Текст книги "Огнеглотатели"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

34

– Пст! Пст!

Вечером вылезаю из автобуса, а меня Джозеф дожидается.

– Пст! Бобби!

Сидит в кусте боярышника. Я вспомнил, как он меня толкнул на песок. И сколько еще спускать ему такое с рук? Я попытался пройти мимо, делая вид, что не вижу его, но он вылез из куста. Взял меня за локоть.

– Бобби, приятель.

Я посмотрел на него. А он глаза опустил.

– Знаю, – говорит. – Я не должен был этого делать. – Передернул плечами. – Да я ничего такого не хотел, чувак. Ну увлекся. Сам ведь знаешь.

– Да ну?

– Знаешь-знаешь. – Он скрипнул зубами. – Ну дурак я безмозглый. Самому стыдно. Простишь?

Я покачал головой. А сам про себя знаю – ну вот, опять сейчас спущу ему все с рук.

– И как же тебе стыдно? – спрашиваю.

– Очень стыдно.

– Очень-очень стыдно?

– Угу.

– Так и скажи.

– Мне очень, очень стыдно.

– Бобби.

– Чего?

– Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби».

– Мне очень, очень стыдно, Бобби.

– Сэр.

– Чего?

– Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби, сэр».

Тут он ухмыльнулся. Мы посмотрели друг на друга.

– Все, хорош выделываться, – говорит он.

– Ладно, – говорю. – Порядок.

Он потер руки.

– Во, готово дело, – говорит. – Пошли-ка со мной. Покажу тебе кое-что.

– И что именно?

– Тут еще один притащился. Совсем чудик.

Я сразу понял, что он говорит о Макналти.

– Где он? – спрашиваю.

– Сейчас покажу. Двинули.

Мы пошли к берегу, совсем рядом, плечами друг друга толкали на ходу. Он подождал, пока я зашел домой оставить портфель и переодеться. Мама с папой сидели в кухне. Папа – на табуретке, в руке чашка чая.

– Ну что, все у тебя в порядке? – спрашиваю.

– Лучше не бывает, – отвечает. – Высосали из руки половину крови. Заглянули в глубину моих прекрасных глаз, а потом в глубину глотки. Сунули мне фонарик в легкие и трубочку в задницу. А сколько мне сделали рентгенов, лапушка?

Мама сунула мне в руку булочку, намазанную маслом.

– Семь, – говорит. – Или, может, восемь.

– Так что уж если там есть чего находить, они обязательно найдут, а потом все поправят. Да вот только находить нечего.

Я посмотрел на них. А они оба взяли и отвернулись.

– Пойду погуляю немножко, – говорю. – С Джозефом.

Мама прищелкнула языком и покачала головой, но все же намазала еще одну булочку.

– Валяй, – говорит. – Вторая – чтобы его угостить.

Я позволил ей меня поцеловать.

– Чай будем пить через час, – говорит. – И ни минуткой позже.

Я скорее к дверям.

– Вкусно она готовит, – сказал Джозеф, ведя меня к маяку и соснам. – Помнишь, как я раньше приходил к вам ужинать?

– Угу.

– Какие были мясные пироги! – Он причмокнул от одного воспоминания.

Идем жуем булки. Шлепаем по песку к косе у маяка. Вода низкая. Отлив чего только не оставил на берегу: кучи водорослей, куски дерева, гладкие и причудливой формы, обрывки сетей, рыбацкие канаты, сломанные садки, ракушки, крабовые панцири, дохлых морских звезд, бутылки, автомобильную покрышку, дохлого баклана, камушки, гальку, блестящие стекляшки. Я нагнулся, подобрал кожаный башмак. На вид – совсем древний, твердый, как доска, а нос при этом загнутый, подметка тонкая – похоже, всего неделя-другая как его уронили или вышвырнули в воду. Я поднял какую-то кость. Сухая, выбеленная, изъеденная водой, но видно – кость млекопитающего, возможно, бедренная. Я представил себе: а вдруг это кость одного из Айлсиных утонувших моряков, – а потом швырнул ее к морю. Джозеф закурил, запах табака смешивался с вонью водорослей, запахом соли и свежим ароматом осеннего моря. Я швырял камушки и смотрел, как они вращались, описывая в воздухе дугу.

Мы перешли каменистую косу и углубились в сосны.

– Там мужик, да? – сказал я.

