Текст книги "Развод по-французски"

Автор книги: Диана Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Она давно надеется искупить свои грехи и успокоиться, но никогда не испытывала чувства покоя после развода, после автомобильной катастрофы в 1956-м, случившейся по ее вине, хотя она сумела доказать обратное, после того, как редко ходила на собрания ассоциации «Родители – учителя», после того, как была недостаточно любящей и великодушной. Марджив заставила замолчать знакомые уколы совести.

17

Животные не доверяют человеку, и в этом они правы.

Руссо. «Исповедь»

По воскресеньям я просыпаюсь поздно, около десяти. Меня будит перезвон колоколов с Сен-Никола-дю-Шардонне, чьи прихожане – отлученные от церкви католики-фундаменталисты. Говорят, они отстаивают все дурное, как фашисты, но колокола благовестили как положено. Я слышу шум машин и автобусов, голоса на улице, кто-то включил магнитофон. Чуть позднее начинают разноситься ароматы приготовляемой пищи, чесночно-петрушечный запах улиток и жареных цыплят из африканского ресторана. Какая-то женщина в мансарде через улицу отворяет высокое окно. Солнце светит к ней утром, ко мне – на исходе дня, сейчас я в тени, вижу, как она подтаскивает кресло и нежится в теплых солнечных лучах, подпиливая ногти. Интересно, о чем она думает? Интересно, как бы я себя чувствовала в ее бледном, худосочном теле, если б сумела сбросить свою шкуру со следами калифорнийского загара?

Рокси, Женни и я позднее отправились в Шартр на обед с Персанами. Что ж, вполне цивилизованно – эта продолжающаяся связь между Рокси и Персанами, которые словно говорят, что она всегда останется матерью их внучки, близким человеком. Даже Антуан настроен к ней дружелюбно и не чувствует за собой вины, что высказал свое мнение насчет «Святой Урсулы». Рокси тоже ведет себя лояльно. Ей нужно подтверждение, что некоторые узы не порваны. Вот мы и ездим на воскресные обеды либо в Шартр, либо на улицу Ваграма к ним на квартиру. Иногда я нахожу отговорки, чтобы не присутствовать на обеде, так как мне надоело, помимо Женни, забавлять еще целый выводок детей Шарлотты и Антуана, как будто я какая-то суперняня или платная затейница. Я злюсь на Рокси за то, что она не прекратит эту порочную практику и дает повод думать, что я без ума от детей да и сама в душе всего лишь взрослая девчонка. На самом же деле я не так сильно люблю детей, хотя к Женни питаю самые нежные чувства. Бывая у Персанов, я забавляюсь мыслью о том, что бы они подумали, если бы узнали, чем я собираюсь заняться с их дядюшкой Эдгаром. Это тайное озорство хоть немного скрашивает скучную обязанность присматривать за подрастающим поколением.

В то воскресенье мы отправились в Шартр. В доме царила суматоха. Сюзанна, Антуан, Труди и младшая дочь Ивонна наперебой говорили, что здесь «побывали гости», человек с блокнотом что-то записывал. Это был полицейский. Сначала я не поняла, из-за каких гостей поднялся шум, но потом оказалось, что «гости» – это обыкновенные взломщики, которые, однако, ничего не взяли. Сюзанна, еще не успевшая сменить дорожный твидовый костюм на воскресное платье, кричала: «Бронированная дверь, сигнализация – как это могло случиться?»

– Вхожу я в коридор и вижу: что-то не в порядке, – рассказывала она инспектору. – «А что, если гость еще здесь?» – спрашиваю я у себя. В доме никого не было, но вещи передвинуты и вообще впечатление, – продолжала Сюзанна, – что кто-то здесь хозяйничал. Я почувствовала следы чужого присутствия. Но вы только представьте, не нашли ничего, что стоило взять. Это же оскорбление! – засмеялась она, решительно перейдя, как истая француженка, на шутливый тон, и увела полицейского в гостиную.

