет жизни, сгорел, а вы, если мне будет позволено так выразиться, чудесным образом спаслись.

Я вспоминаю шоссе, мою обгоревшую пижамку, машину Вудов…

– Вы совсем не помните меня, Джимми? – продолжает он тихо. – Я был тогда молод, еще не растолстел… Вы росли у меня на руках, я учил вас, заложил основы религиозного образования…

Я смотрю на него во все глаза, даже голова начинает болеть от напряжения. Пытаюсь представить его в белом халате, на тридцать лет моложе… Нет, отвечаю, зря он старался: о первых шести годах своей жизни я ничегошеньки не помню. И пусть не пудрят мне мозги, будь я тем самым клоном, они давно бы меня нашли.

– Вспомните, какое было время, – вздыхает судья. – Конец правления Клинтона, чудовищно раздутый бюджет национальной безопасности, миллиарды долларов, угроханные на спутниковый шпионаж, от которого никогда по-настоящему не было толку… А сколько создавали следственных комиссий, искавших любой предлог, чтобы свалить президента: тут тебе и скандалы с недвижимостью, и минет на рабочем месте, и законспирированные научные программы… Спецслужбы Белого дома, конечно, пытались разыскать вас, а как же, но на тот момент важнее было сохранить ваше существование в тайне, а найдись вы, утечек информации было бы не миновать, и тогда пришлось бы официально оправдывать клонирование человека, в то время как Билл Клинтон во всех своих выступлениях его осуждал. Ну а у администрации Буша были… другие приоритеты. В наступившем потом хаосе о вас просто забыли. Впрочем, все думали, что вы умерли, как и ваши братья.

– Братья?

– Вы были не единственным эмбрионом, мистер Вуд. Девяносто четыре неудачи потерпели ученые с кровью Христовой: выкидыши, патологии внутриутробного развития, мертворожденные младенцы. Только один был благополучно выношен и родился живым: это вы.

– А моя мать?

Повисает неловкое молчание. Доктор снимает очки, достает из кармана пакетик, аккуратно разрывает его, вынимает салфетку и наконец отвечает, протирая стекла:

– У женщины-донора взяли яйцеклетку, из которой изъяли ядро с генотипом, оставив только цитоплазму. Затем ядро соматической клетки, взятой из крови, точнее, из лейкоцита с Плащаницы, перепрограммировали и внедрили в яйцеклетку. Электрическим током стимулировали синтез, после чего полученный эмбрион подсадили в матку женщины, которой предстояло его выносить.

– Девственницы, разумеется, – с нажимом вставляет священник.

– Она же была и донором яйцеклетки, – уточняет судья.

Я спрашиваю, есть ли в досье ее имя. Они уходят от ответа, каждый на свой манер: пожатие плеч, сокрушенная улыбка, опущенные веки.

– Ладно, допустим. Мой след потеряли, обо мне забыли. Понятно. Тогда почему же вы явились теперь?

Тут они отвечают все разом, наперебой, в три голоса, что времена изменились, что администрация Нелкотта благоволит к клонированию, что до сих пор я ни разу не болел и не обращался к врачу и только благодаря укусу собаки меня удалось обнаружить.

– Ну вот, Джимми, – заключает судья, постукивая пальцами по подлокотнику сиденья. – Теперь вы знаете главное, а что касается подробностей, предлагаю вам сейчас же прочесть досье: по-моему, самое время, там немало документов… Хотите остаться один?

– А вы что, выйдете и пойдете пешком?

– До скорого, Джимми. Если будут вопросы, кнопка внутренней связи слева от вас.

Перед моим носом, лязгнув, опускается перегородка. Над головой загорается лампочка, сиденье подо мной разворачивается по ходу движения. Дрожащими руками я берусь за листки. Историческая справка, описания опытов, сопоставление анализов, мои фотографии во всех ракурсах, с младенчества до шести лет… Я лежу в колыбели, стою, держась за прутья манежа, сижу за партой, я в гимнастическом зале, на лужайке за решетчатой оградой, за столом в пустой столовой… Всюду я один, всюду в белом спортивном костюмчике, с крестиком на цепочке, и всюду у меня печальный вид, такой печальный… Мои слезы капают на лица, которых я не знал, размывают картины прошлого, которое я не хочу считать своим, не хочу быть этим сфабрикованным младенцем, ребенком, родившимся от погребального савана, опытом какого-то психа, Франкенштейном с ангельским личиком… И все же это я. Каждую страницу я переворачиваю как лезвие ножа в ране, мучительно убивая мало-помалу простого парня Джимми, которого я придумал сам…

Минут через двадцать я закрываю картонную папочку. Чувствую себя постаревшим на тридцать три года. Если я родился от ядра клетки, прожившей жизнь Иисуса, значит, его возраст надо прибавить к моему.