– А ты что, его видел?

– Его зовут Макналти. Я тебе про него рассказывал. Силач, факир…

– Это он и есть?

– Да.

– А здесь ему что сдалось?

– Не знаю.

Впереди тянулись дюны, на них – древние летние домики. Некоторые совсем завалились, осели на песок. Другие были поновее – свежая краска, шиферные крыши, палисадники за заборами. Двери у этих были заперты, окна заколочены досками – от зимнего ненастья. Некоторые из них углекопы построили несколько поколений назад – место, чтобы проводить с семьей отпуск возле угольного моря. На некоторых дверях были вырезаны названия: «Букингемский сарай», «Мечта сбылась», «Дом на дюнах», «Уоргейтское поместье». Я знал, что папа Дэниела уже пошастал здесь с фотоаппаратом, что в книжке у него эти домики будут выглядеть удивительно и необычно.

– Во, гляди, – говорит Джозеф.

Смотрю – дым, поднимается узким пером. Мы зашагали в ту сторону. Бредем по мягкому песку, тростник – по колено, и я рассказываю Джозефу, что знаю про Макналти: война, Бирма, что он факир, огнеглотатель.

– Огнеглотатель? – говорит Джозеф. – Вот чего мне всегда хотелось попробовать.

Чиркнул спичкой, быстро сунул пламя в широко открытый рот, быстро вытащил обратно. Потом закурил, когда затянулся, сигарета затрещала. Он глубоко-глубоко всосал дым.

– А-а-а-а-а, – говорит, а дым так и валит обратно. – Здорово.

Потом призадумался.

– Только знаешь, – говорит, – если у него и правда мозги набекрень, наверное, придется погнать его оттуда.

– Погнать?

– Тут же вокруг малышня околачивается, Бобби. А этакий мало ли что может учудить.

– Да ничего он не учудит.

– Все они так говорят. Ладно, поглядим.

Подобравшись к дыму, мы пригнулись. Влезли на песчаный холмик. Всмотрелись сквозь траву в углубление в земле. Глядим – вот он, Макналти, сидит у полуразрушенного сарайчика, выкрашенного в зеленый цвет. Встал на колени перед костерком, подкладывает туда палочки, а пламя разгорается все ярче в меркнущем свете. Потом отхлебнул из бутылочки. Пожевал хлеб. Скорчился, голова на коленях, раскачивается взад-вперед, будто молится. Поднял руки, ладонями вверх, к небу. Потом уселся, скрестив ноги, глаза закрыл и не шевелится. Трава вокруг чуть-чуть колебалась под легким ветром. Высоко в небе кричала одинокая чайка. Сумерки все сгущались. Макналти вдруг наклонился вперед, сунул руки в огонь, оставил там на мгновение.

Джозеф как ахнет. А Макналти зажег факел, выдохнул пламя в воздух, а потом вроде как вдохнул обратно, прямо в легкие.

– Красота, – прошептал Джозеф.

Макналти как повернется, как посмотрит в нашу сторону. Мы так и шарахнулись. А Макналти уже стоит над нами, закрывая кусок неба.

– Давайте платите, – говорит. – Платите давайте!

Я уставился ему прямо в лицо, так и ждал: сейчас он меня увидит и узнает.

– Мистер Макналти, – говорю.

А Джозеф как дернет меня прочь, и мы бросились наутек, поскальзываясь, перекатываясь по песку. Добежав до сосен, встали, пыхтя и хихикая. Сердца так и бухали. Макналти за нами не погнался. Его нигде не было видно.

– Двери заприте! – проорал Джозеф.

И мы рванули дальше, а в небе над нами бушевали бурей кричащие чайки, и море опять шумело в полный голос.

35

Я напихал полный рот мяса с подливой. Занавески задернуты. За спиной потрескивает огонь в очаге.

– Хорошо погулял? – спросил папа.

– Угу.

– А где был?

Я пожал плечами, рукой махнул: так, мол, в разных местах. Я знал: допытываться он не станет.

– Ну и молодчина. Вижу, нынче у тебя темнота в глазах. – И улыбнулся. – Самое лучшее время суток, верно? Погулять с приятелями, когда ночи делаются темнее. Зима на подходе, холодный воздух, стук сердца. – Папа взболтал пиво в стакане. – Считается, что лучшее время года – лето, может, так оно и есть, но нет ничего лучше самого конца лета, когда год поворачивает к осени. Когда так и чувствуешь, что все скоро кончится, что вокруг сгущается страх. – И рассмеялся собственным словам.

