Текст книги "Огнеглотатели"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

45

– Джозеф! – окликаю, а он не слышит.

Согнулся чуть не пополам, на голые плечи взвалил здоровенные поленья. Тащит их в сторону от меня, к огромной куче у самой воды.

– Джозеф! – ору.

Тут-то он и обернулся. Бросил поленья, расхохотался, кинулся ко мне:

– Бобби Бернс! Ты тут откуда в такое время? Переставляю ноги по песку – так не терпится ему сказать:

– Меня из школы выперли, Джозеф.

– Тебя? Бобби Бернса?

– Меня, Джозеф, и обратно, скорее всего, не возьмут!

У него от изумления аж глаза расширились.

– А чего ты натворил, Бобби?

– Да… чего только не!

Он подошел, взял мое лицо в ладони.

– А как же университет и вся эта хрень? – говорит. – Как же твое будущее?

– Какое будущее, Джозеф?

Тут он прошептал: «Смотри!» – повернулся, и я увидел, что дракон его закрашен полностью. Там, где вошли иголки, все еще выступала кровь. Под яркой зеленью, золотом и пурпуром тела зверюги был сплошной синяк. Кровоподтеки, волдыри. Когти вцепились Джозефу в бока, хвост хлестал где-то под его льдисто-голубыми джинсами. Из разверстой пасти вырывался огонь, опалял ему загривок, тянулся к горлу, уходил под волосы. Дракон казался частью его тела, будто вырастал из него.

– Офигенно красиво, да? – говорит.

Я протянул руку, дотронулся слегка и почувствовал, какая у него мягкая кожа, какая нежная.

– Больно было – жуть! – говорит.

Под рукой у меня отслоилась крошечная частичка.

– Его полагалось бы завязать, – говорит. – Держать в чистоте. Да какого черта?

Снова повернулся ко мне.

– Очень красиво, – говорю.

– Папа мне вчера сунул в руку пачку денег. Валяй, говорит. Пусть тебе разом доделают эту штуковину. Какой теперь смысл откладывать-то? Сколько часов провозились! А теперь вот костер готовлю. Весь день этим занимался. Будет самый большой в мире. – И как раскинет руки во все небо, чтобы показать какой. – В этом году дня Гая Фокса дожидаться не станем. Пораньше его запалим, да?

– Угу!

Он как расхохочется.

– Они же тут нас разнесут, так что не будет никакого дня Гая Фокса! Подсобишь, Бобби?

– Угу, – говорю.

И мы пошли по берегу и вокруг искать, что горит. Вытаскивали из куч прибрежного мусора бревна, засохшие водоросли, ящики из-под рыбы, автомобильные покрышки. На песке валялись штакетины и калитки – остатки исчезнувших садов. Мы выволакивали из-под сосен обломавшиеся ветки. Пошли к старым хижинам. Набрали там потолочных балок, сломанных кресел, половиц, дверей: тащили все старое, все обветшавшее. Из-за песчаного холма поднимался дымок Макналти. Мы немного постояли посмотрели, но не пошли туда.

– Мне он во сне приснился, – говорит Джозеф. – Приснилось, что я сунул руку в огонь и ничего не чувствую, будто я – это он.

Склонил голову набок и мощно выдохнул – будто в горле у него бушевало пламя.

– Хочу у него поучиться, – говорит. – Быть строителем – это я в гробу видел! – Расхохотался. – Хочу быть огнеглотателем!

Мы притащили свою добычу к берегу, свалили в высокую кучу. Мы трудились, потели, ругались, смеялись, и я пытался ни о чем не думать, кроме того, что вот я с Джозефом Коннором, – как и бесконечное количество раз с тех пор, как я родился. Потом передохнули. Джозеф закурил, сидит морщится и ухмыляется от боли в спине. Я посмотрел в сторону дома – там никакого движения. Вздрогнул от страха за папу, и тут же нахлынули воспоминания обо всех этих ужасах в кабинете у Грейса. Не смог сдержаться, заплакал, и Джозеф обхватил меня рукой, и я рассказал ему про Тодда и Дэниела, про школу и про папу и привалился к нему, к Джозефу Коннору, которого знал с рождения, к лучшему своему другу, который всегда был мне как брат. Он сказал, что я правильно поступил, что папа поправится, но я ничего не мог поделать – слезы так и текли, а беспомощность и бессмысленность никуда не уходили.

