Текст книги "Рубин Рафаэля"
Автор книги: Диана Хэгер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Полдень был на удивление мрачным. С севера надвигались тяжелые дождевые тучи, быстро затягивая лазурное небо. Рафаэль пошел в сторону Ватикана. От церкви Санта-Сесилиа плыл низкий, густой колокольный звон. Ветер с Тибра хлестнул по лицу, и он на мгновение ощутил себя ребенком, цепляющимся за плащ отца в Урбино. И сразу же нахлынули воспоминания. Вот он, совсем маленький, умоляет отца отпустить его из мастерской. День был такой же мрачный, и малышу Рафаэлю очень хотелось оказаться в спасительном уюте и безопасности дома, подальше от запаха краски и скипидара. Теперь эти запахи составляли саму сущность его жизни. Он с горькой иронией подумал, что мастерская стала ему родным домом. Самым уютным и спокойным местом во всем Риме.
Его отец, Джованни Санти, был придворным художником при дворе урбинского герцога. Рафаэль ощутил тяжелый приступ привычной тоски при воспоминании о человеке, который привил ему любовь к рисованию, но так и не добился ни славы, ни достатка. Горячо любимый отец умер на руках сына, когда мальчику было всего одиннадцать. Теперь Рафаэль вспоминал события далекого прошлого с удивительной ясностью.
– Рафаэль, сынок, бери от этой жизни все, что сможешь… Ты очень талантлив, гораздо талантливее меня, это точно… Я дал тебе все, что мог. Теперь я умираю. Но ты должен жить дальше, ты должен идти навстречу своей великой судьбе.
– Папа, пожалуйста, позволь мне остаться! Без тебя у меня ничего не получится!
– Нет, сынок, у тебя все получится, как только ты возьмешь кисть в руки. Это самое главное. Не надейся ни на что и ни на кого, только на свой талант. Сделай так, чтобы я мог тобой гордиться, Рафаэлло! Чти память своей матери и ее любви, развивая свой дар…
Так он и поступил. Рафаэль сощурился на последний бледный луч света, прорвавшийся сквозь тяжелую тучу, и почувствовал, что у него в глазах стоят слезы. Родители оставили его слишком рано. Ни одному из них не удалось снискать успеха, который выпал на его долю, и ни один из них не видел картин, которые принесли ему такую славу. Скромный малый из Урбино написал «Обручение Пресвятой Девы со святым Иосифом», теперь хранящееся в Милане, и портрет папы Юлия – понтифик на нем как живой, люди, впервые увидевшие его, не могут сдержать возгласов удивления. Он создал собственную версию «Оплакивания Христа», после Микеланджело, для церкви в Колонне. На исполнение завета отца ушли последние двадцать лет его жизни. Только теперь, когда ему исполнился тридцать один год и пришла настоящая слава, успех и богатство, о которых он даже не мечтал, Рафаэль понял, какой пустой стала его жизнь.
Трастевере, густонаселенное скопище домов и лавчонок, между рекой и заросшим склоном холма Джанниколо, населял бедный рабочий люд. В Риме настоящая пропасть разделяла бедняков и богачей вроде синьора Киджи, который столь успешно набивал золотыми флоринами сундуки понтифика, что тот мог позволить себе скупать предметы искусства. Однако Рафаэлю нравился бедняцкий квартал за дикую энергию, которая била здесь ключом. Вопреки совету кардинала Биббиены он устроил себе мастерскую именно тут.
Сейчас он шел к Ватикану самым длинным путем, по Виа Джаниколо. Он миновал маленькую и аккуратную Пьяцца Сан-Пьетро, зажатую между облупившимися фасадами зданий, с которых потихоньку отваливалась отсыревшая штукатурка. Здесь не было зелени – ни травы, ни деревьев. Только всевозможные оттенки оранжевого, светло-коричневого, корицы и золота. В сырой теснине между выцветших стен над булыжной мостовой разносилось эхо голосов и воркование голубей, устроившихся на крышах.
