Текст книги "Развод по-французски"
Автор книги: Диана Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Я придумала себе еще одну работу, чтобы сказать Рокси, что вечером по вторникам я буду занята. Весь уик-энд и весь понедельник я живу ожиданием вторника. Возникает ощущение, что нечастые счастливые часы отравляют все остальные дни, когда, казалось бы, они должны разлиться по ним и осветить вспышкой радости.
19
Мы вызвали историю и вот... идем вперед, согнувшись под тяжестью минувших событий... Прошлое убивает будущее.
Мишле
Жизнь англоязычного литературного Парижа вертится вокруг небольшой, но богатой книжной лавки «Городской глашатай», которую держит француженка Лилиан. Она училась в Беркли, неплохо знает нашу литературу и преклоняется перед миссис Пейс. Когда во Франции издают книгу американского автора (таких очень мало, и те неизвестные), он непременно устраивает читку в лавке Лилиан. Мы с Рокси бывали там пару раз, слушали выступление ее знакомых поэтов. Если выступал известный романист, собиралась порядочная толпа и американцев, и французов, люди теснились между полками, стояли на лестнице, ведущей в верхнюю комнату, где и происходило основное действо. Многочисленность присутствующих придавала сборищу характер важного историко-литературного события, как будто сюда приехал не кто иной, как сам Джеймс Джойс. Когда у миссис Пейс вышел из печати сборник ее эссе, она пожелала устроить в «Городском глашатае» литературный вечер, хотя заранее решила, что будет читать непубликовавшиеся отрывки из мемуаров, над которыми она сейчас трудится. «Роберт считает, что надо опробовать их на ограниченной аудитории», – объяснила она. Мистер Пейс не явился посмотреть результаты этого эксперимента, поскольку отбыл в деловую поездку.
Мы с Рокси пришли в «Глашатай» пораньше. Рокси устроилась поудобнее за столом, а я помогала миссис Пейс перенести книги и вместе с Лилиан расставляла пластиковые стаканы. Прийти пораньше надо еще и затем, чтобы занять место на одном из немногих стульев, установленных перед дубовым столом, где и восседает приглашенная знаменитость. Остальным посетителям приходится стоять в глубине комнаты или рассаживаться на ступеньках металлической лестницы, ведущей в основное помещение лавки. Если читает очень известный писатель, люди стоят и здесь, иногда не в силах пошевелиться из-за тесноты. В таких случаях подключается микрофон, иначе выступающего не услышишь.
Я знала, что миссис Пейс хорошо известна по своим книгам (некоторые я уже прочитала), но такого наплыва поклонников я не ожидала, причем в их числе были и те, кто обычно в «Городской глашатай» не заходит. Среди них были знакомые и друзья миссис Пейс, и вечер не мог начаться вовремя, потому что ей пришлось то и дело останавливаться, пока она проходила основное помещение и поднималась по лестнице. Я успела познакомиться со многими американцами, живущими в Париже, и почти все сейчас пришли сюда: Рандольфы, Стюарт Барби, Эймс Эверетт, Тэмми де Бретвиль, выглядевшая больше француженкой, чем француженка в шикарном костюме в стиле Инес де ла Фресанж, сидящая рядом, богатый филантроп Дэвид Кросуэлл, преподобный Дрэгон, настоятель Американской церкви. Кроме того, было множество незнакомых лиц – солидные бизнесмены и адвокаты, в модных пиджаках, надушенные, и, с другой стороны, какие-то старики в заношенных свитерах. Миссис Пейс перекинулась несколькими словами кое с кем из обеих групп. Некоторые женщины были с модными прическами, другие в джинсах. Негритянка в элегантном платье от Армани (это потом поведала мне миссис Пейс) с шиньоном, сделанным из ее афропрически, с бриллиантами на груди, оправленными в золото. Когда-то она была членом лос-анджелесской вооруженной уличной банды, которая избивала людей в автобусах. Теперь живет в Париже, читает Селина, и миссис Пейс нередко приглашает ее к себе на обед.