– Ты послушай этого романтика, – говорит мама. – А всего-то и хочет сказать: нет ничего лучше уютного горячего ужина в уютном теплом кресле рядом с уютным жарким очагом.

Протянула руку, погладила его по животу, а потом положила ему овощей на тарелку.

– Давай, – говорит, – наворачивай, приятель. Силы тебе еще понадобятся.

– Давным-давно, – говорит папа, а глаза так и блестят, обратившись в прошлое, – однажды в ноябре мы с Тедом Гарбутом целую ночь проспали в дюнах. У каждого было по одеялу да куску брезента, по куску хлеба да по бутылке холодного чая; потрескивал костерок, а мы рассказывали друг другу всякие страшилки. Видел бы ты, какие чудища и страшилища бродили в ту ночь по берегу – мы их вызвали своими рассказами. Они ползали среди теней между дюнами, перешептывались с шипящим пламенем, засовывали когти и костлявые пальцы нам в одеяла. Я как сейчас слышу голос Теда: «Вон там в костре гоблин!» Как мы оба орали! Да и кто может разобрать, где кончается смех и начинается ужас?

Мама глянула на меня и как закатит глаза. Еще и подмигнула.

– Это он в старческий маразм впадает, сынок. Оно ведь было бог весть когда.

Папа опять взболтал пиво:

– Угу, давненько. Но я рад, что мы все это проделывали, что в моей жизни было такое. Времена тогда стояли тяжелые, но нам было все равно. Мы были мальчишками, свободными и беззаботными. Откуда нам было знать, что скоро начнется война?

Он закашлялся, рыгнул, прижал руку к груди, на глазах – слезы. Смигнул.

– Так что живи в свое удовольствие, сын. Никогда не знаешь, что будет завтра.

Потом папа задремал в кресле. Мы с мамой переглянулись, но ничего не сказали. Мама открыла сумочку, которую всегда держала рядом со своим стулом.

– Видел это когда? – спрашивает.

А на фотографии она сама в молодости. Крошечная фотография. Мама положила мне ее в середину ладони. Только лицо, воротник светлой блузки, вокруг узкое белое поле. Фотография потемнела. Можно подумать, ей уже не один век.

– Выцвела она от жары, – говорит мама. – Папа ее брал с собой в Бирму. Носил в кармане гимнастерки у самого сердца. Мистер Слюнтяй. Сказал, она была при нем всегда и везде.

Улыбнулась, погладила меня по волосам.

– И будто бы эта карточка была его оберегом, благодаря ей он и выжил. Он будто бы знал, что, если она всегда будет с ним, он ко мне обязательно вернется.

Подняла глаза от фотографии, взглянула на меня – молодая и красивая, глаза смеются. Я почувствовал на коже ее дыхание.

– Ты хоть понимаешь, как тебе в жизни повезло? – спрашивает.

– Повезло?

– Угу. Думаю, мало кому придет в голову это слово, если он станет говорить о нашей семье. Повезло. У тебя такой отец, ты живешь в таком месте и…

Улыбается.

– Угу, – говорю. – Знаю.

Она взяла у меня карточку, а потом нагнулась к папе. Поцеловала его в щеку, осторожно засунула фото в нагрудный карман его рубашки.

– Ты уж позаботься о нем снова, – говорит.

Тут я собирался рассказать ей про Макналти, но увидел у нее на глазах слезы и понял, что время неподходящее. Я пошел к себе. Выучил домашнее задание, а потом долго смотрел в темноту, как волны с гребнями, освещенными луной, разбиваются о берег. А потом я заснул и мне приснилось, что Макналти прокрался по дюнам, вошел к нам в дом, поднялся на второй этаж и лег к папе в кровать. Лежат и перешептываются про Бирму, а потом кровать стала лодкой, они вцепились друг в друга, а лодку качает и подкидывает на высоких волнах, которые несут их еще на одну войну.

36

Первая фотография Тодда появилась на следующее утро. Ее прикрепили к доске объявлений у самой входной двери в школу. Сделана она была в школьном дворе. На снимке была куча учеников – стоят компаниями, играют в футбол, просто задумались. Тодд здесь был просто фигурой в толпе. Его щелкнули в позе, которая нам всем уже успела стать привычной. Одна рука вытянута – держит ученика за запястье, другая поднята и сейчас нанесет удар хлыстом. Ученик этот – Мартин Кин, второклассник.