Я нажимаю кнопку внутренней связи. Алюминиевая шторка ползет вверх, лампочка гаснет, сиденье поворачивается, и я снова сижу перед моими тремя собеседниками. А им хоть бы что, никакой тревоги в глазах. Один говорит по телефону, другой читает газету, третий, похоже, спал. Они уставились на меня, ждут, что я скажу. Подались вперед, улыбаются вроде как с пониманием.

– А у меня могут быть дети?

Судья поднимает бровь и, убирая папку, спрашивает, почему меня это интересует.

– Клоны размножаются только клонированием или они могут иметь детей, как все люди?

Троица вытаращилась на меня, и все молчат.

– Не такой реакции я ожидал, – разочарованно качает головой священник.

– А как я, по-вашему, должен реагировать? Вы на меня такое вывалили, мне надо хоть за что-то уцепиться, чтобы не спятить!

– Овечка Долли после случки с бараном произвела на свет ягненка, – успокаивает меня психиатр.

Лимузин уже катит по Гарлему, с трудом объезжая ямы и сгоревшие машины.

– Ну что ж, – говорит он, как бы закрывая тему. – Так или иначе, теперь вам решать. Вы поклялись, что ничего не знаете, – и вы вольны все забыть. Или продать вашу историю газетам и кончить за решеткой, прослыв мифоманом. Или позвонить мне вот по этому номеру через пару дней, и мы вместе подумаем, как может послужить ваш… скажем так, исключительный генотип на благо человечества.

– На благо человечества? Да ну? Вы работаете на администрацию Нелкотта – и вы говорите мне о «благе человечества»?

– С какой стати этот язвительный тон? – как ошпаренный подскакивает судья. – Вы ведь, насколько мне известно, не демократ?

– Я вообще не лезу в политику! Я чистильщик бассейнов без роду-племени, делаю свое дело и не собираюсь изображать предвыборного Иисуса по телевизору для кампании вашего президента!

– Мы вас об этом и не просим.

– А о чем же вы меня просите?

– Ни о чем. Просто прислушайтесь к чему-то в себе, что, возможно, ждет своего часа с самого вашего рождения…

– Во-первых, кто мне докажет, что мальчик на фотографиях – я? А? Кто докажет, что это мои анализы? Да сплошь и рядом в лабораториях бывают ошибки, то имя перепутают, то историю болезни, у меня приятель есть, водопроводчик, он, было дело, лег в больницу удалять аппендикс, а ему селезенку вырезали, так что кончайте мне заливать про Иисуса! Я сам пойду сдам анализ по новой, тогда и посмотрим!

– Ваше право, Джимми, делайте что хотите. При одном условии: храните тайну. Но нашим долгом было предоставить вам выбор.

Машина тормозит. Дверца с моей стороны, щелкнув, открывается сама собой. Судья подает мне руку, психиатр сжимает плечо, священник протягивает Библию.

– Я же сказал, что клясться не буду!

