Текст книги "Евангелие от Джимми"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Срывающийся голос и мутноватые глаза говорят о том, что ее мини-бар пуст. Я открываю холодильник, киваю ей: выбирай сама. Она сливает в стакан содержимое трех крошечных бутылочек – джин и портвейн, прислоняется спиной к шкафу.

– Все липа, Джимми, – я не только себя имею в виду. Прости за резкость. Я симулировала вывих, который ты мне будто бы вправил, а потом убежала, чтобы ты последовал за мной: я должна была привести тебя на место операции.

Ким протягивает мне стакан, я качаю головой. Она осушает его залпом и продолжает:

– В автомат с пончиками поставили какую-то электронику и управляли им на расстоянии. Якобы труп – наш человек, ему вкололи даноксил: остановка дыхания и пульса, ненадолго, пока ты его воскрешал; фельдшер и его дружки тоже из нашей команды… Вот слепой был настоящий. Мы так и подумали, что ты захочешь убедиться в его слепоте, но, после предыдущих чудес, не усомнишься в исцелении.

– Он… по-прежнему слеп?

– Тебе не хотели плохого, Джимми. Похоже на игру в жмурки, да, но это был скорее протокол. Квартал обложили, заранее просчитали твои передвижения и душевные терзания, со всеми возможными вариантами, все учли… Купперман был уверен, что после чуда с пончиками ты станешь придерживаться Евангелия. Энтридж даже предсказал, что для опыта со слепым у синагоги ты дождешься утра субботы, памятуя об Иисусе, который возмущал иудеев тем, что исцелял в день шаббата… что ты захочешь испытать судьбу, бросить вызов, восстановить связь времен… Бадди сказал, что шаббат начинается с вечера пятницы, а Энтридж возразил, что ты наверняка этого не знаешь, ты же неверующий. Они держали пари.

– Это мерзко.

Слова прошелестели на выдохе чуть слышно; я уже за гранью отвращения, гнева, стыда.

– Тебе не хотели плохого, – повторяет она. – Это просто для затравки. Понимаешь? Заставить тебя поверить в способности, унаследованные от Христа, было лучшим способом пробудить их в тебе, если они в самом деле есть в твоих генах. По крайней мере, такова была теория Куппермана, и Гласснер с ним согласился.

– То есть мои анализы ДНК – они настоящие?

– Джимми… Ты думаешь, Белый дом мобилизовал ФБР, ЦРУ и Пентагон ради социологического исследования реакций простого работяги, которому внушают, будто он – Бог? Ты – национальный приоритет, и тебя надо было испытать, вот и все.

Ноги подкашиваются, я опускаюсь на кровать. Пытаюсь сглотнуть слюну и спрашиваю, выталкивая слова из пересохшего горла:

– А клен? На него наклеили почки, пока мы обедали?

– Нет, Джимми, – серьезно отвечает Ким. – Клен ожил на самом деле. Это твое первое чудо. И это доказывает то, что Бадди был прав.

Я слушаю собственное дыхание и не знаю, противно мне или просто грустно. Неужели вправду надо было выставить меня дурачком с манией величия, чтобы пробудить Иисуса? Неужели силу любви и веры, способную исцелять, я не нашел бы в себе без них? Они не верилив меня и сделали ставку на худшее, что во мне есть: на гордыню, наивную восторженность, потребность чувствовать себя лучше, выше, благороднее других… Для затравки, как выразилась Ким. Какая гадость. Какие они все сволочи.

До меня с опозданием доходит, и я вздрагиваю:

– Откуда ты знаешь про клен? Отец Доновей тебе рассказал?

– Тебя снимали. Доновея нашли мои люди, пока я вела переговоры за тебя. В кустах, с перерезанным горлом. Его ограбили. Я отвечала за его безопасность: это стало поводом, чтобы отослать меня в Вашингтон.

Я вскакиваю с кровати, хватаю ее за плечи.

– Те наркоши – тоже ваши люди?