Женщины высовывались из окон, чтобы развесить белье, и улица полнилась ритмичными отголосками их безобидной, уютной болтовни. На первых этажах строений размещались мастерские: скобяная, ткаческая, а через несколько дверей – по изготовлению музыкальных инструментов. Сами ремесленники обитали в скромных каморках над мастерскими. Рафаэль прошел по замусоренной улочке мимо двух тощих собак, что принюхивались к валявшемуся на мостовой пьяному. Груды мусора источали ужасающее зловоние.
Мимо проехала повозка, запряженная двумя лошадьми. На ней стояли корзины с оливками. Колеса громко стучали по булыжнику. Но Рафаэль ничего не замечал. Ему необходимо было отрешиться от всего, чтобы справиться с нахлынувшей усталостью и унынием. Мастеру недоставало прежней работы, которая заряжала его юношеским воодушевлением. Мадонн. Флорентийских портретов. Большеглазых мальчиков, пухлощеких младенцев, румяных как яблоки. Старух, чьи лица изрыты морщинами. Образов всех тех, кто что-то значил для этого мира.
Первые капли дождя упали на мостовую, предупреждая о надвигающемся ливне. Рафаэль сомкнул холодные руки и закрыл глаза. Перед ним снова появились образы родителей, отчий дом в Урбино, знакомые места. Он слышал детский смех, но не чувствовал радости. Его жизнь стала слишком унылой, в ней больше не было места веселью. Работа не оставляла времени на развлечения.
Джованни был прав: девушка, которую ему показали сегодня, вполне могла бы подойти. Правильные черты лица, теплые темные глаза. Признаться, он и сам не знал, что мешало ему мысленно дополнить, исправить образ натурщицы. Наверное, его требования невозможны, неисполнимы. Новая Мадонна, которую он должен нарисовать, не самый важный из нынешних заказов, затягивая его выполнение, он сам придает работе излишнюю значимость. Непозволительная роскошь для человека, с которым соперничают все художники Рима и Флоренции. Он не может разочаровать Папу.
– Господи, дай мне сил сделать все намеченное, – тихо произнес он.
Рафаэль шел под меркнущим небом к папскому дворцу, где его ученики трудились над потолочной росписью «Моисей перед неопалимой купиной». Рафаэль уже был там утром, чтобы поправить окончательный вариант наброска, изображавшего святого Петра. Ученики должны были заниматься им весь остаток дня. Рафаэль полностью доверял Джованни и Джанфранческо Пенни, но звание мастера и учителя не давало ему забыть о собственной ответственности и репутации.
Пошел легкий дождь, а Рафаэль все шагал, удаляясь от Порта Сеттимиана – ворот, служивших своеобразным входом в Трастевере, прочь от паутины узеньких улочек. Он не хотел выходить на прямую и опрятную Виа делла Лунгаретта, стараясь подметить как можно больше идиллических картин почти деревенского быта едва ли не в самом центре города, на лесистом холме Джаниколо. Рафаэль ускорил шаг и направился к зеленому склону и тенистой арке, образованной кронами высоких платанов. Это был не самый короткий путь к Ватикану, но самый спокойный и приятный.
Рафаэль почувствовал, как выровнялось его дыхание, когда, забравшись на вершину холма, он прошел под колючим пологом вечнозеленых ветвей. Перед его глазами открылся роскошный вид на древний город, на Пантеон, величественно расположившийся неподалеку. Рафаэль опаздывал, но сейчас не думал об этом. Замедлив шаг, он брел по гравийной тропинке, вдоль которой росли изящные лиловые колокольчики, вдыхая аромат дикого жасмина. Папа пожелал, чтобы Рафаэль лично докладывал ему о ходе работ в зале с потолочным сводом необычной формы. Композиция росписи должна была точно вписываться в его форму. После разговора с Папой он должен будет проверить, как продвигается работа над фреской на мифологический сюжет – «Встреча Персея и Медузы» – для виллы Киджи.
