Текст книги "Развод по-французски"

Автор книги: Диана Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

У крови был какой-то особый, кисловатый, как у портящихся фруктов, запах.

Другим чулком я перевязала вторую руку и вдруг вспомнила, что не сказала пожарным код входной двери. Я бросилась к окну – они уже стояли внизу, оглядывая окна.

Распахнув окно, я выкрикнула код. Нет, это был не крик, а какой-то надрывный вопль, как у раненого животного, он никак не вязался с моими замедленными, размеренными действиями. Через несколько секунд пожарные уже обступили Рокси. Увидев ее живот, засуетились, стали что-то кричать друг другу. Enceinte[81]. Носилок у них не было, они подхватили Рокси за руки и за ноги и потащили, как мешок с картошкой, к выходу. Волосы ее тянулись по залитому кровью полу. Кровь проступила и на сделанных мною повязках.

Внизу Рокси уложили на носилки, начали делать перевязку, а рот и нос прикрыли кислородной маской. Потом присоединили к ней трубку, идущую от бутылки с желтоватой жидкостью на подставке. События сливались в одно, как на ускоренной кинопленке. Теперь, когда мне нечего было делать, вдруг подступила тошнота и зазвенело в ушах. Я вынуждена была сесть на поребрик и положить голову на колени, пока это не прошло. Из подъезда выскочила худощавая громкоголосая мадам Флориан с первого этажа и стала кричать, очевидно, насчет крови на лестнице. Прошло минут пять, я встала, подошла к Рокси. Глаза у нее были закрыты, но я видела, что она дышит. Рокси подняли и задвинули в санитарную машину, больше похожую на фургон. Я хотела тоже залезть туда, но меня оттолкнули со словами «pas de place»[82]. Я стояла как ушибленная и смотрела, как увозят умирающую сестру. Неведомо куда.

Теперь меня окружила кучка прохожих – двое мужчин в строгих костюмах, мальчишка со школьной сумкой на спине, уборщик в зеленом, который снова усадил меня. Мальчишка глазел на мои испачканные кровью руки и платье. Le sang. Потом мадам Флориан подняла меня и потащила в подъезд и говорила, говорила. Я поняла, что она хочет, чтобы я переоделась. Долбаные французы заботятся о приличиях, мелькнула у меня шальная мысль. В коридоре множество ног затоптали кровь. Я не могла ни о чем думать. Мадам Флориан повела меня вверх по лестнице, у меня не было сил сопротивляться. Она держала меня за руку, как ребенка, и Роксина кровь прилипала к ней. Кровь – невероятно липкая штука и легко мажется. Сейчас она была всюду. Если бы мои руки были запачканы чужой кровью, я начала бы думать о СПИДе, но мадам Флориан была выше таких глупостей.

– В больницу, мне нужно поехать в больницу, – твердила я, когда она вталкивала меня в квартиру. Я кинулась в ванную вымыть руки и скинуть платье в раковину.

– Да, да, в Сальпетриер, – говорила она, глядя на меня.

В шкафу у Рокси я нашла какое-то платье и взяла кошелек из гостиной. Мадам Флориан пошла со мной на стоянку такси и, к моему удивлению, тоже села в машину. Из того, что она говорила шоферу, я поняла только «centre des urgences»[83]. В машине я смогла собраться с мыслями. Рокси хотела покончить с собой. Или покончила. Сердце у меня бешено колотилось.

Все случившееся заняло минут пятнадцать и еще несколько минут езды до больницы мимо небольшого зоопарка, куда мы иногда заходили с Женни. У больницы мадам Флориан сделала шоферу знак, чтобы он не уезжал, и провела меня в приемное отделение, где объявила, что я сестра мадам де Персан, которую только что доставили сюда. Медики начали что-то говорить, но слов вроде morte или mourir[84] я не услышала.

Мадам Флориан отмахнулась от моих merci. «Restez là[85], – сказала она, – они побеседуют с вами». Пришел доктор, из его слов я поняла, что Рокси жива, что ей делают переливание крови, что надо еще подождать, хотя особой опасности нет. Мадам Флориан потопталась, наблюдая за мной, потом потихоньку ушла.