– Я себя чувствую таким маленьким, – говорю. – А оно все такое большое, и мне ничего с ним не сделать, и…

– Что это ты несешь? – говорит. – Не пристало такое парню, который в одиночку сцепился с дьяволом из «Святого сердца».

Потянул меня, поставил на ноги.

– Выше нос, Бобби! – говорит. – Ты уж всяко можешь кричать, орать, топать ногами, и развести костер до самых небес, и вопить: «Нет, чтоб вас всех, нет, я не согласен!»

Зыркнул мне прямо в глаза, и лицо вспыхнуло красным под алым небом.

– Нет! – заорал, а я стиснул кулаки и ору с ним вместе:

– Нет! Нет! Нет, чтоб вас всех!

– То-то! – говорит. – Вот, хоть пошумел. Хоть заявил им всем: «Я – это я! Я – Бобби Бернс!» И если все кончится уж совсем паршиво, ты хотя бы сможешь сказать: «Я тут был, я существовал!»

Спинки закончили дневную работу и тронулись в нашу сторону – а мы всё топаем и орем. Темные, красивые силуэты всего семейства приближались к нам вдоль кромки надвигающегося прилива.

– Эй, эй! – проорал Йэк, подойдя ближе. – Это наш Башковитый орет, а с ним Драконья Спина, и вон экий у них костер! Во, держите! – проорал он, подойдя ближе, и швырнул в нашу кучу полное ведро мокрого морского угля. – Теперь у него в сердце будет адово пекло!

– Похоже, вы решили не дожидаться дня Гая Фокса, – говорит Лош. – Потому что не будет никакого дня Гая Фокса, чтоб им всем повылазило.

Джозеф расхохотался.

– Новости слышал? – говорит.

– Слыхал, – говорит Лош. – Все как одна паскудные.

– Да нет, я про серьезные новости. Нашего Бобби поперли из школы!

– Да ну! – говорит Йэк.

– Так я и поверил! – говорит Лош.

– Ты им сам скажи, Бобби, – говорит Джозеф.

Смотрят на меня во все глаза. У меня слова в горле застряли. Айлса села на свою приступочку поверх груды угля, посмотрела мне в глаза и сразу поняла: правда. Я ей кивнул: угу.

Лош врезал лопатой по колесу телеги.

– Вот что, – говорит, – залазь на телегу, мы доскачем до школы и разберемся с этими подлюками на месте. Грохнем кого надо. Бросим сверху вон в этот костер.

– Это новенький, – говорит Джозеф. – Его работа.

– Кому ж еще, – говорит Лош. Поднял лопату. – Эти козлы с юга. Двинули, пошли ему накостыляем.

– Охолоните, ребята, – сказал мистер Спинк. Стоит, обняв рукой Уилберфорса. – А родители твои знают, Бобби?

Я покачал головой.

– Они в больнице, – бормочу, а Айлса спрыгнула с телеги, подошла, обняла меня, и тут где-то далеко-далеко раздался рев, и мы все замерли и даже дышать не решались, пока он не стих.

– Они вернулись, Бобби, – сказал Джозеф.

Я обернулся и вижу: в окнах свет, а внутри движется темная фигура.

46

Медленно, молча бреду по песку. Входную дверь открыл, считай, без звука. Считай, и не дышу. В гостиной – никого. В камине трещат поленья. Слышу – ходят по кухне. Пахнет жареным беконом, чайник закипает. Тут мама запела:

 
По волнам по вольным,
По вольным, по вольным,
По волнам на лодке
Мой милый плывет…
 

А потом – снова, без слов, выше и нежнее. И как рассмеется.

– Ты что, не можешь подождать, пока я тебе положу?

Папа только причмокнул.

– Вкусно! – говорит.

Потом умолкли, а потом – еще тише:

– Вон ты какой большой и здоровый! – говорит. Хихикнула. – Иди-ка попробуй отыскать нашего Бобби. Скажи ему, что ужин на столе.

Папа вышел из кухни, встал в дверях.

– Вон он, явился не запылился, – говорит. – Черный прямо как асфальт. Ты чем это там занимался, парень?

Я моргнул. Говорить не могу. Он ухмыляется:

– Да еще и язык проглотил!

– Папа, – говорю.

– Ну, я за него.

– С тобой все хорошо? – говорю.