Рафаэль глубоко вдохнул душистый воздух. Он задержался еще на мгновение возле пышного палисандра. Высоко над крышами домов и куполами, над крохотными силуэтами античных статуй, затерявшихся среди деревьев, римское небо пересекала темная птичья стая. Он почувствовал, как замедляется биение сердца. Этот холм, утонувший в зелени, это укромное местечко, служил единственным прибежищем его души. Разумеется, у него были женщины, куртизанки, чужие жены и просто шлюхи, готовые открыть объятия известному художнику. Но, отдаваясь их ласкам, он утолял минутную прихоть, мимолетный каприз, лишь на миг отвлекавший его внимание отдел куда более важных.
Он снова подумал о Марии Биббиене, о женщине, с которой был обручен, и невольно поморщился. Мария, тихая, болезненная, с землистого цвета кожей и темными запавшими глазами, пленилась живописцем из Урбино. Вскоре после переезда Рафаэля в Рим ее дядюшка, могущественный кардинал Биббиена, предложил девицу в жены молодому художнику в качестве награды за талант. Так Рафаэль оказался в ловушке.
Тогда, поддавшись глупому тщеславию и не вняв голосу мудрости, он принял предложение кардинала. Довольно скоро ему открылись возможные последствия скоропалительного решения, и Рафаэль попытался разорвать помолвку, этих попыток он не прекращал до сих пор. Однако для папы Льва X кардинал был ближе родного брата. Нанеся обиду одному, Рафаэль тем самым оскорблял другого. Художнику ничего не оставалось, как просто тянуть с исполнением данного слова. Это было невежливо, но действенно.
Он шел до тех пор, пока огромные купола и башни большого города не превратились в серые тени на фоне панорамы далекого Рима. Ему нравился дождь, то живительное ощущение природы, которое несла небесная влага. Он чувствовал себя живым под хлесткими струями. Да, живым и почти свободным.
Рафаэль обошел мраморный бюст Сократа. Одна рука философа была простерта к небесам, в другой руке он держал каменную книгу. Навстречу с холма спускались гуляющие: мужчины в облегающих ногу на манер чулка штанах, мягких бархатных шляпах и плащах, женщины в пышных нарядах и накидках с расшитыми капюшонами. Окинув их быстрым взглядом, Рафаэль приметил позади одинокую женскую фигуру. На незнакомке была темно-синяя накидка с капюшоном, прикрывавшим волосы. Она несла на руках ребенка, которого заботливо укрывала полами накидки.
Когда она подошла ближе, Рафаэль разглядел малыша – крохотного мальчика, чьи чудесные, как у женщины, глаза смотрели на мир кротко и в то же время вдумчиво. Но внимание Рафаэля приковал не он, а женщина. Лицо, видневшееся из-под тяжелого капюшона, имело форму идеального овала, кожа была младенчески свежей. Несмотря на молодость, в глазах незнакомки явственно читалась мудрость, они излучали мягкий свет, какой иногда изливает взор человека, прожившего нелегкую жизнь. Мастер стоял у нее на пути. Она остановилась. У него пересохло во рту. Рафаэль никогда не лишался дара речи в присутствии красивой женщины, во всяком случае, не помнил такого. Но эта женщина была идеальна!
– Господи Иисусе! – неожиданно для себя расслышал он слова, слетевшие с его языка.
Она все еще стояла и молча смотрела на него. Край капюшона обрамлял лицо наподобие вуали. Потом она сделала небольшой шаг назад. Нет, она явно не боялась, а, казалось, почувствовала что-то необычное. Сияющие глаза ее внимательно изучали Рафаэля, и художнику стало больно от ее проницательного взгляда. Он был просто зачарован этим нежным лицом с огромными выразительными карими глазами и нежно-оливковой кожей.
Он сразу же понял, что перед ним стоит та самая женщина, которую он так долго искал, его Мадонна.
– Прошу прощения, – наконец произнесла она, стараясь обойти его. Ее голос, грудной, чуть хрипловатый и удивительно чувственный, звучал спокойно и уверенно. Это оказалось полной неожиданностью для Рафаэля, который, глядя в добрые лучистые глаза незнакомки, рассчитывал услышать нечто совершенно иное.
Он тоже сделал шаг назад, с изумлением понимая, что ему совершенно нечего сказать, чтобы задержать эту женщину.