Она качает головой. Я бессильно роняю руки, мечусь по комнате, сам не свой. Если это в самом деле были бесноватые, значит, хрен я умею изгонять бесов. Я всего лишь обратил их в бегство; стоило мне отвернуться, они сделали свое черное дело. А если никаких бесов в них не было и это самый обыкновенный грабеж, то я, унизив их, толкнул на убийство из мести. Так или иначе, я кругом виноват. Я убил Доновея. Ради притчи.

Я утыкаюсь лбом в оконное стекло, Ким неслышно подходит сзади.

– Ты тут ни при чем, Джимми, и те трое тоже. Я уверена, что это замаскированная расправа. ЦРУ не имеет права действовать на американской территории, вот и копирует наши методы, чтобы мы за них отдувались: классическое ограбление, а не стрела, пропитанная кураре, не ядовитая змея или скорпион, что было бы больше похоже на них. Энтридж руководит психологической службой ЦРУ: мы с ним на ножах, и он бесится оттого, что ты со мной переспал.

Я говорю, что она очень добра, но не надо пытаться меня обелить. А если она вправду так думает, то ее мнительность равна моей доверчивости. Неужели ЦРУ стало бы мараться убийством священника, чтобы наказать ее за перепихон со мной.

– Конечно, нет, а вот чтобы уберечь тебя от его влияния – вполне возможно.

Я пожимаю плечами. Бедняга… Он так тепло улыбался, когда говорил о докторе, создавшем меня, так искренне смутился, рассказывая, как я вылечил его колено в четыре с половиной года… Неужели он тоже лгал ради моего блага? Я вспоминаю, не умом, а сердцем его последние слова. Его завещание. «Сыном Божьим мало родиться – им надо стать».

– Что ты будешь теперь делать, Джимми?

Я не отвечаю. Вернуться назад? Спрятать голову в песок, прикрывшись своими терзаниями? Нет, не могу. С прежней жизнью я простился, а для людей еще ничего не сделал – только вообразил себя их спасителем. Но ведь клен исцелила не иллюзия, в этом я уверен. Несправедливость, содеянная с бесплодной смоковницей, дала мне силу ярости, потребность и возможность ее загладить. Готов держать пари, наткнись я вчера, выйдя из дома, сразу на мертвое дерево, я точно так же воскресил бы его. Пробудить гены Христа, превратив его клон в марионетку-паяца, – нет, не может этого быть, или Бог тут вообще ни при чем. Святой Дух – не замок, который взламывают: ключ от него, если он существует, во мне, но я больше не хочу искать его один, вслепую. Я слишком боюсь ошибиться. Чрезмерная вера в себя до добра не доводит, мне уже пришлось в этом убедиться: я стал причиной смерти человека, недооценив силу дьявола. Чего бы мне это ни стоило, я не обойдусь без церкви и экспертов из Белого дома. Надо только не дать им хозяйничать, распоряжаться, злоупотреблять… Я выучусь всему, чему они хотят меня научить, но сделаю я это по своему разумению, на свой лад и оставаясь таким, какой я есть. Даже если я пойду по следам Иисуса, от себя не отрекусь.

– Ну ладно, – вздыхает Ким, – давай прощаться.

Я оборачиваюсь к ней и жестко спрашиваю, сама ли она решила бросить меня или просто подчиняется приказу.

– У меня нет выбора, Джимми.

– Кто у них главный? Купперман или Гласснер?

– Купперман главный на бумаге, но для президента авторитет – Гласснер.

Я звоню на ресепшн и прошу соединить меня с номером Ирвина Гласснера. Телефонистка напоминает мне, который час.

– Плевать, разбудите его.

Едва услышав сонное «алло» советника по науке, я выкладываю ему все. Меня водили за нос, ладно, им это удалось, но теперь хватит, я им больше не пешка, я творю чудеса по-настоящему, они это видели, так что я готов работать с ними, но только на моих условиях и никак иначе, не то я выброшусь в окно.

– Подождите… успокойтесь, Джимми. Давайте увидимся.

– Условие первое: Ким остается обеспечивать мою безопасность и едет со мной в Скалистые горы. И пусть Энтридж не смеет больше ее трогать, вообще пусть ведет себя тише воды ниже травы, или я его выгоню. Ясно?

