Текст книги "Евангелие от Джимми"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Молчание затягивается. Он молит о продолжении как о подаянии, глаза устремлены на меня, рот приоткрыт. А я все смотрю на него, ожидающего, неподвижного, жутковатого и трогательного, вроде марионетки, когда умолкает чревовещатель. Наконец я подсказываю:

– О «маяке».

– Вот-вот, – тотчас подхватывает он, – именно маяк, вы правы. В тот самый момент, когда основной маяк начинает гаснуть, загорается запасной, как бы принимая эстафету. Ибо вот что удивительно в Плащанице: двадцать веков она вела себя, выражаясь языком секретных служб, как «спящий агент». На ней был виден лишь смутный силуэт – до изобретения фотографии, позволившей обнаружить на негативе подлинный лик Христа, приступить к научным исследованиям, которые подтвердили пункт за пунктом все рассказанное в Евангелиях, наглядно продемонстрировать победу духа над материей, объяснить термоядерной реакцией необъяснимое исчезновение тела в тот миг, когда запечатлелся образ… короче говоря, дать слово Плащанице и услышать ее послание.

Он цокает языком и дергает подбородком, силясь сглотнуть. Я подношу к его губам стакан с водой. Он не пьет, не хочет терять времени, продолжает, торопясь к неясной мне пока цели.

– Теперь вы можете возразить мне: если Христос хотел оставить нам научное доказательство Своей смерти на кресте и Воскресения, то почему оно было изначально зашифровано?Потому что оно было не нужно, вот почему, – пока церковь исполняла свою роль духовного маяка, посылавшего людям истину Евангелия. Но если сегодня церковь признает природу, суть и послание Плащаницы, она тем самым распишется в собственном конце, как и было предсказано в Священном Писании, ибо ее конец – условие для грядущего пришествия Христа. Вот тут-то и появляетесь вы.

– Но вы же сказали, что это не я!

– Я сказал, что не признаю вашу божественную природу, но не вашу роль. Вы не воплощение Бога, Джимми, но вы порождение Плащаницы. Ваш голос и есть запасной маяк, и вы должны докричаться до народов! Не будь это вписано в план, угодный Господу, вы не появились бы на свет, не стали бы единственным успехом в репродуктивном клонировании человека. А я никогда не вышел бы из бронированного бункера, из Riserva,хранилища тайных архивов, где держал меня Ватикан в обмен на молчание с 29 сентября 1978 года – в тот день я нашел тело Иоанна Павла I, папы, правившего тридцать три дня, папы-реформатора, который мог вернуть церковь к ее истокам… и через девять дней после его убийства, вы слышите? – через девять дней первые серьезные научные исследования Плащаницы были начаты американскими учеными из STURP! Теми самыми, которым было суждено привести в действие запасной маяк!

Движением бровей он просит воды. Я снова подаю ему стакан, пою его, пока он не отдергивает голову.

– Я молчал двадцать с лишним лет, я таился среди засекреченной памяти человечества – до того дня, когда крупнейший специалист по Плащанице, биолог Макнил из Принстонского университета, написал папе и, нарушив государственную тайну, сообщил ему, что вы, возможно, живы и на свободеи что Буш-младший от вас отказался.

Он яростно мотает головой, не давая мне вытереть слюну, стекающую с подбородка на шею, частит все лихорадочнее, взахлеб, как одержимый:

– Письмо поступило ко мне в архивы, вскрытое, с пометкой «официально не рассмотрено», и вот тогда-то я высунулся на свет, помчался в папскую Академию наук, потребовал расследования… и оказался здесь, вот так: сегодня все, кто хотел уморить меня в смирительной рубашке, умерли сами, остальные забыли обо мне, но я-то жив, все эти годы я поддерживал жизнь в своем немощном теле ради вас,только ради вас, движимый единственной целью, молясь без устали о том, чтобы вы были живы и однажды пришли ко мне и я вновь вдохнул бы в вас божественный промысел, и вот Господь внял моим молитвам, но я умру спокойно, только зная, что запасной маяк нашел своего глашатая и что за этого глашатая я могу поручиться! Слышите, Джимми Вуд? Плащаница надежно скрыта и не подтвердит вашу генетическую связь с Христом – вы должны прокричать всему миру о ее подлинности! Вы – знамение жизни!Вы должны поднять и повести за собой народы, чтобы церковь под давлением масс была вынуждена извлечь Плащаницу из этого саркофага с инертным газом, где ее пожирают микробы! Вы один можете спасти христианство от него самого, это угодно Богу, для этого вы родились – и вы сможете!