– Синьора, я…
Странный скрипучий звук собственного голоса тоже ошеломил его. Дождь не прекращался. Женщина подняла голову и снова на него посмотрела. В этом диковинном освещении, сером с проблесками солнца, ее лицо сияло. Странная, притягательная красота, но та, что ею наделена, похоже, не имеет ни малейшего представления о том, какие чувства способна вызывать. Вещь сама по себе поразительная в мире, где он живет, мире привилегий и доступных женщин.
Он был полностью обезоружен, а она произнесла лишь одно слово.
– Я должен вас нарисовать, – объявил он, почти с отчаянием.
Она чуть нахмурилась и на мгновение задумалась.
– Прошу меня простить, я опаздываю домой.
Он попытался придумать, что бы еще сказать, и перевести дыхание, но оказался неспособен ни на то, ни на другое.
– Я… я Рафаэль Санти, – выпалил он, правда, не с той уверенностью, на которую рассчитывал, а с юношеской импульсивностью. – Вы позволите мне хотя бы сделать набросок с вас? Я готов щедро за это заплатить!
Она снова подняла на него глаза. Солнечный луч коснулся пряди надо лбом, и он заметил, что волосы у нее цвета соболиного меха.
– Вы шутите?
– Нисколько.
– Мне казалось, что у настоящего Рафаэля огромное количество друзей и учеников или хотя бы имеется приличная лошадь для выезда. Сомневаюсь, что великий художник пойдет бродить пешком в одиночестве по тропинке, где ходят простые люди.
Рафаэль оглянулся. Он заставил себя умерить пыл, чтобы не вспугнуть незнакомку.
– Возможно, – ответил он самым размеренным тоном, на какой только был способен. Оказывается, она с характером. Его изумлению не было предела. – Но тот, кого зовут мастером и учителем, иногда нуждается в покое и тишине для размышлений и может отправиться на прогулку в полном одиночестве.
Она легко улыбнулась.
– Если это так, синьор, то считайте меня графиней.
Он сделал шаг вперед, страстно желая, чтобы она разделила сознание важности и неизбежности происходящего, которое его обуревало.
– Если вы так говорите, то я обязан вам поверить.
Вдруг чей-то голос выкрикнул имя художника, и магия неожиданной встречи развеялась. Женщина продолжала прижимать к груди мальчика с широко распахнутыми глазами, а Рафаэль обернулся на зов Джулио Романо, самого младшего своего помощника, который бежал к нему, с трудом переводя дыхание.
– Всего доброго, синьор Санти, – услышал он ее голос. По легкому оттенку иронии он понял, что она не поверила ни единому его слову.
Когда он снова повернулся к ней, она уже спешила за вереницей гуляющих в сторону Рима. Рафаэль устремился следом и почти догнал ее, но тут на плечо ему опустилась рука. Он резко развернулся, готовясь сбросить ее и преподать урок дерзкому юнцу.
– Господи! – Джулио задыхался. – Его Святейшество почти вышел из себя! Он отложил все свои дела, ожидая вас все утро! Я побежал вас искать, пока не случилось непоправимого!
Рафаэль бросил взгляд на склон холма, но незнакомка, его Мадонна, уже смешалась с толпой. Мгновение он колебался, одержимый желанием броситься вслед за ней, но Его Святейшество не простил бы ему такой вольности.
– Ты должен пойти туда! Я пойду к Папе, но ты должен отыскать молодую женщину в синем плаще с ребенком на руках! Узнай, где она живет! Не упусти ее!
Молодой человек улыбнулся, зная любовь учителя к красивым женщинам. Как много их переступало порог мастерской! Джулио кивнул наставнику и побежал вниз, к руинам величественного Рима, на стенах которого плясали бесформенные тени.