– Послушайте…

– Отвечайте мне, да или нет: это не обсуждается.

– Да.

– Тогда спокойной ночи.

Я вешаю трубку. Ким смотрит на меня круглыми глазами.

– И кончайте вашу грызню, вы все, сколько можно! Профессионалы вы или нет, черт вас дери?

Она подается ко мне, прижимается. Я глажу ее по волосам, вдыхаю их запах папоротника, успокаиваюсь.

– Почему ты встал на мою защиту, Джимми? Я лгала тебе, я тебя предавала с первого дня…

– Что сделано, то сделано: я умею верить. Но умоляю тебя, сделай что-нибудь, разряди атмосферу, я не могу больше выносить эти силовые отношения, подсиживания, дрязги… Это сказывается на мне, сама видишь! Если вы хотите, чтобы я стал Христом, так нельзя, нужен… ну, не знаю… минимум чистоты…

Ким вздыхает, упершись ладошками мне в грудь, отстраняется.

– Что такое чистота, Джимми? Осторожный дурак живет под колпаком, чтобы защититься от зла, – он чист? Нет, чист тот, кто грешил, соприкоснулся с грязью и осознанно выбрал добро.

Я смотрю на нее. И она, стало быть, взяла из Библии то, что ей ближе. Меня понемногу отпускает, и глаза пощипывает от подступающих слез. Мы снова обнимаемся и долго стоим так, дыша в унисон, тихонько лаская друг друга, набираясь сил в эту минуту слабости. На телевизоре мигает лампочка. Ким берет пульт, открывает электронную почту. Одно за другим два послания появляются на экране:

«Дорогой Джимми,

подтверждаю, что Ким Уоттфилд восстановлена в прежних обязанностях. Встречаемся за завтраком в ресторане в восемь, если Вас это устраивает.

Ваш

Ирвин Гласснер»

«Сожалею, Джимми, если мое поведение могло быть столь превратно истолковано: я высоко ценю Ким Уоттфилд и буду рад, если сотрудничество между нашими службами продолжится в атмосфере дружбы и взаимопонимания на благо нашего общего дела.

Лестер Энтридж Копии: И. Гласснеру и епископу Гивенсу».

Ким беззвучно прыскает, щуря глаза, дает мне тычка в живот и идет за новым коктейлем. Я жду, пока она опустошит мини-бар, стараясь не поддаться взыгравшему в ней чувству реванша, потом прошу оставить меня одного.

Как только за ней закрывается дверь, я достаю из рюкзака книги, которыми разжился, чтобы, так сказать, выслушать противную сторону ради сохранения своего критического настроя. «Иисус-самозванец: доказательства», «Новый Завет в сорока измышлениях». Бросаю их в мусорную корзину. У меня нет больше сил сомневаться.

Я гашу свет, прижимаюсь лбом к оконному стеклу и, вглядываясь в темное пятно Центрального парка, представляю себе лицо отца Доновея, сосредотачиваюсь на нем, чтобы меня услышала его душа; я прошу у него прощения и прощаю его. И за него, за его убийц, за всех, кто еще захочет использовать меня или принудить к молчанию, – я молюсь. Молюсь как умею. В неведении и надежде снова заглядываю в себя, в эту пустоту, которую я начинаю называть Богом.

Часы показывают пять минут девятого, когда я вхожу в ресторан. Гласснер и Энтридж за тарелками с мюсли улыбаются мне как ни в чем не бывало, спрашивают, хорошо ли я спал. Я глаз не сомкнул и отлично себя чувствую. Добавляю, что раньше раскаивался, исцелив клен без их разрешения, но теперь рад этому. Не зафиксируй они своей съемкой, что мой дар может обойтись без их фокусов, до сих пор бы творили липовые чудеса, так сказать, для затравки того, что уже работает полным ходом, и мы теряли бы драгоценное время попусту, а теперь можем взяться за работу на здоровой основе. Засим до свидания, пойду попрощаюсь с моим деревом.

Энтридж хмурится, смотрит на часы, отпивает глоток молока и говорит, что наш самолет вылетает ровно через полтора часа: времени у меня только на завтрак. Отвечаю, что я не голоден и направляюсь к холлу. Через две минуты они нагоняют меня, дожевывая на ходу: что ж, хотят вместе – пошли.