Стоял октябрь, с утра прошел дождь – неподходящая погода для тенниса. Мы с Антуаном взяли детей и пошли в лес, а Рокси, Сюзанна, Труди и Ивонна – на кухню, заниматься обедом. На этот раз обязанности были распределены справедливо. Вместо душной кухни прогуляться в осеннем лесу – ради этого стоило даже присмотреть за детьми. Они бегали взад-вперед по тропинкам, и их смех разносился далеко вокруг, точно фонограмма ребячьего веселья. Сначала я думала, что французские леса – реденькие, невзрачные, особенно теперь, когда опадает листва, оставляя только изящные узоры голых ветвей и кое-где одинокие желтые листки, дрожащие на ветру. В Калифорнии у нас высоченные секвойи, заросли сосны и пихты и завалы упавших гигантских стволов, гниющих среди валежника, иголок, мхов и всяких насекомых. Теперь я научилась чувствовать небрежную прелесть французского леса, похожего, как и следовало ожидать, на картины Коро. В наших лесах то и дело натыкаешься на пивные банки, изрешеченные пулями, и тебе становится не по себе, потому что думаешь, что за каждым деревом прячется какой-нибудь псих с ружьем, или выходишь на свежие просеки с торчащими пнями, и тебя охватывает грусть за опустошаемую планету.

– Их Альпы более изрезаны, чем наши Скалистые горы, – сказала Рокси во время очередного приступа еврофилии.

И вот мы идем цепочкой за Антуаном. Женни держится за мою руку – ей, наверное, приходят на ум злоключения Красной Шапочки, о которой ей недавно прочитали, а может быть, и тот случай, когда мама ударила ее. Я не заговариваю с Антуаном о «Святой Урсуле», хотя мне очень хочется высказать ему свое «фе» за то, что он сует нос в чужие дела. Меня так и тянет сказать: «Рокси ведь вернет картину! И в конце концов, это ее вещь. Какие проблемы? Ты что, не знаешь, как ожидала эту выставку Марджив? Ты что, не знаешь, что картина принадлежит даже не Рокси, а Честеру? И вообще – какое твое дело? Шарль-Анри согласен, и порядок». Но в семейные воскресенья не принято говорить о чем бы то ни было, касающемся Рокси и Шарля-Анри, эти проблемы из другой жизни. Кроме того, Антуан гораздо старше меня, ему под пятьдесят, с ним по-свойски не поговоришь. Я хочу сказать, что совсем не знаю его и сейчас он представляется мне плохим и жадным человеком из романов Бальзака. Я молчу. Может быть, на меня влияет будущая связь с дядей Антуана? Я злюсь на себя и тащусь за ним, поглядывая за Полем-Луи, Жаном-Фернаном, Мари-Одиль, Жаном-Клодом, Кириллом, Ирен, Женни. Антуан не обращает внимания на детей, правда, их хорошо видно в их клетчатых рубашках и ярких платьях. Он то и дело заглядывает в кусты или задирает голову, рассматривает каждый бугорок на земле, словно ожидая, что он вот-вот задвигается. Я спросила, что он ищет.

– Так, ничего, – ответил он.

Потом он сел на камень посреди поляны и стал оглядываться, как пионер, высматривающий индейцев у каждого подозрительного укрытия. Только сейчас я замечаю, что лицо у него неподвижно и озабоченно.

– Я ищу котенка Шарлотты, – сказал он вдруг.

– У нее пропал котенок? – удивилась я. Шарлотта живет в Нейи, а это порядочное расстояние от лесов Шартра.

– Мама совсем расстроена, особенно после визита «гостей». Удивительно, как ее хватает содержать все в порядке. Котенок – просто последняя капля...

Плохо, когда не знаешь французского: многое из того, что происходит, просто ускользает от тебя. Ты как ребенок, который слышит разговор взрослых, но понимает его наполовину. В таком невыгодном положении оказалась и я, так как ничего о котенке не слышала.

– М-м... А какого он цвета? – спросила я.

– Маленький сиамский котенок.

Я начинаю думать о возможных сценариях. Самый вероятный – котенок выпрыгнул из своей коробки и убежал в лес. Только сейчас я расслышала, как дети пищат «мяу, мяу».

Антуан поднимается на ноги и идет по тропинке дальше.

