Текст книги "Спящий с Джейн Остин"

Автор книги: Дэвид Эйткен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава двадцать вторая

Эрнст Хемингуэй советовал охотиться на слонов при помощи пушки, используя снаряды размером с лимон. Чего только не выдумаешь ради того, чтобы уверить публику, будто твои яйца размером с дыню. Патетично…

На самом деле существует лишь один правильный способ обращения с вашим норовистым слоном, когда он кидается на вас, трубя вызов на бой и размахивая хлыстом.

Нужно отпрыгнуть в сторону.

Я понимаю, что это звучит не слишком-то мужественно, зато подобный образ действий оказался самым эффективным в случае со Слонихой. Я увернулся, она промчалась мимо меня и вывалилась в окно. Под окном располагалось то, что в шотландских городах называется «садиком», хотя в поле зрения не наблюдалось ничего хоть отдалено напоминающего сад.

Выглянув наружу, дабы узнать результат, я увидел, что Слониха приземлилась неудачно, напоровшись ухом на заостренную шапку садового гнома… Так что, возможно, это все-таки был сад – трудно сказать в темноте.

Как бы ни был велик этот гном, он не мог соперничать со Слонихой. Она сыграла в окно, но не в ящик. Я слышал, как она скрежещет клыками от боли. Жизнь все еще теплилась под толстой шкурой. Настало время Великому Бледнолицему Охотнику выйти на сцену и довершить дело.

Должно быть, потому, что Слониха водила знакомства с жаждущими развлечений матросами, она держала у себя в комнате волынку. Помните, я упоминал о ней? Так вот: волынка – это не только затянутое дело, но также и духовой инструмент с колокольчиком и похожей на флейту костяной трубкой. За подобные флейты брались моряки, когда корабельные романсы казались пресноватыми.

Как вы сами понимаете, Пронзателю не понадобилось много времени, чтобы закончить дело, столь умело начатое гномом. Я решительно вышел в «садик» (Хемингуэй заплакал бы от зависти), колокольчик прозвенел в такт моим движениям, а спустя несколько секунд толстуха с хлыстом задергалась и умерла.

После удачной охоты я отведал дичь. Это закон джунглей, друзья, – и поверьте мне, именно джунгли нас и окружают.

Ее уши – уши Слонихи, столь суровой и жесткой со всеми этими ее зубодробительными замашками, – оказались неожиданно нежными. Причуды человеческого бытия никогда не перестанут меня удивлять. Я подозреваю, что она использовала мыло «Камэй» для кожи слоновьего типа…

А затем я едва не выскочил из собственной кожи, потому что внезапно услышал голос Ангуса Макбрайара! Он появился из ниоткуда, как разноцветная лента из рукава фокусника, и направился прямиком ко мне.

– Так-так, Даниэль, – сказал инспектор вместо приветствия и поднял свои заурядные брови. Это была самая пылкая эмоция, которую я когда-либо видел на его лице.

Если ваш рот наполнен слоновьей плотью, трудно сказать что-либо вразумительное. И даже эта малость не так-то быстро приходит на ум.

– Не хтите ли жвательного тбачку, инспектор? – Надо было как-то выкручиваться и притом оставаться беспечным. Великий Бледнолицый Охотник приперт к стенке. Что, черт подери, должен делать человек в такой вот момент? Обвиняющим взглядом смотреть на гнома?

Я поспешно проглотил то, что было у меня во рту, и нацепил благодушную улыбку. Впрочем, навряд ли моей команде светило взять кубок нынче ночью.

– Доброй ночи, инспектор, – приветствовал я его. – У вас наручники в кармане или вы явились на свидание с Мэй Уэст?

– В кармане у меня, – сообщил Ангус, – пистолет. И если ты сделаешь хоть одно лишнее движение, я им воспользуюсь, маленький извращенец.

«Маленький»! Опять оскорбление! Сколько же можно унижать меня? Доколь они будут издеваться? Похоже, я знаю, как чувствовал себя Христос, когда в довершение всех остальных его проблем – проткнутые руки и ноги, терновый венец и т. д. – кто-то ткнул горящим копьем прямо ему в ухо! (Или его пырнули в бок? Я всегда путаю.) Само собой, мне пришлось проглотить эту горькую пилюлю: неотесанный полицейский инспектор, глумящийся надо мной!