Я иду быстрым шагом в утренней прохладе, огибаю поливальное устройство – раннее солнце рисует в брызгах радугу. Они едва поспевают за мной, Гласснер – выкашливая вчерашние сигары, Энтридж – стараясь не наступать на траву ботинками за пятьсот долларов. Я иду вдоль Карусели к Шип-Мидоу и, выйдя на поляну, останавливаюсь как вкопанный. Сзади подходят, запыхавшись, мои спутники. Я шагаю по опилкам, по хрустким сучкам, медленно, не веря своим глазам, подхожу к пню. Еще влажные от сока кольца по краям, а сердцевина – серая дыра.

– Обидно, – бормочет Ирвин, опуская руку мне на плечо. – Но все-таки ствол был полый внутри, смотрите: это небезопасно…

Я слышу стрекотанье газонокосилки, кидаюсь на звук. Это давешний садовник, щуплый индеец, который подтвердил исцеление клена. Я силой тащу его на поляну, называя убийцей. Он отбивается, уверяет, что ни сном ни духом, это вообще не его епархия, вырубкой в плановом порядке занимается служба лесопосадок.

– Сегодня же воскресенье, черт побери!

– Они пришли вчера вечером…

– Но клен ожил! Разве они не видели?

– Это не их дело. Помечено дерево красной чертой – долой его.

Я поворачиваюсь к Энтриджу и Гласснеру, призывая их в свидетели. На их лицах написано откровенное облегчение. У меня опускаются руки. Какой смысл настаивать, нервничать, жаловаться? Видно, не судьба была клену послужить мне вещественным доказательством. Он знал, что обречен, а я попер против природы: из-за меня, быть может, он умер дважды.

Я смотрю садовнику прямо в глаза:

– Вы подтверждаете, что он дал почки?

– Ну да! – кивает он, подняв вверх палец.

Потом косится на непроницаемые лица моих спутников и добавляет как бы в свое оправдание, одновременно снимая с себя ответственность:

– Еще не такое бывает от озоновых дыр.

– Вот именно, – соглашается с ним президентская рать.

Они так горячо поддерживают эту версию, что мне думается: наверняка клен срубили по их указке. План есть план. Ни доказательств, ни рекламы, ни полемики, пока они не сочтут, что я готов.

Садовник уходит. Ирвин Гласснер тихонько похлопывает меня по плечу.

