Текст книги "Вирусный флигель"

Автор книги: Дэвид Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Здесь он разыскал эвакуированное управление Имперского исследовательского совета и, в последний раз воспользовавшись правами полномочного представителя, забрал оставшиеся наличные деньги – полмиллиона марок, чтобы расплатиться по самым важным счетам и раздать людям жалование.

В Мюнхене была тишина. «Дрок, посаженный мамой, усыпан цветами», – записал Герлах в дневнике. Он положил полмиллиона марок на свой банковский счет в Мюнхене, и этот взнос, уже пересчитанный на новые деньги, оставался неприкосновенным вплоть до возвращения Герлаха из английского плена в 1946 году. Союзники вошли в Мюнхен 30 апреля. А на следующий день резко похолодало и началась сильная метель. В 5 часов вечера Герлаха посетил доктор Бауман, сотрудник Миссии Алсос. Герлах показался Бауману одичавшим и больным…

Вскоре забрали и Дибнера. Его настигли в деревне, примерно в двадцати милях к юго-востоку от Мюнхена; при нем обнаружили восемьдесят тысяч марок. Днем позже в Урфельде, в доме Гейзенберга появился полковник Паш. Чемоданы нобелевского лауреата стояли уже в полной готовности. Бодрым шагом Гейзенберг направился к ожидавшему бронетранспортеру и уселся между вооруженными американскими солдатами. Под конвоем двух тяжелых танков, один из которых шел впереди, а другой танк и несколько джипов – позади, бронетранспортер проехал по главной улице Урфельда. В собравшейся на улице толпе отъезд Гейзенберга произвел должное впечатление, и некоторые острили, что подобный эскорт вполне подошел бы и для самого Гитлера. Гейзенберга и Дибнера перевезли в новую штаб-квартиру Миссии Алсос в Гейдельберге.

В отличие от других немецких ученых пленный Дибнер оставался неизменно замкнутым и угрюмым. А враждебность к нему Гейзенберга и его коллег была столь неприкрытой, что ее замечали даже американцы. «Их общение с Дибнером сводилось к обмену междометиями», – писал Гоудсмит.

О результатах совместной англо-американской операции по обследованию «подозрительных пунктов в районе Штутгарта» Черчиллю было доложено 2 мая. Был захвачен практически весь уран и вся тяжелая вода и, что особенно важно, удалось захватить крупнейших немецких атомщиков и почти всю научную документацию.

Лорд Черуэлл так прокомментировал полученные результаты: «Особое удовлетворение доставляет вывод о том, что немцы в своих работах отстали от американцев и англичан по меньшей мере на три года».

Однако в меморандуме, подготовленном для Черчилля, научный советник не упомянул, что немецкие ученые на три года раньше американцев и англичан завершили теоретическое обоснование основных вопросов в области атомной энергии.

Этим, пожалуй, и стоит закончить наше повествование о ядерных исследованиях в Германии и о главных участниках немецкого атомного проекта.

Но все же стоит сказать еще несколько слов об одном из них. Он все еще пребывал на свободе, когда остальные уже находились в Париже и, еще не привыкнув к своему новому положению, со страхом думали о собственной судьбе и судьбах родных и близких. Двое офицеров Миссии Алсос, не уведомив британские оккупационные власти, переехали границу английской зоны и направились в Гамбург. Здесь они разыскали профессора Пауля Хартека – того самого человека, который определенно был способен сделать бомбу и сделал бы ее, если бы ему предоставили достаточные средства, материалы и людей. Хартека усадили в джип и вывезли из английской зоны.

Хартек, по-прежнему бодрый и уверенный в себе, вскоре понял, что джип мчится в Париж. И пока джип колесил по дорогам Франции, перед мысленным взором Хартека промелькнули все события, начиная с того апрельского дня 1939 года, когда они с Вилли Гротом писали письмо в военное министерство: совещания и конференции в Берлине, кризис с тяжелой водой, разработка ультрацентрифуги, надежды и разочарования. Но вот джип въехал в радостный весенний Париж, украшенный флагами, заполненный толпами французов. В накидке и берете, с коротко подстриженными офицерскими усиками Хартек выглядел весьма внушительно и даже походил на офицера союзных войск. Джип вез его по парижским предместьям как раз в то время, когда парижане выстроились на тротуарах в ожидании военного парада. И на всем пути они громкими приветствиями встречали майора, сидящего за рулем украшенного опознавательными знаками джипа, и его воинственного на вид пассажира. Хартек ответил парижанам. Он встал в машине и поднес руку к берету тем же движением, каким отдают честь.