Теперь у меня было время осмыслить, что же все-таки произошло. Рокси хотела покончить с собой! Как случилось, что я не заметила, что она совсем пала духом и находится в психически ненормальном состоянии? Как же я ушла в свои дела, если не заметила такую очевидную вещь? Не знаю, ничего не знаю.

Не знаю, ничего не знаю. Я вдруг спохватилась, поняв, что произношу эти слова вслух, как если бы я разговаривала с Марджив и Честером. Я злилась на Рокси, как злятся на человека, из-за которого пережил испуг и потрясение. За себя же я испытывала глубокий стыд, стыд и досаду. Меня словно укачало в бескрайнем море, и я никогда не узнаю, где верх и где низ. Как я могла быть счастлива и беззаботна, когда несчастна Рокси? Попытка самоубийства – это же крик о помощи, а я ничем не сумела помочь.

Я продолжала мучить себя упреками и сомнениями, вместо того чтобы задуматься над тем, что будет, если Рокси умрет – что невозможно, немыслимо! – и чего она добивалась.

Добивалась? Неужели она на самом деле хотела покончить с собой или это был крик о помощи? Знала ли она о том, что я приду и спасу ее? Мне хотелось преуменьшить значение происшедшего или расценить его как хорошо разыгранный спектакль. Потом мысли у меня начинали путаться и лихорадочно идти в противоположном направлении. Может быть, она так и рассчитывала, что меня нет и я не приду, – я не могла припомнить, говорила ли я ей, что собираюсь делать сегодня, или нет. Я даже не знала, жива ли она.

Да, и еще о ребенке. Несколько месяцев назад Рокси говорила Сюзанне, что, может быть, ей вообще не стоит рожать. Теперь эти слова приобретали совсем другое, зловещее значение.

Сестры и санитары с жалостью смотрели на меня, сестру la suicidée[86]. Сестры были в медицинских масках и чем-то напоминали монахинь. Сходство усиливалось тем, что в движениях их сквозила деликатность и доброта и говорили они тихими голосами, как с родственницей мученицы или грешницы. Угроза жизни и смерть не знают языковых барьеров. Я прекрасно понимала, что они говорят. Опасность шока, по всей видимости, миновала, не исключено кесарево сечение, если монитор покажет нежелательные изменения, ребенок в полном порядке, дети в утробе вообще живут дольше матерей, впитывая последние молекулы кислорода в крови до самого конца, когда уже нет никакой надежды.

Так я и сидела в комнате для посетителей, терзаемая страхом и злостью. Молодой доктор поднял большой палец, давая мне понять, что все идет нормально, и я почувствовала, будто меня, как и Рокси, подключили к капельнице и в мой организм втекает злость и облегчение.

Поначалу я собралась было позвонить отцу и Марджив, хотелось спросить, что мне делать. Полагаю, мне нужна была поддержка. Но что-то удерживало меня – помимо того, что в Калифорнии была еще ночь. Меня удерживала мысль, что Рокси, может быть, не хочет, чтобы я им сообщала. Я на ее месте наверняка не хотела бы. Когда она придет в себя, ей, может быть, не захочется, чтобы с ней обращались как с нервнобольной, которую нельзя оставлять одну.

Но может быть, она хотела, чтобы с ней так обращались, – чтобы не оставаться одной? Тот самый крик о помощи?

А я, что я сделала? Немного повозилась с ребенком? Злость и облегчение словно вытекли из меня, оставив после себя пустоту, которая очень скоро снова заполнилась жгучим стыдом. В мозгу опять засверлил тот же проклятый вопрос: как я могла не заметить, что Рокси на грани срыва, с признаками помешательства? Была слишком занята самой собой.

Я подумала, не позвонить ли Сюзанне или Шарлю-Анри. Но как Рокси отнесется к этому? Если она действительно хотела уйти из жизни? Я не знала, ничего не знала и бродила, сгорбившись, по комнате, заглядывая иногда за занавеску, отделяющую ее кровать, третью в полукруге таких же занавешенных кроватей. Рокси лежала с закрытыми глазами, а небольшая поперечная складка между бровями словно говорила, что ей надоела суматоха вокруг нее или что ее мысли где-то далеко-далеко, в неподвижной обители смерти.