С того вечера я узнала, что в Париже насчитывается около тридцати тысяч американцев, которые постоянно живут здесь или приехали на более или менее длительный срок, – беглецы от Америки вроде Рокси, люди, нашедшие во Франции хорошую работу, или залетные птицы вроде меня.
Лилиан в высокопарных выражениях представила миссис Пейс, «большого американского писателя, отмеченного наградами президента Соединенных Штатов, Библиотеки Конгресса, Йельского университета... и т.д. и т.п.». Миссис Пейс внимательно выслушала этот панегирик, с лица ее не сходила легкая улыбка. Потом она подвинула свое полное тело вперед и начала читать отрывки воспоминаний о том, как в сороковых годах она приехала в Париж и встречалась с Луи Арагоном.
Потом начались вопросы, спрашивали обычные вещи типа: «Как вы решаете, о чем писать?»
– Вы пользуетесь компьютером?
– Нет.
– Поскольку повсеместно наблюдается утрата веры и массовое отчуждение, Джозеф Кэмпбелл предлагает создавать новые мифы. Вы согласны с ученым?
– Мне кажется, полезнее, если люди научатся обходиться без религии и других мифов и иметь дело с реальностью.
– Вы полагаетесь на память или ведете записи?
Вопрос, по-видимому, заинтересовал миссис Пейс. Она наклонилась вперед.
– Я никогда не понимала истинной роли памяти в человеческой жизни. Наверное, я слишком долго собирала материалы для своих мемуаров и мало работала над ними. Но я боюсь, что прошлое затянет меня – в ущерб сегодняшнему дню. Нельзя жить в двух временах одновременно. В принципе, память лишь информирует настоящее, дает нам возможность извлечь уроки из прежних ошибок. Зачем смотреть назад? По своему темпераменту я не историк, я предпочитаю думать о настоящем.
Юноша француз в кожаной куртке спросил: если это так, что миссис Пейс думает о позиции Франции в отношении Боснии? Я не могла не посмотреть на Эдгара – он стоял внизу, у лестницы, подняв голову, чтобы лучше слышать, что говорят наверху. Продраться сюда сквозь толпу он и не пытался. Два дня назад я видела его по телевизору. С двумя другими политиками он обсуждал ту же тему в мэрии Четырнадцатого округа. «J'ai honte de cette lâ cheté, cette indifférence, double langage, c'est tout»[66], – говорил он.
– Я думаю, что надо снять эмбарго, наложенное на боснийских мусульман. У них нет средств защититься от резни.
– Вы что, не читали «Черного ягненка и серого сокола»? – спросил откуда-то сзади Эймс Эверетт. – Ребекка Уэст права. Там, на Балканах, они семь веков режут друг друга.
– Это не означает, что резня должна продолжаться, – ответила миссис Пейс. То же самое говорил Эдгар.
– И что бы вы сделали, Оливия? – спросил Рекс Ретт-Вэли своим скулящим британским голосом.
Миссис Пейс молчала. Когда не знаешь, что сказать, самое лучшее – придержать язык.
И тут, подняв, как в школе, руку, вмешалась покрасневшая от волнения Рокси.
– Надо согнать сербов – мужчин и юношей в одно место, а мальчишек отправить в другие страны, чтобы они избавились от своей этнической одержимости и воспитывались бы в духе демократических ценностей.
Поднялся шум. Люди начали вслух высказывать свое мнение. Никто не хотел слушать другого. Мне показалось, что я узнаю знакомые голоса в этом нестройном хоре.
– Правильно, построить вокруг Боснии стену с надписью: «Придем и поможем, когда сами разберетесь», – поддержал Ретт-Вэли.
– У них это веками тянется, как между Северной и Южной Кореей, – вставил Стюарт Барби.
– И все же есть нечто худшее, чем умереть за свою страну. – Это высказался Клив Рандольф.
– Умереть неизвестно за что – вот самое худшее.
– Как наши ребята во Вьетнаме, – добавила миссис Пейс. – Они умирали неизвестно за что.
Это резкое заявление вызвало бурю возражений, согласия, обвинений. Рокси испуганно глядела на меня, как будто держала в руках гранату.