– Чем котенку питаться здесь, в forêt[51]? Он может поймать птичку?

– И мышонка тоже. В лесу полно маленьких существ.

– Каждый год мы выбрасываем тысячи кошек, это преступление. Они не могут найти себе пищу, голодают. Каждый август французы оставляют животных в лесу. Собак привязывают к деревьям, они умирают с голоду. Это ужасно!

– Ужасно, – эхом откликаюсь я.

– Да, почему-то считается, что любимое животное – только на лето. Потом от него избавляются, как от старых башмаков. Конечно, я не говорю о Шарлотте.

– Многие американцы тоже жестоко обращаются с кошками, – словно успокаиваю я Антуана, хотя знаю, что не обязательно завоюешь расположение французов, если вникаешь в их проблемы. Более того, они нередко начинают уверять, что их проблемы гораздо серьезнее, или же обижаются, что их сравнивают с какими-то американцами.

– Труди работает в обществе по спасению кошек, – неожиданно говорит Антуан.

Я все-таки не понимаю, как котенок оказался в лесу, но ни о чем не спрашиваю. Может быть, его просто оставили здесь? Но это странно.

– Он знает Поля-Луи и может выйти на его голос. Надо, чтобы другие дети не шумели. – Антуан что-то говорит детям. Они смолкают.

– Мяу! Мяу! – зовет Поль-Луи.

– Пора возвращаться. После обеда придем снова, – говорит Антуан. Я вижу, что он серьезно встревожен, как будто потерялся ребенок.

Когда мы вернулись домой, я вымыла Женни руки и пошла на кухню. И вдруг слышу, Рокси говорит: «Да, Изабелла такая. У нее сильно развит дух соперничества. Девчонками мы ходили в гимнастический класс. И каждый раз она ходила еще на дополнительные гимнастические занятия в университете, представляете? Для практики, чтобы быть лучшей в классе».

Дело обстояло совсем не так. С трудом удержалась, чтобы не вбежать и не сказать правду. Самое забавное, сообразила я позднее, что Рокси говорила по-французски. По-видимому, слова преодолевают языковой барьер, когда речь идет о тебе, и без перевода запечатлеваются в твоем мозгу. Да, но почему речь вообще зашла обо мне? С чего бы это?

С великолепного блюда Сюзанна раскладывала ragoût d'homard[52]. Я восхищаюсь непринужденным гостеприимством Сюзанны, так же как восхищаюсь острым умом и уверенностью миссис Пейс. Меня удивило открытие, что до приезда во Францию я не восторгалась ни одной женщиной. Конечно, я любила Марджив, но она нередко вела себя просто глупо, а моя родная мама – сплошное наказание. Ну может быть, нравились две-три учительницы в школе, а с тех пор вообще никто.

Сюзанна, восседающая за большим семейным застольем, ни на секунду не переставала быть француженкой до мозга костей. Француженка постоянно следит за одеждой, использует все petits soins[53] – те таинственные тонкости женского умения держать себя в форме, в которые не в силах вникнуть даже Дженет Холлингсуорт, и в любом возрасте флиртовать с любым мужчиной, потому что того требуют правила вежливости. С точки зрения французов Рокси, наверное, выглядит слишком буднично, неэлегантно. Она должна быть более тонкой и обольстительной. Ей стоит, например, немного высветлить волосы или покрыть ногти лаком.

Я давно покрываю ногти лаком, не знаю почему. Впрочем, нет, знаю. Если бы я писала об американской жизни, то упоминание лака для ногтей означало бы, что рассказ несерьезен и годится для чтения разве что под сушилкой для волос. Но в рассказе о французской жизни это многозначащая, полная духовного содержания деталь. Кроме того, французские мужчины считают, что американки чересчур зажаты, что они должны быть кокетливее. Они не понимают, что оденься в Америке пококетливее, сама же будешь виновата, ежели с тобой стрясется что-нибудь нехорошее.

Вообще-то Рокси даже грызет потихоньку ногти, хотя сейчас, во время беременности, она выглядит лучше, чем когда-либо, и ногти у нее отросли, несмотря на все переживания.