– Пора, – говорит он.

~~~

Последние разногласия были сняты, адвокаты пришли к соглашению по всем спорным статьям, и теперь лицензия на использование патента в окончательной редакции ожидала подписания в четырех экземплярах, разложенных на письменном столе в стиле ампир.

Филип Сайдерсен смотрел, как на лужайку за гибискусами садится вертолет. Из него вышел судья Клейборн, приглаживая свою безупречную прическу, следом за ним Ирвин Гласснер, заслонявший рукой глаза от солнца. Сандерсен вздохнул, дотянулся до ингалятора, поднес его к носу, потом спрятал в тумбочку. Он повернулся к обитому кожей стулу у кровати: продавленное сиденье как будто распрямилось за шесть прошедших дней. Смерть отца Доновея избавила его от тяжкого бремени, но он остро ощущал оставшуюся после него пустоту. Не стало нравственной опеки, которую взял над ним священник еще в далекие годы их юности во Вьетнаме, но с ней ушли безвозвратно полвека дружбы, искреннего восхищения, взаимного недоверия и общих интересов.

– Вы великолепно выглядите! – воскликнул судья, входя вслед за медсестрой.

Солнце заливало огромную, обшитую палисандровым деревом комнату, из которой исчезли аппарат для диализа, баллоны с кислородом и мониторы. Доктор Сандерсен, худой, как скелет, но загорелый, судя по напряжению мышц и расслабленности движений, только что претерпевший час фитнеса, поднялся навстречу представителям Белого дома.

– Примите наши соболезнования, – скорбно произнес Ирвин Гласснер, торопясь умерить чересчур жизнерадостный настрой юридического советника, для которого главным было успешное завершение торгов.

Сандерсен кивком указал на кожаные кресла, стоявшие перед его столом, сел сам и тихо произнес:

– Я говорил с отцом Доновеем по телефону в день его гибели. Он сказал, что Джимми долго расспрашивал его обо мне и что он обещал за меня помолиться. И тогда… только не подумайте, что я рассказываю вам это, чтобы набить цену…

Судья растянул губы в любезную улыбку, давая понять, что у него этого и в мыслях не было.

– …и тогда меня словно пронзило насквозь электрическим током. Уже через несколько минут я смог дышать самостоятельно, а к вечеру даже приборы зафиксировали стремительную ремиссию моего рака.

У Ирвина зашлось сердце, но он ничем не выдал себя. Пульсирующая боль в голове неотступно вызывала в его памяти одну картину: клен в Центральном парке.

– Ну, а у вас что? – спросил Сандерсен чуть дрогнувшим голосом. – Были новые проявления?

– Со своей стороны могу сказать, что президент готов заключить сделку, – уклонился от прямого ответа Уоллес Клейборн.

Он показал на бордовый чемоданчик из телячьей кожи, стоявший у его левой ноги: в нем был миллион долларов, первая выплата за право эксплуатации клона.

– Об этом речь больше не идет, – покачал головой Сандерсен.

Клейборн напрягся, сохранив, однако, благодушное выражение лица.

– Как прикажете это понимать, доктор?

– Я вам его не продам.

Мозговые клетки юридического советника немедля сосредоточились на статьях предварительного соглашения в поисках формулировки, запрещающей цеденту идти на попятный, но Сандерсен, предупреждая отпор, добавил:

– Я вам его отдам. Я не хочу наживаться на совершенных Джимми чудесах теперь… теперь, когда я испытал их на себе. Мы покинули область виртуального, господа. Вопрос о защите моих прав представляется в этом свете… смешным, чтобы не сказать, некорректным. Разве может интеллектуальная собственность распространяться на благодать?

Судья серьезно закивал, в глубине души не очень веря собеседнику.

– Наши соглашения остаются в силе; просто суммы, которые должны были выплачиваться мне, пойдут на благотворительность – выбор я предоставляю вам. Все равно теперь, без отца Доновея, я не знаю, что станется с моим фондом…

– Можете не беспокоиться, – поспешил заверить его Клейборн, – подпишем дополнительное соглашение, этого будет достаточно. Я передам его вам завтра со списком благотворительных фондов, достойных…

– Я вам доверяю, – оборвал его Сандерсен, снимая колпачок с ручки.

Пока обе стороны подписывали договор, Ирвин всматривался в черты своего коллеги. Ему с трудом верилось в этот внезапный перелом, но он представлял себя на месте Сандерсена: что если вдруг и его опухоль в мозгу рассосалась бы в одночасье? После водворения в Скалистые горы ему не давал покоя тот осколок снаряда, который четырехлетний Джимми усилием мысли удалил из колена священника, и он постоянно боролся с искушением повторить этот опыт. Не только этика слуги государства мешала ему, но и застарелое сомнение ученого – или, наоборот, истинная вера: нельзя испытывать Бога.