Стараясь избавиться от непонятного чувства, которое вызвал у нее странный мужчина с холма Джаниколо, Маргарита вошла в дверь под вывеской и снова оказалась в маленькой семейной пекарне на Виа Санта-Доротеа. Она поцеловала отца в толстую колючую щеку. Он стоял и вытирал руки о фартук, прикрывавший объемистый живот. Франческо Луги был грубоват и неотесан. Внешне он чем-то походил на лягушку-быка: широко расставленные зеленые глаза с коричневыми точками, мощная шея и большой рот. Воротник его рубашки побурел от пота. Он стоял широко расставив ноги. Пол был припорошен тонким слоем муки. От Франческо всегда пахло мукой и потом, сколько помнила Маргарита. Она откинула капюшон темно-синей накидки и осторожно поставила Маттео на пол. Ребенок сначала цеплялся за ее ноги, а потом пополз прочь. В тесной пекарне было душно от раскаленных печей, которые скрывались за муслиновой занавеской. Везде стояли ивовые корзины, полные свежего хлеба и булочек. Плотные сладкие ореховые хлебцы, воздушные круглые караваи с вымоченным в вине изюмом, кренделя сфрапполе и тающие во рту вафельки пиццелле, которые пекарь раздавал приглянувшимся ему детишкам. Прежде, когда в доме размещалась мастерская сапожника, стены были небесно-голубыми. Но то было давно, еще до того, как краска поблекла от невыносимого жара печей, муки и времени и стала понемногу сходить со штукатурки. За арочным дверным проемом виднелся маленький садик, разбитый на заднем дворе; там росли хилые овощи, с трудом пробиваясь сквозь пыль и сорняки, и развешенное на веревке белое белье развевалось на холодном ветру, в котором вновь не чувствовалось дождя.
– И где это была моя девочка, большая любительница прогулок? – ворчливо спросил булочник у своей младшей дочери. – Я-то думал, ты поможешь мне с баччо, а ты ушла гулять. Твоя сестра мне не помощница – опять больна!
– Папочка, Легация всегда чем-то больна, – ответила она с улыбкой и стянула теплую пиццелле с деревянного стола.
Франческо шлепнул дочь по руке, будто пытаясь ей помешать, но это был ласковый жест, часть привычной игры, с помощью которой семейство Луги выражало любовь и нежность друг к другу. Пожалуй, эта игра была единственным способом выразить чувства, потому что Франческо Лути любое проявление эмоций почитал признаком слабости. Он все время напоминал дочерям, что мягкосердечие не приведет ни к чему хорошему. Маргарита понимала, что за этими словами кроется боль человека, женившегося по любви и всю жизнь тосковавшего по безвременно ушедшей любимой.
Маргарита снова легонько поцеловала отца в щеку, что всегда развеивало его гнев, и, погладив малыша по головке, прошла в глубь комнаты, одновременно снимая мокрый плащ. Зайдя за муслиновую занавеску, она увидела там сестру Легацию, которая замешивала в огромной глиняной миске тесто для новой порции хлебов.
– Говорила я ему, что ты вернешься, – любовно проворчала Летиция, не отрывая глаз от миски, – а он все равно волновался.
Летиция Перацци не волновалась из-за того, что сестра ходила куда-то вместе с ее сыном. Маттео был четвертым ребенком, родившимся у нее за очень короткий промежуток времени, и она радовалась каждой минутке, свободной от бесконечной заботы и кормления хныкающего малыша. Утро было чудесным, ее трехлетний Лука спал рядом с ней в дубовой колыбельке, а двое старших, Пьетро и Джакопо, ушли помогать своему отцу Донато на конюшнях Киджи.
Уборку конюшен и втирание масла в нарядные седла не назовешь чистой или почетной работой, как часто говаривал муж Легации, но тем не менее это позволяет заработать на сытный кусок хлеба. К тому же для него это была единственная возможность приблизиться к настоящему богатству и роскоши, хоть и чужому. Донато зарабатывал на пропитание и помогал Франческо содержать дом и пекарню. По его разумению, этого было вполне достаточно.
– Слушай, Маргарита, так ты можешь мне объяснить, почему опять где-то шаталась, вместо того чтобы разжигать печь для полуденных хлебов? Только не надо повторять того, что ты говорила в прошлый раз!
Маргарита провела пальцем по грубо выструганному столу, оставляя след на тонком слое муки.
– А ты поверишь, если я скажу тебе, что сегодня я повстречалась с самим Рафаэлем и он захотел писать с меня картину?