– Это такие, как вы, говорили, что они умирают напрасно! – кричал Клив Рандольф. – Такие же диссиденты и очернители.
– У каждого из нас есть долг перед своей страной, – согласился с ним Стюарт Барби.
– Наш долг состоял в том, чтобы остановить эту преступную войну, – парировала миссис Пейс.
– Это из-за таких, как вы, страна попала в руки вербовочных зазывал! – надрывался Клив Рандольф.
– Интересно, кто-нибудь из этихлюдей служил во Вьетнаме? – протянул, ни к кому не обращаясь, сидящий возле меня Ретт-Вэли.
Миссис Пейс не теряла самообладания.
– Известно ли вам, что американские женщины были против этой войны? А женщины – это больше половины населения страны, – резала миссис Пейс. – Люди, старающиеся переписать историю, болтают о «вербовочных зазывалах». Но они забыли, что у наших парней-шестидесятников были матери, сестры, невесты и они говорили, что война преступна. Несмотря на призывы сенаторов и вербовщиков, мужчины обычно не идут против женщин.
– Верно! У женщин тоже есть чувство долга, – сказала Рокси.
– Я ни за что не позволила бы Дрю и Чоко служить во Вьетнаме, – убежденно говорила миссис Пейс. – Я считала своим долгом помочь своей стране найти другой, верный политический курс. – Миссис Пейс посмотрела на меня, я вскочила с места. Мыслями я была далеко-далеко, за миллион миль отсюда. Я думала о том, что мужчины все время поступают наперекор желаниям женщин.
– Как можно терпеть людей, которые бросают бомбы в больницы? – выкрикнула Рокси, очевидно, снова имея в виду Боснию.
– Как ваш любимый Сталин! – заорал на миссис Пейс Клив Рандольф.
– Я была троцкисткой, – возразила та, улыбнувшись своей знаменитой улыбкой.
Вряд ли я сумею описать, что было потом, все произошло быстро, точно камень с горы скатился. Спокойные, смирные американцы вскакивали с места, кричали, протискивались к лестнице. Поднялся гвалт, в котором можно было разобрать лишь отдельные слова: Ленин! Троцкий! Вьетнам! Сербы, хорваты, мусульмане! Накопившаяся – очевидно, в истории – злоба вырвалась наружу и жгла, как огонь. Люди обвиняли друг друга и стучали стульями. Я видела, как Стюарт Барби, расталкивая других и получая в ответ сердитые толчки, пытается спуститься вниз. Ретт-Вэли твердит: «Ну и ну!» – а над ним нависает молодая дама с зонтиком. Клив Рандольф потрясал кулаками и не прекращал нападки на миссис Пейс.
– Мы бы сделали свое дело и с почетом вернулись домой, если б не такие, как вы, – повторял он. Кто-то ударил его.
Пег Рандольф поймала мой взгляд, но в общей суматохе не узнала меня. Лилиан внизу в ужасе тщетно взывала: mesdames! messieurs! В углу я заметила Дональда Хосе Миникана, унаследовавшего фабрику спортивных товаров. Он, по-видимому, думал, как лучше спасти миссис Пейс, и протянул к ней руку, словно мог силой своих мышц вытащить ее из этой заварухи. «В том-то и беда! – кинул мне молодой француз. – Никто не извлек уроков из Дьенбьенфу!»
Разгоревшийся спор до смерти напугал французов (многие из которых, говорила мне потом Лилиан, приходят сюда не из-за пристрастия к литературе, а для того, чтобы лишний раз послушать английскую речь – так же, как они посещают курсы в Американском центре). Вместе с наиболее благоразумными представителями других народов они начали что есть сил пробираться к выходу – кто-то толкнул рыжеволосую женщину, она споткнулась, попала туфлей в открытый промежуток между ступеньками и отчаянно завизжала, а ее нога в чулке грязно-зеленого цвета болталась над головами собравшихся в основном помещении, как замшелая ветка. Толпа сдвинула стол, и мы с миссис Пейс оказались зажатыми между ним и стеной. Внизу, кажется, уже завязалась драка. Эдгар, которого совсем не было видно, вдруг появился около нас, схватил Рокси за руку и повел ее вниз по лестнице, выставив, как щит, другой локоть.