Итоги

В последние дни войны по южной Германии распространились дикие слухи; в Мюнхене из дома в дом их переносили партийные функционеры, убеждая население в том, что со дня на день немецкая армия использует атомную бомбу. Как ни поразительно это, многие еще верили им.

Вот, например, свидетельство полковника Гейста, руководителя технических исследований в министерстве Шпеера. Спасаясь в толпе беженцев, он случайно встретился со своей женой. Она попросила его сказать ей правду об «ужасном оружии», с помощью которого Гитлер грозился победить союзников даже в последние дни. Гейст ответил ей, что никакого нового оружия у Германии нет, хотя некогда и существовала надежда на создание атомной бомбы.

Не только в Германии многие не могли поверить, что немцы не делали почти ничего для создания атомной бомбы. Долгое время не затихали слухи о заводе атомных бомб на захваченном советскими войсками острове Борнхольм. А в некоторых странах широкое распространение получил слух о том, что бомбы, сброшенные американцами на Хиросиму и Нагасаки, были 'захвачены в Германии.

Вскоре после ареста министр снабжения Шпеер дал следующие показания относительно немецкого уранового проекта: «Как и в Америке, наши ученые в течение долгого времени занимались изучением расщепления атома. Вы, американцы, продвинулись значительно дальше нас: у вас есть большие циклотроны. В Германии же только во время моего руководства все это стало получать хоть какую-то поддержку, и я приказал начать изготовление нескольких не очень крупных циклотронов; ныне один циклотрон имеется в Гейдельберге. Но, на мой взгляд, мы далеко отстали от уровня, достигнутого в Америке». На вопрос, играла ли тяжелая вода какую-либо роль в планах будущего использования атомной энергии, Шпеер отвечал так: «Нам ни разу не удалось выйти за пределы примитивных лабораторных экспериментов, но и они никогда не были доведены до такого уровня, который позволил бы сделать решающие выводы». Через неделю после первого показания Шпеера опять допрашивали о немецких атомных исследованиях, новым в его ответах явилось лишь упоминание о Гейзенберге и Боте как об ответственных руководителях, а затем он повторно выразил уверенность в значительном отставании Германии в деле создания атомной бомбы; по его мнению, чтобы достигнуть американского уровня, немцам требовалось десять лет.

Одной из важнейших неудач немецких атомщиков как раз и было то, что они не смогли убедить Шпеера в перспективности расщепления атома. Они имели возможность сделать это во время Берлинской конференции в июне 1942 года, но упустили ее. Физики академического склада не обладали нужной практической хваткой и решительностью, и не мудрено, что им не удалось завоевать доверие и поддержку человека, руководившего всей промышленностью и имевшего большой вес в правительстве. Правда, были и ученые иного склада, которые, подобно профессору Хартеку, не боялись брать на себя большие обязательства. Но их не допускали к руководству атомным проектом, в котором господствовали физики академического склада. В беседе со Шпеером во время июльской встречи 1942 года Гейзенберг и Вайцзеккер пожаловались на трудности, вызванные недостатком строительных возможностей. Шпеер тут же спросил, много ли им потребуется денег, чтобы ускорить исследования и разработки. В ответ Вайцзеккер назвал ориентировочную сумму в сорок тысяч марок: «Это была столь жалкая сумма, – вспоминал впоследствии фельдмаршал Мильх, – что мы переглянулись со Шпеером и даже покачали головами, поняв, сколь наивны и неискушенны эти люди». Это необдуманное заявление Вайцзеккера глубоко возмутило Фёглера и убедило Шпеера в незрелости и бесполезности всего атомного проекта. Он покинул встречу с учеными, совершенно разочарованный в перспективности работ физиков-атомщиков. Тем не менее он обещал им любую необходимую финансовую поддержку, но сам он с тех пор не интересовался состоянием атомных исследований и не заботился о них.