– Так-то ты уважаешь отца, который дает тебе одежду, чтобы прикрыть наготу, и пищу, чтобы утолить твой голод? И делает все это, несмотря на то что в твои годы ты уже давно должна быть замужем? – встрял в разговор отец.
Летиция засмеялась и опустила муслиновый лиф платья, обнажив розовый сосок на тяжелой груди. К нему тут же жадно прильнули губки маленького ангела, которого она держала у груди.
– Брось, папа. Неужели ты не видишь, что она пытается вызвать хотя бы тень улыбки на твоем лице? У вас обоих настали не слишком радостные времена.
– Ты мне можешь объяснить, в чем вообще радость жизни? А, Летиция? Если меня кто-нибудь спросит, что я об этом думаю, то я скажу, что это все сказки, которые дорого обходятся тому, кто в них верит.
Он переводил взгляд с одной взрослой дочери на другую, и тишину в доме нарушало только звонкое чмокание младенца. Обе дочери были похожи на своего отца и на умершую мать. Только черты лица Маргариты были тоньше, однако цветом волос и кожи она пошла в Луги. Кожа Летиции тоже была гладкой, но светлее, чем у младшей сестры, свои угольно-черные косы она обертывала вокруг головы венцом. На ней было бежевое платье из сурового полотна, белый передник и туфли из грубой кожи, какие носят жены пекарей. Маргарита донашивала одежду покойной матери. Потоньше и поизящнее, напоминание о мечтах прежней хозяйки, воплощенных в ткань и кружева. Эти вещи ей были впору. Иногда поздними вечерами, выпив лишнего, Франческо плакал, потому что младшая дочь мучила его сходством с матерью, невольно воскрешая в сердце Маргарита понимала, что за этими словами кроется боль человека, женившегося по любви и всю жизнь тосковавшего по безвременно ушедшей любимой.
Маргарита снова легонько поцеловала отца в щеку, что всегда развеивало его гнев, и, погладив малыша по головке, прошла в глубь комнаты, одновременно снимая мокрый плащ. Зайдя за муслиновую занавеску, она увидела там сестру Легацию, которая замешивала в огромной глиняной миске тесто для новой порции хлебов.
– Говорила я ему, что ты вернешься, – любовно проворчала Летиция, не отрывая глаз от миски, – а он все равно волновался.
Летиция Перацци не волновалась из-за того, что сестра ходила куда-то вместе с ее сыном. Маттео был четвертым ребенком, родившимся у нее за очень короткий промежуток времени, и она радовалась каждой минутке, свободной от бесконечной заботы и кормления хныкающего малыша. Утро было чудесным, ее трехлетний Лука спал рядом с ней в дубовой колыбельке, а двое старших, Пьетро и Джакопо, ушли помогать своему отцу Донато на конюшнях Киджи.
Уборку конюшен и втирание масла в нарядные седла не назовешь чистой или почетной работой, как часто говаривал муж Легации, но тем не менее это позволяет заработать на сытный кусок хлеба. К тому же для него это была единственная возможность приблизиться к настоящему богатству и роскоши, хоть и чужому. Донато зарабатывал на пропитание и помогал Франческо содержать дом и пекарню. По его разумению, этого было вполне достаточно.
– Слушай, Маргарита, так ты можешь мне объяснить, почему опять где-то шаталась, вместо того чтобы разжигать печь для полуденных хлебов? Только не надо повторять того, что ты говорила в прошлый раз!
Маргарита провела пальцем по грубо выструганному столу, оставляя след на тонком слое муки.
– А ты поверишь, если я скажу тебе, что сегодня я повстречалась с самим Рафаэлем и он захотел писать с меня картину?
– Так-то ты уважаешь отца, который дает тебе одежду, чтобы прикрыть наготу, и пищу, чтобы утолить твой голод? И делает все это, несмотря на то что в твои годы ты уже давно должна быть замужем? – встрял в разговор отец.
Летиция засмеялась и опустила муслиновый лиф платья, обнажив розовый сосок на тяжелой груди. К нему тут же жадно прильнули губки маленького ангела, которого она держала у груди.