Я надавал бы ему пощечин, но стоило мне вскинуть руки, как запястья украсились стальными браслетами…

– Вы имеете право хранить молчание, – процедил Ангус, и, поскольку в зубах у меня застряли один или два кусочка Слонихи, я предпочел так и сделать. Не буду скрывать, я был разгневан и раздражен, но кому это интересно? Можно подумать, что я и в самом деле убил Слониху! Она упала по своей собственной вине, однако все выглядело так, будто я подстроил это падение.

Могу поклясться, что гном злобно ухмыльнулся, когда меня уводили.

Глава двадцать третья

Я не понимаю, почему во всем обвиняют меня одного.

С тех пор как я поступил в Открытый университет [99]99
  Открытый университет, или Университет для всех, организует курс лекций для заочного обучения по радио и телевидению, рассылает письменные задания по почте, проводит практические занятия в специальных районных центрах и курс лекций на местах в летнее время.


[Закрыть], меня преследует одна навязчивая мысль: часть вины лежит на других. (Прости, Дебби; простите, отец Картошка. Я знаю, вы хотели бы услышать от меня совсем другое.)

– О, и кто же виноват? – слышу я ваш голос. – Общество? Автомобильные выхлопы? Пассивное курение? Перчаточная кукла Сути [100]100
  Перчаточная кукла Сути – Кукла-медвежонок, участвовавшая в популярном телевизионном шоу с Гарри Корбеттом.


[Закрыть]?

Позвольте мне объяснить. Пристегните ремень безопасности, приведите спинку в вертикальное положение, выкиньте из головы все мысли об ошибке пилота и застрявших шасси и послушайте меня не перебивая.

Я легко мог бы запудрить вам мозги научными терминами и окончательно дезориентировать, но мне хочется, чтобы хоть один человек наконец-то меня понял. К этому времени вы уже достаточно хорошо со мною знакомы и поймете, что я не пойду столь нехитрым и нечестным путем. К примеру, я не буду обвинять в моих преступлениях окружающую среду. То же касается предков. Старый добрый австралопитек, от которого я произошел, вполне мог быть жестоким убийцей, расчленявшим тела своих жертв и пожиравшим их разодранную плоть, но я не стану тем, кто бросит в него камень.

Итак, кого винить в моем случае? Кто в ответе?

Возьмем Африку. Именно там зародилось человечество, и потому, для начала, виновата Африка. Не я изобрел Африку – это она породила меня. И чье же преступление ужаснее?.. Один – ноль в мою пользу, я полагаю.

Возникла жизнь. Не знаю уж, каким образом. Из атома, из глины, из спор, принесенных на землю жителями иной вселенной. Или из какой-нибудь первичной материи. Или же нашим предком была удачливая бактерия, которой повезло сожрать свою менее везучую соперницу. Или… Или что там еще придумает очередной чокнутый ученый. Это все вопрос формул, говорю я вам. Каждый хочет доказать, что именно у него был самый большой микроскоп.

Наши хромосомы определяют, чем мы являемся, – во всяком случае, ученые пытаются нас в этом уверить. Возможно, нам просто следовало бы послать их подальше, но покамест это так. Я вам больше скажу: даже хромосомы – так уж вышло – состоят из более мелких частиц, называемых генами, о которых вы должны были слышать, даже если имеете гуманитарное образование. В хромосоме наши гены сплетаются воедино – как адвокаты на садомазохистской вечеринке. Так что вникайте, господа: все преступления совершили мои гены, а не я.

Ладно-ладно, шучу. Хромосомы невинны. Эти маленькие штучки просто перенесли наследственность предков-убийц в мой организм. Так из чего же сделан этот наследственный материал? Отвечу. Из дезоксирибонуклеиновой кислоты. Из ДНК. Именно ДНК сделала меня тем, что я есть. ДНК – это повелительница жизни (прости меня, дорогой Бог). ДНК – это мельчайшие, невероятно тонкие, завитые друг вокруг друга элементы. А еще она начинается с той же буквы, что и мое имя.

