Текст книги "Огнеглотатели"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Дэвид Алмонд
Огнеглотатели

Посвящается Изабель Буасье

1

Начинается все в тот день, когда я увидел Макналти. Идем с мамой. Без папы, он остался дома, у моря. Мы доехали автобусом до Ньюкасла. Вышли у статуи ангела и идем пешком к рынку у реки. Мама вся в красном. Поет не переставая «По волнам по вольным» и в такт покачивает мою руку. А за лотками стоит какая-то толпа, только нам не видно, зачем они собрались. Мама ведет меня ближе. Поднялась на цыпочки. Вокруг так тесно стоят, света не видно. Кричат чайки. Только что дождь прошел. Между камнями на мостовой мокро. Я все новые ботинки, черные и блестящие, уже заляпал. На джинсах брызги засохли темными пятнами. Маме на ноги тоже вода летит, а она вроде и не замечает. В общем, я потянул ее за руку – пошли-ка отсюда, а она вроде и не замечает.

Так тесно, что и голоса-то его почти не слышно, мне сперва показалось, что он совсем далеко. «Платите! – орет. – Ничего не увидите, пока не заплатите!» Я опять маму за руку тяну. «Что, плохо слышно?» – орет. Я глаза вверх, пытаюсь разглядеть. Тут мама подхватила меня под мышки, приподняла, я вытянул шею и вижу – вот он, в самой середине. Посмотрел ему в глаза. А он посмотрел в мои. И тут точно сердце перестало биться, а Земля – вращаться. С этого все и началось. С той секунды, с того воскресенья в конце лета 1962 года.

Сам он был щуплый, глаза дикие, грудь голая. Кожа вся в синяках и шрамах. Грубые выцветшие татуировки – звери, женщины, драконы. В руке полотняный мешочек на длинном шесте. Им он все время тыкал в толпу.

– Платите! – кричал он и скалился. – Ничего не увидите, пока не заплатите!

Кое-кто стал разворачиваться и проталкиваться назад, а мы подвигались все ближе. Уходившие трясли головой и закатывали глаза. Вот ведь урод, говорили они. И вообще, все это надувательство.

Один из уходивших наклонился к маме.

– Увели бы вы парнишку, – говорит. – Некоторые его трюки – настоящая мерзость. Ни к чему детям такое видеть. И вообще, это стоило бы запретить.

Волосы у Макналти были черные. Передние зубы – острые и золотые, а в ушах – крошечные золотые сережки. На щеках глубокие морщины. За ним возвышался мост. В пролет его било солнце. Мимо плыли пар и запахи от сосисочных и кукурузных лотков. Мама прижала меня к себе.

– Запусти мне руку в карман, – говорит. – Отыщи монетку.

Я запустил, вытащил какую-то мелочь. А когда поднял глаза, он уже держал мешочек прямо у меня под носом.

– Клади, паренек мой славный, – говорит.

Я опустил монетку. Он поймал мой взгляд. Ухмыльнулся.

– Умничек, – оскалился. И убрал мешок.

– Платите! – проорал он, тыча мешком и другим зевакам в физиономии. – Доставайте деньги и платите!

А она меня как толкнет, продвигая ближе. Я протиснулся прямиком в первый ряд.

– Славный паренек, – пробормотал он, увидев меня там. Посмотрел в толпу. – И дамочка славная.

Мешок с шестом уже лежали на земле. Он поиграл мускулами. Тут же на булыжниках мостовой лежало тележное колесо. Он поставил его стоймя перед собой. Тяжелые деревянные спицы, толстый стальной обод. Доходило ему до груди.

– Думаете, Макналти это поднимет? – прошипел.

Взялся руками, расставил ноги, согнул колени, поднял до живота, там и оставил.

– Поднимет? – проскрипел сквозь сжатые зубы. – Поднимет?

На глазах от натуги выступили слезы.