– Да, это я, – рассказывал Мартин. – Я ударил по мячу и нечаянно попал в окно. Получил два удара. И второй раз он мне врезал прямо по запястью, подлюка. – И как выкатит грудь, и давай рассказывать все по новой: – Да, все верно, это я…

Фотографию довольно быстро сняли, но несколько десятков учеников успели ее увидеть. Увидели – и забыли. Вторая фотография появилась уже днем. Ее приклеили липкой лентой к туалету рядом с кабинетами химии и биологии. Та же фотография, только увеличенная – почти все пространство заполняют Мартин и Тодд. Видно ледяное выражение у Тодда на лице, видно, как сморщился Мартин. Ее увидела куча парней, а потом даже девчонки потянулись посмотреть. Убрал ее один из преподавателей физики, Бунзен Брукс. Я как раз был в туалете, когда он вошел. Он щелкнул языком – ничего, мол, такого особенного.

– Да ладно, – говорит, – хватит паясничать. Делов-то.

И сорвал ее со стены, но под ней обнаружилось слово «ГАД», выведенное черными чернилами. Бунзен потер его пальцем.

– Кто-нибудь про это что-нибудь знает? – спрашивает.

Мы глаз не опускаем. Никто и ничего.

В тот день в автобусе, по дороге домой, Дигги сказал:

– Да, не хотел бы я оказаться на его месте, когда его поймают.

– Тодд его прикончит, – сказал Кол.

– Верно, – сказал Эд. – Интересно, а кто это?

Я посмотрел на Дэниела. Сидит, пятки на сиденье, колени у подбородка, читает. На миг глаза наши встретились. Потом он свои опустил. Читает дальше, только провел пальцем по губам: никому ни слова.

– Твоя работа? – спросил я, когда мы вышли возле «Крысы».

– Меньше знаешь – крепче спишь, – говорит. – Не звони направо и налево. Первое правило сопротивления. Чья бы работа ни была, в фантазии ему не откажешь, верно? А то ведь там сдохнуть можно от скуки.

Поднял повыше воротник от ветра, посмотрел в унылое серое небо.

– Чтоб я провалился, – говорит. – Вот оно, значит, как выглядит? Идет северная зима.

Прижал палец к губам и зашагал прочь.

На следующий день все было по-другому. Эта фотография была совсем крупным планом: только Тодд и Мартин во весь лист – хлыст в самом верху, рука Мартина в самом низу. В глазах Мартина был виден неподдельный ужас, в глазах Тодда – неподдельное холодное презрение. Пока мы глядели на фотографию, которую наклеили поверх фото прошлогодней школьной спортивной команды, прилетела новость, что обнаружено еще несколько. По всей школе: развешены по стенам, подсунуты в парты, вложены в библиотечные книги. Появилось несколько новых сюжетов, все с участием Тодда и его хлыста. К некоторым были добавлены слова – написанные под ними на стене или выведенные на самих снимках: ГАД, МУЧИТЕЛЬ, ЖЕСТОКОСТЬ, ГРЕХ. Фотографии немедленно начали коллекционировать. Те, которые учителя не сняли раньше, хватали и прятали на самое дно портфелей и рюкзаков. Особенно прославился снимок с Тоддом и близнецами Уитби, Джулией и Джоном. Близнецы стояли рядышком, дружно вытянув руки. Они одинаково нагнули головы и закрыли глаза, дожидаясь, когда опустится черный хлыст.

В классе Любок долго рыскал между партами. Дышал с присвистом.

– Уповаю на то, что никто из здесь присутствующих не имеет к этому ни малейшего отношения, – говорит. – Гнусный червь завелся среди нас. Змей ползучий. – Хрустнул суставами. – Но мы изгоним его. Мы заставим его выйти на свет. И тогда…

Он облизал губы, вздохнул. Повисло молчание – мы все трудились, рисовали карту странствия Иисуса по Святой земле. Тут раздался грохот – Любок как врежет кулаком по парте Дороти Пикок. Мы так и подскочили. Уставились на него, на багровое опухшее лицо.

– Мистер Тодд, – прошипел он, – стоит десятка любых из вас.