Упомянутые ученые ныне могли бы объяснить свое поведение тем, что они специально добивались именно такого отношения властей к атомной энергии, поскольку они не желали работать над урановой бомбой. И действительно, Гейзенбергу удалось убедить своих слушателей в полной невозможности создания бомбы в Германии; но он сам же признает, что он и его коллеги в годы войны переоценили трудности производства необходимого расщепляемого материала. И именно этим объясняется то, что они чересчур осторожно докладывали руководителям о возможности создания атомной бомбы. Например, и профессор Шуман, и профессор Эзау отговаривали всех, кто хотел привлечь к атомной бомбе внимание высших властей. Оба они боялись одного – получить приказ изготовить такую бомбу, ибо прекрасно знали, что ждет их в случае неудачи. Как не удивительно, той же позиции придерживался и доктор Дибнер. В разговоре с посетившим его офицером разведки, который рассказал Дибнеру, что некто сообщил фюреру о существовании атомной бомбы и что это сообщение крайне заинтересовало фюрера, который приказал разузнать подробности и доложить о них, Дибнер ничего не ответил офицеру и постарался немедленно избавиться от него.

Широко распространено мнение, будто бы немецкие атомщики намеренно не работали над атомной бомбой, а потому их моральная позиция оказалась куда менее уязвимой, чем у их зарубежных коллег. Следует решительно и со всей определенностью отвергнуть это заблуждение. Даже сам Гейзенберг в беседе с профессором Бете, покинувшим Германию в тридцатые годы, счел несправедливым упрекать немецких эмигрантов, работавших в США над атомной бомбой; он признал обоснованность их ненависти ко всему, что исходило от гитлеровской Германии, их стремления отплатить добром приютившей их стране. В письме к тому же Бете Гейзенберг в весьма продуманных выражениях сформулировал позицию оставшихся в Германии физиков:

«Германские физики не имели желания делать атомные бомбы и были рады тому, что внешние обстоятельства избавили их от необходимости принять решение…»

Под внешними обстоятельствами Гейзенберг понимал «гигантские технические усилия», которые требовались для успешного завершения атомного проекта. А точнее, все сводилось к тому, что «исследования в Германии никогда не заходили столь далеко, чтобы потребовалось принимать окончательное решение об атомной бомбе».

Окажись у немецких физиков достаточно времени, они изыскали бы технические возможности и наверняка создали бы атомную бомбу. Ведь не существует никаких объективных обстоятельств и мотивов, которые на некоторой стадии процесса логического развития неизбежно возникают и воздействуют на нравственное чувство ученого с такой силой, что он по морально-этическим соображениям окажется не в силах продолжить работу дальше и откажется удовлетворить свою природную ненасытную любознательность; ученый не в состоянии подавить в себе стремление узнать, что откроется ему на следующем этапе, ибо любознательность и есть та побудительная сила, которая движет наукой. Именно она и заставляла Гейзенберга с Виртцем предпринять поистине драматическую попытку создать критические условия в реакторе в самые последние дни войны. Хотя даже самый полный успех уже никак не мог повлиять на исход войны.

Однако успех открыл бы дорогу к следующей цели – к плутониевой бомбе, этапы на пути к которой в то время уже были достаточно ясны. Потому-то и нет никаких оснований полагать, что все та же любознательность не побудила бы ученых двигаться и дальше. Ведь позднее, весной 1945 года, они ни разу не сделали ложного шага, и работа неотвратимо вела их к бомбе. Только ошибка Боте уберегла мир от реальности немецкой атомной бомбы.

Конечно, темпы работы немецких ученых были невысоки и прошло бы немало времени, пока появилась бомба.

Два обстоятельства противодействовали быстрому развитию немецкого атомного проекта: первое – то, что во все время его существования проектом руководили исключительно сами ученые; второе – то, что упор во всех работах неизменно делался на теорию, а не на практику.

Стоит несколько более подробно рассмотреть названные обстоятельства.

Первого полномочного представителя по ядерной физике профессора Эзау многие его современники считали человеком хотя и «несколько хвастливым, но обладающим здоровым чувством юмора». И действительно, он был весьма уравновешенным человеком, реалистом по натуре и ни в малой степени не предавался несбыточным фантазиям. Выступая по радио в начале 1944 года, он говорил: «Мы, инженеры, не доверяем миражам; мы твердо верим, что успех всецело является плодом напряженного, целеустремленного труда». Стоит упомянуть и появившуюся через полгода после выступления Эзау статью в «Дас Рейх», которая характеризовала Эзау как доброго и умеренного человека, который «знает слишком много и достиг слишком многого, чтобы слишком многого желать». Но как бы ни расхваливала подобные качества «Дас Рейх», они явно недостаточны для человека, намеревающегося успешно руководить атомными разработками.