У французов странные застольные обычаи. Они очень разборчивы в том, кому и как передать блюдо. Прежде чем положить себе, мужчина подает его сидящей рядом даме, та отдает блюдо соседу с другой стороны, от него блюдо идет к следующей даме и так далее. Таким образом оно дважды обходит стол. Наверное, никто из мужчин никогда не отведал горячей пищи. Уверенные в своих социальных привилегиях, мужчины строго соблюдают правила вежливости, всем своим видом показывая, что могут поесть и остывшее жаркое.

Первой подают самой старшей гостье. Думаю, некоторым женщинам, например, миссис Пейс, отнюдь не нравится такое предпочтение, поскольку оно указывает на их возраст. Иногда за столом неожиданно вспыхивает безудержное веселье. Я ни разу не уловила, с чего все начинается, но чопорные люди, переодевающиеся к столу, вдруг начинают кидаться катышками хлеба, словно в дешевом пансионе.

На обедах у Сюзанны непременно присутствует кто-нибудь из родственников – школьники-внуки, племянники, племянницы, все безукоризненно вежливые, каждый – с некоторым запасом английских слов. (Однажды, правда, зашел отдать книгу отчим Фредерика, граф, и меня ему не представили.) Если не считать того, самого первого дня, Эдгара ни разу не было, зато однажды приехал молодой человек лет двадцати с небольшим – свежие розоватые щеки, короткая стрижка, безупречные манеры, в целом же – вид как у старшего школьника. Его называли кузеном Пьером, кто-то назвал и фамилию – Коссет. Только к середине обеда я сообразила, что это, должно быть, сын Эдгара. Стала разглядывать его и нашла сходство, но никакого рокового влечения не испытала, чувства мои не перепутались. Меня по-прежнему тянуло к отцу. Если Пьеру около двадцати, а отцу, положим, семьдесят, то выходит, что мадам Коссет намного моложе мужа. Судя по всему, Пьера давно здесь знали, и он, наверное, в свое время проказничал с кузинами здесь, в Шартре, или где-нибудь на побережье. Его присутствие обостряло мои эротические переживания, набрасывало на них покров восхитительной тайны.

За столом оставалось свободное место, видно, кого-то ждали, но он не приехал. Я рассчитывала, что ждут дядю Эдгара, но когда подали суп, явился Боб, муж Шарлотты. Пока он усаживался, раздавались приветственные возгласы, быстро сменившиеся, однако, вопросами о том, что произошло. Он принялся рассказывать, покачивая головой, словно сам не верил тому, что говорил, и с грустным смехом, в котором прорывались желчные нотки, подходящие его внешности блондина с постоянными приливами крови к лицу. Я ничего не поняла в его рассказе, за исключением одной фразы:

– Avez-vous trouvez le chat?[54]

По пути домой Рокси не без злорадства объяснила причину отчаяния Боба и пропажу котенка Мину. Одно английское издательство предложило Шарлотте работу в Англии. Боб считает это предлогом, чтобы удрать со своим англичанином. Не долго думая, Шарлотта снялась с места, оставив детей, и перед отъездом в приступе садизма выкинула котенка, любимца Боба.

– Еще одно существо, жаждущее свободы. А о котенке Боб и без нее мог бы позаботиться. Он считает, что она нарочно это сделала, знает, как он привязан к нему. Она думает, что он любит котенка больше, чем детей... Ну и семейка!

Первой моей мыслью было: может быть, Рокси выйдет замуж за Боба? Потом я подумала о Шарлотте и ее англичанине, о капризах ожесточившегося человеческого сердца, о сомнительном удовольствии видеть, как страдают другие. Я живо представила себе Шарлотту за туалетным столиком, с сигаретой в зубах, жадно листающей расписание полетов. Рокси, Шарлотта, Боб... В чем он виноват? Какие у нее к нему претензии? С котенком она, конечно, поступила жестоко.