Снизу вдруг раздались истошные вопли, словно рев из хлева, объятого пламенем. Толпа опрокинула ящик, и на полу оказалась куча барахтающихся тел, из которой торчали книги, руки, ноги. Лилиан не переставала голосить: mesdames! messieurs!
Происшествие подвигло тех, кто помужественнее, на помощь пострадавшим, зато благоразумные потихоньку убрались восвояси. Мы с миссис Пейс осторожно отодвинули стол, чуть не придавивший нас. Она улыбалась, точно радовалась случившемуся.
– Господи, кто бы мог подумать, что старые страсти так живучи? – сказала она. – Но вечер, конечно, испорчен. Я хотела прочитать еще несколько страниц. Предвкушала возмущение моими воспоминаниями о Жан Поле Сартре. Особенно о том, как мне пришлось выступить по здешнему телевидению в день его смерти. «Ну разве этот человек не гигант?» – вопрошали они. А я говорю: он был коротышкой. Вырезали. Не терпят правды.
– Кто, французы? – спросила я.
– Да, они – несмотря на их хваленый рационализм. Впрочем, американцы не лучше. Как мы только что видели.
У дверей лавки на улице топтались кучки людей. Одни ждали, когда приедет полиция или pompiers[67], другие рассуждали, куда бы пойти поужинать.
– Как тогда, когда был вечер в защиту Салмана Рушди, – сказал один.
– Нет, тогда боялись заходить внутрь, – отозвался другой.
– Позвольте мне представить брата моей свекрови, – обратилась Рокси к миссис Пейс. – Месье Коссет.
– Но мы знакомы с месье Коссетом, – сказала миссис Пейс, протягивая руку, которую Эдгар, к моему удивлению, взял как бы поцеловать, чего он никогда не делал. Конечно, я видела, как это делают другие: тянут ручку дамы кверху и наклоняют голову. Признаться, я была огорчена, когда поняла, что это не прихоть изнеженных аристократов из псевдоисторических лент, не придуманный киношниками жест, означающий европейское послушание и подчинение, от которых их предки сбежали в Новый Свет, но действительный обычай, пусть отмирающий. Фантастика!
– Эдгар, не пойму, как я раньше не сообразила, что вы – родственник Роксаны? – сказала миссис Пейс.
– Merci de m'avoir sauvé[68], – улыбнулась Рокси дядюшке Эдгару, нарочно (?) перейдя на французский, чтобы исключить меня из разговора.
Тем не менее я поняла, что все мы идем к миссис Пейс. Эдгар сопровождал Рокси, так как чувствовал себя обязанным благополучно доставить ее домой. Пока мы шли несколько кварталов и поднимались в ее квартиру, я гадала, как и при каких обстоятельствах познакомились Эдгар и Оливия Пейс. Может, он был одним из ее бесчисленных любовников? Нет ли в ее бумагах каких-нибудь свидетельств этого? Теперь их объединяла политическая ангажированность. Разговор, который Эдгар рассудительно перевел на английский, снова коснулся Боснии.
– Когда-то мы полностью поддерживали бомбардировки Камбоджи, – говорил он. – Вы воображаете, что можно разрушить все до основания и начать на пустом месте. Мы же убеждены, что строить можно только на развалинах прошлого. В каждое новое сооружение идет битый кирпич, старые камни, остатки прежних построек. – Я вспомнила, что он уже высказывал эту мысль. Сейчас он принялся рассуждать о поворотах и ошибках истории и характерной неспособности американцев трезво смотреть на нее.
– Для истории есть еще одна метафора, – заметила Рокси. – Нам постоянно советуют избавиться от нашего старого багажа.
– В том-то и проблема. У вас в багаже есть замечательное старье, скажем, допотопные кулинарные рецепты. Почему надо считать, что старый багаж набит только печальными эпизодами и грязными носками? Французы не заблуждаются на этот счет. Они знают, что если выкинуть старье, то останешься ни с чем.
– И все равно оптимизм и склонность мечтать – хорошие качества, – настаивала Рокси.