Тут он как застонет, как приналяжет – и одним рывком колесо взлетело вверх. Мы так и ахнули. Отшатнулись. Он закинул голову, поставил колесо на лоб, прямо над собой – мост и солнце оказались внутри. Он потоптался на булыжниках, ловя равновесие, – локти растопырены, пальцы сжимают стальной обод. Крякнул, зашипел. А потом выпустил колесо, и оно рухнуло с грохотом, земля так и содрогнулась.

Уставился на нас. Мигнул, отер слезы.

– Видели? Видели, на что способен человек?

Я пошарил за спиной и не нашел маминой руки. Оглянулся, увидел маму в толпе – улыбается, машет рукой, оставайся, мол, где стоишь.

– Дальше чего? – спрашивает Макналти. – Огонь, цепи или…

Тут он умолк и снова поймал мой взгляд. Наклонился поближе.

– Помоги, паренек, – попросил.

И хочет взять мою руку. Я повернулся к маме. Она опять помахала и улыбнулась – мол, все в порядке, она рядом, бояться нечего. Он обхватил меня за плечо и потянул ближе. А все вокруг так и таращатся.

– Это мой ассистент, – говорит. – Зовут его…

А у меня язык отнялся. Он нагнулся ближе. Приставил руку ко рту и шепчет мне в ухо:

– Зовут его…

– Р-роберт, – запинаюсь я.

– Р-роберт! – возглашает он.

Тут он присел рядом на корточки. Кожа так и блестит. Я почувствовал его запах – с дымом и потом. А еще кисловатый запах реки, которая мрачно текла рядом. Заглянул в черную середину его зрачков.

– Вот тебе коробка, паренек, – сказал он.

И пододвинул мне к ногам какой-то ящичек.

– Открой, – сказал он.

А я так и стою.

– Открой ее, Бобби, – шепчет.

Открываю дрожащими пальцами. Внутри – иголки и булавки, рыболовные крючки, спицы, ножи, ножницы – какие ржавые, какие блестящие.

– Достань что-нибудь пострашнее, – говорит. – Достань то, от чего, по-твоему, будет больнее всего.

Я таращусь ему в глаза, ужасно темные и глубокие.

– Давай, Бобби, – говорит он.

Тогда я вытащил серебряную спицу, длиной с половину моей руки. Да еще и остро заточенную.

Он содрогнулся:

– То, что надо, Бобби.

Встал во весь рост. Взял спицу указательными пальцами, чтобы все видели.

– Ну, кто рискнет? – спросил он. – Бобби!

Я поднял глаза.

– Бобби, передай им мешок. Скажи, пусть кладут туда монетки. Скажи, что они ничего не увидят, пока не заплатят.

Мне хотелось одного – удрать, но перед носом – сплошная стена из тел. На всех лицах улыбки. Мама зажала рот рукой. Глаза распахнуты, плечи вздернуты, улыбается из последних сил.

– Давай, Бобби, – сказал он. – Или эти недоумки считают, что я могу питаться одним воздухом? Пусть платят! Скажи им! Доставайте деньги и платите!

Я неуверенно сунул мешок в толпу. Макналти все твердил про деньги. Мама вся так и потянулась ко мне и бросила в мешок три монетки. Ужасно хотелось добраться до нее, ухватиться за руку – пусть уведет меня отсюда. И тут Макналти рявкнул:

– Довольно, Бобби. Они тут все жадины, сколько нужно все равно не соберем. Да и черт с ними. Лучше мы сейчас отравим им бодрствование и подпалим их сны.

Я повернулся к нему. Он дотронулся до моей щеки. Подвинул к себе. Заговорил со мной так, будто вокруг никого, только мы вдвоем у реки в такой вот погожий осенний день.

– Помоги мне, сынок, – сказал он.

И замер. Опустил голову, закрыл глаза. Глубоко вздохнул. И давай бормотать что-то непонятное. Потом поднял голову, открыл глаза. Приставил острие спицы к щеке. Глянул на толпу пустым взглядом.

