Текст книги "Развод по-французски"

За обедом я передала последний разговор миссис Пейс.

– Вербовочный зазывала? – фыркнула она. – Меня поражает это ревизионистское лицемерие по поводу Вьетнама. Не понимаю, почему именно сейчас это поднялось. И этого выражения, «вербовочный зазывала», во времена Вьетнама не было. Насколько помню, так во Вторую мировую войну говорили, а может, и в Первую. Загляни в Оксфордский словарь. Думаю, его возрождают те, чье время прошло. Хотят досадить более молодому президенту. Чтобы мой сын отправился во Вьетнам? Конечно, не допустила бы. К счастью, ему повезло в жеребьевке. – Она разволновалась, отложила салфетку, начала перебирать жемчужины на груди. – Ты, естественно, не помнишь, Изабелла, слишком маленькая была. Люди собственными глазами видели, что эти маленькие, как дети, вьетнамцы не представляют никакой угрозы свободному миру. Но наши президенты будто уши заткнули, не желали слышать протесты народа. Вся Америка была в движении сопротивления лидерам – так же, как мы хотели, чтобы поступили молодые немцы. Мы бросили вызов нашим жестоким лидерам, обезумевшим от жажды крови. Вьетнам – одна из немногих войн в истории, где женщины действительно сыграли миротворческую роль.

Заметив, вероятно, удивление на моем лице, миссис Пейс продолжала:

– Обычно я не высоко ставлю деяния прекрасного пола. Как правило, женщин нельзя считать независимыми моральными существами. Им не приходится самим делать выбор, за исключением сексуальных прегрешений, но и здесь... «Женщина, уличенная в прелюбодеянии»... хм-м, ее, бедную, видите ли, уличили. Большинство женщин не привыкли отвечать за свои поступки. Но последствий им все равно не избежать.

Я заметила, что она не очень-то уважает женщин.

– Как тебе сказать, – вздохнула она. – Питаю к ним симпатию, но это не то же самое, что уважение. Я понимаю исторические обстоятельства. Века угнетения оставили в головах у женщин сплошной туман. Посмотри на... на другие группы. Никто не заставляет женщин подчиняться мужчинам. Никто не мешает им задуматься над тем, что происходит в мире. Так же как никто не толкает низший класс к наркотикам. Но все равно было бы ошибкой преуменьшать силу женского сопротивления вьетнамской войне. Тогда женщины не просто ревели у дорог, провожая мужчин на войну. Они были активными противницами этой бойни. Помнишь лозунг «Девчонки говорят "да" парням, говорящим "нет"»? Впрочем, ты, конечно, не можешь помнить. Тогда каждый старался помочь мужчинам избежать призыва. Люди не хотели, чтобы убивали молодых парней. Но не только это. Мы хотели, чтобы наша страна прекратила чинить зло. Сейчас люди забывают, что сопротивление было не только разумным, но и благородным делом.

Через несколько дней после этого разговора я была у Рандольфов. Клив попросил меня присесть и толкнул небольшую речь.

– Вы, конечно, ничего не помните, Изабелла, вы слишком молоды, но в тридцатые годы коммунистическая угроза была очень реальна. Многие думали, что наша страна должна пойти по советскому пути. Нет, не рабочие, не фермеры, не истинные американцы, а так называемые интеллектуалы. Что их влекло? Дешевый авторитет у пролетариев, придуманное чувство братства и, не будем скрывать, идеализм. Мы знаем, чем это кончилось – их моральным падением. Коммунисты отрицали американские ценности и идеалы, их критика нашего образа жизни с каждым годом становилась все более ожесточенной. Они были готовы предать нас, предать Америку ради своего удовольствия. Даже когда стало ясно, что Сталин – чудовище, когда они сами это признали и многие повернулись к Троцкому... вы слишком молоды и ничего этого не помните... даже сейчас они желают Америке зла...

– У меня бабка по отцу была коммунисткой, – рискнула возразить я. – Это было в Миннесоте. Она умерла до того, как я родилась, но отец рассказывал мне. Она не желала Америке зла, она помогала фермерам создать свою организацию.

Он подозрительно глянул на меня, прикинул в уме хронологию и улыбнулся.

