Текст книги "Огнеглотатели"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

12

– Они преподаватели, – сказала мама. – Так я слышала. Вроде бы в университете.

– В университете! – повторил папа.

– У них есть еще дочь, но сейчас она в отъезде. Толком никто не знает. Ее зовут Пэт, а его – Пол.

Мы все втроем стояли у окна и смотрели наружу. На берегу сидели Дэниел и его родители.

– А у Пола есть брат-актер.

– Гм! – сказал папа.

Закурил сигарету и закашлялся.

– Он иногда для телевизора снимается. Например, его показывали в «Реанимации-10» на прошлой неделе.

У Пола в руках был фотоаппарат. И он все время что-то фотографировал – не свое семейство, а что вокруг. Вот навел его на наш дом, двинул в нашу сторону, а мы все отшатнулись.

– А Дэниел будет учиться с тобой в одной школе, Бобби. Видели, как они покупают ему пиджак у Раймонда Барнса.

– Ты с ним уже познакомился? – спросил папа.

Я качнул головой.

– Может, вышел бы тебе неплохой приятель, – сказала мама.

И как щелкнет языком.

– Погаси, – говорит папе.

Он закатил глаза, затянулся еще разок и бросил сигарету в холодный камин. Кашлянул, сглотнул.

– А это он еще что удумал? – говорит.

Пол стоял, расставив ноги, снова прижав фотоаппарат к лицу.

– Что он там, интересно, углядел? – спросила мама. Пригладила волосы. Рассмеялась. – Знала бы – помыла бы окна.

Пол сделал снимок, отвернулся – фотоаппарат висит через плечо, руки в карманах. Небо – огромное, синее, пустое: только солнце, чайки и голуби. В полумиле примерно шел траулер, вокруг куча чаек – подбирали отбросы.

Мама обхватила меня рукой, поцеловала.

– Это я просто так, – говорит. – А теперь не путайся больше под ногами, не мешай.

– Дай-ка, – сказал папа, – я тебе кое-что покажу. Этот навел меня на одну мысль.

Мы вышли на лестничную площадку. Папа открыл дверцу буфета. Встал на цыпочки, но до верхней полки все равно не дотянулся, поэтому обхватил меня рукой повыше коленок и поднял.

– Нашарь там черную книжку, – говорит. – Ну, тот старый альбом. Помнишь? Правда, я без понятия, куда он завалился. Руку просунь под одеяла.

Я уселся ему на плечо, просунул руку. Коробки, жестянки, какие-то пузатые узлы.

– Он как книжка, – говорит. – Толстая. Наверняка где-нибудь там лежит.

Я вытащил квадратную картонную коробку – она мне мешала.

– Чтоб тебя, – сказал папа. – Оно до сих пор тут валяется? Давай плюхай ее на пол.

Я просунул руку подальше, нащупал альбом, потянул. Папа увидел кончик.

– Он самый, – говорит. – Молодчина. Самое то.

13

Открыл он их у меня в комнате, у окна. Сначала коробку. Там внутри лежал противогаз.

– А я думал, мы сто лет как его выкинули, – говорит. – Давай подставляй голову.

Черная резина, лямки, которые натягиваются на затылок, толстые стекла там, где глаза. Длинная штуковина вроде собачьей морды, прикрывает нос и рот, на конце – металлический фильтр. Папа протер стекла кончиками пальцев. Натянул лямки мне на голову – зацепил волосы, больно дернул. Морду приспособил мне на лицо. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Приходится тянуть воздух изо всех сил. Да и воздух какой-то затхлый, древний. Я вылупился через запотевшие стекла на папино ухмыляющееся лицо. А моему лицу вдруг стало жарко. Я всосал еще воздуха. Содрал лямки с головы, выдирая клочья волос. Сорвал морду, открыл рот пошире, вдохнул.

– Так-то вот оно, – говорит папа. – Не слишком весело, да?

Взвесил противогаз на руке, вспоминая.

– Тогда у каждой божьей живой души была такая штука, – говорит. – У молодых и старых, больших и маленьких. Без нее никуда ни ногой. Мы тогда жили в постоянном страхе. Когда они явятся? Что с нами сделают? Но ничего не происходило, и мы помаленьку привыкли. И тут они вдруг явились и начали сбрасывать на нас бомбы. Правда, газом не травили. До этого не дошло. До самого страшного.