До меня дошло, почему я боялась звонить отцу и Марджив. Они дали бы мне хороший нагоняй. Еще бы! Девчонку послали помочь сестре, а она даже не увидела, что та на пороге самоубийства. У Изабеллы вечно что-нибудь неладно, только и умеет что зубы скалить да языком трепать, такая уж уродилась, эгоистка бесчувственная.

Обычно я не склонна чувствовать себя виноватой. Годы, когда я была лишь вздорной младшей сестренкой, выработали во мне инстинкт самозащиты и, вероятно, сделали излишне дерзкой. Спасибо родителям, они тоже не из тех, кто прививает детям комплекс вины, хотя мой братец Роджер всегда был святошей и придирой и относился к новым сестрам лучше, чем ко мне. К тому же сознание вины не делает человека лучше. Почему же тогда я сижу в этой голой, стерильной, неуютной французской больнице посреди дурацких журнальчиков (один из них посвящен теории и практике ясновидения), сижу, охваченная чувством вины и сожаления? Такие переживания неуместны, но я не могла от них отделаться. Почему думаю о Роджере? Потому что думать о Рокси – страшно. Потому что из души у меня словно вытащили какую-то пробку, и теперь ее наполняли вина, стыд, сожаление, горечь. Я лихорадочно соображала: Рокси скрывала свое душевное состояние и, значит, лгала мне. Она не взывала о помощи, напротив, напускала на себя бодрый вид во время воскресных обедов с Персанами и как ни в чем не бывало бегала в свою мастерскую. Откуда мне было знать, что она подражает Сильвии Плат? Вместе с этой мыслью пришла и другая – как следствие и сомнение: Рокси такая же хорошая поэтесса, как Сильвия Плат? Откуда я знаю?

Никто не бывает так счастлив, как он думает, и так несчастлив, как надеется, – если переиначить максиму Ларошфуко. Говорят, что, когда человек решается на самоубийство, у него поднимается дух. Так или иначе должны же быть какие-то признаки, но вот их-то я и пропустила. Я так любила Рокси, что мне хотелось убить ее – до такой степени я была возмущена ею.

Мне было стыдно за эти эгоистические мысли, цеплявшиеся за мысли о Рокси, в которой поддерживали жизнь, чтобы она могла произвести на свет ребенка.

Стыд – это то же самое, что и вина?

24

Нет худшей беды, чем остаться счастливым в несчастье.

Боэций

Настал полдень, самое неподходящее, казалось бы, время для больничного дежурства. Мне уже захотелось есть, и вдруг я вспомнила о Женни, которую Рокси отвела в садик и которую надо взять оттуда в три тридцать. И тут же пронеслась другая, от которой мороз пробежал по коже. Я встала, начала ходить взад-вперед, стараясь прогнать страшную мысль: что, если Рокси не отвела Женни в садик? Что, если девочка лежит мертвая где-нибудь в квартире? Я задавалась этим вопросом и одновременно отвергала его как нелепый. Рокси ни при каких обстоятельствах не причинит вреда маленькой дочери. И все же женщины в ее состоянии способны на что угодно. Она же хотела избавиться от второго ребенка и от себя самой.

Я понимала, что надо немедленно мчаться на улицу Мэтра Альбера – для того хотя бы, чтобы унять этот безумный страх. Я молила богов, чтобы они ввергли меня в беспамятство, пока я попаду туда, чтобы не мучиться в промежутке. Я не могла больше оставаться в неизвестности. Надо позвонить в детский сад, но я не знала телефона, не знала номера справочной, не знала названия садика. Господи, клянусь выучить французский! Я старалась припомнить, где я была в квартире и где могла остаться незамеченной мною Женни. Так, два раза в спальне, в кухне, в гостиной. Не была только в детской, дура!

– Enfant[87]! – крикнула я сестре, показывая на часы. – Детский сад.