Я откидываюсь на спинку стула, голова плывет, в глазах темно; воодушевление борется во мне со здравым смыслом, вера в силу, которую он мне приписывает, с сознанием своего полнейшего бессилия.

– Не обольщайтесь, Дамиано.

– Что?

В горле у него опять хрипит и булькает, он пытается отдышаться, осев, точно надувная лодка, из которой выпускают воздух, и снова смотрит на меня безумными глазами.

– Ватикан в письменном виде объявил меня самозванцем и еретиком; мне запрещено раскрывать свое происхождение, а если я это сделаю, христиане, которые вздумают слушать меня, будут отлучены от церкви.

Он долго молчит, прикрыв глаза. Дыхание его становится ровнее. Я уже собираюсь встать и тихо уйти, но тут он говорит почти нормальным, разве что с легкой одышкой, голосом, не поднимая век:

– Я прошу вас об этом, я. Я даю вам инвеституру. Она ничего не стоит, кроме целой жизни, отданной за веру и уважение к науке, она ничего не значит перед постановлениями курии, но я прошу вас, Джимми, я вас умоляю, исполните вашу миссию.

Я отвечаю мягко, но решительно:

– Белый дом не пойдет за мной. Что я могу сделать без официального разрешения и без опоры на властные структуры?

В его взгляде я вижу ненависть. Теперь я для него всего лишь молодой человек – молодой негодяй, который посмел его ослушаться и будет жить, когда его не станет.

– А Иисус – Он на что опирался? Разве за Ним стояла сверхдержава? Разве Он пришел на готовенькое? Он был один – и в этом была его сила, всей своей слабостью человеческой восстал Он против сил земных, и сердца униженных и обездоленных открылись Ему!

Я вскакиваю, раздраженно бросаю в ответ:

– Но Он был Богом, рожденным от Бога, Светом, рожденным от Света! Меня-то не Дух Святой извлек из Плащаницы, а ученый-мегаломан в лаборатории!

Старик упрямо качает головой, ждет, когда я успокоюсь.

– Вы не более одиноки, чем Он, Джимми, все, что было у Него, есть и у вас.

– Он-то шел не вслепую.

– Он исполнял волю Отца своего.

– Потому что знал ее.

Кардинал так и остается с открытым ртом, видно, доводы застряли у него в горле после сказанного мной. Его устремленные на меня глаза сужаются, вместо слов вырывается всхлип. С каждым содроганием груди из глаз скатываются слезы. Он думал распалить меня, раззадорить, убедить – и понял, что ничего не вышло. Что сказать ему? Не возьмусь же я в самом деле за переустройство мира, ни на что не надеясь, кроме как доставить удовольствие столетнему старцу, который напридумывал про меня сказок и подпитывает ими свою едва теплящуюся жизнь, уповая на меня, исполнителя неподъемной миссии. И все же я смотрю на него, такого разочарованного, такого одинокого, и меня снова тянет на подвиги во имя заранее проигранного дела, которое мне не по плечу.

– Вы еще здесь? Вам же было сказано: пять минут! – Это входит, чеканя шаг, сестра и тотчас набрасывается на меня: – Все, теперь дайте ему отдохнуть: его любимый сериал сейчас начнется.