Папа отложил противогаз и придвинул альбом поближе. Начал переворачивать страницы – и тут я сообразил, что уже видел этот альбом много лет назад.

– Сколько уже собираюсь навести тут порядок, – проворчал папа. – А то вон до чего оно тут все дошло.

Фотографии повылезали из гнезд. Вываливались наружу. Все до одной черно-белые. Все выцветшие. Вот мой папа, совсем маленький, на берегу, в шортах, резиновых сапогах, какой-то куртенке, а рядом скачет здоровенная псина. Вот он с отцом Джозефа Коннора, оба стоят на коленях рядом с дымящим костром среди сосен, в руках луки и стрелы, в волосах – чаячьи перья. Вот он с папой Айлсы, уже постарше, тощий, будто оголодавший; сидит среди каменистых заливчиков, курит.

– Это все не то, – сказал он и стал дальше переворачивать страницы, пока снова не дошло до него, в военной форме: показывает фотографу большой палец, а за спиной у него джунгли, а с неба бьет бирманское солнце.

Папа вздохнул.

– Этот снимок сделал Джеки Мар из Шилдса, – говорит. – В тот же день бедняга получил снайперскую пулю в сердце. Да уж… – Он перевернул страницу, ухмыльнулся. – Вот, глянь-ка, сын.

Я глянул – и вспомнил, что эти видел тоже: заклинатель играет на дудочке, а из корзины у его ног поднимается кобра; голый мальчонка карабкается по веревке, будто спасаясь от сгрудившихся солдат, – а веревка не пойми за что держится, будто за воздух; старик в тюрбане лежит на гвоздях на каком-то знойном рынке; а потом еще дикарь с физиономией, размалеванной в полоску, – так и таращится в объектив, а в одну щеку у него воткнут меч и выходит из другой.

– Прямо как Макналти! – говорю.

– Угу. Прямо как Макналти. В те денечки много их там таких ошивалось. Факиры, задиры и маги. Дервиши и недоумки. Чудотворцы. Они нам встречались на базарах, у дорог, у границы. Может, это военная катавасия всех их сорвала с места. А может, были среди них и такие, которые действительно понимали в волшебстве и умели творить настоящие чудеса. А всякие бедняги вроде Макналти сидели у их ног, пока солнце палило, и пули визжали, и штыки звенели, и бомбы падали, и солнце сияло, и кожа сгорала, и мозги плавились, и сердца вдребезги. Вот откуда взялся этот Макналти, сын. Из страшных-страшных времен еще до твоего рождения, из времен этой проклятой войны, так ее.

Он открыл окно, закурил.

– И я тоже там был, – говорит. – Для человека моих лет все это было совсем недавно, и по ходу все мы там маленько свихнулись и маленько потухли, и у каждого от сердца откололся хоть кусочек.

Он выпустил дым в воздух над дорогой. Вытянул руку, погладил меня по щеке.

– Тебе это все, небось, древностью кажется, – говорит.

– Да, – ответил я, да так оно и было: что-то очень давнее, очень далекое.

Смеркалось. Я зажег лампочку из Лурда. Посмотрел на черно-белых мальчишек на пляже и среди сосен, на чародеев. Фотографии казались окошками, выходившими в какие-то давние края. А папа мой побывал там. Он прочел мои мысли.

– У тебя жизнь будет другая, – сказал он. – Ты можешь делать что хочешь. Ехать куда хочешь. Весь мир – твой. Тебе повезло, ты свободен.

Мы оба посмотрели в небо.

– Вот только бы войны не было, – сказал папа. – Только бы не начался заново этот идиотизм.

Я сунул руку в карман, дотронулся до расколотого сердечка.

«Господи, прошу тебя, – сказал я про себя, – пусть больше не будет бомб, не будет войн».

– Господи, прошу тебя, – сказал папа. Убрал противогаз обратно в коробку, дотронулся до Марииного венца, потом обнял меня за плечи. – Не допустят люди такой глупости. По новой – не допустят.

14

Мы чуть не столкнулись за пляжным кафе. Я-то искал Джозефа. Чуть не впилились друг в друга, он едва успел отклониться. Глянул на меня, потом опустил глаза.