– Дорогая Изабелла, это уже история. И я говорю об истории. О необходимости расчистить завалы, прояснить положение, смыть позорное пятно предательства. Надо покончить с неопределенностью и установить: кто, где, когда и почему. Надо вывести на свет дня наши больные места и вылечить их, понимаете?

Это прозвучало неожиданно в устах человека его возраста, но те же принципы проповедовала миссис Пейс.

– Очень многое прояснилось бы, если бы мы знали, например, истинную роль Оливии Пейс, – продолжал он. – Может быть, сама она не шпионила, но водила дружбу со шпионами, это точно.

– Миссис Пейс? – Я начинала догадываться, к чему он клонит, и понимать его наигранную доброжелательность.

– Да, ее роль в конце тридцатых и в сорок пятом.

– Никогда не поверю, что она сделала что-нибудь нехорошее.

– Не поверите? Я и не утверждаю этого. Так или иначе опасаться последствий сейчас нечего. Я не говорю, что нужны публичные разоблачения, тем более правовые процедуры, хотя считаю, что предательство, государственная измена не должны иметь срока давности.

При словах «государственная измена» его голос зазвучал ожесточенно, и за учтивыми манерами и рассчитанной будничностью тона я разглядела кипучую одержимость.

– Мне всегда казалось неправомерным, что некоторые люди уходят от наказания за преступления, которые могли стоить многих жизней, угрожать нашему образу жизни, а сегодня старятся как ни в чем не бывало, вполне довольные собой. Иные прямо здесь, в Париже. Всякие там англичане и... – Он спохватился. – Нет, надо, надо в интересах истории. Не думаю, что Оливия действовала сознательно. Но непреднамеренно? Кто знает... Если вам попадется что-нибудь... в ее бумагах...

Все было сказано. Само собой, я не стану ничего высматривать в бумагах миссис Пейс и докладывать этому типу. Но в мелодраматизме ситуации, в замаячивших плащах и кинжалах было что-то притягательное. Даже в своем воображении я не могла стать участницей былых битв. Однако забавно, когда тебя вербуют в шпионы. Я поймала себя на мысли: разве он не прав, призывая лечить старые раны? Возможно, я подумала о Рокси и Шарле-Анри. И все же... что подходит двум людям, подходит и целым народам.

11

«Я хочу быть любимым», – говорил я себе, мучимый смутным беспокойством, и озирался вокруг себя... Я вопрошал свое сердце и вкусы, и ни к кому не чувствовал предпочтения.

«Адольф»

Хотя я уверяла Рокси, что мне хватает в Париже развлечений, большую часть времени я проводила за работой или возилась с Женни. Иногда, правда, вылезала из дома с кем-нибудь из двух моих французов, Ивом и Мишелем, и с двумя американцами: одним парнем, которого я знала еще по Санта-Барбаре, его зовут Марк Лопес, и с Джеффом – это брат приятельницы Рокси. Двое последних были мне как братья, наше американство словно делало нас бесполыми, и наши встречи были посвящены сопоставлению двух культур – здешней и той, заатлантической, – и выработке стратегии выживания во Франции. Чаще всего мы ходили в кино. Париж – настоящее раздолье для любителей живых картин, здесь крутят все, что твоей душеньке угодно. Иногда мы отправлялись поужинать.

Следует кадр: Ив и Изабелла в ресторане, где хоть топор вешай от сигаретного и сигарного дыма. Непонятно, как они ощущают вкус пищи. Ив курит, как и все остальные.

Я: Это же глупо – курить. Прямая дорожка на кладбище. Зачем тебе это?

Ив: Ба... уинам. (Никакими фонетическими значками не передать этого мычания в нос, означающего: да, курю, но не курить – это con ,вы, психованные американцы.)

Я (поджимая губы): Будьте добры, нежирную камбалу и тушеные овощи.

Ив: Pavé au poivre, saignant (стейк с кровью и пожирнее).

Я: Фу! (Меня передергивает.)

Ив: У них здесь отличная вырезка, но в «Бальзаре» еще лучше. Там готовят из нормандской говядины, а в Нормандии скот выращивают особым способом и кормят американской кукурузой. Такую же подают в «Лаки Люи». Английское мясо мы не импортируем из-за vache folle malady[34]. Это запрещено законом, и правильно. Хотя по чести говоря, английская говядина, как ни прискорбно, великолепна. У датчан на удивление тоже превосходное boeuf...