Характерные черты накладывают отпечаток на мою сущность – и что я могу поделать? Можно ли обвинять меня, коль скоро я нахожусь под воздействием неизбежного генетического проклятия? Нельзя, знаете ли, спокойненько засунуть два пальца в рот и выблевать свои хромосомы. ДНК бессмертна, и даже Пронзатель не может ничего с этим поделать. Если вы отрежете у ДНК уши, они просто-напросто вырастут обратно.

Я готов подвергнуться генетической хирургии. Лекции Открытого университета убедили меня, что даже эмоциональная нестабильность вроде моей (я не считаю женщин за людей, в чем мне стоит целиком и полностью винить только себя) имеет генетическую основу. Но та же самая генетика может меня спасти и снова сделать целостным. Требуется всего лишь ликвидировать мои дефектные части и заменить их на генные трансплантаты, взятые от хорошего человека (например, Линдси Вагнер). В этом случае я снова стану уравновешенным и спокойным членом общества вроде вас (ну или меня самого, когда я поправлюсь). Кроме того – я смею надеяться, – генная инженерия сможет соорудить мне женщину, которая будет отвечать моим запросам и получать удовольствие от занятий сексом посредством ушей.

Я знаю, что такое эндорфин, я читал. Это встроенное в мозг обезболивающее в десять раз сильнее морфия, но, видимо, его запасы в моем организме почти иссякли, потому что у меня раскалывается голова. Маркиз де Сад пытал шлюх, кромсая их тела маленьким перочинным ножиком и наполняя порезы горячим воском. Он получал от этого сексуальное удовольствие и был тем человеком, который знает все о бремени генетического проклятия. А еще он страдал от жесточайших мигреней. (Но вместе с тем наслаждался ими, поскольку был отчасти и мазохистом!)

Однако шутки в сторону. Теперь я расскажу, как поживает ваш верный хроникер после всех вышеописанных событий.

Я поведаю вам подробности моих злоключений, хотя вы наверняка о них читали. Следствие, процесс, судебные разбирательства, «он сумасшедший», «он безумен», «что говорят свидетели?». Сплошная несуразица. Найдется ли для него адвокат? Обвиняемый compos mentis. Заключенный может быть признан психически неполноценным? Заключенный – чертов Патрик Мак-Гуан [101]101
  Патрик Мак-Гуан – Американский актер.


[Закрыть]?.. вот все, что я знаю. Я давно перестал их слушать.

А все дело в том, что меня не интересовал вердикт общества. Я пропустил мимо ушей их дурацкое гавканье. Я оставался в стороне. Я дистанцировался. Я воздерживался от объяснений. Я замкнулся в собственной раковине. Я прятался – до тех пор, пока нужный издатель не явился ко мне сам.

Чистосердечное признание? Финальная исповедь? Правда без границ? Извольте. Мои хромосомы побуждали меня к действию, нейтрализуя любое сопротивление. Лично я ничего дурного не сделал. Во всем виноваты мои свихнувшиеся, ополоумевшие и распоясавшиеся клетки ДНК!

* * *

Скажу вам честно: хорошие новости не заставят долго себя ждать. К тому времени, как вы читаете эту книгу, я уже закончил обучение в Открытом университете. Я принял все полагающиеся изменяющие сознание лекарства. Я провел целые века, лежа на кушетке – в компании милой Дебби, восседавшей возле моего одра… А что? Я мог даже примириться с католической церковью. Как знать? Католики кладут себе на язык настоящее тело Христово, и потом – глунк! – плоть уходит в пищевод. Не так уж плохо, пожалуй.

Я не сумасшедший; теперь уже никто не ставит под сомнение мою вменяемость. Я делал то, что делал, и заплатил за свой проступок. Я исцелен и готов стать полноправным членом общества. Я реабилитирован! Смогут ли власти сказать «нет», если я попрошу отпустить меня? Черт побери! Да я заслуживаю компенсации за эти глумления, надругательства и все то зло, которое мне пришлось пережить в темнице Броти Ферри!