Сменивший Эзау профессор Герлах, как выяснилось, оказался даже менее целеустремленным, чем его предшественник. Не помогло делу даже и то, что Герлах, как и Эзау, пользовался активной поддержкой СС, а кроме того, имел тесные связи со Шпеером, Фёглером и учеными. Принимая на себя пост полномочного представителя Геринга по ядерной физике, Герлах не ставил перед собой задачу прежде всего и главным образом добиваться победы в ядерной гонке; своей миссией он считал спасение немецкой физики от печальной участи, ожидавшей ее в случае гибели ведущих ученых и педагогов на полях войны. Герлах, глубоко не доверявший разуму германских руководителей и в то же время веривший в здравый смысл английских и американских физиков, был убежден, что и они делают то же самое, что и он. Тем большим оказалось его разочарование в день Хиросимы, когда он понял, что, стремясь сохранить немецкую физику, он потерял значительно большее. Вот что записал он в тот день в своем дневнике:

Все наши усилия по подготовке хороших физиков-педагогов и физиков для работы в промышленности оказались напрасными – все наши труды во время войны оказались ни к чему. Но, быть может, сохранение немецких физиков даст себя знать когда-нибудь в будущем… а может быть, и не проявится, несмотря ни на что. Отныне уже никто не имеет права безоговорочно верить в то, что умственный труд приносит человечеству одну лишь пользу. Должно ли всё, приносящее человечеству пользу, отныне вести и к его уничтожению? Отношения в нашем узком кругу стали очень напряженными. На передний план выступают самые значительные идеи…

Герлах в ту пору счел себя также виновным в том, что не сумел оказать Германии помощь в ее трудные часы; он укорял себя за то, что, имея возможность принудить физиков создать бомбу, он не сделал этого.

Но имелись ли среди нацистского руководства люди, которые, не будучи учеными, сумели бы осуществить руководство урановым проектом? Геринг, назначая руководить атомным проектом физика, а не администратора, прежде всего желал, чтобы никто не мог воспользоваться этим проектом для укрепления собственного положения и получения личных преимуществ и благ. Герлах же видел в своем назначении лишь исключительно счастливую возможность даже в годы войны восстановить ведущее положение Германии в сфере чистой физики.

В одном из первых аналитических отчетов о немецких исследовательских работах военного характера, подготовленном в 1945 году, указывается:

В немецких научных кругах нередко шли на хитрость и, пользуясь некомпетентностью ответственных руководителей, добивались возможности проводить научные исследования, которые выдавались за исследования военного характера, но которые зачастую не могли оказать в войне ни малейшей помощи.

Словом, поведение немецких научных лидеров продемонстрировало их неспособность организовать направленные исследования военного назначения.

Вторым обстоятельством, как уже говорилось, было то, что в Германии отдавали предпочтение чистой, а не прикладной физике. Это предпочтение вряд ли уместно объяснять прихотью судьбы или же только вмешательством в науку представителей партийной иерархии. Есть более тонкая причина деградации немецкой физики в тридцатые годы. Она заключается в потере немецкими учеными искусства эксперимента. Через много лет после войны профессор Хартек писал: «С 1933 по 1934 год мне посчастливилось работать в Кембридже, в лаборатории Резерфорда. Наблюдая там за людьми, за тем, как они проводят опыты и преодолевают трудности эксперимента, я понял, что в Германии нет ничего, что могло бы превзойти это умение, что в открытии дейтерия, сделанном Юри, счастливая случайность не играла никакой роли». По мнению Хартека, царившее в среде немецких ученых самодовольство не давало им возможности оценивать достоинства и заслуги ученых других стран.

Непререкаемым старшиной физиков в Германии почитали тогда Гейзенберга, – как известно, чистого теоретика. Правда, если бы не физики из окружения Гейзенберга, особенно Вайцзеккер и Виртц, которые презирали и ставили ни во что всех не принадлежащих к их группе, Гейзенберг, возможно, отстранился бы на время войны от активного участия в работах. Тогда для физиков-экспериментаторов открылись бы широкие возможности в деле руководства атомным проектом и другими связанными с ним работами. Но этого не случилось, бразды правления оставались в руках теоретиков, даже не понимавших, сколь важна тесная связь науки с техникой и промышленностью. Именно вследствие слабости этой связи в Германии не удавалось осуществить важнейшие инженерно-физические мероприятия, в частности построить в 1940 году циклотрон,