– Можете ехать, – ответила та по-английски. – Состояние вашей сестры стабильное. Все в порядке.

Я снова заглянула в занавешенную палату, где в сплетении трубок и проводов спала или умирала Рокси.

– Une heure[88], – сказала я, снова показывая на часы. Сестра пожала плечами. Я побежала к выходу.

Стоянка такси располагалась как раз напротив больницы, но ни одной машины не было. Может, пешком, мелькнула мысль. Тут недалеко. В ту же секунду подкатило такси. Я чувствовала, как сильно застучало сердце. Я совершенно одурела, словно после дозы наркотика, но старалась сохранять нормальный вид, спокойно, с улыбкой назвала шоферу адрес, хотя каждую секунду могла отключиться. Всего четыре минуты езды до улицы Мэтра Альбера, и все эти минуты я пыталась обуздать воображение и отогнать навязчивую картину убийства Женни моей сестрой. Откуда у меня такая способность вызывать мысленные образы насилия и жестокости? Понятно откуда – из кино.

Мадам Флориан, должно быть, ждала меня. Как только я поравнялась с ее квартирой на площадке первого этажа, она высунулась из-за двери.

– Comment va-t-elle?[89]

– В порядке, – сказала я. – Делают переливание крови.

Мадам Флориан кивнула. Французы понимают по-английски больше, чем хотят показать. Она пошла за мной. Мне хотелось, чтобы кто-то был рядом на тот случай, если обнаружу... Я не знала, чего я жду и чего не жду. Ожидание и предчувствие слились в один несмолкающий гул страха. Вся кровь отхлынула у меня от головы, меня шатало. Собравшись с силами, я прошла прямо в детскую. Все вещи в порядке. Женни нигде не видно. Я все-таки заглянула в шкаф. Мне казалось, что вся квартира пропахла тяжелым бродильным запахом крови.

Потом я снова взяла такси и – в детский сад. Деньги таяли на глазах. Женни была там, в опрятной комнате, полной скамеек и кубиков. Садик размещался в переделанной части старого школьного здания. Одни дети бегали по комнате, другие сидели, разучивая песни. Женни недавно научила меня одной («Ainsi font les marionnettes»[90]). Сейчас Женни сидела на полу напротив другой девочки. Они что-то строили в ромбике, образованном их маленькими пухленькими ножками.

– Mère est malade[91], – сказала я. – Она в больнице, hôpital.

– Tout se passe bien? – спросила воспитательница. – Garçn ou fille?[92]

Я покачала головой и повторила: «Malade, malade». Мы договорились, что я оставлю Женни до половины седьмого. Потом на 67-м автобусе поехала в больницу. В автобусе я расплакалась, и мне было ужасно неловко.

Рокси пришла в себя и лежала с открытыми глазами, глядя на экраны мониторов. Когда я высунулась из-за зеленой занавески, она увидела меня и жалко улыбнулась.

– О чем ты только думала? – неожиданно для себя самой прошипела я, но Рокси, видно, и не ждала иного тона.

– Прости, Из, не знаю. – Голос у нее был слабый, растерянный, в нем было столько раскаяния, что я хотела успокоить ее. Но она закрыла глаза и, казалось, ничего больше не слышала.

За спиной у меня стоял врач, сравнительно молодой и симпатичный. Он поманил меня в комнату для посетителей и сказал по-английски:

– Она поправится. Раны у нее оказались неглубокие. Можно предположить, что это был скорее символический акт, а не целенаправленное действие. Тем не менее мы обязаны следить за ее состоянием.

– Да-да, конечно.

– Ей скоро предстоит рожать, и мы немного беспокоимся. Вы единственная ее родственница?

– В Париже – единственная.

– А муж?

– Они в разводе. Только я.

– Мы еще будем думать, сколько ее продержать здесь. Надо быть уверенным, что это не повторится. Разумеется, мы могли бы применить препараты, воздействующие на психику, но это решит психиатр. На данном этапе такой метод hors de question[93] из-за маленького. Когда ей рожать?

– Примерно через месяц.