Она поворачивает кресло, включает телевизор, опускает штору и уходит. Залитый мягким светом кардинал с отвисшей губой таращится на экран, где сидящая на диване парочка держится за руки под бразильскую музыку. Я досматриваю сцену до конца, а потом ухожу бесшумно, на цыпочках: он засыпает.

~~~

– Я так и знал, что ничего не выйдет! – простонал Бадди Купперман, рухнув в кресло в стиле Людовика XV. – У Ватикана лучшие спецслужбы в мире! Наивно было полагать, что пожертвование больнице гарантирует молчание пятнадцати свидетелей и что достаточно на десять дней упрятать Джимми в монастырь, чтобы замять дело!

Вошедший перед ним в угловой кабинет судьи Клейборна Ирвин Гласснер повернулся к координатору и холодно отпарировал:

– Решение курии было принято задолго до поездки в Лурд. Наивно было другое – думать, будто письменный отказ Джимми от имущественных притязаний станет очком в его пользу: дело не в наследстве, для церкви это вопрос принципа. Прочтите!

Поджав губы, судья протянул Купперману ордонанс за подписью кардинала Никелино, главы Конгрегации по вопросам канонизации святых, отсканированный и присланный из Рима епископом Гивенсом:

«Рассмотрение прилагаемого досье не представляется возможным, как в научном плане, так и с точки зрения канона. Поскольку пробы крови, якобы взятые со Святой плащаницы 21 апреля 1988 года, изымались без официального разрешения и надлежащего контроля, комиссия не считает целесообразным рассматривать какие бы то ни было результаты опытов с образцами, подлинность и происхождение которых не могут быть гарантированы. Таким образом, любое упоминание вышеуказанных опытов, равно как и публичные высказывания самозванцев, на них ссылающихся, приравниваются к ереси и будут караться отлучением от церкви как означенных самозванцев, так и их пособников и лиц, введенных ими в заблуждение.

Кроме того, учитывая, что США наравне с Ватиканом всегда были в числе самых ревностных сторонников полного и безоговорочного запрета клонирования человека, Святой Престол не сомневается, что они негласно и решительно осудят попытку генетической манипуляции, являющейся посягательством на неприкосновенную жизнь эмбриона какого бы то ни было происхождения».

– Ну и тупицы же эти католики, – проворчал Купперман, дочитав письмо. – Им принесли на блюдечке доказательство их догмата, а они нос воротят!

– Церковь никогда официально не признавала Плащаницу реликвией, – устало напомнил Ирвин. – Она и не могла узаконить порождение куска ткани, которую упорно считает иконой.Я говорил Гивенсу, что тождественность геномов вызовет у кардиналов истерику, так нет же, он уверял, что заручился поддержкой своих друзей…

Судья поднялся, разгладил свой безупречный блейзер и взял бумагу из рук Куппермана.

– Как я уже говорил Ирвину до вашего прихода, подобный документ не имеет никакой юридической силы. Этот кардинал Никелино – всего лишь должностное лицо римско-католической курии, в обязанности которого входит экспертиза кандидатов на канонизацию: он уполномочен высказать свое мнение о моральных и духовных добродетелях Джимми, подвергнуть сомнению приписываемые ему чудеса – но и только. Опротестовать подлинность проб крови может только архиепископ Туринский – Хранитель Плащаницы.

– Вот его ответ, – Гласснер достал из папки еще один листок. – Пришел по интернету десять минут назад. Он попросту повторяет заявление своего предшественника, считая его однозначным и окончательным.

«В последнее время распространяется информация об экспериментировании с образцами материала, взятого со Святой плащаницы. Хотя церковь признает за каждым ученым неотъемлемое право на любые исследования, которые он считает нужными в своей области науки, в данном случае необходимо внести ясность по следующим пунктам:

а) последние пробы были взяты 21 апреля 1988 года, и, насколько известно Хранителю Святой плащаницы, материал, оставшийся от этих проб, никоим образом не мог попасть в руки третьего лица;

в) если таковой материал существует, Хранитель напоминает, что Святой Престол никому не давал разрешения на его хранение и какое бы то ни было использование, и просит причастных лиц передать его ватиканским властям» [26]26
  Подлинное коммюнике кардинала Сальдарини, архиепископа Туринского, Хранителя Святой плащаницы, сентябрь 1995 года.


[Закрыть].

– Поди пойми, – фыркнул Бадди. – Так они отказываются от Джимми или требуют его?

– А что говорит епископ Гивенс? – осторожно поинтересовался Клейборн, садясь.

– Переживает, – кратко ответил Ирвин. – Он воспринял отказ в аудиенции как личное оскорбление и говорит, что это кардинал Никелино сводит с ним счеты за поддержку «Опус Деи» [27]27