– Я не вполне согласна с вами, – сказала миссис Пейс. – Иногда оптимизм и мечтательность оборачиваются глупостью.
– Я тоже, – присоединился к ней Эдгар. – Когда американец разочарован, он впадает в ярость. Как случилось в Сомали. Приступ детского бессилия. Тогда как реализм... Если вы предполагаете, что может случиться то-то и то-то, вы никогда не разочаруетесь.
Верно, подумала я. Вот это моя философия. Может быть, поэтому я начинаю себя чувствовать во Франции как дома. А Рокси все-таки американка. Но одновременно я должна заявить, что не имею никакого отношения к Сомали. Зачем валить всех американцев в одну кучу? Европейцы всегда так.
– Прелестная вещица, Оливия. Что это? – Эдгар любовался красивой супницей, по-королевски поставленной на буфет в столовой.
– Старый Невер, хотя по глазури можно принять за Руан.
– Конечно, не Руан. У Руана внутри другое покрытие, – сказал он. – А вот эти, должно быть, Руан. – Он показал на две вазы.
– Levasseur, Rouen. «Aux Oiseaux»[69], – с удовольствием подтвердила миссис Пейс.
В тот вечер я то и дело ощущала приступы отрицательных эмоций, меня обуревала вздорная раздражительность, в которой мне не хочется признаваться. Я понимала, почему Эдгар спасал беременную Рокси, но все равно мне было обидно, что он даже не посмотрел на меня. Я знаю, что я не из тех, кого надо спасать, потому что в глазах других такую, как я, не обидишь – сама кого хочешь обидит. Но внутри себя я чувствовала, что меня можно обидеть, чувствовала эту вероятность все чаще и чаще.
Словом, я ревновала Эдгара за то, что он был внимателен к Рокси, а на меня даже не смотрел, за то, что в прошлом он имел что-то общее с миссис Пейс, о чем они могли сейчас вспоминать, ревновала и завидовала тому, что они знают столько фактов политической истории и имеют право на собственное мнение. Я даже завидовала их возрасту, благодаря которому они пережили такие вещи, о которых я даже не задумывалась, – Вьетнам, Балканы, Вторая мировая война, все то, из-за чего поднялась буча в «Городском глашатае». Почему в Калифорнии мир был сам по себе, а я сама по себе?
Много позже мне пришло в голову спросить Клива Рандольфа о его впечатлении от вечера в книжной лавке. Я помогала ему нарезать хлеб маленькими квадратиками для тартинок и насаживать на палочки кусочки ветчины и куриной печенки. Он устраивал у себя вечеринку с коктейлями.
– Почему нам было так важно воевать во Вьетнаме, а сейчас не хотим остановить силы зла в Боснии?
– Вьетнам становился коммунистическим.
– А что особо плохого в коммунизме? – спросила я.
В сущности, никто мне не ответил толком на этот вопрос. Тоска зеленая – вот все, что я узнала о коммунизме. Так же как никто не объяснил, что именно имели европейцы против евреев. Коммунисты казались мне не такими плохими, как сербы. Я хочу сказать, у них не было лагерей, где насиловали женщин. Мне теперь кажется, что ходячие ответы на все эти вопросы не так уж очевидны.
– Коммунисты убили намного больше людей, чем Гитлер, – жестко сказал под конец Клив. – Сталин уничтожил миллионы.
– Но Сталин давно умер, – заметила я.
Эдгар частично рассеял мое недоумение, когда выступал по радио. Его мысль состояла в том, чтобы сопротивляться деспотизму во всех его формах. Все деспоты похожи друг на друга, и яд деспотизма распространяется по всей планете. Сегодня это сербы. Я видела, что мне еще многое надо узнать об истории, и особенно о том, как она принимает такие зловещие обличья.
20
Волшебство любви – кто может описать его? Уверенность в том, что мы нашли существо, предназначенное нам самой природой, проливает вдруг яркий свет на всю жизнь, раскрывает ее тайны, придает неоценимое значение самым будничным обстоятельствам и бегущим часам, чьи подробности ускользают из памяти именно в силу их сладости.