Рокси говорит, что все знали все заранее. То, что другие знают заранее, для меня точно гром с ясного неба. Я могу только вообразить, что происходило раньше между Шарлоттой и Бобом, Шарлоттой и англичанином, Шарлоттой и ее родителями. Для остальных это была нескончаемая семейная сага. Из-за незнания французского у меня не было ощущения движения событий, извивов пути, камней на дороге и кочек, по которым Шарлотта и Боб или Рокси и Шарль-Анри перешли трясину и оказались на распутье. Об этом говорилось мимоходом, в случайных репликах главы клана за столом.

Сама Сюзанна сохраняла страдальческий вид матроны, окруженной напастями и неприятностями, и старалась быть бодрой и веселой, несмотря ни на что. Мысленная зарубка в памяти: спросить у Дженет Холлингсуорт, что она думает об этом культе веселья.

– Я не вполне виню себя, – вздыхала Сюзанна за чаем в среду. – Наверное, я отчасти виновата в том, что Шарль-Анри и Шарлотта такие эгоисты. Но какие времена, такие и нравы. Разводы чуть ли не в моду вошли. От американских фильмов большой вред. Потом требование, чтобы женщина работала. Шарлотта думает, что может содержать себя где угодно. Боюсь, ей придется взглянуть в лицо реальности. И вот еще одно событие, – продолжала она. – Еще более неприятное. В «Фигаро» появилась статья, где упоминается брат Жоржа. – Жорж – это господин де Персан.

– Ну и что? – спросила Рокси.

– Как что? Персан упомянут рядом с Петэном, в одном предложении. Я уже позвонила Эдгару. Он знает, что надо сделать.

Позже я спросила Эдгара, почему это упоминание так взволновало Сюзанну.

– Нельзя упоминать чье-либо имя в одном контексте с Петэном, – объяснил он. – Если б мы жили в девятнадцатом веке или даже в двадцатом году нашего, мне, вероятно, пришлось бы вызвать автора статьи на дуэль – если сам Жорж не захотел бы.

А Рокси мучила судьба брошенного котенка.

– Они гибнут, понимаешь? Домашняя кошка никогда не приживется в диких местах, – твердила она. – Интересно, как долго он сможет продержаться? Надо ехать и искать его. Антуан и все другие заняты на работе, но мы с тобой едем завтра же.

18

Горе мужчине, который в первые дни любви не верит, что она продлится вечно! Горе тому, кто даже в объятиях возлюбленной, которая только что отдалась ему, сознает, что настанет время, когда ему придется разлучиться с ней!

«Адольф»

В следующий вторник мы с Эдгаром ужинали в «Бельнуре». (Ravioli de courgettes, телячья вырезка, gratin de fruits rouges[55].) Отсутствием аппетита я не страдаю, но мысли мои были далеко. Мне не терпелось лечь с ним в постель, чтобы поскорее все кончилось, и познать рай или ад.

Первый раз никогда не приносит полного удовлетворения, хотя мы часто горим желанием. Но без первого раза не бывает второго. Меня все еще мучили сомнения. Как я перенесу седую щетину на груди и спине? Или стариковский запах? Но от него шел свежий запах то ли крема для бритья, то ли лавровишневой воды. Импотенция? Тоже исключено. С какой стати ему выставлять себя слабаком? Прямая по-солдатски спина, подтянутость, упорный взгляд глубоко посаженых глаз – все это успокаивало меня.

Сам Эдгар держался совершенно раскованно. С помощью чудного французского предмета – полуложки, полувилки (в скобках замечу, что после первого нашего обеда я взяла за правило запоминать французские названия блюд, не знаю зачем) – он начисто подъел своего lotte à la crème de safran[56].

Потом все происходило естественно и просто. Хотя вечер был прохладный, мы пошли пешком до его квартиры на улице Бургонь. Он показал мне кухню и где ванная. Я не знала, надо ли мне раздеться, – мне нравится, когда меня раздевают мужчины. Я пришла в гостиную, он скинул пиджак и налил нам коньяку. Мы сидели рядом на диване. Итак... Он никак не мог расстегнуть мне пуговицы на блузке, пришлось ему помочь. Я сгорала от любопытства и нетерпения и, поцеловав его, потянулась к его ширинке.

– Attends, attends[57], – сказал он, поймав мою руку.