– Бобби, – говорит. – Закричу – дотронься до меня. Буду падать – лови.

Сердце мое как припустит. Едва удалось задержать дыхание. Он взял спицу за шарик и надавил. Острие вошло ему в щеку. Он мигнул, вздохнул. Надавил снова. Спица вонзилась глубже. По щеке сбежала тонюсенькая струйка крови. Он улыбнулся – никому, ничему. Многие зрители так и отшатнулись от ужаса и отвращения. Спица вошла еще глубже. И вот уперлась ему в другую щеку. Он все давит, острие вышло наружу, по второй щеке тоже побежала тонкая струйка крови. Он встал и держит спицу, кончик одного пальца – на шарике, кончик другого – на острие. Ухмыльнулся зрителям. Открыл рот, медленно покрутил головой – все так и подались вперед, чтобы видеть полоску металла между его зубами, поперек горла. Кто хихикает, кто ахает, кто визжит, мол, мерзость какая.

А он снова опустился передо мной на корточки, чтобы я мог посмотреть – я один.

А потом потянул за шарик и медленно спицу вытащил. Облизал губы, тылом ладони смахнул кровь со щек. Отер спицу о плечо, передал мне.

– Положи на место, Бобби, – говорит.

Я положил на место. Закрыл крышку. Передернулся. Дыхание перехватывало. Я попятился прочь.

– Не бросай меня, Бобби, – это он мне вслед.

Я затряс головой, а сам все пячусь. Смотрю назад. Мама ко мне так и тянется, к себе зовет.

– Куда же ты без оплаты? – спросил он.

И тянет меня обратно.

– Спасибо тебе, – говорит.

И всовывает серебряную монетку мне в руку.

– Может, мы еще где свидимся, – говорит, и капелька крови кап с его губ нам на обе ладони.

После этого он меня отпустил – толпа раздвинулась, дала мне пройти к маме, а сзади Макналти продолжал рычать и рявкать:

– Дальше что? Огонь? Нет, не готовы мы пока к огню, к его буйству! Цепи? Доставайте деньги и платите! Ничего не увидите, пока не заплатите!

2

Мы протискивались и пробирались через толпу между лотками. Мама нет-нет да схватит то безделушку, то косынку, а потом кладет обратно.

– Дрянь это все, – шепчет. – Крикливая дрянь.

А потом вытащила из целлофановой упаковки белую рубашку, приложила ко мне. Так и разулыбалась от удовольствия.

– Шикарно будешь в ней выглядеть, – говорит.

Подергала в швах, подняла к солнцу, покрутила головой, подумала, потом достала пару фунтов.

И рассмеялась.

– Сядет она. Обязательно сядет. Но выглядеть ты в ней будешь отлично. Этакий молодой франт.

А потом мы ели горячие бутерброды с мясом, поливали их соусом и горчицей, облизывали сок с подбородка и между пальцев. Пили сарсапарелевый напиток у лотка со здоровой пищей. А потом ушли от лотков к самой воде. Она текла ниже, метрах в трех. Над водой парили чайки, пикировали на объедки, которые им кидали ребятишки. Как раз начинался прилив, у берегов вода бурлила, волновалась, кружилась. А мама все смеялась, подставляя лицо солнцу.

– Говорила я твоему отцу – тучи еще рассеются, – сказала мама. – А он у нас старый брюзга. Вечно твердит про осень и зиму.

Ухватила меня за руку и потащила дальше.

– Пошли! – торопит. – Прокатимся на лифте до неба!

Лифт находился внутри каменной опоры моста. Мы остановились в тени у огромного стального пролета. Я раскинул руки между двумя здоровенными заклепками. Наверху ревел поток машин. Рядом чайка выдирала кровавые ошметки из бумажного пакета. Прозвонил колокол у реки, вдали прогудела пароходная сирена.

Тут подъехал лифт, внутри сидел на табуретке маленький человечек.

– Прошу вас, мадам, – пригласил он. – И вас, молодой человек!