Ваш самолет благополучно приземлился, примите мои поздравления. Теперь вам только остается дождаться позволения высадиться и постоять в длинной очереди, глядя, как в чреде прочих чемоданов выплывает на ленту ваш багаж. Затем – паспортный контроль. Очередная очередь (простите за каламбур), но это позволит вам обрести опыт и укрепить нервы в преддверии очереди на такси.

Прежде чем вы ввергнетесь в этот ад, я расскажу вам еще кое-что. Возможно, вы малость встряхнетесь и развлечетесь. Тут следует сказать «спасибо» общеизвестным сведениям о тайных свиданиях, официальным законам о копирайте в отношении дискет, ошибкам факсов и прочим техническим неполадкам – слишком скучным, чтобы перечислять их все. Я расскажу вам, чем все закончилось, прежде чем это сделают издатели. О самом дорогом для их (издателей) сердца. О концовке. Скажу сразу: нас ожидает хэппи-энд. Однако вы вскорости поймете, какую ужасную цену мне пришлось за него заплатить.

Глава двадцать четвертая

Они напали ночью – как традиционно поступают все ночные охотники. Я никогда не узнаю, каким образом им удалось до меня добраться. В конце концов, Плитка – наиболее строго охраняемая тюрьма в этой части Шотландии. Она не похожа на летний лагерь Билли Батлинса в Блэкпуле. Равно как это и не то место, куда любой может спокойно прийти в любое время дня и ночи, как было в случае британских пленников в Колдице.

Я совершенно уверен, что это были наемные убийцы, нанятые моими недоброжелателями на деньги моих врагов, которые к тому времени несказанно размножились, и их общее число колебалось где-то между десятью фалангами и легионом. Просто потрясающе! Как же долго некоторые люди способны таить злобу! Целые века после того, как могилы их возлюбленных порастут мхом.

Я не буду показывать пальцем, но ясно как день, что операция не удалась бы, если б кое-кто не подмазал моих охранников. Кричаще очевидный случай quis custodiet custodes [102]102
  Quis custodiet custodes – Кто охраняет самих охранников (лат.).


[Закрыть], как вы понимаете, но я не представляю, что можно с этим поделать. Вся тюремная служба кишит коррупцией и взяточничеством, и начальник тюрьмы закрывает на это глаза. Так и не открыв их, он берет свою долю.

Если ночью в вашу камеру врываются двое крепких бандитов, вы деретесь с ними, как разъяренная пантера. Во всяком случае, я именно так и поступил, но, разумеется, собственный метаболизм человека в такое время тоже оказывается его противником. Мой метаболизм, лежавший в объятиях Морфея и его производных, приказал мне уклониться тогда, когда следовало уклониться – или, возможно, качнуться… Теперь это все уже чисто академический вопрос. Так или иначе, на мой глаз обрушился… не знаю, каков правильный боксерский термин, но я бы сказал так: сильный удар. По правде сказать, я почувствовал себя так, будто кто-то пырнул мою роговицу вилами, стараясь выковырять сетчатку.

Мой метаболизм стукнулся об пол за миг до того, как это сделал я. А потом мы оба потеряли сознание.

Простите меня, я всего лишь пытался предостеречь вас – не знаю, поняли ли вы это или нет. Я ведь недаром рассказал о начальнике тюрьмы, закрывающем глаза на бесчинства. Я просто старался смягчить удар… жаль, что я не сумел этого сделать в своем собственном случае.

И, принимая во внимание, как отчаянно я сражался за свою жизнь в тюремной больнице, можно было смело сказать, что я дрался, как безумный. Ну это же психиатрическая больница, в конце-то концов! (Маленькая шутка из уст бедного слабого человека, дабы хоть немного разрядить обстановку.) Этот человек достаточно страдал. Во имя милосердия, отпустите его, ваши лордства!

Может быть, вы хотите еще кое-что знать? Я больше не буду пускаться в рассуждения, так что не возражайте мне. На сей раз за меня будут говорить объективные голые факты.