– Извините, что не приглашаю вас на ланч, – сказал Сандерсен, вставая, – у меня еще одна встреча. Препоручаю вас моим юристам, они знают лучшие рестораны на острове. Пожалуйста, передайте Джимми мою…

Он запнулся, подыскивая слово; впрочем, вся полнота чувства, вся его сила, все нюансы были написаны на его лице.

– Непременно передадим, – наигранно бодрым голосом пообещал уставший от перелета судья Клейборн.

Исхудавшие пальцы генетика хрустнули в его энергичном рукопожатии. Он подхватил чемоданчик и направился к двери, которую распахнула перед ним медсестра.

– Ну, Ирвин, мир? – тихо произнес Сандерсен, глядя в глаза своему собрату.

– Будьте осторожны, – только и ответил Гласснер, вспомнив отца Доновея: хоть он не знал наверняка, была ли его смерть делом рук ЦРУ, эта версия представлялась ему не то чтобы вероятной, но вполне логичной.

– А что мне терять? – улыбнулся старик. – Пользы от меня больше никакой. Я сделал свое дело; теперь вам исполнять предначертанное Богом. Берегите Джимми.

Ирвин будто услышал эхо слов священника; он молча кивнул и пошел за Клейборном, который нетерпеливо топтался на пороге. Как только за эмиссарами Белого дома закрылась дверь, комнату заполонил медперсонал, распахнулись шкафы, вновь появилось больничное оборудование. Одна медсестра расстелила постель, другая подключила диализ, третья раздела и уложила Сандерсена, смыла тональный крем с его лица.

Он улыбался, чувствуя, как проходит действие стимуляторов, которые вкололи ему перед встречей. Правда о происхождении Джимми станет бомбой, но бомба эта взорвется в нужное время, перед самыми выборами, согласно пожеланию штаба демократов. А пока Гласснер и иже с ним могут сколько угодно перепроверять кровь якобы клона: анализы неизменно будут подтверждать генетическую матрицу Иисуса. Затем последует официальное признание папы, который будет рад-радехонек позолотить свое знамя в новом крестовом походе под предводительством Америки, а потом все СМИ планеты подхватят и разнесут по миру славу Джимми-Христа на фоне предвыборной кампании. Радостно потирая руки, Сандерсен подумал, что мечта его жизни сбудется, опередив метастазы. Придумав байку об исцелении на расстоянии силою молитвы созданного им клона, он так вошел в роль, что сам почти поверил в это. Доновей, пожалуй, улыбнулся бы. А может быть, и нет.

Из всех, кто с ним когда-либо работал, один только священник знал, что Джимми не был рожден из ДНК Христа. Он никогда не выдал бы сознательно тайну мистификации, но органическая неспособность ко лжи, усугубленная терзаниями христианской совести, грозила сделать опасно явным комплекс вины, сгладить который не могли никакие дивиденды. Попади старый доминиканец в руки психологов из спецслужб, надолго бы его не хватило. В его убийстве заподозрили ЦРУ – это наилучшим образом разрешило для Сандерсена все проблемы, но дела делами, а сердце болело. Очень одиноким чувствуешь себя, потеряв единственного на земле человека, который думал о тебе хорошо.

– Вам не следовало вставать, доктор, – вздохнула медсестра, измерив ему температуру. – Надеюсь, вам не придется об этом пожалеть.

Сандерсен только улыбнулся в ответ. Безропотно дав вновь опутать себя проводами и трубками, он смаковал свое горькое торжество, перебирая в памяти обиды и унижения, которые ему пришлось претерпеть от своей страны, выдворившей его на чужбину, в то время как на авансцену выбились посредственности, амебы вроде Гласснера, пожинавшие лавры в награду за послушание. Да, месть его будет грандиозной. Он ни на минуту не сомневался в дальнейшем развитии событий, зная наверняка, что хозяева Белого дома выставят себя на посмешище с тем большей готовностью, что теперь им это ничего не будет стоить.