И давай нажимать кнопки и дергать рычаги. Я все смотрел, пока мы с тряской поднимались вверх, – человечек от мамы глаз оторвать не может. На полочке рядом с ним стоял термос, коробка с бутербродами, лежали ручка и блокнот. Он перехватил мой взгляд.

– Я все записываю, – говорит. Глаза как блеснут! – Про каждого пассажира. Так, на память.

Меня так и потянуло взять блокнот и заглянуть туда; он понял.

– Ох, да вам это наверняка скучно покажется, – говорит. – Там одни даты, описания да заметки про погоду. – Пожал плечами. – Надо же чем-то заполнять дни, а то все время вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

Мама протянула ему монетку, он взял и галантно распахнул дверь.

– Прибыли. Всего наилучшего, мадам. Всего наилучшего, молодой человек.

Мы вышли на площадку над мостом. Едва затворилась дверь, он схватил ручку.

– Красивая, яркая дама, – донеслось до меня. – Вся в красном. С ней тихий мальчик. Второе сентября тысяча девятьсот шестьдесят второго. Солнечно после дождя.

Двери лифта затворились. Мимо неслись автобусы, грузовики и машины. Воняло отработанным бензином. Мама стояла у парапета и смотрела вниз, на реку и рынок. Я скрючился рядом и смотрел вниз через металлические прутья. Река бурлит. Под нами пролетают чайки. Внизу, на краю рынка, так и стоит толпа вокруг Макналти. Его опутывают цепи. Он дергается, извивается и пытается все это сбросить.

– Ты посмотри на него, – сказала мама. – Вот бедняга.

И повесила голову – волосы упали и закрыли мне вид. Наклонилась вперед, и мне стало видно ее лицо. Улыбнулась из головокружительной высоты над мостом. А потом рассмеялась и бросилась бежать. Красное пальто распахнулось и взлетело, как два крыла.

– Вперед, Бобби! – кричит. – Догоняй! Кто первый перебежит на ту сторону?

3

В город мы вернулись пешком. Дождались автобуса у военного мемориала. На нас смотрел ангел с мечом в руке. К нему тянулись стоявшие рядами каменные солдаты. Поверх убористых строчек с именами погибших горожан кто-то написал белой краской: «ДОЛОЙ ЯДЕРНУЮ БОМБУ». В автобусе мама обняла меня одной рукой, а я не возражал, мы так и сидели, прижавшись друг к другу, пока автобус тарахтел по городской окраине. Я сижу и пытаюсь расслышать стук ее сердца. Мама сказала – какое небо красивое, синева перетекает в бесконечные оттенки фиолетового, розового и оранжевого. И как пойдет нахваливать поля, изгороди, садовые участки, голубятни, силуэты коперов к северу. А потом ахнула, едва увидев вдали сверкающее море и крыши нашего Кили-Бей.

– Просто как… – говорит. – Впрочем, кто может описать такую красоту?

– Ты, – пробормотал я, но так тихо, чтобы она не расслышала.

– Ты, – сказала она. – Ты чего-то совсем притих в последнее время. Куда подевался наш жизнерадостный безобразник? – Она сжала мою руку. – Ну, не переживай. Это такой период. Скоро опять станешь жизнерадостным. Ух, ну только посмотри на Мистера Все-Под-Контролем!

Смотрю – папа дожидается нас на перекрестке рядом с «Крысой», руку поднял, чтобы остановить автобус. Мама, когда спрыгивала, топнула ногой.

– Думаешь, мы такие тупые, что проедем свою остановку? – спрашивает.

А потом хихикнула и поцеловала его.

– День прошел просто отлично! – объявила она. – Рынки, мосты, силачи. Давай расскажи ему, Бобби. Расскажи, что ты сделал! Давай!

Мы все взялись за руки и зашагали по дорожке к морю. Идем мимо почты – витрина там забита рыболовными сетями, комиксами, игрушечными солдатиками и автомобильчиками, ненастоящими собачьими какашками, ведерками и лопатками. Я тем временем собираюсь с мыслями.