Итак, придя в сознание в больнице Плитки, я обнаружил, что правый глаз мой ужасающе покалечен, а тело состоит, кажется, из одних синяков. Странное дело: именно синяки причиняли мне боль, но, с другой стороны, как раз для этого они и существуют. Я и не предполагал, что мои синяки будут вести себя как-то иначе, в противном случае наверняка бы удивился: чего это они? Не бывает так, чтобы синяки подчинялись одним правилам, а все остальное тело – совсем другим, вы согласны?

Чудотворцы-медики, сидевшие у кровати, были заметно потрясены моим галантным и отважным поведением и героическим выражением лица. Кажется, они были недовольны тем, что я, по их мнению, недостаточно мучаюсь, и это развеселило меня. Казалось, я самим своим существованием нарушаю все их святые медицинские правила. Пронзатель все еще жив и кусается так, что рискует сломать себе зубы.

– Вы чертовски везучий помешанный, – сообщил мне заезжий профессор Блэк из Глазго. – Необычайно удачливый безумец.

Я изобразил перевязанной рукой жест, долженствующий обозначать: «а то я сам не знаю», и подмигнул своим оставшимся глазом.

– Как я погляжу, – продолжал док с присущим ему врачебным тактом, – вы не слишком огорчены потерей… потерей…

– Своего глаза, – внес ясность я.

– Точно! – обрадовался профессор. – Говоря откровенно, вы должны были бы сейчас пребывать в шоковом состоянии. Испытывать депрессию, подумывать о самоубийстве – и все в таком роде. В крайнем случае плакать. На худой конец.

– Смотреть на мир отрешенным взглядом пустых глаз. Вы это имеете в виду? – саркастически отозвался я.

– Вполне возможно, что тем все и кончится. Исход будет зависеть от вашего оставшегося глаза, – сообщил этот глазговский гуру. – Иначе сказать, нужно убедиться, что он способен в полной мере осуществлять свою деятельность. А именно – видеть.

– Осуществлять в полной мере? – переспросил я, размышляя, согласятся ли шотландские оптики продать мне одну контактную линзу или заставят купить две левых.

– Существуют специальные упражнения, – сказал профессор. – Я могу описать самые типичные из них.

Он так и поступил. Я едва мог поверить своим ушам.

– Резиновый мячик? – уточнил я.

– Именно, – кивнул профессор.

– Который свешивается с потолка на куске шпагата?

– Любая веревочка, да.

– И я кидаюсь на этот мячик…

– Головой вперед.

– Простите. Я бросаюсь вперед головой на этот мячик и ударяю его лбом, чтобы он полетел по комнате…

– Или камере, в вашем случае, – напомнил мне Блэк.

– И пока он летит по воздуху, я отслеживаю его путь глазом.

– Постоянно держите его в поле зрения и двигаете головой, если это необходимо, чтобы избежать дальнейших столкновений. Подвешенный на веревочке мячик – очень маневренная вещь.

– Рад, что наша беседа происходит в психиатрической больнице, – сказал я ему.

Местный хирург вынул мой превратившийся в лохмотья глаз. Он же, иногда отвлекаясь от игры в гольф, временами заходил проведать меня. Звали его Квинт, что в переводе с французского обозначает «альт», или «приступ кашля», или «причуду».

– О да, ваш случай – это, так сказать, скорее легато глазных патологий, нежели стаккато, – сообщил он мне после причудливого приступа кашля. – Болезнь развивается плавно, а не скачкообразно. Festina lente [103]103
  Festina lente – Букв.: торопись медленно; не делай наспех (лат.).


[Закрыть]. К вашей великой удаче вы являетесь – вернее, являлись – ортометопным.

Я заморгал уцелевшим глазом.

– У вас был вертикальный лоб, – перевел доктор. – Теперь уже нет, разумеется, но он спас вас. В ином случае дело могло бы обернуться крайне неприятным повреждением мозга. – Квинт постучал костяшками пальцев по своему собственному лбу – предположительно, разъясняя, где именно размещается мозг. Потом он оттянул пальцами мое веко и долго пристально изучал глаз при помощи маленького фонарика. – Оталгия? – спрашивал он. – Слуховой дискомфорт?