  «Опус Деи» (Дело Божье) – персональная прелатура католической церкви, основанная в 1928 г. в Испании католическим священником Хосемарией Эскрива, позднее причисленным к лику святых. Цель «Опус Деи» – призвать мирян к святости и апостольскому служению в исполнении повседневного труда.


[Закрыть].

– Что еще? – обернулся Клейборн к вошедшей молоденькой сотруднице на пятнадцатисантиметровых каблуках.

– Мне кажется, это должно вас заинтересовать, Уоллес. Я поработала с документами о праве собственности.

Девушка положила бумаги на стол и подчеркнуто скромно удалилась.

– Но это же совершенно меняет дело! – вдруг воскликнул судья Клейборн, хлопнув ладонью по бювару, и его лицо из красного стало лиловым. – Кардиналы пусть молчат в тряпочку: Плащаница им не принадлежит! Слышите? Пять веков она была собственностью Савойского дома, а в 1981 году король Гумберт II завещал ее владыке.Не Ватикану, не архиепископу Туринскому, не тогдашнему папе Иоанну Павлу II, но духовному лицу —наследнику святого Петра! Стало быть, папа и только он один может распоряжаться Джимми, коль скоро тот является производным Плащаницы!

Гласснер вяло потер ладонями лицо. Судья между тем азартно нажимал кнопки селектора.

– Элисон, немедленно пошлите письмо в Ватикан моему коллеге из Папской канцелярии и свяжитесь с Гивенсом: пусть действует в обход мелкой сошки и напрямую просит аудиенции у Пресвятого Отца.

Клейборн откинулся в своем кожаном с золотыми гвоздиками кресле, сцепив пальцы на животе. Он так сиял, что больно было смотреть.

– Я только что от президента, – медленно произнес Ирвин, и по его тону стало ясно, что праздник будет испорчен. – Сворачиваем все.

– Что, простите?

– Напомню вам о первом предназначении Джимми: он был подарком. Президент хотел одного – потрафить Ватикану. Прислать ему готовенького Мессию и получить за это расторжение первого брака Антонио.

– Это что еще за вздор? – так и подскочил Купперман.

Но Клейборн, побледневший почти до синевы, кивнул: действительно, президент хотел скрепить свой брак церковным венчанием.

– Отклонив его подарок, – закончил Ирвин, – Ватикан поставил жирный крест на операции «Омега».

Ошеломленный Бадди с минуту открывал и закрывал рот, глядя поочередно на советников.

– Так дело было в этом? Тольков этом?

И, к их немалому удивлению, координатор расхохотался. Это был поистине гомерический хохот, громовой, раскатистый, визгливый, который он даже не пытался сдержать. Хлопая себя по ляжкам, опасно раскачивая кресло в стиле Людовика XV, подлокотников которого не было видно под его жирными боками, Бадди Купперман смеялся так, как не смеялся никогда в жизни.

Пытаясь не обращать внимания на издаваемые сценаристом звуки, Ирвин Гласснер передал судье Клейборну распоряжения президента: делегация во главе с епископом Гивенсом немедленно возвращается в Вашингтон, в то время как Белый дом дезавуирует ее миссию в личном послании папе римскому. Дела религий находятся отныне в его непосредственном ведении. Звонок директору ЦРУ уже решил судьбу доктора Энтриджа: вместе с епископом он пополняет ряды персон нон грата. Что касается Джимми, Пресвятой Отец получил заверение, что больше никогда о нем не услышит.

Отсмеявшись, Бадди застегнул пиджак, поднялся, с трудом высвободив свой необъятный зад из кресла, и спокойно произнес сам себе отходную:

– Ну что ж, я выхожу из игры, не буду ждать, пока меня вышвырнут под зад коленом. Счастливо, Ирвин. Вообще-то я не жалею: мы здорово позабавились. Передайте нашим голубкам, что я привык держать язык за зубами, – добавил он, обращаясь к Клейборну, – но если, паче чаяния, кому-нибудь взбредет в голову посягнуть на мою жизнь, имейте в виду, Шестое Евангелие будет опубликовано ровно через четверть часа.

Он бросил на бювар свой магнитный бейджик, прошагал, сотрясая половицы, к двери и мягко прикрыл ее за собой. Ушел с достоинством, ничего не скажешь; Ирвин, невольно проникшись уважением, но и раздосадованный его беспечностью, тоже откланялся. Уоллес Клейборн остался один с документами, дававшими ему преимущество над римской курией. От ощущения своей беспомощности у него опустились руки. Остаться в проигрыше, бросив партию со всеми козырями на руках, – это было единственное, чего он не переносил в политике.

Вернувшись в свой желтый «сейф», Ирвин позвонил в Мемориальную больницу и сказал хирургу, что готов поступить в его распоряжение. Сверившись со своим блокнотом, врач предложил ему лечь немедленно, чтобы сделать все необходимые обследования и оперироваться послезавтра.

– Если вы еще операбельны, – добавил он недовольным тоном брошенного на произвол судьбы любовника.

– Это вам решать, – ответил Ирвин, не чувствовавший после разговора с президентом ничего, кроме глубокого безразличия, вытеснившего горькую обиду. – Я совершенно свободен. – С этими словами он повесил трубку.