– Муж – француз? – поинтересовался доктор. – Я имею в виду – отец ребенка? Может быть, вам стоит известить его? Он должен знать, что роды будут трудные.

– Да. Я думаю, она его известила.

– Кто у нее гинеколог? Мы сами с ним свяжемся, но вы должны позвонить мужу.

– Хорошо, хорошо, – согласилась я, но в душе сама еще не решила, кому звонить – Шарлю-Анри или Сюзанне. Мне нужно посмотреть, что с Рокси – временное помешательство или отрицательные последствия беременности, воздействие предродовых гормонов или же результат панического страха. В любом случае я должна быть рядом с ней. Меня только пугало, что я узнаю, какие запасы злости и отчаяния таятся в ней, хотя их не увидел бы даже любящий человек – не то что бесчувственная, эгоистичная сестра вроде меня.

Конечно, я позвоню Марджив и отцу, но пока не знаю, что им скажу. Воображаю, какой град упреков на меня посыплется. Но я же видела, видела, что она угнетена, просто не подозревала, что до такой степени.

– Mademoiselle, что с вами? – вдруг озабоченно спросил доктор, взяв меня под руку и усаживая на стул. – Посидите, я принесу вам кофе и сандвич.

От этих слов у меня навернулись слезы.

– Да нет, я в порядке, – пробормотала я. – Это просто шок. Je suis... – Я не знала, как по-французски «шок».

Я просидела у постели Рокси до вечера, расспрашивала ее или просто успокаивала своим присутствием и разговорами, но она не проронила ни слова. В половине седьмого поехала за Женни, привела ее домой и соорудила ужин из того, что нашлось в холодильнике. В квартире было пусто и печально. Я попыталась почистить коврик в спальне и замыть следы крови в коридоре, оставленные, когда ее выносили. «Где же мама?» – то и дело спрашивала Женни. Она говорит «мамо-о», как маленькая француженка.

Около девяти позвонила Сюзанна де Персан, позвала Рокси. Я могла и, наверное, должна была сообщить, что Рокси в больнице, но вместо этого я сказала, что она вышла. Потом я долго сидела, глядя на телефон и пытаясь сообразить, какое сейчас время в Калифорнии (около полудня). Меня подмывало поговорить с ними и успокоиться. Но их не оказалось дома. Я совсем забыла, что на этой неделе у них встреча любителей пеших походов в Йосемитском парке. К телефону подошел Бен, живущий у них студент.

– Нет-нет, ничего срочного, – соврала я.

В конце концов я все-таки известила одного человека о случившемся, того, я уверена, кто и должен, по мнению Рокси, знать в первую очередь, – Шарля-Анри. Само собой, он пришел в ужас, начал расспрашивать, сказал, что полностью в моем распоряжении.

– Mon Dieu[94], да она не в себе! Когда она была беременной Женни, тоже раздражалась от всякой мелочи. Где она сейчас? Я должен ее видеть. Это ей не повредит?

Не повредит, подумала я. У него сердце дрогнет, когда он увидит Рокси, да и она будет рада. Он немедленно приехал в больницу – внимательный, озабоченный и неотразимый в своей водолазке и джинсах, с живописно взъерошенными волосами. Понятно, почему Рокси его полюбила.

Она действительно любит его? Не примешивается ли к ее привязанности собственническое чувство, спрашивала я себя, ревность разъяренной львицы, не находящая выхода? Рокси вообще не любила терять, она поднимала весь дом на ноги, когда искала ненароком засунутую куда-нибудь сумочку или спортивные штаны. Конечно, свидание с бывшей любовью, лежащей без кровинки в лице, не вернет Шарля-Анри к ней, зато Рокси, увидев его, проникнется сознанием, что он все равно остается в ее жизни.

Уходя, Шарль-Анри остановился в коридоре и заговорил, вздыхая.

– Знаешь, она звонила мне, предупреждала. – Осунувшееся лицо его выражало озабоченность. – Но я никак не думал, что она решится. Она ведь и раньше угрожала. Вижу, я ошибся. Я мог предотвратить это, но вот... Конечно, это ничего не меняет. Ты только объясни ей, пожалуйста.