Я попытался непонимающе моргать, но доктор пресекал эти намерения своими пальцами.

– Уши не болят? – сказал он. – Нет болей в ушах?

– Не болят, – отозвался я. Уши? Почему они должны болеть? Правильный ответ: от болтовни Квинта.

– Еще и еще одна вещь, которую следует отнести за счет огромного кредита вашего здоровья, – объявил Квинт. – К счастью, ваши остеобласты не повреждены. – Он постучал по остаткам моего лба. – Кое-какие кости в черепе еще сохранились.

– Я становлюсь счастливее и счастливее, – сухо заметил я. – Но как насчет дебета? – Любой, кто когда-либо путался с Королевским шотландским банком, знает, что бывает еще и дебет.

– А, я боялся, что вы об этом спросите, – сказал Квинт с видом одновременно мрачным и мудрым. – Дебет, да. Может случиться так, что у вас появятся лампадодромические сны.

Я между делом задумался, не приплел ли он «Записки» Коула к «Анатомии» Грея.

– Дромаде – что? – переспросил я. – Вы о верблюдах?

Квинт одарил меня сочувственной улыбкой вида «бронзовая медаль за сообразительность».

– Лампадодромией называется… вернее, называлось соревнование в беге, во время которого каждый бегун нес в руке горящий факел, – объяснил Квинт. – Большинство людей с ампутированным глазом рано или поздно начинают видеть лампадодромические сны. Впрочем, это неудивительно, да?

– Нет. Вы хотите сказать, что я перестану мечтать об ушах Линдси Вагнер?

– Стандартный лампадодромический сон, – продолжал Квинт, словно не слыша меня, – или larnpadedromus simplex, базируется на подсознательном желании пациента вновь обрести свет, который он утратил. Вернуть потерянное зрение и…

– И научиться видеть в темноте, – благодушно подсказал я.

– И еще, к сожалению, существует также… Нет, лучше не рассматривать этот вариант. – Квинт погрузился в мрачное молчание.

Я побледнел, хотя, казалось бы, куда уж больше – после моего столь длительного пребывания в заключении.

– Какой вариант? – проскрипел я. – Не хотите же вы сказать…

– Lampadedromus horribilis. Да, – кивнул Квинт, искоса поглядев на меня. Так может смотреть только двуглазый хирург, размышляющий, не повинен ли он в недооценке оставшегося серого вещества пациента. – Вы слышали об этом?

– Краем уха, – солгал я. – В этом сне вы приходите последним в заезде на верблюдах в иностранном легионе и в наказание обязаны переспать с самым уродливым верблюдом. Так?

– Я попросил бы вас оставить верблюдов в покое, – раздраженно сказал Квинт. – Horribilis – это то же самое, что simplex, однако в horribilis наличествует только один горящий факел, который следует передавать от одного бегуна к другому по эстафете. Вы ведь понимаете, что это значит?

– Ну, – сказал я, – первое, что приходит мне в голову… – Квинт кивнул и посмотрел туда, где раньше находилась моя макушка. – Зажженный факел, видимо, должен изображать глаз. А бег – это символ всех наших загубленных жизней? – Я обвел рукой палату, впервые заметив, что по номеру и алфавиту она шла сразу за «1В». – Знаете, я думаю, это ужасно – участвовать в соревновании, где разыгрывается всего одна награда на… сколько там всего бегунов?

В ответ Квинт разразился добродушным смехом.

– Не знаю, – прохихикал он, – никогда не принимал участие в забеге. У меня-то два глаза, как вы можете заметить. Так что насчет бегунов вам виднее. Расскажете мне, когда вам это приснится.

Он ушел, посмеиваясь над причудами, которые иной раз возникают у одноглазых. А я? Что ж, я остался – исчерченный швами, как Франкенштейн, обритый, бледный, безумный, запертый в тюремной больнице. У меня не было подружки, а впереди ожидали кошмарные сны. Все было так плохо, что дальше могло быть только лучше.