– Оставьте ее себе, – говорит он с улыбкой. И серьезно добавляет: – Для знакомства.

~~~

Изображение Джимми застыло в тот момент, когда он открывал дверцу машины; экран погас, зажегся свет. Глухая тишина воцарилась в зале, обшитом панелями из красного дерева; лишь чуть слышно поскрипывали вертящиеся сиденья, вновь поворачиваясь к стоявшему в центре креслу.

– Вот, господин президент, – подвел итог доктор Энтридж.

– Я нахожу ваши действия недопустимо прямолинейными! – возмущенно фыркнул координатор.

– Особенно забавно слышать это от вас.

– Доктор, дайте мистеру Купперману сформулировать свою мысль.

– Я уже все сформулировал, господин президент. Нельзя так с бухты-барахты огорошить простого работягу: мол, он – новое воплощение Иисуса Христа – и предоставить его после этого самому себе, всучив Библию, хотя он прямо сказал вам, что в Бога не верит! Могу добавить, что с чисто человеческой точки зрения…

Президент прервал его движением пальцев. Бадди Купперман откинулся на спинку жалобно скрипнувшего кресла.

– Доктор Энтридж?

– Мы действовали в соответствии с вашим пожеланием, господин президент. По-моему, все согласились с необходимостью психологического шока.

– Шок шоку рознь! – пробормотал Бадди, рывком ослабив узел галстука, пытку которым стоически терпел больше получаса. – Привыкли давить на психику захватчикам заложников!

– Разве координатор предлагал иную стратегию на прошлом совещании? – вмешался судья Клейборн. – Что-то не припомню, господин президент, я перечитывал протокол.

– Весь смысл шока, – не сдавался Купперман, – в последующем достижении взаимопонимания! От вас требовалось не заполучить пациента, а изготовить Спасителя!

– Изготовить – это не по моей части, Бадди, я – исследую. Чтобы исследовать патологию, ее надо сначала обнаружить. Теперь мы знаем, с чем нам предстоит работать…

– Конкретнее об итогах первого контакта, – остановил его президент, дабы унять страсти и не выйти из своего плотного графика.

Доктор Энтридж взял пульт дистанционного управления и, нажимая кнопки, еще раз показал ключевые моменты встречи, заранее отмеченные на хронометраже. От нескольких запоротых кадров губы Бадди Куппермана сложились в раздраженную гримасу. Как всякий сценарист, он неизменно бывал недоволен, отсматривая рабочий материал, и сам привык к этому с годами, но в данном случае, сколько ни злись на непонятливых актеров, переснять сцену было невозможно.

Когда экран вновь погас, пресс-атташе Белого дома, пергидролевый эфеб в кожаном галстуке и с бриллиантиком в носу, безапелляционно заявил:

– Воля ваша, но, на мой взгляд, это никуда не годится.

Пришедший из рекламного бизнеса и способный с равным успехом «раскрутить» хоть спортсмена, хоть певца, хоть войну, хоть благотворительную акцию, он был лучшим в Белом доме пресс-атташе для такого проекта, и его вердикт подействовал как ушат холодной воды.

– Но как же так? – вопросила его соседка, пластический хирург Совета национальной безопасности, специалист по изменению внешности раскаявшихся террористов. – По логике вещей он должен походить телосложением на человека с Плащаницы…

– Вы забываете о питании, – отозвался отличавшийся крайней нервозностью диетолог, доктор Шолл, превращая в конфетти листок своего блокнота. – Замените оливковое масло и рыбу гамбургерами и мороженым: вот вам и сорок лишних фунтов.

– Пожалуй, борода и длинные волосы изменят овал лица, – решила хирургиня.

Сидя спиной к экрану, Ирвин Гласснер обводил взглядом членов комиссии, работу которой выпало координировать Бадди Купперману. Весьма пестрая по составу, она объединила столь несхожих людей, как, например, доктор Энтридж, глава психологической службы ЦРУ, агент Уоттфилд, шеф оперативного отдела ФБР, и генерал Крейг, старый вояка, женатый на молоденькой мусульманке, один из немногих в Пентагоне, для кого Ближний Восток был не только иссякающими недрами. По другую сторону стола сидели в ряд диетолог, пластическая хирургиня, пресс-атташе, духовный наставник и раввин-полиглот, которому было поручено преподать будущему Мессии начатки языков: древнееврейского, арамейского, арабского и итальянского. Напротив президента восседал его преосвященство епископ Гивенс, советник по делам религий, дипломированный богослов, защитивший диссертацию по Священному Писанию в Библейской академии в Риме, и большой специалист по фанатикам всех конфессий. Судья Клейборн слева от него со спокойной совестью дремал: его команда уже работала по самому животрепещущему пункту досье, касающемуся международной юриспруденции в вопросе биогенетического наследования: требовалось выяснить, какие права мог предъявить наследник Христа на ориентацию и материальное достояние всех христианских церквей.