– Лучше некуда.

Тут она сзади к нему подошла. Отвела с лица волосы, улыбается мне.

– Но… – говорю.

– Что еще за «но»? – говорит.

– Но ты же кашлял, и все эти анализы, и…

– Они ничего не нашли.

– Ничего?

– А то я и без них не знал. Ничего. И я знал с самого начала.

– Но… Но…

Мама кивнула.

– Это правда, – говорит. – Совсем ничего.

– Вирус, небось, какой, – говорит папа. – Или залетный микроб, который теперь двинул дальше, ищет другое тело, где перекантоваться.

Она его обняла. Папа говорит:

– Так, ладно, иди-ка смой всю эту грязищу, пока я не съел и свой ужин, и твой.

Я – в ванну. Повытягивал занозы из ладоней и запястий. На коже остались капельки крови. Я умылся мягким белым мылом, отскреб всю грязь. По окну скользнул луч маяка – один раз, другой, третий. Я заглянул себе в пустые зрачки, черные как ночь. Попытался подумать, но никаких мыслей не было.

– Спасибо, – прошептал.

Он мне не ответил. Может, и некому отвечать. Может, просто ничего нет и так оно продолжается от начала времен. Снаружи, у берега, кто-то рассмеялся – может, Лош, а может, Йэк. Потом зазвенел Айлсин голос.

– Спасибо, – повторил я.

– Бобби! – Это папа. – Я за твою порцию принялся.

Сидим за столом, едим яичницу с беконом и помидорами, запиваем чаем. Мама напевает «По волнам по вольным». Папа положил кусок бекона между двумя кусками хлеба, отправил в рот, слизал жир с подбородка. Время от времени мы тихо смеялись. Мама сказала, что автобус из города пришлось ждать целую вечность, а когда он пришел, там не было мест. Она собиралась написать жалобу – пусть где надо с ними разберутся.

– Это уже не смешно, – говорит.

И все подливает чай в чашки. А папа все улыбается и улыбается – так ему нравится еда, так ему нравится с нами. Под окном протарахтела тележка, мелькнули тени Спинков. Я заметил, как по нам пробежали блестящие Айлсины глаза. Когда они ушли, костер Джозефа сделался будто гора на фоне моря.

Мама нагнулась, поцеловала меня.

– Ну что, сынок? – говорит. – Как там сегодня в школе?

И я стал подыскивать слова, чтобы соврать, – и не нашел.

47

Нагнул голову и все рассказал. Закончил, поднял глаза.

– Так придумал это все Дэниел? – уточнила мама.

– Но я сам решил, что присоединюсь к нему.

– А этот мистер Тодд? Не может быть, чтобы он…

– Может, – сказал папа. – Я много встречал типов вроде этого твоего Тодда.

Мама погладила меня по голове.

– Ты… – говорит. – Почему надо было так все для себя усложнять?

Папа постучал меня по черепушке:

– Слишком много тут всякого происходит, вот почему.

– А почему ты сразу нам обо всем не сказал?

– Простите, – говорю.

– За то, что ты сделал? – спрашивает папа.

Я вздохнул.

– Нет, – отвечаю.

– Вот и молодчина. Не для того мы воевали, чтобы всякие мистеры Тодды распускали руки.

Они переглянулись.

– Образование не только в том, чтобы читать книги и писать в тетрадках, – говорит папа. – Есть древние битвы, в них нужно сражаться.

Мама щелкнула языком.

– Битвы! – бормочет.

– Угу, – сказал папа. – Ты знаешь это не хуже меня; знаешь и то, что правда на его стороне.

Включили телевизор – посмотреть новости. Нас от них затрясло. Русские корабли не повернули обратно. Американцы готовились их потопить. Все ядерное вооружение в США было приведено в боевую готовность. Русское, надо думать, тоже.

Дин Раск, американский министр иностранных дел, давал интервью.

– Столь серьезного кризиса в истории человечества еще не было, – говорит.

– Нужно пытаться сохранять спокойствие, – говорит.

Пожевал губы.

– Мы стоим у адских врат, – говорит.

Мама прижала меня к себе.

– В школу ты в любом случае не пойдешь, – говорит. – Не в такие тревожные дни.

А потом мы просто сидели все рядом, слегка прижавшись. Море ревело. Пламя шипело в очаге. День догорал.

– А задолго нас предупредят? – спросила мама.