Первая неделя в Скалистых горах оказалась трудной. Вымотанный испытаниями и треволнениями, которым он потерял счет, с тех пор как рухнул его мир, Джимми проспал сутки кряду. Затем начались экзамены. Президент требовал полного отчета, исчерпывающих сведений о представителе рода человеческого, из которого его службам предстояло сделать Мессию XXI века. В различных лабораториях, оборудованных в шале из черного кедра, обычно использовавшегося для работы с террористами и перебежчиками, его мучили анализами и просвечивали рентгеном, испытывали на физическую силу и тестировали, вычисляли коэффициент интеллекта, эмоций, медиумических способностей, подвергали сеансам экспериментальной терапии, погружали в гипнотический транс. И ученые озадаченно чесали в затылках.

Отлучившись на три дня в Вашингтон, Ирвин нашел по возвращении атмосферу донельзя сгустившейся. Под застекленной крышей столовой все специалисты представили ему свои отчеты. Единственный положительный момент: Джимми был абсолютно здоров. Состояние его органов и обменные процессы соответствовали возрасту, тридцати годам, хотя деление клеток, унаследованных от Иисуса, в принципе могло дать общий итог шестидесятилетнего человека. Но в остальном куда ни кинь – проблемы.

Первой отчиталась хирургиня-визажистка из Совета национальной безопасности: она заявила, что копия не вполне совпадаетс оригиналом, запечатленным на Туринской плащанице. Отнюдь не голословное утверждение: были показаны два снимка – негатив распятого и компьютерное изображение Джимми, каким он должен был предстать перед публикой через четыре месяца, с бородкой, длинными волосами и без лишних сорока фунтов. Смотрелся он в целом похоже, но когда изображение было наложено на негатив, в направленном свете стало видно, что пропорции лица немного иные. Нос у клона был короче и уже, а главное – другого разреза, не такие круглые глаза.

Визажистка заменила компьютерную графику репродукцией «Гробницы Аврелиев», римской фрески III века, первого известного изображения Христа с бородкой. Когда она изменила угол освещения, портрет на фреске слился с негативом. Совпало все: поперечная морщина на лбу, правая бровь, приподнятая чуть выше левой, глаза – большие, по-совиному круглые, треугольник под длинным носом с широкими ноздрями, полоса без волос между нижней губой и бородкой. Затем рассмотренные в том же свете изображения на solidusи tremissis,византийских монетах VII века, обнаружили то же совпадение пропорций с «оригиналом», отпечатавшимся на Плащанице. Когда на него снова было наложено лицо Джимми Вуда, различия стали еще очевиднее.

– Возможно, дупликация генома подчиняется иным критериям, нежели искусство, – сухо обронил судья Клейборн, считавший своим долгом, в свете затраченных средств, обосновать вклад налогоплательщиков.

Высказался и доктор Энтридж: по его мнению, травмы, перенесенные Джимми в раннем детстве, вкупе с синдромом отверженности могут объяснить в плане морфопсихологии недоразвитие глаз и носа – отказ видеть, отказ обонять. Визажистка, сфера компетенции которой охватывала психологию, сравнительную анатомию и пластическую хирургию, добавила, что в связи с истончением озонового слоя освещенность в наши дни иная, чем в I веке, не говоря уже о загрязнении атмосферы: помимо психологических факторов уменьшение органов обоняния и зрения может быть ответом анаболизма на внешние условия. Небольшое хирургическое вмешательство – и Джимми будет соответствовать изображению на Плащанице.

– И не думайте! – возмутился епископ Гивенс. – Подправлять лик Господень – недопустимо!

– Но если он не похож, люди в него не поверят, – встревожился пресс-атташе.

– Наш Мессия – реинкарнация, а не двойник.

Наставник-кореец произнес это негромко, своим теплым, бархатным голосом, как нечто само собой разумеющееся, – таким тоном он говорил всегда. Отсылка к буддизму покоробила епископа, но он промолчал и кивнул, так как слова соседа были очком в его пользу.

– Есть кое-что посерьезнее, – не сдавался пресс-атташе, – левая нога! Покажите на Плащанице ноги, Ребекка. Смотрите, здесь хорошо видно, что правая короче левой! Да и в греческой традиции постоянно упоминается «хромой Христос». Уж извините, я ничего не смыслю в клонировании, но для меня большой минус, что Джимми не хромает.

– Давайте переломаем ему кости, если на то пошло! – вспылил епископ Гивенс.

– Как угодно, только потом не жалуйтесь, если Ватикан его не признает из-за несоответствия стандартам.

– Фрэнк Апалакис! – мягко осадил его Бадди. – Я знаю, как эффективны ваши пиар-кампании, но не надо путать создание образа Мессии с реставрационными работами в духе Майкла Джексона!