Ирвин еще раз пересчитал присутствующих. По воле координатора – или по иронии судьбы – их было двенадцать. И невольно, всматриваясь в лица, он задался вопросом, кто же окажется Иудой.

– Во-первых, о его неискренности, – говорил между тем доктор Энтридж, остановив на экране кадр, иллюстрирующий его слова. – «Живу в гражданском браке». Это ложь: он был всего лишь любовником замужней женщины, в настоящее время разведенной, которая бросила его полгода назад. Проследите за направлением его взгляда, посмотрите, как он развернул плечи. Чувствуется человек, озабоченный своими мужскими качествами, который хочет выигрышно смотреться перед двумя другими мужчинами – и при этом как бы отмежевывается от духовной особы, оставляя за собой право на грех, пусть и мнимый.

Бадди Купперман насмешливо фыркнул, заглушив своей погасшей трубкой неуместный звук, который, однако, все услышали. Лестер Энтридж принялся чересчур энергично нажимать кнопки пульта. Картинка сменилась.

– Кто произвел меня на свет – мне до лампочки! – заявил с экрана Джимми, замер и после прокрутки продолжил: – Родители меня бросили.

Психиатр выключил звук.

– Подсознательная отсылка к «Элои, Элои, ламма савахфани», – с нажимом произнес он, поправив очки.

– Боже мой, Боже мой, для чего Ты Меня оставил, – вздохнул богослов и, встретив озадаченный взгляд пресс-атташе, нарисовал в воздухе кавычки.

– Есть некоторое расхождение мнений по этому поводу, – напомнил своим певучим голосом раввин. – Некоторые лингвисты считают, что корень «савахфани»означает «тьма» на финикийском…

– Короче, – не дал себя сбить Энтридж, – налицо комплекс покинутости, но суть травмы размыта трансферами. Перейдем к его бурной реакции на государственную тайну, налагающую ограничения: это жизненная потребность выразить себя, которая нам очень пригодится со временем. А вот очень интересно: намек на гомосексуальность. Смотрите, господин президент, вот он упоминает вас. Обратите внимание на его глаза, когда он говорит: «Можете успокоить папочку».

– Он, однако, позволил себе два выпада в мой адрес, – улыбнулся Брюс Нелкотт, который, с тех пор как свершилось его «посвящение» (в возрасте тринадцати лет), снисходительно относился к стихийным противникам гомосексуализма: они поддерживали в нем чувство собственного эмоционального превосходства.

– Бессознательное неприятие мирской власти, которую вы воплощаете, – определил Энтридж, погладив свою лысину. – Не усматривайте в этом ничего личного.

– Тем хуже, – обронил президент и перевел лукавый взгляд на шефа оперативного отдела ФБР: все-таки приятнее смотреть, чем на этого зашоренного очкарика из ЦРУ. Агент Уоттфилд ответила ему улыбкой и снова повернулась к экрану, где наплывало крупным планом лицо Джимми. Энтридж вошел в раж, размахивая пультом точно кастетом.

– Обратите внимание на его челюсти: он расслабился. А ведь только что ему сказали, что он – клон. За какие-то десять секунд он усваивает, допускает, приемлет. Смотрите, я прокручиваю в замедленном темпе: он даже как будто успокоился. Что же произошло? Фантазм заполнил пустоту в психике брошенного ребенка. Он больше не дитя природы: он создан искусственно.Это все меняет! Он считал себя нежеланным и вдруг узнает, что его хотели.Поистине потрясение основ, которое нельзя недооценивать в нашей с ним последующей работе.

– Да, хорошо, – кивнул Нелкотт, взглянув на часы, – но из всего этого не следует ответ на вопрос, согласится ли он работать на Соединенные Штаты.

Поджав губы, Энтридж указал президенту на координатора, который сосредоточенно рисовал в своем блокноте человечков.

– Вы одобрили мой синопсис, сэр, – отозвался Купперман. – Проблем не будет.

– А если он вздумает бежать от нас, уедет, скроется?

– Не забывайте о микрочипах, которые остались в порах кожи его ладоней, когда он читал свое досье, – приосанился судья Клейборн.

Тут подала голос агент ФБР: господин советник, заявила она, использовал средство слежки, противоречащее третьей поправке к новому закону о личных свободах, и ее ведомство поэтому снимает с себя всякую ответственность, однако она может подтвердить, что smart dust,чудесный порошок, изобретенный в университете Беркли, действительно указывает местонахождение объекта с помощью компьютерных датчиков.

– И потом, даже если он отмоет руки щелоком и вы его потеряете, – добавил Бадди, – вот увидите, он явится в Вашингтон не позднее чем через двадцать четыре часа. С сегодняшнего вечера с ним начнет такое твориться, что он просто не сможетжить дальше один: сам прибежит как миленький просить нас о помощи.