Он знал, чего я жду и чего ждет сам, потому что в определенный момент сосредоточился на своих ощущениях, глаза его изменились, но это произошло лишь после того, как он убедился, что я кончила. Он не был уверен, берет ли он опытную женщину или невинную девушку, – он сам сказал об этом чуть позже. Вопрос возник из-за его незнания американок, к тому же калифорниек, к тому же моего возраста, но он быстро отпал. Помимо чисто физического наслаждения, я испытывала несказанное удовольствие от разницы в возрасте и положении. То, что раньше тревожило меня, сейчас только разжигало мою необычайную страсть. Этот крупный красивый седой человек с его мощным стволом (или как там это называется у Мильтона в «Потерянном рае», из которого я однажды прочитала несколько отрывков, – ужасная скука), человек, который мог бы шептать нежные слова на любом языке – я все равно бы поняла, так вот, этот мужчина трахался как Бог. Я была полна им и сама вся заливалась медом.

Иногда у нас были обычные для любовников разговоры. Что ему прежде всего понравилось во мне? Как он решился предложить мне переспать с ним? «В мои времена мужчины влюблялись по нескольку раз и знали, что чувства нельзя пускать на самотек. Любви надо помогать», – сказал он.

Я призналась, что меня увлекли его политические и военные подвиги, и Эдгар с усмешкой заметил, что эти занятия воинственного и властного мужчины не в чести у теперешних женщин.

И еще увлекло, что он не американец, добавила я.

– На свете миллиард неамериканцев, – возразил он. – А я, наоборот, очарован твоим американством.

– То есть тупостью, молодостью и наивностью?

– Ни в коем случае. Мне нравится в тебе другое.

С самого начала я оценила его нежелание посвящать меня в свои проблемы – с женой или любые другие, а он оценил, что у меня не было желания их выслушивать. Может быть, у него вообще не было проблем. Позже у меня такое желание появилось.

Он рассказал, что не допускает орального секса. В порядке самодисциплины. Думаю, что сумею легко разубедить его.

Еще до начала нашего романа я принялась продираться сквозь газетные статьи, в которых упоминался Эдгар. Я выписывала формы глаголов avoir и être[58] во всех возможных временах, наклонениях и залогах и, заучивая их, добилась определенного прогресса. Но когда мы встречали кого-нибудь из его знакомых или заходили выпить после театра, я не понимала ни слова из того, что говорилось. Это приводило меня в бешенство. Я быстро схожусь с людьми, всегда была своей в любой компании, даже выступала заводилой, а теперь чувствовала себя чужой и, наверное, считалась отсталой. Я уверенно произносила Bonjour, monsieur и bonjour, madame, быстро добавила к моему репертуару au revoir, monsieur (madame)[59], но больше ничего не могла из себя выдавить, и только Эдгару научилась кокетливо говорить je t'aime[60].

Моя неспособность к французскому заставляла меня еще больше уважать Рокси, которая с кажущейся легкостью поменяла страны, языки и религии. Когда я сказала ей об этом, она с горечью ответила, что это признак дурного характера – человек должен сохраняться таким, какой он есть.

Я заметила, что, говоря по-английски, она начала употреблять французские слова и обороты. В данном случае вместо «сохраняться» мы сказали бы «оставаться». Люди должны оставаться тем, что они есть. Но разве мы верим в это? Я лично – нет.

Примерно в это время Стюарт Барби рассказал своему другу Алену Десмонду, эксперту из Лувра, что он видел у Рокси замечательную картину, которую сейчас оценивают, чтобы переслать в музей Гетти. Сюжет – молящаяся женщина, трактовка света напоминает школу Латура. Не хочет ли он посмотреть?

– Ни за что, mon cher[61], – сказал Десмонд. – У меня непременно спросят, подлинная ли это вещь. Когда атрибуция спорная, мы предпочитаем не вмешиваться. На всякий случай.

– На какой случай?

– На случай, если картину выставят на продажу. Если это vrai[62], то и платить за нее придется соответственно, как за работу élève, école или d'après[63].

– Понял, – хмыкнул Стюарт.

– Но фотографии я бы посмотрел, – сказал Десмонд.