Ив увлеченно пускается в рассуждения о скрытых свойствах говядины, или грибов, или чего-нибудь еще.

Кроме того, Ив и его друзья с удовольствием читают комиксы, хотя и учатся в университете.

Это не те грани французской культуры, о которых говорится на лекциях в мэрии. Да, мне еще многое предстоит узнать о Франции. Впрочем, и французам не мешает кое-что узнать об Америке. Похоже, единственное, что им хочется повидать у нас, – это Лас-Вегас.

В один прекрасный вечер мы с Рокси ужинали у Шарлотты и Боба. К ним пришли еще трое их друзей. Привожу типичный разговор за французским столом.

Мари-Лаура: Вкусно. Где ты такой достала?

Шарлотта: На улице Монж.

Мари-Лаура: В «Сырном погребке»?

Шарлотта: Нет, у Кремера, это напротив.

Жан: Это настоящий эпуас. (Повернувшись ко мне, по-английски.) Попробуйте. По-моему, эпуас – король среди сыров. Среди лучших сортов Франции.

Все (хором): Non! Oui! Ами-дю-шамбертен! Ливаро! Вашрен!

Мари-Лаура: Жан думает, что он оригинален. Еще Брийя-Саварин говорил, что эпуас – самый лучший сыр.

Бертран: Значит, ты бываешь на улице Монж?

Шарлотта: Да, по субботам.

Жан: Очень важна эта оранжевая корочка...

Шарлотта (обращаясь ко всем): Естественно. А вам известно, что у камамбера белая корочка, потому что белый цвет считается более утонченным для дам? Хотя было время, когда женщинам вообще не рекомендовали есть сыр. Ферментация могла губительно сказаться на способности к деторождению. Кроме того, у сыров такой odeur[35]...

Рокси: Когда это было?

Шарлотта: О, в средние века. Кажется, в шестнадцатом веке. Наверное, принцесса Киевская в рот не брала сыра.

Рокси (задумчиво): Может быть, за этим стоит пожелание приличным женщинам съедать только один ломтик сыра. Невоздержанность делает из них нимфоманок. А мужчинам разрешается много сыра?

(Я смотрю в свою тарелку, где лежат пять ломтиков сыра разных сортов да еще рекомендованный кусочек эпуаса. Я считала хорошим тоном отведать каждого сорта, поданного на стол. Вечно у меня проколы в манерах.)

Жан: Оранжевая корочка – это результат действия каких-то бактерий. Попав в ами-дю-шамбертен, они больше нигде не могут развиваться, только в той части Бургундии. Говорят, один тамошний сыровар хотел перевести свое производство на новое место, отстроился и все такое, но корочка на сыре не появлялась. Ему пришлось новые погреба соединить со старыми и подождать, пока не появилась moisissure[36]...

Бертран: И все-таки я предпочитаю chèvre[37].

Все (хором): Oui! Non! Sec! Frais[38]!

Отношения между Рокси и Персанами оставались прежние: воскресные обеды, непременные телефонные звонки, времяпровождение с внучкой по вторникам, когда, взяв Женни из садика, я отводила ее к бабке. Сюзанна озабочена, что Женни мало говорит по-французски. Еще бы, воспитывается англоговорящими теткой и матерью, а Шарль-Анри уклоняется от выполнения отцовского долга.

У нас понемногу накапливались сведения о Магде Тельман, новой любви Шарля-Анри. Сама она – социолог из Чехословакии, замужем за американцем, который служит в «Евро-Диснее». Шарль-Анри встретил ее в прошлом году в Дордони, куда выезжал на натуру. Тельманы снимали там домик на время отпуска. Можно только догадываться, как вспыхнула их страсть. Как Магда выглядит, мы понятия не имели. Сюзанна по-прежнему отказывалась знакомиться с этой женщиной.

Приблизительно в те же дни у меня были две неожиданные встречи. Одна с мистером Тельманом, мужем Магды.