~~~

Я лечу один в первом ряду. Остальные разместились на задних сиденьях бизнес-класса, кто спит, кто читает, кто занят электронной игрой, кто смотрит фильм на экране, вмонтированном в спинку впереди стоящего сиденья. Меня никто в упор не видит: я больше не предмет их миссии.

Ким подсела ко мне, когда мы пролетали над Англией, минут на десять. Столько понадобилось, чтобы растолковать мне последствия римского фиаско. Она очень старалась, чтобы ее слова звучали оптимистично. Говорила, что Белый дом меня не оставит, раз уж приобрел по контракту: за меня уплачено из правительственных фондов, а значит, я принадлежу налогоплательщикам – даже если они никогда не узнают о моем существовании. Так она просветила меня насчет условий сделки, а я-то, дурак, думал, будто предложил свои услуги на добровольных началах. Я узнал все: как судья Клейборн выторговал лицензию на мое использование, какой процент отстегивается за мои публичные выступления, за мои портреты, за чудеса, за уступку прав на меня третьим лицам. Теперь я знаю себе цену – по крайней мере, знаю, сколько за меня заплатили. Вот только зря деньги потрачены – церковь-то от меня отказалась. Президент поставил на мне крест, теперь я не пригожусь ему во внешней политике и записан в графу убытков.

По прибытии в Вашингтон я подпадаю под Программу защиты свидетелей. В обмен на молчание получу новые документы, новое лицо, новую жизнь. Я сказал Ким, что хочу уйти в монастырь. Она посмотрела на меня искоса. Кивнула: с этим проблем не будет. И со вздохом добавила, что все коту под хвост, а жаль. Не знаю, что она имела в виду, – проект «Омега» или свою память о моем теле. Да это уже и не важно. В глазах моей свиты для меня все кончено – им невдомек, что все только начинается.

Ким вернулась на свое место, рядом с пресс-атташе, который так переживал неудачу в Ватикане, что еще до взлета наглотался транквилизаторов и теперь похрапывает под маской. Епископ Гивенс, оскорбленный до мозга костей, уткнулся в житие святого Павла и переваривает свое унижение, тупо глядя в одну и ту же страницу. Доктор Энтридж играет с компьютером в шахматы, поднимая глаза лишь для того, чтобы метнуть на меня ненавидящий взгляд. Мой духовный наставник, которого санкции не коснулись, рассеянно переключает программы на экране и лакомится поданной к обеду икрой. Телохранителей нет: они летят эконом-классом.

Я смотрю в невидимую точку на ковровой дорожке и мысленно возвращаюсь в Лурд, к минутам моего искупления. Личико Тьен, открывшиеся глаза, ручонка, вырывающая трубки капельниц, первые шаги по палате… Никто больше не верит в чудо, после того как Святой Престол объявил меня вне закона. Энтридж, который соглашался со мной, пока это было нужно для дела, быстренько рассеял мои иллюзии и толковал про какую-то психосоматическую параплегию, аннулированную коматозным состоянием. А уж осколок снаряда в ноге отца Доновея для них и вовсе теперь стал измышлением посредника, набивавшего цену. Единственное паранормальное явление, которое они готовы оставить в моем активе, – оживший клен, чудо курам на смех, чей недолгий век оборвала бензопила.

Когда мы ждали посадки, пресс-атташе предпринял последнюю попытку спасти свою пиар-кампанию, напомнив, что садовник из Центрального парка поклялся ему, что видел, как засохший клен дал почки.

– Садовник? – прошипел Энтридж. – И как вы себе это мыслите? Приведете садовника свидетелем в комиссию по канонизации? Опротестуете решение Ватикана? Начнете все сызнова, разживетесь новым досье и будете просить причисления к лику святых за исцеление дерева?

На том спор и закончился. Мое дело закрыто и сдано в архив. Я остался один, всеми покинутый, с бременем возложенной на меня миссии, о которой мои спутники даже не догадываются. Эту миссию доверил мне единственный человек, все еще уповающий на меня, но без их помощи мне ее не выполнить.