– Брось, папа. Неужели ты не видишь, что она пытается вызвать хотя бы тень улыбки на твоем лице? У вас обоих настали не слишком радостные времена.
– Ты мне можешь объяснить, в чем вообще радость жизни? А, Летиция? Если меня кто-нибудь спросит, что я об этом думаю, то я скажу, что это все сказки, которые дорого обходятся тому, кто в них верит.
Он переводил взгляд с одной взрослой дочери на другую, и тишину в доме нарушало только звонкое чмокание младенца. Обе дочери были похожи на своего отца и на умершую мать. Только черты лица Маргариты были тоньше, однако цветом волос и кожи она пошла в Лути. Кожа Летиции тоже была гладкой, но светлее, чем у младшей сестры, свои угольно-черные косы она обертывала вокруг головы венцом. На ней было бежевое платье из сурового полотна, белый передник и туфли из грубой кожи, какие носят жены пекарей. Маргарита донашивала одежду покойной матери. Потоньше и поизящнее, напоминание о мечтах прежней хозяйки, воплощенных в ткань и кружева. Эти вещи ей были впору. Иногда поздними вечерами, выпив лишнего, Франческо плакал, потому что младшая дочь мучила его сходством с матерью, невольно воскрешая в сердце вдовца видения прошлого. Маргарита, тоже тосковавшая по матери, радовалась этой единственной связи с ней.
– Да я и впрямь не поверила, что это он. Только представьте! Как бы ты ни был хорошо одет, это еще не дает тебе права выдавать себя за великого художника! – легко объяснила Маргарита. – Вот я и ушла.
– Этот человек был хорошо одет? – Франческо потирал короткий квадратный подбородок двумя вымазанными в муке пальцами. – А что, если это и взаправду был он? Боже святый! А он… этот мужчина… этот незнакомец… он случайно не предлагал заплатить тебе за позирование?
– Да, он сказал, что заплатит мне, если я позволю себя нарисовать.
Зеленые глаза округлились сверх обычного, и на лице Франческо проступило недоверие.
– Ну ты хотя бы сказала ему, где тебя искать? Может, если бы мы увидели доказательство того, что он действительно…
– Его окликнули, – перебила она отца, – а я исчезла раньше, чем он успел сделать мне еще какое-либо предложение.
В маленькой комнатке раздался звук колокольчика, висевшего над дверью пекарни. Это значило, что пришел покупатель. Франческо быстро взглянул на занавеску, отделяющую его от прилавка, потом снова посмотрел на дочерей.
– А что, если это был сам Рафаэль? Ты хоть представляешь, от чего отказалась?
Рот Маргариты приоткрылся, пока она в изумлении взирала на отца. Мука, вода да предсказуемая жизнь незамужней дочери пекаря – вот и все, что она знала с рождения. Впереди ее ждал брак с младшим братом Донато, Антонио, но не раньше, чем она откажется от надежд на что-либо лучшее.
– Не волнуйся, папочка. Человек, которого я встретила, хоть и был богато одет, гулял в полном одиночестве. Не имело смысла дальше играть в его глупые игры. Что общего может быть у великого художника, который живет среди князей, графов и даже принят самим Папой Римским, с дочерью простого пекаря?
2
Поднимаясь по широким каменным ступеням Лоджиа делла Бенедиционе и проходя сквозь причудливо украшенные ворота Ватикана, Рафаэль не мог избавиться от образа таинственной девушки, которую только что увидел. Больше всего его поразили удивительные глаза. Глаза Мадонны.
Тележка, груженная говяжьими тушами, прокатила мимо него по направлению к папским кухням и исчезла за очередными воротами, которые стражники закрыли сразу же, как только она проехала. Рафаэль не замечал ни суеты, ни пажей, ни духовенства в накрахмаленных одеяниях, которые попадались ему на лестнице. Он свернул с первого широкого каменного марша на второй, ведущий непосредственно к станцам, где работали его помощники и где, как ему было сказано, Его Святейшество милостиво согласился его принять.