– За несколько минут, – говорю. – Или секунд.

– Вообще не предупредят, – говорит папа.

Я увидел силуэт Джозефа – он брел к костру на берегу. По нему пробежал свет маяка.

Мама прижала меня к себе еще крепче.

– Не выходи из дома, – говорит.

48

В ту ночь мне было не заснуть. И всему миру было не заснуть тоже. Я сидел рядом с лампочкой из Лурда. На меня в испуге таращилось мое отражение. Я сложил ладони трубой и уставился на себя. Следил за вращением маяка, и прямо на моих глазах свет начал замедляться. Пополз от моря в сторону суши. Потом остановился, замер. И совсем погас. Впервые за все время маяк стоял темный, недвижный. Дыхание было поверхностным, сердце билось медленно и негромко. Из соседней комнаты – ни звука. Я представил, как они лежат там рядом, держась за руки, полузакрыв глаза, – вслушиваются, ждут.

Я вырвал из тетрадки несколько страниц и стал писать:

«Кили-Бей. Крошечный уголок мира. Для вселенной – ничто. Так себе местечко, угольный пляж возле угольного моря. Я знаю: не нам что-либо менять. Может, и вообще никто ничего изменить не в силах. Что бы ни случилось, звезды будут сиять как прежде, солнце будет светить как прежде, а Земля – вращаться в черной пустоте. Но я живу именно здесь, и здесь живут люди, которых я люблю, и все то, что я люблю, – тоже здесь. Мама и папа. Айлса Спинк, и мистер Спинк, и Лош, и Йэк. Их пони Уилберфорс. Олененок, с которым случилось чудо. Джозеф Коннор, его мама и папа. Дэниел Гауэр, его мама и папа, Макналти в дюнах. Крабы, моллюски, улитки из луж в камнях, вода, стайки рыб в море, тюлени, дельфины, которых мы иногда видим, медузы, все песчинки до последней, все до последнего кусочки угля. Хлипкое кафе на пляже, „Крыса“, почта, сосны, маяк, его вращающийся прожектор, дюны, дачные домики. Лисы и барсуки, олени и крысы, кроты и полевки, черви и многоножки, и гадюки, которые летом выползают на тропинки, осы и пчелы, бабочки и мотыльки. Вороны и коноплянки, жаворонки и чайки. Куры и яйца, горох, помидоры и малина. Хризантемы, боярышник, остролист, березы. Всё мне не перечислить, но ты спаси их. Если все это можно спасти, наверное, можно спасти и все остальное. Спаси Дигги, Кола, Эда и Дорин. Спаси Любока, Тодда и Грейса. Спаси добрую мисс Бют. А возьми меня. Если кем-то нужно пожертвовать, возьми меня. Я живу в Кили-Бей рядом с маяком, рядом со всем, что я люблю. Мое окно – то, где стоит лампочка из Лурда. Меня зовут Бобби Бернс. Возьми меня».

49

Меня разбудило солнце. Оно было мутно-желтым, выглядывало из-за края моря. Рука моя лежала на локте. Тело болело. Я посмотрел вокруг – где там пламя и столбы пыли, но ничего не увидел. Сложил листки из тетрадки, засунул в карман, пошел вниз. Поставил чайник. Мама бесшумно подошла босиком сзади, обняла меня.

– Доброе утро, Мятежное Сердечко, – говорит.

Папа тут как тут. Обнял нас. Включил радио, а там говорят, что над Кубой сбили американский самолет, и… Папа взял и выключил. Вдохнул поглубже, постучал себя по груди. В кране больше не урчит, считай, кучу денег сэкономили, говорит. Можно откладывать на отпуск. Мама как рассмеется и говорит: поехали в Австралию! Может, лучше в Скарборо? – Это папа. Позавтракали. Папа хрустел тостом и говорил, что хочет поскорее выйти обратно на работу. Подмигнул. И этого парнишку нужно поскорее обратно в школу. И крышу нужно поскорее залатать, – это мама, – и двери покрасить до наступления зимы, и окна заделать до холодов, и… Говорит мне – ешь, а я не могу.

Полизал меду с ложки, которую она мне протянула. Глотнул чаю из чашки, которую она мне протянула. Назвала меня славным парнишкой. Папу назвала славным тоже. Начала петь «По волнам…», но остановилась на полуслове, и мы все давай прислушиваться к миру, но ничего не услышали.