Чтобы войти в дом, где мы живем, надо набрать код на наружном щитке и, услышав щелчок, открыть тяжелую дверь, которая сама закрывается за тобой. Нажав на светящуюся кнопку, включаешь свет в коридоре и на лестнице и идешь по коридору до стеклянной двери, отпираешь ее собственным ключом и только тогда попадаешь на лестницу. По левую сторону в коридоре развешаны почтовые ящики, а за стеклянной дверью слева находится помещение для мусорных контейнеров. В прежние времена, а в некоторых зданиях и до сих пор, вместо стеклянной двери стояла стойка, за которой сидела консьержка.

Так вот, в тот день я вхожу, уличная дверь за мной захлопывается, нащупываю кое-как электрическую кнопку, потому что даже в самые светлые дни в этом каменном мешке с балками по потолку, напоминающими, что они здесь с 1680 года, стоит кромешная тьма. Мои глаза привыкают к полумраку, подхожу к почтовым ящикам и вижу мужчину, сидящего на уступе. Он поднимается, медленно, словно превозмогая боль или старческую немощь, хотя ему лет сорок пять. Он в костюме.

– Вы Роксана? – спрашивает он. Говор у него американский.

Я молчу. Он делает шаг ко мне, я торопливо отзываюсь:

– Я Изабелла.

Оглядываясь сейчас назад, вижу, что это было трусостью с моей стороны назвать себя, как будто я отводила удар на сестру. Пусть в нем было что-то пугающее, надо было сказать, что я Роксана. Но в первый момент я не заметила ничего необычного, не заметила, что его что-то переполняет, что в нем скрыта угроза. Я была просто огорошена и не могла вымолвить ни слова.

– А что? – выдавила я наконец, лихорадочно соображая, не стоит ли скорее уйти от этого опасного человека. Чтобы выйти на улицу, надо снова нажать электрическую кнопку в стене и, как только раздастся щелчок, проскользнуть за дверь. Я никогда не понимала, в чем идея этого хитроумного устройства, которым снабжены входные двери всех многоквартирных домов в Париже.

Я колебалась, мне было страшно. От него несло алкоголем и гневом, и он был американец.

– Так вы сестра. – Он улыбнулся.

– Вы знакомы с Рокси?

– Можно сказать и так. Можно сказать, что у нас с ней кое-что общее. Мне хотелось бы поговорить с ней.

– Значит, вы не знакомы?

– Не знакомы.

– По-моему, ее нет дома.

– Я – муж.

– Простите? – не поняла я. Надо открыть дверь и сматываться. Незачем этому типу встречаться с Рокси.

– Я муж Магды Тельман.

Магда Тельман. В первую секунду имя ничего мне не сказало, но в следующую долю секунды я сообразила, что так зовут женщину, в которую влюбился Шарль-Анри.

– Оставьте ей записку, – сказала я. – А сейчас мне надо идти. Напишите и оставьте в ящике, телефон и все такое.

– Да, я оставлю записку. – Он опять улыбнулся, на этот раз моей сообразительности.

Почему я боялась его? Отвернувшись, чтобы отворить уличную дверь, я почти ожидала удара по затылку. Потом, когда он ушел, я вышла и посмотрела, есть ли в ящике записка. Записка была на несложенном листе бумаги с пометой «С рабочего стола такого-то». В ней говорилось: «Миссис Персан, я никогда не дам развода Магде. Если угодно, действуйте соответственно». Рокси ни разу не заикнулась о записке.

После того как Рокси начала сама поговаривать о разводе, мы однажды отправились с ней на собрание американских женщин, проживающих в Париже. Она надеялась, что услышит там какой-нибудь полезный совет. С самого начала стало ясно, что речь на собрании пойдет о том, как защитить свои права от французов, в частности от француженок-свекровей, которые требуют присутствия на воскресном обеде, лезут с непрошеной помощью и не любят американцев и вообще невесток. Несмотря на бурные обсуждения, было в этих сборищах что-то успокоительное. Не имеет значения, что вы думаете о своих соотечественниках, – при встрече с кем-нибудь из них с первого же взгляда неизбежно возникает необъяснимое взаимопонимание. Сразу становится ясно, кто он или она, каковы его, так сказать, исходные данные. Если разговор заходит по-французски, вы сразу же tutoyer[39] друг к другу. При этом можно не любить новых знакомцев, но все равно они во Франции понравятся вам больше, чем если бы вы оба были в Штатах.