«Адольф»
Я менялась, менялся мой состав крови, менялась энергетика, и все изменения были связаны с Эдгаром, хотя не знаю как. Частично это объясняется пробудившимся у меня интересом к политике. Наверное, при других обстоятельствах я заинтересовалась бы чем-нибудь иным. Может статься, если бы Эдгар был биржевым маклером, я получала бы удовольствие от бегающих по биржевым экранам цифр и названий и научилась бы разбираться в повышениях и падениях индекса Доу-Джонса.
За желанием сделать Эдгару хороший подарок стояло желание, чтобы обо мне думали как о сексапильной и щедрой женщине с утонченным вкусом. Чтобы обо мне думали, по мне скучали и чтобы никогда обо мне не забыли. Я много думала, наводила справки и решила подарить изделие из фаянса – Старый Невер, Руан или что-нибудь в этом роде. Я слышала, как миссис Пейс и Эдгар обсуждали свои коллекции, слышала, как Стюарт Барби восторгался посудой Рокси, когда приходил оценить «Святую Урсулу», поэтому стала расспрашивать его о торговцах и магазинах, где я могла бы найти что-нибудь не безумно дорогое. Разумеется, он знал одного торговца-антиквара на Блошином рынке, который специализируется на таких вещах.
Адрес был у меня в руках. Лавка некоего Стэла Г. Мартина имела солидный вид и была одним из постоянных заведений на рынке, где торгуют дорогими вещами. В витрине были выставлены превосходные вазы и блюда. Я переписала то, что значилось на дне супницы миссис Пейс, и сунула бумажку плотному лысеющему господину лет сорока со словами: «Je voudrais, je cherche, un cadeau»[70]. Он моментально перешел на английский, как обычно делают продавцы. Говор у него был английский, да и вид точно у преждевременно стареющего, износившегося джентльмена – такой бывает у тех, кто много курит и слишком увлекается мясом и сахаром.
– Понимаете, подарок для знакомого, у которого приличная коллекция фаянса, – сказала я. – Вот мне и хочется пополнить ее чем-нибудь интересным. – Он с сожалением посмотрел на меня, очевидно догадываясь, какой неожиданностью для меня окажутся цены.
– Это вещи дорогие. Такие дешево не купишь, – сказал он.
– Знаю, – пробормотала я. Знаю, что недешево, видно по тому, каким почтением люди окружают эти черепки.
Он внимательно изучил мою бумажку.
– Таких у меня сейчас нет. Но у меня есть приятель, который время от времени скупает подобные образцы у коллекционеров. Позвольте записать ваше имя... Вы американка?
– Да, американка. Мне нужно это быстро, к Рождеству.
– Может быть, посмотрите эти маленькие assiettes[71]? Это Кемпер, работа конца прошлого века. Их охотно берут – такие красавицы.
Он подвел меня к стенду, где в живописном беспорядке был выставлен набор мелких тарелок. Понятно, почему люди увлекаются фаянсовой посудой – у нее столь изящные, привлекательные формы, что так и хочется взять в руки. На этих тарелках был нанесен рисунок, изображающий птичек на оливковых ветках, перевязанных ленточками.
– Может быть, кувшин? Или вазу? – Мне хотелось найти что-нибудь посолиднее, посерьезнее.
– Где живете в Америке?
– В Санта-Барбаре.
– Везет людям... А как ваш знакомый относится к делфтскому фаянсу? У меня вот есть фигурка коровы. Или вот, посмотрите. – Он взял в руки деревянное блюдо. – Это конец семнадцатого века, одна из самых ранних моих вещей. Тут небольшая царапина, но она заделана.
– Не знаю, – сказала я. – Я только знаю, что он обожает Старый Руан.
– Пожалуй, я что-нибудь подыщу для вас. Точнее, мой Друг. У меня есть фотографии, если угодно. Но это уникальные предметы, имейте это в виду, больших денег стоят. Какую примерно сумму вы рассчитываете потратить?