За его растерянностью и отзывчивостью чувствовалось полнейшее самообладание, абсолютная мужская уверенность, что их желаниям нет преград. Но это проявилось чуть позже, когда Шарль-Анри и доктор пришли, по-видимому, к общему мнению: если она звонила, значит, ожидала, что он спасет ее от смерти. Символический жест, только и всего.

Субботу и воскресенье Рокси оставалась в больнице. Ей постоянно давали какой-то бульон, содержащий калий и другую гадость. Она была угрюма, вернее – задумчива, словно старалась понять, что она сделала, или притворялась, что старается понять.

– Меня вдруг придавил груз бессмысленности, понимаешь? – говорила она. – Такое ощущение, будто не я что-то делаю, а за меня делают. – Говорила спокойно, голосом, полным удивления.

Но я не доверяла ее спокойствию. Говорят, что люди, помышляющие о самоубийстве, умеют хорошо притворяться. Они хотят остаться одни, чтобы сделать еще одну попытку, и потому притворяются, будто совершенно здоровы.

– Целый мир, весь этот ужас...

– Но почему именно в то утро, Рокси?

– Не знаю. – Голос ее дрожал от боязни, что ее снова захватят неясные темные побуждения, поднимающиеся из сокровенных глубин ее существа. – Обычное утро, как и все остальные. Накануне вечером я разговаривала с мэтром Бертрамом... На уме у меня был только развод, я думала, что не переживу эту процедуру... И когда проснулась утром... Нет, никакого приступа безумия, ничего такого, а холодная решимость... Мне казалось, сама логика подсказывает – зачем терпеть, мучиться?

Она надеялась, что успокоит меня, но я не могла отвязаться от мысли, что человек, которому показалось логичным совершить безрассудный поступок, может совершить его вторично. Значит, я должна быть все время при ней, Рокси нужен психиатр. Можно ли быть уверенным, что она не причинит вреда Женни и маленькому?

Видя мои сомнения, Рокси успокаивала меня:

– Я в порядке, Из, правда, в порядке. – И тут же добавила: – Это было глупо. Это никогда не повторится. – Действительно, после того разговора мы к этой теме не возвращались. Больше того, она даже сказала, поглаживая свой большой живот: – Знаешь, Из, мне нравится быть беременной. Забавно смотреть, как меняется твое тело. Такое ощущение, будто ты волшебник или фокусник. – Она сказала это так, словно ничего не случилось. И все же что-то странное виделось в ее глазах.

Может быть, ей просто хотелось попасть в больницу, чтобы за ней ухаживали, о ней заботились. Она казалась сейчас вполне довольной. Если бы не бинты на запястьях, которых с каждой перевязкой становилось все меньше, трудно было представить, что эта женщина недавно пыталась покончить с собой или пережила нервный срыв. Следующие два дня я постепенно теряла уверенность в том, что произошло на самом деле, да и Рокси начинала отрицать случившееся, ну, не то что отрицать, но делать вид, что все происходило не так, что это несчастный случай, как будто поскользнулась на коврике и упала.

Она взяла с меня обещание ничего не рассказывать Персанам и, верно, такое же обещание взяла с Шарля-Анри, потому что они ни разу не заговорили о самоубийстве. Она, очевидно, думала, что я уже позвонила родителям, но я этого не сделала. Она жаловалась, что не вынесет всего, что связано с разводом. Может быть, мне стоило предупредить об этом Персанов и просить их немного отложить бракоразводные дела? Я могла сослаться на крайние обстоятельства: Рокси в больнице, у нее нервный стресс, она не выдержит суда.

По зрелом размышлении я хладнокровно остановилась на версии схожести с судьбой Сильвии Плат. Чего я не понимала – это как глубоко Рокси переживает из-за «Святой Урсулы». Продажа картины означала бы, что, сделав ставку на новое, неизведанное, она осталась в проигрыше. Разводясь, она стала беднее, чем была до замужества. Она проиграла.

25

Самоубийство – не поступок, это повесть души.