– Вам известны мои возражения на этот счет, – напомнил доктор Энтридж президенту, но тот не обратил на него внимания: стратегия, разработанная Бадди на шести страницах синопсиса, нравилась ему все больше.

– Как вы истолкуете его отказ клясться на Библии? – спросил епископ Гивенс.

Психиатр ухватился за вопрос советника по делам религий и вновь оседлал любимого конька: чеканя слова, он развил идею о заторможенности христианской составляющей коллективного бессознательного как реакции на легкомысленное обращение со Священной Книгой, которой приходится прикрывать столько лжи, вероломства и клятвопреступлений.

– Да, но когда он говорит, что…

Богослов не закончил фразу, лишь указал подбородком на экран, где безмолвно разорялся Джимми. Энтридж включил звук.

– Я в гробу видал святых отцов, докторов и судейских!

Остановив кадр, психиатр поспешно пустился в объяснения:

– Имеются в виду религиозные учреждения, медицинская система и судебные власти, которые, напомню, приговорили Иисуса к распятию по причине его чудесных исцелений и вызванной ими политической нестабильности.

– Надо будет все же поработать с его речью, – вставил пресс-атташе.

– А его реакция на упоминание крови Христа, – заговорил наконец Ирвин Гласснер, которому от всего этого разговора, заснятого без ведома Джимми на пленку, было очень не по себе. – По-вашему, доктор, в нем что-то сработало в ответ на откровение или он просто не поверил?

Психиатр из ЦРУ прокрутил пленку до нужного места, где Джимми интересовался, из какой марки церковного вина его клонировали.

– Инстинктивная самоцензура Сверх-Я, отрицающая отношение крови в смысле генетическом и сексуальном к символике таинства причастия, – прокомментировал он.

– А это, часом, не юмор? – серьезно спросил Бадди Купперман делано встревоженным тоном.

– То, что вы называете «юмором», – всегда окно, открытое подсознанием.

– Вы, верно, нечасто проветриваете.

– И еще, когда отец Доновей напоминает ему об их знакомстве, – продолжал Гласснер, – а Джимми не помнит…

– А вот это притворство! – торжествующе воскликнул Энтридж, увеличивая изображение. – Посмотрите на его глаза. Их проверили оптическим детектором лжи: он узнал священника, но не хочетпризнаться в этом. Не хочет воспоминаний, нахлынувших в результате психологического шока, спровоцированного мной. Я категорически утверждаю: с этого момента он ломает комедию.

– Даже когда плачет?

– Это когда он в одиночестве читает досье? Что ж, смотрите. Обратите внимание, Ирвин, как он сидит. Он позирует. Знает, что его снимают.

– Не могу с вами согласиться, – сухо возразил богослов. – Эти слезы – настоящие, как слезы Иисуса на Масличной горе. Слезы внезапного прозрения, сомнения, страха…

– Реминисценция это или самовнушение, – веско произнес духовный наставник, – процесс идентификации с Христом пошел. Это я подтверждаю.

Его преосвященство благосклонно взглянул на молодого аскета, корейца, которому президент Нелкотт считал себя обязанным всеми своими победами, и в спорте, и в политике. Авторитет беспристрастного гуру Белого дома укрепил позиции советника по делам религий, и он не преминул напомнить присутствующим о таинстве Святой Троицы: человеческая природа Христа, неотделимая от его природы божественной, была единственной возможностью спасти людей, поняв их изнутри:как и они, Христос страдал, сомневался, боялся – эти чувства Святой Дух мог испытывать лишь через воплощение…

– Согласен, но вы посмотрите, над чем он плачет, – возразил доктор Энтридж и показал крупным планом бумаги в руках Джимми. – Это он. Его детские фотографии. Подавленные воспоминания вдруг всплыли, и с этой минуты он думает лишь об одном: бежать. Как в шесть лет. Скрыться от прошлого, которое его настигло, избавиться от креста, чересчур для него тяжкого. И он вводит нас в заблуждение. Выдает шутовскую реакцию, спрашивает, может ли он, будучи дубликатом Христа, иметь детей. Он хочет шокировать нас, чтобы мы сами отказались от мысли использовать его в неясных ему целях. Не забывайте, что, когда он узнал тайну своего рождения, в нем могла проснуться и другаяпамять – память генов. Иисус возродился в нем. Отсюда психическая травма: ему мучительна мысль, что он должен повторить судьбу оригинала, – ведь в таком случае жить ему осталось меньше года.

– И все это вы извлекли из этой записи, – буркнул Бадди.

– Это лишь пример, господин президент, пример того, как его реакции могут быть истолкованы в свете его отчасти божественной природы…

– А кто-нибудь думал о реакции Израиля? – холодно обронил генерал Крейг, которого политики и психологи из Пентагона втянули в три бесполезные войны, увенчавшиеся катастрофическими победами.