Я вздрагиваю, просыпаюсь. Надо же, не заметил, как уснул. Оборачиваюсь. Все кресла в горизонтальном положении, только надо мной горит свет. Гашу лампочку, смотрю на луну в иллюминаторе, силюсь уловить живое дыхание в мертвенно-бледном свете, разлитом по пустыне облаков. Скрипнуло кресло рядом. Запах Ким. Я вижу ее впотьмах, ненакрашенную, с распущенными волосами, помолодевшую и забавно трогательную в бежевой хлопчатобумажной пижаме с эмблемой «Америкен Эрлайн», бесполой униформе пассажиров бизнес-класса. Спрашиваю, зачем она пришла. Я и сам знаю ответ, но надо же что-то сказать, надо отвлечься от близости ее тела в ночном одеянии.

– Расскажешь мне? – чуть слышно выдыхает она.

В Ватикане, когда мы отправились на аудиенцию, она осталась в отеле, по просьбе епископа Гивенса – чтобы не дразнить гусей присутствием женщины. А вернувшись из Кастель-деи-Фьори мы только и успели, что собраться: Белый дом уже дал приказ о выводе войск.

Под шум двигателей и храп пресс-атташе я рассказываю ей про инвеституру кардинала Фабиани, про новый крест, который я несу втайне от всех; я открываю душу, как будто мы с ней в небе одни.

Ким слушает меня внимательно, то поторапливая нетерпеливыми «ну!», то пригорюнившись. Когда я заканчиваю рассказ, она берет меня за руку.

– Забудь этот вздор, Джимми. И помалкивай, умоляю тебя: ты рискуешь жизнью.

– Ну и что?

Она отворачивается, стиснув подлокотник кресла. Напряженный профиль, гневно сжатый рот, а грудь вздымает страх… мне становится ее жаль. Я не хочу, чтобы она изводила себя. Я и так измучил ее, прикидываясь равнодушным.

– Что ты мне посоветуешь, Ким?

– Я хочу тебя.

Я вздрагиваю. Она продолжает, и мне кажется, что я ослышался:

– Тебе не нужны мои советы: ты уже все решил. Ты уйдешь в монастырь и будешь жить затворником, пока не сочтешь, что созрел для роли «запасного маяка», но тебя никто не станет слушать, всем чихать на твою Плащаницу, пусть себе сгниет в инертном газе, на земле есть дела поважнее, а ты погибнешь или поломаешь себе жизнь ради горстки бактерий, но раз ты думаешь, что это для блага человечества, – давай действуй, мне нечем тебя удержать.

Она подается ко мне, прижимается, ищет мои губы. У меня не хватает духу отстраниться.

– Иди ко мне, Джимми, – шепчет она, целуя меня, – давай займемся любовью. Теперь все будет по-настоящему, я не стану тебя морочить, притворяться бревном…

– Ты вовсе не была бревном…

– Не ври. Давай устроим твой мальчишник, а потом я оставлю тебя Богу. Я хочу быть у тебя последней, хочу, чтобы ты узнал меня такой, какая я есть… Ласкай меня, возьми меня, простись с моим телом, с женским телом… Идем же.

Ким расстегивает мой ремень безопасности, подбородком указывает на туалеты.

– Иди, – говорю я. – Иди, Ким, я останусь здесь. Мы сделаем это на расстоянии.

Она вскидывает на меня глаза, закусив губу, кивает. Когда над дверью передо мной загорается красная лампочка, я закрываю глаза, крепко сцепляю руки и настраиваюсь на ее тело – точно так же я пытался подключиться к сбитому прохожему в Гарлеме, который только притворялся мертвым, к слепому у синагоги, к клену в Центральном парке, к овчарке из ФБР, к Ирвину Гласснеру и к маленькой Тьен. И я занимаюсь любовью со всем сущим, с крохой, которая очнулась, пошла и умерла, с мигренью Ирвина Гласснера, чтобы прошла боль, с женщиной моей жизни, чтобы она была счастлива с другим, со старым стручком в инвалидном кресле, благословляющим меня служить маяком роду человеческому, которому наплевать на все маяки… Это странная любовь в небесах, неподвижная, тщетная, но я знаю, что там, за дверью Ким содрогается в моем ритме и кончит одновременно со мной. Я молюсь за нее, чтобы провал моей миссии не доставил ей неприятностей и чтобы она легко, без боли забыла меня. И я вверяю душу ее Всевышнему, исходя ничтожной лужицей семени, которое все равно никогда не породит живого существа.