– Пошли погуляем, – говорит мама.

Мы надели сапоги и куртки и отправились к берегу. Прошли по мягкому песку с угольками, вдоль линии нанесенного водой мусора, вышли на твердый мокрый песок. Посмеялись – экий у Джозефа костер огромный, увидели вдалеке другие костры, кучи хвороста, лежавшие на берегу рядом с деревушками и поселками дальше к югу.

Скоро и Джозеф подошел, в руках еще топливо для костра. Проорал нам «доброе утро».

– Старые половицы, – говорит. – Папа хотел их куда приспособить, да уж теперь-то что?

Не удержался: задрал рубашку, показывает дракона.

– Сынок, а больно-то не было? – говорит мама.

– Еще как, миссис Бернс. Да вы зато посмотрите. Разве оно того не стоило?

Одернул рубашку, голову склонил в мою сторону.

– Как, все путем? – говорит.

– Все путем, – отвечает папа.

Джозеф как засмеется. И глаза закатил.

– Ну он дает! Надо же – вылететь из школы в первую же четверть! Такое самому Лошу Спинку не по плечу. – Пошел было в сторону, потом обернулся. – Вы тут весь день будете? – говорит.

– Ага, – отвечаем.

– Ага. Ну вот оно и хорошо, – ответил и пошел к своему костру.

Мы далеко не забирались: прогулялись до сосняка и обратно, до пляжного кафе, до зарослей боярышника. Обошли маяк, перешагивая через лужицы в камнях. Ходили кругами, спиралями, восьмерками. Мир замер. Безветрие. Начался прилив, но волны были совсем низкими и почти бесшумно разбивались о берег. Кричали чайки, и пели птицы, но голоса их были хрупкими, будто из сна. Джозеф все трудился, складывал костер до самого неба. А мы – невольно – все останавливались, вслушивались. Невольно ждали, что разразится катастрофа.

И только рассмеялись, когда увидели Уилберфорса. Ишь ты, шлепает себе по пляжу, без сбруи, без телеги. Он фыркнул, лягнул песок. Вошел в воду, поплескался. Следом шли Спинки. Все одеты в чистое, лица намыты. Идут как отдыхающие, увидели нас – махнули рукой; две семьи двинулись навстречу друг другу.

– Ты как, путем? – спросил мистер Спинк.

– Лучше не бывает, – ответил папа.

Мистер Спинк смерил его взглядом, проверяя правоту сказанных слов.

– Оно и славно. Зато остальное все совсем паршиво, верно?

– Верно, – ответил папа.

Двое мужчин сблизились. Обменялись рукопожатием, ненадолго сжали друг другу плечи.

– У нас все нормально, – сказал папа тихо.

– У нас тоже, – ответил мистер Спинк. Оглядел море, небо. – Эй! Ишь ты, что этот пони вытворяет!

Айлса подошла ко мне, отвела в сторонку. Она несла картонную коробку, а в ней – своего олененка. Тот лежит себе спокойненько на соломе и глядит на нас, такой доверчивый.

– Выходит, не было ничего страшного? – говорит Айлса. – С твоим папой.

– Да, ничего страшного. – Поглядел сбоку ей в глаза. – Может, из-за тебя.

– Или из-за тебя, Бобби, и из-за всех тех слов, которые мы сказали.

Я нагнулся, глажу олененка.

– Да, – говорю. – И из-за всех тех вещей, которых мы не понимаем.

Она поставила коробку на песок. Взяла меня за руку.

– Хочу весь день быть с тобой, – говорит. – Чтобы вообще не терять тебя из виду.

Пошли рядом.

– Ты не бойся, олененок, – говорит. – Мы будем недалеко.