Пока ноги в дорогих кожаных туфлях несли его по мозаичному полу, Рафаэль попытался избавиться от образа незнакомки. Требовалось согнать с лица восторженное возбуждение, которое владело им сейчас, и выглядеть смиренником. Не далее как два дня назад сам понтифик напоминал ему о коварстве и греховности женской натуры и той опасности, которую женщины представляют для талантливого, самим Богом одаренного человека.
– Рафаэль, сын мой, ты расточаешь свои силы на похоть, – жестко укорял Папа, целя в него пухлым пальцем, украшенным золотым перстнем. – Тебе следует принять сан и обет безбрачия, если только ты не женишься на племяннице Биббиены!
Рафаэль подумал о Папе и грехе чревоугодия, которому был подвержен Его Святейшество, и с трудом сдержал улыбку. Ни самому понтифику, ни его кардиналам не было никакого дела до Рафаэля как человека. Они все пеклись лишь о своих замыслах, призванных увековечить их величие. Ради воплощения этих честолюбивых затей они были готовы решительно на все.
Рафаэль настолько глубоко ушел в свои мысли, что, вступив в последний коридор, с запозданием заметил у входа в залу, где ему была назначена встреча, двух стражников с холодными, почти каменными лицами в вычурных, красных с золотым, полосатых камзолах и стальных шлемах с красным плюмажем. Сегодня их алебарды, вместо того чтобы попирать древком пол, как обычно, ибо Рафаэль пользовался правом свободного перемещения по тому крылу папского дворца, росписью которого занимался, были взяты наперевес.
– В чем дело? Меня ожидают, – изрек он с негодованием. Его голос эхом отразился от изукрашенных стен.
– Вы опоздали. В ваше отсутствие Его Святейшество согласился принять другого человека, – ответил страж, которого Рафаэль видел не первый раз. Тон этого замечания намекал на грядущие перемены, которые могли прийтись Рафаэлю не по вкусу. Он принял это за предупреждение. – Теперь вам придется подождать.
– Кто у него, Бернардо?
Стражник чуть наклонился вперед, перья на его шлеме качнулись.
– Синьор Буонарроти.
– Микеланджело вернулся в Рим? А я думал, что он во Флоренции вот уже несколько месяцев, с тех пор как новый Папа лишил его заказов!
– Судя по всему, он вернулся.
Во время правления предыдущего Папы два великих художника, люди противоположных темпераментов, очень быстро превратились в соперников. Втайне Рафаэль, который был почти на двадцать восемь лет моложе, сожалел о том, что события приняли такой оборот. Буонарроти был настоящим гением. Впервые увидев изваянную в камне «Пиету», Рафаэль расплакался, как и все остальные. Ему казалось, что земля еще не видела такого искусного творения рук человеческих. Они даже работали почти бок о бок, разделенные только коридором: Рафаэль расписывал папские станцы, а Микеланджело – потолок Сикстинской капеллы. Однако вскоре доброжелатели, которым не терпелось разжечь вражду между двумя великим художниками, стали распускать слухи о том, что Рафаэль копирует стиль и краски Микеланджело, и отношения между мастерами были безвозвратно испорчены.
Микеланджело, замкнутый и горячий, порицал не только увлечение Рафаэля женщинами, но и легкость, с которой молодой соперник обретал покровительство богатых и могущественных особ. Когда год назад к власти пришел Лев X, Папа из семейства Медичи, Рафаэлю первому стали предлагать самые лучшие и выгодные заказы. Микеланджело, который был связан тесной дружбой с предыдущим понтификом, не доставалось ничего достойного внимания. Восемь месяцев назад он покинул Рим. Теперь же, когда Рафаэль, заваленный заказами, не справлялся со всеми ими и срывал сроки, пришло время вернуться.
Рафаэль ждал, сидя в одиночестве на холодной каменной скамье, за порогом станцы, убранство которой задумал сам и которую все еще расписывали его ученики. Он устремил взгляд в дальний конец сводчатого коридора, стены которого украшали фрески с изящно выписанными библейскими сценами. Когда высокая дубовая дверь наконец открылась, Рафаэль почувствовал, что краснеет. Микеланджело, в белых облегающих штанах, черном бархатном камзоле, накидке и мягкой шапочке, сначала прошел мимо него, потом остановился.