И как взмахнет рукой над работой Дороти. Учебник и карандаши полетели на пол.

– Ну! – орет во весь голос. – Ты чего сидишь? Давай поднимай! Поднимай!

Дороти шмыг в проход, поднимает. Дэниел вскинул руку. На лице вообще никакого выражения.

– Сэр! – зовет.

Любок смотрит на него и молчит.

– Простите, сэр, – говорит Дэниел, – вы не могли бы показать, где именно Иисус произнес Нагорную проповедь?

37

Днем объявили общее собрание. Воспитатели и мрачные учителя погнали учеников по притихшим коридорам к актовому залу. Учителя поднялись на сцену и сели к нам лицом на жесткие стулья. Многие надели черные мантии. Тодд сидел в первом ряду. Голову он вскинул, глаза опустил, грудь то и дело вздымается со вздохом – его, мол, страшно оскорбили и теперь ему очень больно. Хлыста видно не было.

Директор Грейс сделал шаг вперед. В руке зажата целая стопка фотографий. Нагнулся, и фотографии полетели в мусорное ведро у его ног.

– Эти пасквили, – говорит, – недостойны ничего, кроме всеобщего презрения. – Потер руки, будто стряхивая с них грязь. – Мы – одна община, – говорит. – Наш долг – заботиться друг о друге, оберегать друг друга, не давать друг другу пасть жертвой злых сил. И если опасность грозит одному из нас, значит она грозит всем. – Он внимательно вгляделся в наши лица. – В школу нашу проникла враждебная сила, – говорит. – Мы не может позволить ей одержать верх. Мы не можем позволить ей развратить нас. Возможно, что тот или те, кто творит это зло, сейчас находятся среди вас. Кто-то из вас наверняка знает, кто творит это зло. Если вам это ведомо, не молчите. Не проявляйте малодушия. Любые сведения будут восприняты конфиденциально. Среди вас находится как минимум один злоумышленник. И от него, кем бы он ни был, мы ждем признания.

Замолк. Посмотрел нам в глаза. Смотрели и учителя. Я чувствовал, как горит мое лицо. Уставился в пол.

– Скрыться вы не сможете, – продолжал Грейс. – Если стыд не заставит вас признаться, мы все равно дознаемся, как дознался в Раю Господь, когда согрешили Адам и Ева. А теперь попробуем наставить грешника, что стоит среди нас, на праведный путь. Прочитаем «Конфитеор».

Голоса наши зазвучали хором, и полилась как стон знакомая молитва:

– Исповедую Богу всемогущему, блаженной Марии всегда Деве… – Вскоре каждый из нас сжал кулак. И, произнося главные слова, «Моя вина, моя вина, моя величайшая вина», мы ударили себя в сердце, как нас выучили уже давно.

Потом нас еще на час оставили стоять. Грейс прохаживался между рядами. Он рявкал на каждого, кто шевелился. Говорил, что превратит жизнь нашу в ад. И ничего не добился. В тот вечер я прошел в темноте по песку к дому Дэниела. Притаился в саду, глянул в окно. Увидел Дэниела вместе с родителями. На столе лежала груда фотографий. Они разглядывали их, качали головой. Стискивали кулаки, гримасничали. Пили вино и слушали джаз, просматривая снимки, и потрясали кулаками, и хохотали все вместе.

38

– Он там, в дюнах, – сказал я маме.

– Кто?

– Макналти.

Был уже поздний вечер. Папа рано лег спать. Мама чинила мою новую белую рубашку, разорванную по шву. Мы слушали, как ветер снаружи набирает силу, как дребезжат крыша, двери, оконные рамы. Слушали, как волны разбиваются о берег.

– Он тут уже несколько дней, – говорю. – Поселился в старом сарае.

– Может, надумал здесь зимовать. Где есть тепло и крыша.

– Мы могли бы ему отнести всякое. Ну, хлеб. Чай.

Тут она заговорила громко и торопливо:

– Да плевать я на него хотела, Бобби. – А потом провела рукой по глазам. – Прости, – говорит. – Ну конечно, отнеси ему что надо.

И шьет дальше. А иголка соскользнула, уколола палец.

– Черт! – говорит. И как отбросит рубашку. – Что же это за времена пошли, все только и делает, что рвется.

Посмотрела на ранку. Высосала кровь.