М. Жуандо. «Семейные хроники»

В больнице говорили, что, вероятно, выпишут Рокси во вторник, но дали мне понять, что озабочены двумя проблемами – необходимостью постоянно находиться под наблюдением психиатра и опасностью осложнений при родах. Что касается ее душевного состояния, то доктора называют его «послестрессовым синдромом». Очевидно, есть люди, которые испытывают побуждение к самоубийству только раз в жизни, когда они не в силах перенести то, что происходит. Если такой человек, например, стоит в этот момент на мосту, то ему скорее всего удается покончить с собой. Если же у него нет реальной возможности немедленно сделать это, то побуждение проходит и по мере улучшения обстоятельств он продолжает терпеть тяготы жизни, как и все остальные. Вот почему «горячие линии» и вообще «неотложная помощь» рассчитаны на людей с одноразовым суицидным импульсом. Тем же, кто хронически находится в депрессивном состоянии, кто жаждет смерти и копит смертоносные пилюли, мало чем можно помочь. Так объяснил мне молодой симпатичный доктор.

Врачи считают, что принятые меры позволят Рокси выдержать бракоразводный процесс и месяц, оставшийся до родов, хотя пока еще сохраняется угроза преэклемпсии, то есть токсикации, а попросту говоря – отравления организма. Эта самая преэклемпсия частично даже объясняет, по их мнению, поведение Рокси. При условии, что все физиологические функции пациента войдут в норму и будет обеспечена соответствующая психологическая помощь – ей нужен кто-нибудь, с кем можно хотя бы поговорить, она так одинока, ведь в конце концов étrangère[95], правда, отлично говорит по-французски, – при этом условии все будет хорошо, обещал доктор.

Когда дело дошло до выписки, я снова перетрусила. Надо сказать Эдгару, решила я, ему и миссис Пейс. Оба могут посоветовать, что мне лучше делать. Родители будут в отлучке еще целую неделю. Тем временем я принесла Рокси несколько книг, взятых у миссис Пейс, и два дня целиком провела с Женни.

В итоге я рассказала обо всем только миссис Пейс. Какая-то фамильная гордость удержала меня в разговоре с Эдгаром, гордость и желание исключить малейшую возможность распространения неприятной новости, и еще боязнь услышать от него, как и от родителей, упрек в том, что я не заметила душевного состояния Рокси. Я позвонила ему и сказала, что не могу встретиться с ним во вторник, так как заболела Рокси. Точка, больше ничего.

– Да-а, – протянула миссис Пейс, когда я рассказала про то, что случилось, – это удивительно. Кто угодно, но Роксана... такая практичная, приспособленная к жизни. К тому же франкофилка...

– И тем не менее.

– Конечно, на моем вечере она вела себя очень странно... все эти крики насчет зверств в Боснии. Но я-то думала, что она просто выпила лишнего. Похоже, что и тогда она была не в себе. Очевидно, она узнала что-то неприятное у своего адвоката, и это доконало ее.

– Ку дэ гра, – блеснула я французским выражением.

– Вы хотите сказать «последняя капля». Это совершенно другое. Coup de grâce[96] – кстати, «с» в слове «grâce» произносится – это не то же самое, что «последняя капля». Посмотрите внимательнее в словаре... Так что же сказал ей адвокат?

– Ничего нового. Мы перекинулись с ней лишь парой слов, когда она вернулась домой. Они говорили о продаже «Святой Урсулы», которую она очень любит. Картину должны продать – оказалось, что она имеет художественную ценность, а у Рокси нет денег, чтобы отдать Шарлю-Анри его половину.

– Значит, ее переполнила горечь, – сказала миссис Пейс, сочувственно намекая, что и сама она не раз была на грани самоубийства из-за печальных обстоятельств. Она настоятельно рекомендовала мне быть поближе к Рокси, во всяком случае до родов, пока не восстановится физиология и психика, а она, Оливия Пейс, позаботится о том, чтобы мы не скучали.