– Еще не думала. – Здесь первый раз мне пришло в голову, что, если продать «Святую Урсулу», часть выручки Должна пойти мне. На те деньги что угодно купишь. Знаю, что это отдает ханжеством – говорить, что не думала, сколько могу потратить, но правда не думала, пока дело не дошло до серьезной покупки. Всеми денежными делами у нас вообще заправляла Рокси.
К тому же трудно расставаться с картиной, которая всю жизнь висела в доме, это все равно что отдать часть самого себя. Но сейчас я понимала алчных людей, мозг жгла мысль, что я должна получить часть денег от картины, чтобы подарить Эдгару что-нибудь дорогое, равноценное «келли».
– Коллекционеры иногда сдают свои ценности на комиссию. У меня есть кое-какие фотографии. – Торговец вытащил пухлый конверт. – На оборотной стороне указаны даты и другие данные. Пожалуйста.
Поскольку я не знала, что именно мне хочется, я начала рассеянно перебирать карточки, скорее из вежливости, – миски, вазы, чаши, фарфоровые статуэтки, миниатюрные и крупные, но все дорогие, выходящие за пределы моих материальных возможностей. Одно меня удивило: все предметы были сфотографированы в жилой обстановке, выставлены напоказ на буфетах или столах.
И вдруг я натыкаюсь на карточку, изображающую ту самую супницу, которая стоит на серванте у миссис Пейс. Не веря своим глазам, я переворачиваю карточку. «Старый Руан» и все остальные данные, которые я так тщательно списывала. Чтобы скрыть удивление, я беру следующую фотографию, потом снова возвращаюсь к этой, держу, словно взвешиваю, не ошиблась ли. Как это может быть?
– Эту? Что-нибудь в этом духе? – спрашивает торговец.
– Да, в этом духе. Именно это мне нужно.
– О, это уникальная вещь, – говорит он, беря карточку и изучая ее. Потом отдает ее мне.
Невероятная мысль мелькает у меня. Ведь это вполне может быть фотография, которую сделала я сама! Я снимала комнаты миссис Пейс с разных точек, а пленку потом отдала Стюарту Барби. Среди снимков был и этот кадр, на котором ее знаменитая супница и рядом с ней подсвечник.
– Да, непременно в этом духе, – повторила я.
Существуют явления, которые не поддаются разумному объяснению, при одной мысли о которых становится не по себе и мурашки бегут по коже. Я поблагодарила торговца и поднялась, говоря, что я подумаю, что именно взять, подумаю о цене и обязательно приду снова. Я выскочила из лавки как угорелая, и он наверняка немало удивился. В голову лезли разные объяснения, и самое вероятное из них – что миссис Пейс подумывает о продаже супницы. Хотя с другой стороны, она не стала бы скрывать это от меня.
«Тезис, антитезис, синтез. Эта триада – характерный для французов способ мышления», – говорила она. Мой тезис заключался в том, что какой-нибудь мошенник положил глаз на ее супницу. Антитезис: миссис Пейс, намереваясь продать ее, сообщила об этом посредникам, супница попала в рекламные объявления, а затем и на глаза тому типу. Чего-то не хватало в моих рассуждениях. Однажды ночью мне приснился синтез, но он был настолько странный, что утром вылетел из головы.
Я решила, что пока не стоит ничего говорить миссис Пейс. Тем не менее несколько дней спустя я позвонила торговцу и сказала, что беру эту супницу или точно такую же. Он ответил, что ему может потребоваться несколько недель.
Существовала большая разница между Рокси и мной в нашем отношении к событиям в Боснии. Если у нее это были симпатии и возмущение, идущие из глубины кровоточащего сердца, то мое отношение выражалось в пробудившемся сознании – меня увлекала большая политическая игра, разворачивающаяся на подмостках, и моя собственная роль в ней, хоть и скромная – мне отводилась расстановка стульев в зрительном зале. Радовалась ли я успехам Футбольной команды моей альма-матер? Интересовалась ли крохотными скользкими существами на занятиях по биологии моря? Вероятно, да. Наверняка были и другие волнующие эпизоды, но все это чепуха по сравнению с теперешним моим состоянием.