– А, – говорит. – Это ты.

– Я.

Он двинулся было дальше.

– Джозеф – нормальный парень, – выпалил я.

– Да что ты?

– Просто любит показать свою силу.

– Или глупость, – пробормотал он.

Я шагнул поближе:

– Это ты о чем?

Он пожал плечами:

– Да так.

И опять двинулся было дальше.

– Мы с тобой будем учиться в одной школе, – говорю.

– Да что ты?

– Угу. Да.

– В «Святом сердце».

– Да.

Он постучал носком по стене кафе, вытряхивая из сандалий песок и угольки.

– Меня Бобби звать, – говорю. – Роберт.

– Правда? – говорит.

– Да. А тебя – Дэниел.

Он закатил глаза.

– Спасибо, что просветил, – говорит.

– Я вон там живу. Вон в том доме.

– Вон в том?

– Да.

Я хотел было сказать ему, где живет он, но не стал. Мы посмотрели друг на друга.

– Ты тут давно? – спросил он.

– Всю жизнь.

– Это давно.

Вокруг ворковали голуби.

– Здесь нормально, – говорю. – Иногда говорят, тут захолустье, но…

– Мой папа тоже так говорит. А еще говорит, что именно поэтому ему здесь нравится. Он хочет сделать про эти места книжку.

– Какую книжку?

– Фотоальбом. Говорит, хочет все запечатлеть, пока оно не начало меняться. – Он всмотрелся в меня. – Может, и ты попадешь в книжку.

– Я?

Я попытался вообразить себе книжку, где есть я. Когда играю среди сосен с Джозефом. Или когда стою в море с Айлсой. Или сижу у камина с мамой и папой.

– Папа профессор, – сказал Дэниел. – Преподает искусствоведение в университете. А мама – английский. – Он улыбнулся. – А твои родители кто?

– Папа – слесарь на верфи.

– На верфи?

– На судовой верфи. В Блайте. Маленькая такая, для маленьких судов. Мелкие траулеры, буксиры, всякое такое. Только сейчас он в отпуске.

– А твоя мама?

– Мама?

– Да.

Я пожал плечами.

– Ну, не знаю, – говорю. – Хозяйство ведет, все такое.

Стоим, как будто соображаем, что бы еще такое сказать. Я посмотрел на его обвислую футболку. С той стороны, где сердце, был значок с каким-то символом. Он перехватил мой взгляд и взял значок между пальцами.

– БЯР, – сказал он.

– Понятно, – соврал я.

– Борьба за ядерное разоружение.

– Знаю, – соврал я.

– А ты следишь за такими вещами? – спросил он. – Вообще за тем, что происходит в мире?

– Ну, не знаю, – говорю.

Он посмотрел на море. На горизонте собирались серые тучи.

– Когда тут холодает по-настоящему? – спросил он.

– Чего?

– Ну, здесь же север. Мы-то думали, что уже зима, а ее вроде нет.

– Будет, не переживай.

Я подумал: вот пойдет ветер хлестать в их широкие новые окна, а совсем рядом будут разбиваться огромные волны. Подумал про пургу и вьюгу, про летящий град и песок. Подумал про лед, который, было дело, облепил абсолютно все, даже пляж, даже кромку воды.

– Мы из Кента, – сказал он.

– Из Сада Англии!

– Верно. Мне не хотелось сюда ехать, но пришлось.

– Мы про него читали в младшей школе. Хмель, фруктовые деревья, длинное лето.

– Там очень красиво. Надо думать, ты там никогда не бывал.

– Нет.

– А вообще бывал где-нибудь?

– Папа был в Бирме. А мама – в Лурде.

– А-а.

– Видела там, как один мужик исцелился. До того десять лет ходил на костылях. А тут как отбросит их!

– Да неужели?

– Верное дело. Это было чудо.

Опять молчим, а потом он пожал плечами и двинулся дальше. Когда он проходил мимо, я померился с ним ростом. Сжал кулаки. Подумал, как оно выйдет, если придется драться.

– До встречи, – говорю.

– Да, – отвечает. – До встречи.