В то же время здешние американцы настроены друг к другу довольно критично. Некоторые заносятся со своим французским, пренебрежительно третируя остальных, как никогда не поступил бы француз. Ядовито подсмеиваются над произношением, напоминающим механическую речь автоответчика. В этом особенно усердствуют бывшие училки французского. (Рокси целые часы проводит за «Правильной речью» Гревисса. Может, просто сказать «Laissez un message»[40], решает она в конце концов.)

Естественно, что американские женщины планировали обсудить такие вопросы, как законы о налогах и разводах, послушать именитых адвокатов, обменяться их адресами. От собраний этой секции у меня осталось впечатление, что юридические процедуры одинаково трудны для здешних американцев, что все мы являемся заложниками странных, замысловатых законов и еще более странных установлений, первое из которых есть сам брак.

– Что бы ни случилось, – говорили нам на собрании, – не уходите из дома. Уход автоматически превращает женщину в виновную сторону. Тогда они имеют право притянуть вас к ответу за невыполнение супружеского долга. Посмотрите на Тэмми де Бретвиль. Она осталась без цента в кармане только потому, что уехала на уик-энд в Ниццу. А у нее даже за квартиру было заплачено!

– Если получишь развод, поедешь домой в Америку? – спросила я Рокси, когда мы возвращались с собрания.

– Еще чего! – отрезала она. – Мне здесь все нравится! За исключением, конечно, сама знаешь чего... Я люблю эти дома. Автобусы. Даже голубей – видишь, какие у них красные лапки. Мне особенно жалко худых, они почему-то плохо растут. Я всегда стараюсь накрошить им булочку, прежде чем слетятся жирняги. Но люди почему-то косо на меня смотрят. Ты знаешь, у них есть спортивные клубы, где специально выращивают голубей. Тэмми де Бретвиль мне рассказывала. Там их раскармливают, выпускают и, когда те тяжело поднимаются в воздух, стреляют по ним. Представляешь? И это называют спортом! Мне чуть плохо не стало, когда я это услышала. Уменьшение популяции голубей – это еще можно понять, но французы ведь делают это ради удовольствия. Тренируются, видите ли, в стрельбе. Какая все-таки бесчувственность!

Плохи твои дела, подумалось мне, – так расстраиваться из-за голубей.

– Это лучше, чем стрелять людей, как это делается у нас, – сказала я.

Рокси говорила о разводе до тех пор, пока не получила от Шарля-Анри сухую записку, где тот сообщал, что хочет развода. Рокси отреагировала моментально: «Я не могу разводиться. Я католичка». Не было смысла говорить ей: «Ну не будь ты такой...», потому что она была такой... Я старалась не встревать. «Никакого развода» – это стало такой же твердой ее позицией, как и «только развод» на прошлой неделе. Сюзанна по-прежнему считала, что все образуется, как только родится второй ребенок, и была рада, что Рокси переменила мнение. Марджив и Честер в Калифорнии пребывали в недоумении.

После того странного случая, когда я услышала, как нищий перед Нотр-Дам назвал мое имя, я взяла за правило быть предельно осмотрительной, проходя мимо собора. Я словно чувствовала на себе взгляды изваяний святых с фасада, видела устремленные на меня неподвижные незрячие глаза того нищего с шляпой в протянутой руке. К счастью, он ни разу больше не заговорил. И вот однажды я веду Женни домой, девочка медленно перебирает своими маленькими ножками – я почему-то не захватила коляску и злюсь на себя, – и вдруг снова слышу: «Изабелла». Я испуганно оглядываюсь и вижу: ко мне приближается дядюшка Эдгар, дядя Персанов, только что вышедший из собора с толпой туристов. Он слегка прихрамывает, но шагает более уверенно, чем тогда, когда я познакомилась с ним. Он целует Женни и пожимает мне руку. На нем нарядный светлый костюм, в петлице цветок – из тех, что продают на набережной в благотворительных целях.

– La petite Geneviève. Bonjour, mademoiselle.

– Bonjour, monsieur Cosset, – говорю я, едва оправившись от неожиданности.