Бродим вокруг. Смотрим на Джозефа. Мама, папа и мистер Спинк разговаривают о старых временах. Лош и Йэк давай скакать верхом на Уилберфорсе по воде, прижимаясь к гриве, будто он – дикий жеребец, а потом дали ему отдохнуть на мягком песке – гладят его, что-то шепчут в ухо. И все мы то и дело поворачиваемся друг к другу, будто проверяем, все ли на месте. Мысли у меня всё сбивались, ускользали. Мне показалось, что я опять стал маленьким – бегу по воде с ведерком и лопаткой. Вижу, как падаю и верещу, как меня перекатывают волны. Вижу, как мама берет меня на руки, утешает, снова опускает в воду. Вижу, как мы сидим втроем с мамой и папой в полосатых шезлонгах, я строю замки из песка. Вижу, как к нам идет маленькая Айлса, мама ведет ее за ручку, – снова вижу, какой красавицей была миссис Спинк. Вижу Джозефа – он борется со мной, мы пыхтим и сопим, а он рассказывает, каким крепким парнем он меня сделает. Вижу Кили-Бей, каким он был в моем детстве – да и сейчас не изменился, разве что износился немного, обветшал. Я знаю, что и Айлса видит то же самое. Может, все мы видим одно и то же, потому что все то и дело погружаемся в очень глубокое молчание. Нас окружили призраки тех, кем мы были раньше, кого раньше знали. В мире, находившемся снаружи, не происходило ничего, ничего. Я сделал еще один шаг вспять. Увидел папу, каким он был на своих детских фотографиях. Увидел его на пляже. Увидел совершенно отчетливо – он стоял у кромки воды, такой же настоящий, живой, как и я, я знал, что еще чуть-чуть – и до него можно будет дотронуться, а потом он обернулся и посмотрел мне в глаза. Улыбнулся, помахал рукой, а я сморгнул, и все пропало.

Мы с Айлсой шли и время от времени хором бормотали молитвы. Все просили и просили: не дай этому случиться. Защити нас. Мне случалось покачнуться, оступиться, потерять связь с окружающим миром, и мне казалось: вот оно, начало моей смерти. Мне казалось: вот как оно будет, когда мои молитвы принесут плоды, когда меня заберут в жертву. Мы с Айлсой дошли до камней рядом с маяком, посмотрели на глубокое темное море. Я посмотрел на береговую линию, на дожидавшийся костер Джозефа. Затаил дыхание, задрожал. А может, он и не заберет меня. Может, я сам должен собой пожертвовать – броситься в воду или в огонь, сгинуть в обжигающем жаре или в леденящем холоде. «Близко не подходи, Бобби», – сказала Айлса, отводя меня от края. «Ты в порядке?» – спросила. «Нет, – отвечаю, – а ты?» Она помотала головой. Мы улыбнулись друг дружке. Будешь тут в порядке.

Мама расстелила одеяла на песке. Принесла нам всем поесть. Булочки, хлеб, масло, сыр, золотистый сироп. Лош сбегал домой, притащил упаковку пива. Мы растянулись на песке, ели и пили. Подошел Джозеф, набросился на еду и питье. Протянул руку, взял бутылку пива, отхлебнул, утер губы кулаком, как взрослый. Айлса дала олененку облизать масло со своих пальцев. Уилберфорс рядом щипал траву. Потом из своего дома вышли Дэниел и его родители. Постояли посмотрели на нас, потом робко подошли. В руках у них были бутылки с вином. Лош, Йэк и Джозеф следили за ними с неприязнью.

– Чего им от нас нужно? – пробормотал Лош.

А мама встала, поздоровалась и пригласила их к нам. Папа пожал мистеру Гауэру руку.

– Тут, похоже, этакая каша заварилась, – говорит.

Мистер Гауэр пожал плечами.

– Похоже, – говорит.

– Похоже, нам с вами досталось по борцу, – говорит папа.

Мистер Гауэр посмотрел на нас.

– Наверное, дело в том, что воспитывали их одинаково, – говорит.

Вытащил пробку из бутылки с вином, передал ее папе. Папа улыбнулся, отхлебнул.

Мама поманила пальцем миссис Гауэр.

– Садитесь, – говорит. – Чувствуйте себя как дома.

Дэниел подошел ко мне.

– Тебя били? – говорит.

Я кивнул, показал следы.

– И нас обоих отчислили?

Я кивнул снова.

– Когда-нибудь, – говорит, – примут закон, который ничего такого не позволит.

– Да ну? – говорю.

– Вот и ну. – Рассмеялся, будто слова ему непривычны. – Ну. Вот и ну. – А потом спросил: – Ты следишь за событиями?

Стал чертить на песке карту: Куба, США, нынешнее положение кораблей. Слышали мы про сбитый самолет? Слышали…

– Хватит, – говорю.

Стер карту. Встал на колени, опустил голову и жду – сейчас все для меня кончится.

– Хватит уже, ясно?