Ставшие гегемонами и занявшие ключевые посты в атомном проекте теоретики не ощущали и настоятельной необходимости форсировать работы для скорейшей реализации критических условий в урановом котле. Для группы Гейзенберга самым важным являлось проведение солидной научной теоретической разработки вопроса, в ходе которой роль эксперимента сводилась к подсобной, он становился нужным лишь для проверки на каждом этапе теоретических результатов. Подобный стиль работы помог Гейзенбергу и Боте завоевать признание в среде чистых ученых, но нисколько не способствовал завоеванию военной победы. Правда, даже Гейзенберг и Боте, вероятно, совершенно иначе работали бы над той же проблемой в условиях мирного времени, когда они могли бы получить значительно более подробную информацию о достижениях своих зарубежных коллег. Но они, как всегда, недооценили возможности физиков Англии и Америки, а потому не беспокоились за свой приоритет и действовали не спеша. Вот что писал в своем последнем отчете Гоудсмит:

Анализ разведывательных данных показывал: немцы несокрушимо уверены, что в данной области далеко опередили американцев. В действительности же, хотя немцы и начали гораздо раньше, они сильно отстали. Они почти совершенно оставили идею изготовления бомбы и сосредоточили усилия на создании машины для получения энергии, названной ими «урановая топка». К концу войны они не сумели построить даже «котел» с самоподдерживающейся цепной реакцией.

И все-таки их уверенность в собственных успехах была столь велика, что они предлагали ученым Соединенных Штатов помощь в деле освоения атомной энергии. Они не сомневались, что, даже несмотря на военный проигрыш, Германия благодаря их работам станет доминировать в мире науки.

Научное поражение Германии они признали только после 6 августа 1945 года, когда существование атомной бомбы в Америке перестало быть секретом.

И все-таки, насколько продвинулись к концу войны немецкие физики, каковы истинные их заслуги? Действительно ли они отставали на три года, как утверждал в своей памятной записке Черчиллю лорд Черуэлл?

Объективная оценка всей серии научных работ, выполненных в Германии, показывает, что немцы в области атомных исследований достигли значительно большего, чем это когда-либо публично признавали англичане и американцы. Некоторые вопросы, несмотря на весьма ограниченные возможности, они изучили столь же глубоко, как англичане и американцы. Правда, другие не исследовались вовсе – такой оказалась участь всех исследований в области реакторов с графитовым замедлителем, поскольку все они были похоронены в 1941 году после роковой ошибки Боте; его авторитет был столь высок, что никто не смел и думать, что он Мог допустить столь грубый просчет. Зато в области разделения изотопов урана Германия добилась многого. Правда, американский специалист в области ультрацентрифуг профессор Бимс писал, что в 1945 году уровень разработки немецкой ультрацентрифуги был ниже соответствующего уровня 1943 года в Америке (к моменту, когда там аннулировали заказ на ультрацентрифуги). Однако это не означает, что специалисты, работавшие под руководством Хартека и Грота, были слабы. Их отставание объясняется главным образом трудностями, создавшимися в результате воздушных налетов союзной авиации. Им пришлось дважды пережить эвакуацию, отнявшую массу драгоценного времени; к тому же дело еще более тормозилось трудностями получения материалов из Эссена и Вены. В области разделения изотопов урана немецкие ученые, располагая чрезвычайно ограниченными электроэнергетическими ресурсами, проявили много изобретательности и разработали несколько методов обогащения природного урана.

Поздней осенью 1945 года в Соединенных Штатах руководство военными научно-исследовательскими работами рассматривало вопрос о целесообразности открытой публикации чрезвычайно подробного американского «Отчета о плутониевом проекте». Доктору Комптону было доложено, что изучение специалистами захваченных немецких документов показывает нежелательность такой публикации, так как при этом будут рассекречены некоторые важные данные, которые не были известны в Германии. Комптон распорядился провести новое изучение состояния немецких атомных исследований. Этим занялись двое ученых из Ок-Риджа[49]49
  Доктор Алвин Вейнберг и доктор Лотар Нордхейм. Первый в настоящее время является директором Ок-Риджской национальной лаборатории, штат Теннесси. Автор настоящей книги беседовал с ним об этой работе. Доктор Вейнберг сообщил, что и ныне он не переменил своей оценки состояния атомных исследований в Германии.