– Надо говорить просто «bonjour, monsieur»... Я однажды уже видел вас на этом месте.

Я в растерянности. Это он назвал тогда мое имя, а не нищий? Или он попросил того заговорить? А может, не то и не другое? И почему нельзя называть его имя?

– Если вы не очень спешите, мы можем угостить Женевьеву мороженым.

Он взял девочку на руки, и мы пошли дальше. Я вдруг почувствовала приступ непривычной для меня робости, наверное, оттого, что он выступает по телевидению, и отвечала на его вопросы, как маленький ребенок: да, мне нравится Париж, да, у Рокси все в порядке. Мы устроились за столиком в кафе «Вид на собор», там, где я встречалась с Шарлем-Анри.

– Apéritif? Café?

Мы оба заказали кофе. Несколько секунд молчания, и он, может быть, уже клянет себя за то, что вынужден потратить полчаса на трехлетку-непоседу и на эту калифорнийскую шлюшку, которая к тому же двух слов по-французски связать не может.

– Мне нравится, как вы защищаете боснийцев, – произнесла я каким-то чужим, натужным голосом – такие голоса слышишь в несмешных юмористических передачах «Напрямую в субботу вечером». Моя реплика удивила и позабавила его.

– Правда? Благодарю вас. А почему вам нравится?

Это был каверзный вопрос, и я не сразу нашлась. Почему мне нравится? Но я примерная ученица и знаю, как отвечать учителю – его же словами.

– Люди забывают историю, – сказала я. – Так началась Первая мировая война, с балканских конфликтов. – Он молчал. – И кроме того, моральная сторона дела. Как можно безучастно смотреть на террор и насилие? – В этот довод я искренне верила.

– Вы правы, – улыбнулся он и, кажется, без всякой иронии. Это была его собственная позиция. – Женни, mange ta glace comme ça[41]. И как вы думаете, европейцы должны одни сражаться с сербами или американцы тоже?

– Конечно, американцы тоже. Но европейцы должны начать, иначе ни ООН, ни американцы не станут ввязываться. Так уже было – в Первую мировую и во Вторую. – Я хорошо усвоила уроки миссис Пейс.

– Вы, наверное, удивитесь, но в Первую мировую меня еще не было на свете, – сказал он с улыбкой. – Я родился в 1925 году и мог участвовать во Второй. Потом я воевал в Индокитае.

Индокитай! В этом было что-то захватывающее. Хотя обычно я не робею с мужчинами (Рокси сказала бы: au contraire[42]), мне вдруг сделалось стыдно за свои умные речи. Как я смею говорить о войне и европейской политике с человеком, который стоял рядом с президентом Франции (я видела их по телевидению на торжествах в Лионе).

При этом воспоминании у меня повлажнели ладони. Я почувствовала себя глупенькой девчонкой, сердечко беспокойно забилось, как бывало, когда я хотела, чтобы какой-нибудь парень заговорил со мной и назначил свидание. Я ощущала его мужскую силу над собой, что меня всегда возмущало. Этот пожилой француз с его сильным характером, чувством собственного достоинства, житейским и политическим опытом – он волновал меня как мужчина. Ну и ну, думала я растерянно, идя с Женни домой. Хорошо, что он ни о чем не догадался.

12

Два несчастных существа, которые одни в целом свете понимали и могли утешить друг друга, сделались непримиримыми врагами, ищущими погубить один другого.

«Адольф»

Когда Шарль-Анри сообщил, что хочет развода, Рокси не стала ничего предпринимать, даже не пыталась найти выход из тупика. Я решила, что это результат действия каких-нибудь гормонов вялости, которыми сопровождается беременность. Но если не считать эпизодических вспышек из-за голубей или забастовки работников метро, Рокси, казалось, была вполне довольна жизнью. Она по-прежнему ходила в свою мастерскую, по вечерам в четверг посещала семинар, а в воскресенье обедала в кругу семьи. Именно она (мы) продолжала бывать на этих мероприятиях, а не Шарль-Анри. «Я знаю, Сюзанна надеется, что он возьмет как-нибудь Женни и явится туда сам, но молчит», – сказала Рокси. Обеды проходили цивилизованно, о разводе и о Шарле-Анри речь даже не заходила. Насколько мы знали, Сюзанна не встречалась с Другой Женщиной, Магдой Тельман, и даже не видела ее.