15

На той же неделе вышло так, что я проснулся совсем глухой ночью. Лежу и не могу заснуть. В голове крутятся гимны и молитвы. Зажег лурдскую лампочку. Положил туда серебряную монетку от Макналти и медяки от Айлсиного отца. Мария смотрела сверху вниз на Бернадетту и на мои приношения, лежавшие еще ниже. Я вырвал из тетрадки листок. Положил на него Айлсино сердечко, пририсовал вторую половину – на вид оно теперь было целое. На другой странице нарисовал символ БЯР. И написал:

«Прошу тебя, не дай нам допустить такую глупость. Больше никогда. Аминь».

Сложил листок вчетверо и запихал под лампочку.

Открыл окно, вдохнул запах моря и ночи. Под звездами совсем ничего не двигалось.

Вот только что это за звук примешивался к ворчанию волн? Голоса стонущих моряков? Свист воздуха у папы в горле? Джаз?

– Прошу тебя, – прошептал я.

В соседней комнате раздался папин кашель.

Лампочку я не погасил. Лег обратно. Папа все кашляет и кашляет, а я смотрю Марии в лицо.

– Прошу тебя, – шепчу. – Больше никогда.

Папа затих. И мы уснули в мире.

16

В воскресенье мы с папой пошли к утренней мессе, а потом ждали у входа в «Крысу». Съели хлеб и яйца вкрутую, которые принесли, чтобы разговеться. Утро было холодное, белое. Папа надел теплое непромокаемое коричневое пальто. Слышны были курлыканье, посвистывание, шорох крыльев, а потом под облаками появилась стая гусей – они огромным треугольником летели к югу.

– Рано они нынче, – сказал папа. – Наверное, почуяли что.

Скоро подошел автобус, мы сели в хвосте, и он покатил в Ньюкасл. Я держал кулаки – чтобы Макналти оказался на месте.

– А он тебя узнает? – спросил я.

– А бог его ведает. Дело-то давнее. Хотя он бы, наверное, и в те дни меня не узнал.

Папа улыбнулся:

– Он скорее тебя узнает, сын. Своего умницу-ассистента с прошлой недели.

Мы въехали в центр города. Слезли у памятника, под ангелом. Папа, проходя мимо, кивком поприветствовал каменных солдат, перечисленных поименно.

– Ангелы! – прошипел он.

– Ангелы?

– Не видал я там ангелов, Бобби. Никто не склонялся с неба, чтобы помочь. Видел я только муки и боль и разбитые молодые жизни. Война, чтоб ее, не имеет ничего общего с ангелами!

Надо всем висели воскресная тишина и покой. На улицах тишь. Все закрыто. Газетчики стоят на углах. С первой полосы «Пипл» таращатся одинакового размера фотографии Кеннеди и Хрущева, а между ними фальшивая слеза. И надпись: «МИР РАСКОЛОЛСЯ». Автобусов мало, машин и вовсе нет. Многие пешеходы, как и мы, направляются к набережной. Каблуки наши стучали по тротуару, отскакивало эхо.

– Нежарко, – сказал папа, поежился и поплотнее запахнул пальто – зарядил холодный дождик.

Мы шли под уклон по Дин-стрит. Сверху нависали высокие здания из почерневшего камня. В них были врезаны арки и темные каменные лестницы: они назывались Собачий Прыжок, Сломанная Шея, а еще тут были Черные Ворота и Угол Аминь. За ними как раз зазвонил колокол на соборе Святого Николая.

Последний поворот. Тучи так и навалились на верхний пролет моста. Кричали невидимые чайки. От лотков валили дым и пар. Река распухла, маслянисто блестела и почти не двигалась.

Мы задержались перед шутейным лотком, посмеялись над ненастоящими прыщами и ожогами, масками обезьян, ногтями, которые якобы врезались в пальцы, пукающими пакетами, бутылочками со всякими запахами. Пошли дальше, к нам подошла цыганка, показала на морщинистой ладони бумажный кулек.

– Средство от всех болезней, – шепчет.

Развернула кулек, внутри – какие-то семена и толченые листья.

– Возьмите, сэр, – говорит. – Цыганка собирала, при полной луне.

Я пошел дальше, а папа затормозил. Она дотронулась до его руки.

– Лечит кровь, дыхание, кожу, глаза, мозги, – говорит. – И сердце лечит.