– Прости, – говорит. И отвернулась. – Ему еще нужно сдать всякие анализы, Бобби. – Я было открыл рот, а она прижала палец к губам. – Пока мы больше ничего не знаем. Ровным счетом.

Мы включили телевизор, но не прошло и нескольких секунд, как на экран выплыло ядерное облако.

– Да чтоб тебя! – ахнула мама и выключила.

Ночью я проснулся и услышал, как папа стонет. Ветер стих. Я встал на колени у окна, вслушался в гул двигателей вдалеке. Еще один стон.

– Прекрати, – прошептал я. – Давай лучше я заболею вместо него.

И вогнал свою иголку в край большого пальца. Вогнал под кожу между большим и указательным пальцем.

– Пусть лучше мне будет больно, – говорю. – Не ему.

Задержал дыхание, на глазах слезы – и вогнал иголку поглубже.

– А я все вытерплю, – шепчу.

Папа застонал снова.

– Прекрати! Оставь его в покое!

Зашептал одну за другой молитвы: «Радуйся, Мария», «Отче наш», «Конфитеор». Дотронулся до Марии и Бернадетты в пластмассовом гроте. Дотронулся до Айлсиного разбитого сердца, до серебряной монетки Макналти, до медяков Айлсиного папы, до перочинного ножа Джозефа, до эмблемы БЯР.

– Оставь его, – повторяю. – Возьми лучше меня.

Смотрю – в море стремительно падает звезда. Поискал в голове слова – загадать желание. А придумал только обещание.

– Если он поправится, – говорю, – я всегда буду хорошим. Всегда буду бороться со злом.

Утром я рано ушел из дому. Стал дожидаться Дэниела в боярышниковой изгороди на их дороге. Вот он наконец появился.

– Пст! – высвистываю его. – Дэниел!

Он посмотрел на меня.

– Я хочу тебе помочь, – говорю.

– Помочь?

– С фотографиями. Помогу тебе их развесить.

Он подошел ближе.

– Нас застукают, – говорит. – Ты ведь это понимаешь, да? Я-то это знаю с самого начала. Попасться – это часть замысла. Либо меня поймают, либо кто-нибудь донесет. Очень скоро. А когда меня поймают, им придется ответить за то, что изображено на этих фотографиях.

Мы посмотрели друг на друга.

– Тогда нас вместе застукают, – говорю. Распахнул пиджак, показал ему значок БЯР, приколотый у самого сердца. Он ухмыльнулся. – Вместе и отвечать будем, – говорю. – Плечом к плечу.

Он открыл портфель. Показал мне фотографии. Теперь на них был один только Тодд. Увеличенное лицо заполняло весь лист – зубы оскалены, в углах рта пена, глаза устремлены вниз, на незримую жертву и на повторяющиеся снова и снова слова: ГАД, МУЧИТЕЛЬ, ЖЕСТОКОСТЬ, ГРЕХ.

Я кивнул.

– Здорово, – говорю.

Мы обменялись рукопожатием, он сказал мне, что нужно делать, и в тот день я разбрасывал фотографии по партам и мусорным корзинам, всовывал их в библиотечные книги. Только раз я едва не попался, в обеденный перерыв, когда выскальзывал из раздевалки для мальчиков – фотографию я там оставил в душе. Мимо проходила мисс Бют. Она замедлила шаг.

– Здравствуй, Роберт, – говорит.

– Мисс.

– У вас разве сегодня есть урок физкультуры?

– Да, мисс. Нет, мисс. – И смотрю в пол. Чувствую себя страшно глупо – надо же так быстро засыпаться. – Не знаю, мисс.

Мы стоим так. В какой-то момент я даже подумал: а вот открою портфель и покажу ей. Да, мисс, это я.

Она подняла руку и выловила из воздуха что-то незримое.

– Погляди-ка! – говорит. – Привет, маленький верхолаз.

Крошечный паучок. Он проковылял по ее ладони, потом свесился на нити с пальца.

– Посмотри, какое мастерство, – говорит. – Посмотри на его паучье совершенство. – И трижды обвела им вокруг моей головы. – Он принесет тебе удачу, Бобби. Загадывай желание.

Я улыбнулся:

– Спасибо, мисс.

Она проследила, чтобы паук добрался до земли, потом отвернулась.

– Пусть все у тебя будет хорошо, Бобби, – говорит.