В общем, так оно и случилось. Вот как у Рокси пошли дела с разводом. Излагаю шаг за шагом.

1. Шарлотта, приятельницы и адвокат убеждают Рокси, что она добьется лучших условий расторжения брака, если подаст иск о разводе «по причине». Смирившись с неизбежностью, Рокси решает так и сделать.

2. Перед лицом этой малоприятной перспективы Шарль-Анри отказывается от прежней безропотной позиции и обращается к своему адвокату мэтру Дуано. Тот извещает мэтра Бертрама, адвоката Рокси, что если мадам де Персан не согласится на нормальный, с половинным разделом имущества, развод, то Шарль-Анри не разрешит ей носить его имя и потребует опеки над детьми. Все понимают, что при слушании дела об опеке у Шарля-Анри будут определенные преимущества, проистекающие из единодушного общественного мнения, что дети должны принадлежать родителю-французу, и Рокси вынуждена была согласиться на «нормальный» вариант, но затаила горькую обиду за то, что ее перехитрили и предали. Французские дамы с площади Мобера и американки в женской секции Американского центра предупреждали ее, что этого следует ожидать.

– Всегда так, – с мрачным удовлетворением заметил мэтр Бертрам. – Начинают люди с согласия, а потом ожесточение.

L'endurcissement. Ожесточение. Может быть, это просто еще одно слово, обозначающее взросление или жизненный опыт. Какая-то англичанка за чаем у миссис Пейс сказала мне: «Француженки умные, но жесткие». Я понимаю, почему о них такое мнение. Англичанка гораздо мягче, добрее, чем стройные француженки с бесподобным макияжем. Они должны быть дьявольски расчетливы, чтобы каждый раз надевать другой шарфик. Им приходится быть расчетливыми, потому что во Франции суровые законы.

Развод с половинным разделом означает, что половина «Святой Урсулы» принадлежит Шарлю-Анри или что Рокси должна возместить ему половину стоимости картины.

Рокси рвала и метала. Она боялась позвонить Марджив и Честеру. Она строила фантастические планы: ложный взлом квартиры и похищение картины или отправка ее, свернутой в трубочку, по почте. Или попросить Тэмми де Бретвиль, когда она на Рождество поедет к себе домой в Портленд, штат Орегон, взять картину с собой.

Еще лучше, если картину увезу я, заявив, что она – моя. Рокси скажет, что ничего не могла поделать, Изабелла такая упрямая. Мне надо просто положить «Святую Урсулу» в чемодан и улететь ночным рейсом. Рокси даже ходила на Бон-Марше посмотреть подходящие чемоданы. Я сказала, что не хочу возвращаться в Калифорнию. Умолчав, почему не хочу. Как я теперь жалею, что не сделала этого! Но что бы это изменило?

Я не таскаю повсюду сумочку, подаренную Эдгаром, приберегаю ее для особо торжественных случаев и встреч с ним. Во-первых, я боюсь потерять ее, боюсь, что у меня ее выхватят. Во-вторых, из-за Рокси. Когда я, собираясь уйти, кладу в «келли» бумажник и прочие вещи, она сверлит ее глазами или отворачивается. Сумочка вызывает у нее раздражение и горечь, поэтому я не оставляю ее на виду. Она словно символизирует мою неверность по отношению к ней, тем более что я не говорю, откуда она у меня. Тайна мучила ее, как мучил Пандору закрытый сосуд, врученный ей богами. Мое молчание обижало Рокси, так как раньше я рассказывала ей обо всех своих приключениях, даже самых неприятных или страшных. К тому же сумочка символизировала мужскую неверность вообще и французов в частности. Рокси знала, что сумочку подарил француз, потому что только французы – и, может быть, японцы – знают лучшие фирмы и магазины – «Баккара», «Картье», «Гермес». Поскольку подарок был сделан не жене, она гадала, что Шарль-Анри подарил Магде, если вообще подарил, будучи современным человеком. Подарки женщинам – один из тех традиционных обычаев, который выродился в чисто формальный знак внимания, сузился до размера театрального билета или колечка.