Так и держит его.

– Вас что недужит, сэр?

Он покачал головой. Она вложила кулек ему в руку.

– Возьмите, сэр.

Он облизал губы, пожал плечами, дал ей монетку.

– Спасибо, сэр, – говорит. А потом как заглянет мне в глаза: – Ты будешь счастлив в любви, – говорит. – Это я тебе бесплатно.

Повернулась и ушла.

Папа сунул кулек в карман. Посмотрел вниз.

– Всегда одно и то же, верно? – пробормотал. Попробовал ухмыльнуться. – Вечно пристают, не отделаешься.

Закурил. Мы пробирались между лотками. Посмеялись над бородатым стариканом, хлебавшим сидр, он нес плакат-бутерброд:

ПОКАЙСЯ. ТЬМА УЖЕ СОВСЕМ РЯДОМ.

Зрителей мы не увидели, не услышали голоса, требовавшего заплатить.

– Наверное, двинул дальше, – сказал папа. – Здесь, небось, был только проездом.

И тут мы увидели под мостом высокий столб пламени.

– А может, вернулся, – сказал папа.

Пламя вспыхнуло снова.

– Сюда, – сказал папа, и мы зашагали в том направлении.

17

– Он, верное дело, – выдохнул папа. – Кто б мог подумать, столько лет прошло!

Я встал на цыпочки и попытался заглянуть через головы. Папа поднял меня. Да, он самый, прямо под мостом, полуголый, глаза опять так и сверкают. В руках – два горящих факела. Факелами водит вдоль тела. Отхлебывает из бутылки, дышит на факел, и изо рта у него вырывается пламя. Вокруг воняет гарью и парафином.

Он еще раз провел пламенем вдоль тела.

– Решится кто дотронуться до огня? – проревел он. – Решится кто заглотить пламя? Решится кто на этакое безумие?

Он сунул факел в рот, факел погас. Сунул другой, тот погас тоже. Открыл рот и выдохнул клуб дыма. Снова зажег факелы. Снова пыхнул пламенем, вырвался огромный широкий огненный флаг.

– Смертельно, – прошептал папа.

Я глянул на него.

– Огнеглотатели часто теряют легкие, а некоторые даже и жизнь. Стоит вдохнуть, когда нужно выдохнуть, и…

Тут Макналти как зыркнет. Потом как заорет. Держит факелы на вытянутой руке, а лицо запрокинул к небу. Быстро провел факелами вдоль тела.

– Если перед вами великий огнеглотатель, – говорит, – вы и не заметите, где кончается огонь и начинается человек.

Засунул оба факела в рот, потом вытащил; оба все еще горели.

Посмотрел на нас поласковее.

– Платите, – говорит. – А то не стоит заплатить за такое-то зрелище? А то не стоит заплатить, чтобы Макналти и дальше делал то же самое? Платите! Доставайте деньги и платите!

Сглотнул пламя, загасил факелы. Ткнул палкой с мешком в толпу. Кто стал кидать туда деньги, кто отшатнулся. Многие морщились и хмурились, другие качали головой.

– Дальше чего желаем? – прокричал он. – Цепи или иглы? Или еще огня? Хотите еще огня?

И увидел меня у папы на плече. Сощурился, подумал, будто вспоминая, кто я такой. Протолкался к нам, требуя и собирая монеты. Сунул нам мешок. Папа бросил туда монетку. Я соскользнул с его плеча.

– Привет, мой славный, – сказал Макналти.

– Здравствуйте, – ответил я тихо.

– Тогда рядом с тобой был ангел, – сказал он. – Я помню. Такой весь в красном.

– Мама моя. Она сейчас дома.

– Вот и хорошо. Мама моя дома, в тепле и уюте, – говорит. Глянул на папу, отвел глаза. Обхватил себя руками. – Ну и холодина в последние дни. Заметил, мой славный?

– Да.

– А шепотки воды слышал? – спросил он. – А громыхания в небе?

Я покачал головой.

– Так, может, это вздор. Только Макналти и его великое надувательство.

И как нагнется прямо к моему уху. А рукой схватил меня за плечо. Папа тоже меня держит, все остальные подошли поближе, пытаясь услышать, что там огнеглотатель толкует мальчишке, а мне казалось, что мы стоим вдвоем на причале одни-одинешеньки.