Во вторник вечером Рокси была дома. Она прилегла на софу, и мы вместе смотрели «L'Opinion»[97] на седьмом канале. В течение двадцати минут на экране крупным планом был Эдгар, а интервьюер оставался за кадром. Эдгар рассказывал о своих приключениях в Африке и Минданао, о своей службе заместителем министра в налоговом ведомстве, когда премьером был Жискар д'Эстен. Я мало что понимала, но когда он заговорил о Боснии, я разобрала почти все, потому что слышала это раньше бесчисленное количество раз. Мне подумалось: не пришлось ли бы ему отменить наше вторничное свидание из-за этого выступления, если бы его не отменила я, или оно было записано на пленку заранее?

– Нужно отдать должное дяде Эдгару, – сказала Рокси. – Остальные Персаны все сплошь легкомысленны и ленивы, а он нет.

– Он не Персан, а Коссет, – заметила я, не сразу сообразив, что мне не стоило этого говорить.

– Знаю, что Коссет. Вся их леность и легкомыслие – от Сюзанны, а она все-таки его сестра. Ты забываешь, что он всю жизнь был государственным мужем. В отличие от остальных он сделал общественную карьеру.

Думала Рокси, конечно же, не об Эдгаре и не обо мне. У нее на коленях сидела Женни, и она прижалась щекой к волосикам девочки.

– Хорошо, что я снова забеременела. Положи-ка руку мне на живот, Из. Маленькому нужно знать, что его здесь ждут. Когда я носила Женни, Шарль-Анри, помню, любил похлопать меня по животу и разговаривал с ней. А с этим некому поговорить.

Это было настолько неожиданно и не к месту, что меня охватило то неопределенное настроение, которому я старалась не поддаваться и в котором перемешались растущий страх и незнание, что делать, желание быть в объятиях пожилого господина, выступающего по телевизору, и злость на Рокси, которая вроде как немного не в себе, из-за чего я должна торчать с ней, выслушивать ее секреты и ломать голову над тем, что станется с ней и со мной. Я положила руку ей на живот – он был твердый и неживой, как чересчур сильно надутый баскетбольный мяч. Я не почувствовала ребенка под ладонью, но все-таки сказала ему: «Еще немного, дружок, еще немного. А пока радуйся, что ты там».

Признаки приближающихся рождественских праздников уже сменили настроение, господствовавшее ранней осенью, – «опять в школу». Женни носила пальтишко с капюшоном и вязаную шапочку, как и дети в книжке, которую я рассматривала, когда была маленькой, но там они гоняли обручи прутьями с крюком на конце. Серое небо и серые камни парижских домов придавали улицам унылое однообразие, но внутри зданий царила веселая суматоха, сверкали зеркала и позолота в pâtisseries[98], спорили между собой торты, конфеты, глазированные каштаны. На каждом углу стояли жаровни, и молчаливые мужчины голыми асбестовыми пальцами вытаскивали из углей каштаны. Народ облачился в теплые пальто. Меня по-прежнему одолевало беспокойство, что Рокси страдает, а мне хоть бы что.

И все-таки я испытывала чувство вины – не потому, что сюжет Монтекки – Капулетти накладывался на наш с Дядей Эдгаром роман, который продолжался, несмотря на то что отношения с Персанами ухудшились (хотя по видимости оставались близкими). И не из-за постели как таковой. Не знаю, почему меня угнетала вина за то удовольствие, которое я получала от посещения ресторанов. Меня тянуло в рестораны все сильнее и сильнее, и в этом было что-то нехорошее, может быть, даже какое-то извращение, на которое мы с Эдгаром, как два заговорщика, толкали друг друга. Эдгар первым почувствовал во мне этот ненормальный интерес, поняв, что я прочитала все что могла о данном ресторане и знаю фирменное блюдо его шеф-повара. Вообще-то узнавать, чем дышит возлюбленный, – нормальный курс подготовки хорошей куртизанки, но поскольку мой возлюбленный сам был охотник до ресторанов, хотя и соблюдал умеренность в еде, то он каждый раз отыскивал какой-нибудь новый дальний и пользующийся хорошей репутацией уголок. Теперь, однако, у него был и предлог – доставить мне удовольствие. Поездки в незнакомое место имели и то преимущество, что мы выбирались из центра города и вероятность, что Эдгара увидят, сходила на нет.