– Вообще-то, – согласилась визажистка, – асимметрия ног на отпечатке легко объяснима: трупное окоченение зафиксировало их в том положении, в каком они были на кресте – вместе, и правая слегка согнута в колене, их ведь прибили одним гвоздем.

Пресс-атташе, поджав губы, уткнулся в блокнот; в нем была задета не только профессиональная гордость, но и православная культура, унаследованная от предков, торговцев маслом с острова Корфу.

Диетолог, воспользовавшись паузой, потребовал регулярного воздушного сообщения, необходимого, по его мнению, для питания Джимми. Чтобы вернуть генотип к исконному состоянию на клеточном уровне, он должен есть только овощи и фрукты, имевшиеся в Палестине две тысячи лет назад. Щекотливый вопрос о кошерной пище Джимми разрешил сам: ради экуменизма он был готов стать вегетарианцем. Его позиция вызвала одобрительный шепоток в стенах темного дерева, увешанных охотничьими трофеями.

– Почему он бесплоден?

Все головы повернулись к Энтриджу, а тот сам себе ответил вопросом на вопрос:

– Потому что он клон?

Ирвин, только что ознакомившийся с результатами последних анализов, поднял глаза и дрогнувшим голосом возразил:

– Это здесь ни при чем, Лестер. Наоборот, все у него в норме. У двух американцев из трех сегодня наблюдается та же недостаточность сперматозоидов в сочетании с замедленным их продвижением.

– И что же из этого следует?

– Трудно сказать. Его клетки по идее не были подвержены воздействию химических молекул, загрязнения и радиации, которые снизили мужскую способность к продолжению рода в последние сто лет. Самая древняя сперма, которую удалось обнаружить в замороженном виде, относится ко времени Первой мировой войны – она содержит втрое больше сперматозоидов, чем нынешняя. По логике вещей гаметы человека I столетия должны были бы дать еще более концентрированную сперму…

– Иисусу не было суждено оставить потомства, – напомнил генерал Крейг.

– Так или иначе, – ушел от темы епископ Гивенс, – подобное испытание неотъемлемо от догмы. Бог воплощается, дабы взять на себя недуги и невзгоды человеческие. Главная беда наших современников – мужское бесплодие, вот и Джимми им страдает.

– Ему сообщили результаты? – тихо спросил Ирвин.

– Они его не удивили.

– И проблема не в этом, – вставил Бадди.

Энтридж достал еще одну папку, другого цвета, и передал ее Ирвину. Каждый день, с восьми до одиннадцати психиатр подвергал своего пациента гипнозу, с тем, чтобы он быстрее запомнил начатки языков – древнееврейского, латыни, греческого, арабского и итальянского, необходимых для его подготовки к роли на международной арене, которую уготовил ему Госдепартамент. По крайней мере, таков был официальный повод. Истинной же целью операции было отключить нынешнюю память Джимми, чтобы добраться до воспоминаний Христа, которые, по всей вероятности, были закодированы в его клетках. Бадди Купперман день и ночь работал над «Шестым Евангелием», своим тайным отчетом, который он надеялся со временем, когда республиканцы покинут Белый дом, превратить в мировой бестселлер, и не давал покоя Энтриджу, требуя вернуть Джимми сквозь века к аресту на Масличной горе. Купперман хотел услышать рассказ о Страстях – подлинный, настоящий,из первых рук. Поднаторевший в технике гипноза Энтридж занялся этим с первого же сеанса – и потерпел сокрушительную неудачу. Джимми в трансе прекрасно усваивал языки, но память о прежней жизни оставалась недоступной.

– Вы полагаете, что она есть, эта память, – возразил Ирвин, – но ведь это всего лишь гипотеза, не имеющая никакого научного обоснования. Из двадцати шести официально зарегистрированных клонов человека двадцать четыре умерли, не успев научиться говорить. Ваши коллеги, если я правильно понял, применяли гипноз с подобной целью. В одном из случаев они действительно получили небезынтересные ответы, связанные с прошлым донора клетки, но эти подробности фигурировали в медицинской карте, психиатры знали их и могли просто внушить загипнотизированному ребенку.

– Вы отрицаете генетическую память как «всего лишь» гипотезу, – фыркнул Энтридж, – а рациональное объяснение находите в телепатии.

– Докажите мне, что я неправ.

– Я не могу,Ирвин. Я будто на стену натыкаюсь, как только дохожу до зародышевого периода. Либо мы имеем дело с запретом божественного порядка, с неким блокирующим геном, который мешает нам идти дальше, либо это Сандерсен запрограммировал ключ.