– Ты вот что, славный, – прошептал он. – Ты посмотри да послушай, как вода плещет и колокол звонит.

– Просто туман на реке, вот и звонят тревогу.

– А как в облаках громыхает, слышишь?

– Это самолет летит, мистер Макналти.

Он задержал дыхание, закрыл глаза, наклонил голову, снова вгляделся. Пододвинулся еще ближе – будто хотел, чтобы я расслышал звуки у него в голове.

– Ты послушай, какой вой и грохот стоит у меня в черепе.

– Я ничего не слышу, мистер Макналти.

– Правда? Снаружи – ничего? Тишь да гладь? Может, так оно и есть. Может, Макналти слишком много сидит в одиночестве, мой славный, ему бы рядом такого паренька, как ты. Давай помоги-ка нам еще разок, славный. Давай открой нам коробку.

– Макналти. – Это папа.

Макналти стрельнул глазами в его сторону.

– Помнишь меня? – спросил папа.

Молчание.

– Мы вместе были в Бирме, Макналти, – говорит папа. – На одном корабле возвращались.

– Я не помню, – говорит Макналти. – Помню, что днем светло, а ночью темно, а год крутится, будто колесо. – Он ткнул мешочком папе в грудь. – Давай раскошеливайся.

Папа опустил в мешочек монету.

– Мы были в Бирме, – говорит. – Мы там воевали, Макналти. Нас туда отправили совсем еще пацанами. И когда мы вернулись…

– Ничего не помню. Тогда стоял страшный зной, а теперь жуткий холод. Я был молод, теперь я стар. Помню, что этот парнишка мне помог, а с ним еще был ангел, а еще я слышу гром и рокот в небесах. Поможешь нам снова, славный?

– Это я тебе помог, – сказал папа. – Помнишь? Там, на лестнице. Когда тебя избили.

– Вот, погляди-ка, – сказал Макналти.

И провел рукой по портрету женщины, который был вытатуирован у него на плече.

Под ним было написано ТЕРЕЗА. А еще – ВМЕСТЕ НАВЕК.

– Кто это? – прошипел он. – Я на нее смотрю, смотрю и никак не вспомню. – Он потер картинку, будто пытаясь стереть вовсе. – Кто это? Откуда на нас все это свалилось? – Он дотронулся до других татуировок. – И еще вот эта, и эта. Откуда они взялись?

Снова потянулся ко мне. Взял мое лицо в ладони. От тела так и разит керосином и гарью.

– Я как младенец. Ничего не помню. Знаю, что ты тут уже раньше был и с тобой ангел в красном, но до того только темнота, и тишина, и пустота до самого края. – Он принюхался. – От тебя пахнет рыбой и солью, славный.

– Морем. Мы у моря живем. В Кили-Бей.

– Повезло тебе. Только на корабли не лезь.

– А ты, – говорит папа, – где ты живешь, Макналти?

– На земле.

– А спишь где?

– На земле. В дырах, в подъездах, в переулках. В темноте, где никто не ходит. Или просто брожу.

Он быстро чмокнул меня в щеку.

– Море, – говорит. – Может, я когда и добреду до вашего дома. Так что глаза не закрывайте. А то, глядишь, пропустите нас.

Посмотрел на зрителей. Зыркнул глазами. Они так и отшатнулись. Засмеялись. Он на них замахнулся мешком. Отошел от нас. Папа схватил его за плечо, он повернулся и глянул папе в глаза, да так тоскливо, будто хотел остаться с нами, поговорить, не быть больше этим Макналти с палкой и с мешком и с этими своими орудиями пытки. А потом как дернется прочь. Подошел к своему колесу. Вскинул его на колени. Поднял к небу, поставил себе на лоб и начал топать по земле, удерживая вес, покачиваясь, ловя равновесие. Скоро колесо рухнуло на булыжную мостовую и от удара развалилось.

– Бедняга, – сказал папа.

А Макналти снова ушел в себя. Теперь он плакал над своим сломанным колесом. Потом открыл коробку. Вытащил спицу. Протащил через щеки. Пыхтел и шипел, и в глазах его плескались пытка и пламя.