Частью этого состояния был секс. Желание быть с мужчиной заряжает каждую клеточку твоего существа, а когда мужчины нет, то чувствуешь себя испорченной батарейкой, тебя всю разъедает вытекающая из нее жидкость. Если в начале нашей связи с Эдгаром меня во многом возбуждала политика, романтика политических битв, то теперь я вошла во вкус полового влечения как такового. Аппетит приходит во время еды, говаривал Рабле. Опытный мужчина знает такие вещи, о которых я не имела представления.
Однажды Эдгар уступил моим настояниям и, сделав то, что я просила, сказал:
– Господи, только подумать, до чего смешной случай произошел с вашим Нельсоном Рокфеллером. – Нельсон Рокфеллер был губернатором штата Нью-Йорк и умер у своей молодой любовницы – говорили, прямо на ней.
Может быть, просто в истории настала горячая пора. Может быть, меня тянуло к мужчине, как тянуло и к политике. Жизнь между тем продолжалась и становилась скучной, потому что мне начали надоедать прогулки с Женни и со Скэмпом или с обоими сразу, уборка берлоги, где обитают Стюарт Барби и Кон, надоело красить стены в гостиной. Я чувствовала, что выросла из этих занятий, и роман с видным общественным деятелем придавал новую энергию. Знакомство с миссис Пейс тоже стимулировало.
Но более всего меня поглощали тайны передвижения тяжелой артиллерии сербов и тайны la foufoune и la bite – влагалища и мужского члена, а также ужины после исследования этих тайн, ужины с изысканными блюдами, гениальными творениями из капусты. (Saint Jacques aux choux à l'orange, chou farci[72].) И вот теперь моя собственная маленькая капуста, моя норка...
La foufoune – это слово я услышала от Ива, и когда я произнесла его, Эдгар рассмеялся, но немного погодя не без ехидства спросил, откуда я знаю такие словечки. Я видела, что ему хочется, чтобы я объяснила ему поподробнее, и он удовлетворился моим объяснением.
Мы с самого начала договорились с ним соблюдать осторожность, поэтому меня удивляло, что он водит меня туда, где полно публики, – в кино, на собрания, в рестораны. Очевидно, существует неписаное правило: если ты не живешь в Париже, никто не обращает внимания на то, что ты здесь делаешь.
В определенный момент в постели ты перестаешь думать о партнере и начинаешь думать только о себе. Впрочем «думать» не то слово, лучше сказать «чувствовать», но не в смысле эмоций, а в смысле ощущений – когда тебе хочется ощущать руки, губы, член и чтобы это продолжалось без конца. Я испытывала желание быть с мужчиной по утрам, когда просыпалась, но Эдгара, конечно, не было рядом. Я была как кошка в период течки. Раза два я даже переспала с Ивом, что оказалось проще, чем порвать с ним, и мне становилось лучше. Это очень странно. Казалось бы, зачем тебе эти мимолетные свиданки с одним, когда ты любишь другого? А я любила Эдгара Коссета, любила глубоко, по-настоящему.
Да, я менялась. Некоторые вещи уже ранили мои чувства, как это бывает у любой женщины, и теперь я понимала жалобы Рокси на судьбу и невезение. Я никогда не старалась нравиться мужчинам или развлекать их – с них Достаточно, что я хорошенькая и не прочь... Но теперь я старалась. Запасшись словарем, я одолевала военные сводки в «Монд дипломатик» и сексуальные советы в журнальчике «Фру-фру».
«Le sexe n'est pas l'unique zone érogène de l'homme. Le Plaisir erotique, c'est aussi une question de technique... Prenez I'initiative! On peut prendre son pied en s'empalant sur la partie de son anatomie que... Goûtez chaque centimètre de peau... il faut l'étonner...»[73]
Я узнала, например, что если выпить немного отвара из апельсина с розовой водой или мятой, то твои собственные соки делаются ароматными. В Санта-Барбаре я этого никогда бы не узнала. Этот французский эротический секрет поведала мне Дженет Холлингсуорт. Рокси и я пили с ней как-то кофе, и она сказала: «Знаете, девочки, я разыскала прекрасный рецепт для...» И выпить этого отвара надо порядочно, уточнила она, целый заварочный чайник.
21