Я отдаю себе отчет в том, что «келли» – это остаток материальной культуры прежних времен, когда у женщин была иная жизнь и, в представлении Рокси, сложившемся под влиянием романов – чьих? Золя? или Аниты Лус? – лучшая жизнь. В собственных глазах она была жертвой новых форм ущемления человеческого достоинства в женщине, на что я могла бы возразить, что она – такая же жертва старых форм ущемления женщин, заложница извечных эротических хотений мужчины, как и госпожа Юлий Цезарь или госпожа Марк Антоний – или мадам Эдгар Коссет. Конечно же, мадам Коссет существовала, и два сына в Авиньоне тоже.

Рокси злила перспектива самой кормить себя и детей. Ее недовольство своим положением росло с каждым днем, как рос ее живот, и росло досье, в котором собирались свидетельства ее совершенств и низменности натуры Шарля-Анри.

У нас с Эдгаром выработался определенный порядок. Мы встречались по вторникам и, если он не уезжал, по пятницам. Встречались днем, наслаждались любовью, а потом отправлялись ужинать или в театр. В Америке сначала был бы театр, а потом постель (влияние кальвинизма?), но днем лучше, потому что чувства еще не притупились, не кружится от вина голова и не клонит ко сну. В театре я не понимаю ни слова, только – ля-ля-ля и в конце déjà[64] или n'est-ce pus?[65] Как будто под ухом проносится поезд и грохотом заглушает все звуки.

Мы легко могли сойти за деда с внучкой – так церемонно и спокойно он вел меня к столу, ухаживал, подавал пальто. Ни единого интимного знака, сплошной Версаль. Люди, конечно, понимали, что мы есть на самом деле, но никто не ухмылялся, не подмигивал! Мы укладывались в привычную схему: пожилой влиятельный господин и молодая женщина. Эдгар не мог не замечать одобрительно-завистливых взглядов знакомых мужчин. Правда, иногда мне казалось, что я вижу признаки старческой скуки, и тогда у меня живот подводило от желания развеселить его. Но это именно казалось, так как он тут же улыбался и снова был весь внимание. А живот у меня подводит, потому что я чувствую животом. В детстве у меня часто болел живот, в доме говорили «Изабеллу схватило», и теперь, бывает, болит.

В таких случаях я стараюсь рассказать что-нибудь забавное, если только могу придумать, или расспрашиваю Эдгара о Франции. Это радует его, он с удовольствием объясняет значение отдельных слов или рассказывает о французских обычаях.

Я уже подумываю о том, что надо бы сделать Эдгару подарок, чтобы мы были, так сказать, квиты. И стараюсь больше читать по-французски или хотя бы французских авторов, переведенных Эймсом Эвереттом.

Эдгара привлекала вовсе не моя юная свежесть. У меня достаточно любовного опыта, это во-первых, а во-вторых, он сам еще не безумно стар, не достиг еще того возрастного психологического состояния, когда мужчину возбуждает очевидное несходство с партнершей, возможность самому опять почувствовать себя молодым или приятное удивление – это им заинтересовалась молодая хорошенькая женщина. Он еще не испытывал того, что, по словам миссис Пейс, втайне испытывают старые люди по отношению к противоположному полу. Женщины еще заглядываются на него. Внушительный мужчина с признанными заслугами, влиянием и, очевидно, деньгами, хотя сказать наверняка я не могу. Он еще нравился женщинам и потому не видел ничего удивительного или почти ничего удивительного в том, что мой выбор пал на него. То, что радовало меня в нашей связи и распаляло мое воображение, меньше всего интересовало его самого. События его жизни, которые неуловимо отразились на спокойных, правильных чертах его лица и скрытом обаянии, окончательно покорили меня. У него еще не начался упадок сил, только иногда он чувствовал едва заметную слабость. Голень у него зажила, походка восстановилась, хотя и сохранилась несколько искусственная прямота осанки. Ну, может быть, немного беспокоила еще простата – что бы это ни значило. Смешно сказать: несмотря на все наши знания о вреде солнечных лучей, от которых появляются веснушки и морщинки, то, что находится большей частью в штанах, мало поддается старению и в семьдесят смотрится так же, как в двадцать.