[Закрыть]. В ноябре они представили секретный документ, в котором точно и конкретно ответили на ряд поставленных перед ними вопросов. Так, они решительно утверждали, что немцам были известны оптимальные размеры тяжеловодного уранового реактора; они ссылались на проведенные Боте и Фюнфером еще в 1943 году эксперименты; в них были получены результаты, аналогичные полученным американцами в августе 1943 года расчетным путем, т. е. в то же самое время. Американские специалисты коснулись и столь часто встречавшихся в немецких документах данных о необходимом для создания критического котла количестве тяжелой воды; они отметили, что немцы весьма точно указывали это количество. Что же касается качества металлического урана (а это очень важно), то в Германии чистота этого продукта была почти такой же, как и в Америке. А в начале 1944 года, т. е. чуть позже американцев, немецкие физики разработали такие же, как в Америке, математические методы расчетов реактора. Говоря о неудаче, постигшей немецких физиков при попытках осуществить цепную реакцию, Вейнберг и Нордхейм объясняли их недостаточным количеством тяжелой воды в Германии. Главный вывод их состоял в том, что уровень понимания основных принципов был в Германии вполне сравним с американским и единственным важным обстоятельством, не известным немцам, являлось незнание свойств плутония-240 и факта отравления реактора продуктом ядерной реакции ксеноном-135.

В заключение Вейнберг и Нордхейм коснулись вопроса научной этики, возникшего после захвата Миссией Алсос немецких отчетов о научных исследованиях, вопроса о приоритете. По их мнению, было бы несправедливым указывать лишь американские работы и не отмечать при этом соответствующих немецких результатов. Это было бы несправедливым тем более, что урановые исследования в Германии не только шли в правильном направлении, но и само мышление немецких ученых и их разработки были удивительно сходны с американскими. Оставалось лишь удивляться, что столь небольшая и изолированная от всех группа ученых достигла столь многого в столь неблагоприятных условиях.

Нередко немецкие атомные исследования времен войны подвергали совершенно необоснованной критике. Иной раз она исходила от людей, имевших доступ к подлинным документам, использованным и в данной книге. Но ее можно объяснить лишь полным незнанием истинного состояния дел. Правда, следует совершенно четко разграничивать теоретические достижения немецких физиков и неудовлетворительное состояние работ в области техники атомных реакторов. Последние находились на опасно низком уровне. Читателю уже известно, сколь недостаточными были меры по созданию систем управления и регулирования для реакторов, сколь примитивной была контрольно-измерительная аппаратура. Так, теория кадмиевых регулирующих стержней не была апробирована даже простейшими численными расчетами. В реальных же конструкциях котлов немцы ни разу не предусмотрели самых элементарных устройств для аварийного слива тяжелой воды на случай выхода реакции из-под контроля. Если бы в Хайгерлохском котле возникли критические условия (а по некоторым расчетам они возникли бы и при имевшемся количестве урана и тяжелой воды, если бы конфигурация котла была не цилиндрической, а сферической), немецким ученым пришлось бы пережить те же неприятности, что и американцам, когда те впервые запустили свой тяжеловодный реактор. Не учитывали немцы и исключительно важной роли запаздывающих нейтронов в процессе управления работой реакторов.

Сопоставляя ход работ в Германии и Соединенных Штатах Америки после того, как физиков разобщила война, можно видеть, что расхождение наметилось только в 1942 году. Раньше же в обеих странах физики занимались одними и теми же проблемами, с той лишь разницей, что в Германии уделяли значительно меньше внимания разработке методов разделения изотопов. Более того, именно немецкие ученые во время лейпцигских экспериментов первыми в мире получили превышающий единицу коэффициент умножения нейтронов. Зато в отличие от американских немецкие физики не сумели заручиться поддержкой правительства Германии, которое в то время держало под сапогом пол-Европы и не думало о необходимости проведения новых научных исследований, тем более таких исследований, которые были выше понимания нацистских руководителей.

Но с середины 1942 года положение изменилось; в течение последующих трех лет немцы лишь растратили имевшееся у них преимущество во времени. По этому поводу доктор Дибнер писал следующее: «Оглядываясь назад и оценивая события тех времен с позиций сегодняшнего дня, можно видеть, что возможность осуществления самоподдерживающейся цепной реакции в урановых котлах была доказана уже в 1942 году и что все наши последующие эксперименты были просто-напросто доказательствами того же самого».