За просьбой Шарля-Анри о разводе последовало несколько недель неопределенности и предварительных обсуждений, которые всегда затевал он или его мать. Сюзанна сама звонила Рокси, выражая ей свою поддержку, а Шарль-Анри по телефону умолял Рокси и угрожал ей. После таких разговоров Рокси злилась или плакала. «Это же твои дети, Шарль!» – говорила она. Или: «Только через мой труп!» В конце концов Сюзанна убедила ее сходить к юристу, разузнать поточнее ее права. Рокси согласилась пойти вместе с Шарлем-Анри к некоему мэтру Дуано, которого рекомендовал месье де Персан. Полагаю, она потому согласилась, что могла повидать мужа. Она возбужденно вышагивала взад-вперед по комнате, не зная, что надеть. Ей хотелось выглядеть перед ним на все сто. Никогда не думала, что женское тщеславие распространяется на те месяцы, когда тебя безобразит живот. Если я когда-нибудь буду беременная, мне будет безразлично, как я выгляжу.

Мэтр Дуано, быстрый сухощавый господин, восседавший за большим столом, объяснил Рокси и Шарлю-Анри, что им придется делать.

– Вообще-то в бракоразводных делах в интересах обеих сторон прийти к обоюдному согласию, – говорил он. – Если вы оба подаете заявление – я могу его подготовить, – все очень просто. Суд следует вашим пожеланиям относительно раздела имущества, потом проходит несколько месяцев, и мы вторично подаем заявление о том, что стороны не передумали, суд удовлетворяет ходатайство о разводе, и вы свободны.

– Когда... когда разрешается вступать в повторный брак? – не моргнув глазом задал роковой вопрос Шарль-Анри.

– Через неделю. Что до мадам де Персан, она не имеет права выходить замуж до рождения ребенка.

Рокси была в ярости. Несправедливость по отношению к женщинам, к ее собственной судьбе, европейский сексизм – все это было как нож в сердце.

– Это неслыханно! Вы хотите сказать, что закон различает мужчин и женщин?

– В силу очевидных причин, – ответил мэтр Дуано и, кажется, даже кивнул на ее живот.

– Ничего очевидного тут нет! В Калифорнии я имею право выйти замуж когда захочу, и никакая Франция меня не остановит! – бушевала Рокси. Как ей хотелось в тот момент иметь какого-нибудь поклонника в Калифорнии, чтобы уехать из Франции, немедленно выйти замуж и дать ребенку Шарля-Анри имя другого мужчины. Шарль-Анри и мэтр Дуано обменялись сочувствующими мужскими взглядами.

– С имуществом никаких проблем не будет, – спокойно гнул свое Шарль-Анри. – Я верну все подарки и, разумеется, не намерен ничего брать из квартиры. Разве что какие-нибудь семейные реликвии. Пусть мои родители решат, что должно остаться в нашей семье.

– Твоя семья – это твои дети, – отрезала Рокси. – Вещи, которые перейдут к детям, остаются в твоей семье.

– Я имею в виду вещи, которые перевезут в Соединенные Штаты, – извиняющимся тоном сказал он.

Рокси неожиданно попритихла и словно бы насторожилась. Она почувствовала опасность остаться одной в чужой стране, среди чужих людей, говорящих на чужом языке. Она почувствовала согласие между мэтром Дуано и Шарлем-Анри, естественную взаимную симпатию соотечественников, точнее – мужчин, симпатию, которая рождается из общих взглядов на галстуки и черные носки, из знания трехсот шестидесяти сортов сыра, из их привычки к тому, что женщины душатся, и из неприязни к женским слезам.

– Я не еду в Штаты, – заявила Рокси. – Я остаюсь здесь. Надеюсь, ты будешь оказывать материальную помощь мне и своим детям.

– Мы обсудим процедуру расторжения брака по обоюдному согласию, – снова начал мэтр Дуано, предчувствуя новую вспышку клиентки. – Кроме того, супругов разводят «по причине». В этом случае один из вас является невиновной стороной и должен доказать виновность другой стороны.