– Там был такой дядя, его зовут Макналти… – говорю, а мама разом меня обрывает:

– Дядя? – И как захохочет. – Дядя? Да это дьявол, демон, бандит… И ты представляешь, кого именно он выбрал из всей толпы?

И мы все давай хохотать, а мама рассказывает про этого ненормального с его спицами и цепями и про его трясущегося ассистента – в смысле, меня. А папа раз – и примолк.

– Низкорослый, волосы черные, в татуировках? – уточнил папа. – Макналти?

– Да, – ответил я.

– А ведь я его знавал раньше.

– Ты его знал? – удивился я.

– Угу. – Папа покачал головой и уставился в пустое небо. – Вот только думал, что он уж давно умер.

Мама вытаращилась на него, широко открыв глаза.

– Ну ничего себе, – говорит. – А ну, выкладывай все подробности.

Папа тихо рассмеялся. В конце дорожки показалась шершавая полоска пляжа. Тут же был разбитый колесами круг, где разворачивались машины и повозки. Мы дошли до пляжа, там острые кусочки угля смешались с мягким белым песком.

– Ну же! – не отставала мама.

– Дело было в конце войны, – сказал папа. – Целую вечность назад. В сорок пятом году нас отпустили по домам. Мы с ним возвращались из Бирмы на одном судне. Он был из тех, кому больно уж крепко досталось, слишком много выпало всякого. Мозг у него кипел, как чайник. Перебрал он войны, перебрал зноя, перебрал всяких магов. Не человек был, а развалина. Малыш Макналти, говорите? Вот уж не думал, что он столько протянет.

Темнело. Вышли звезды. Завращался прожектор на маяке. Мы пошли к воде.

– На судне он у нас был вместо шута. По большей части мы его терпели, иногда подсмеивались. Мозги у него совсем выгорели. Чары и заклинания, проклятия и пляски. Показывал всякие фокусы с веревками, шпагами и огнем. Некоторые говорили – настоящий чародей. Некоторые подыгрывали ему, заботились как могли. Было понятно, что без присмотра он пропадет. Но были там и такие… ведь жестокость человеческая безгранична. Однажды утром иду, а он лежит кучей на трапе, вся одежда разодрана, череп проломлен, весь в крови. Я ему: чего случилось? А он мне – ничего. Ничего. И ревет белугой. Весь трясется. Я до него дотрагиваюсь – а у него глаза как у побитой собаки. И все поскуливает… Я кликнул медсестру, и пока она накладывала швы, он даже не поморщился. Только гладил мне руку и повторял – славный ты, славный паренек. Бедняга!

– Интересно, как это его к нам занесло? – говорит мама.

– Бог ведает, – отвечает папа.

Прожектор на маяке повернулся в нашу сторону. Стал ярче, потому что надвинулась ночь. Мы стояли и вдыхали морской воздух. Смотрели, как ныряет припозднившаяся крачка. Дальше на берегу морские угольщики и их пони тащили телеги, набитые добытым из моря углем. Смеялась какая-то девочка, я вгляделся в том направлении. Воздух затих. Море затихло. Отполированным металлом протянулось до темного, полностью плоского горизонта. Свет прожектора превратился в луч, который шарил по морю, по земле, опять по морю. Мы стояли молча, неподвижно. Даже почти не дышали, будто боялись нарушить этот покой. И вот наконец мама вздохнула. Папа зажег сигарету, глубоко втянул дым.

– В каком мы мире живем, – сказала мама.

Улыбнулась. И как толкнет папу локтем.

– Ну, мистер кулинар, – говорит, – какие чудеса нас ждут по возвращении домой?

– Целый банкет, – говорит папа. – Пошли покажу.

Мы зашагали к своему дому над пляжем. В окне горел свет. Бледный дым стоял над трубой.

– Макналти, – говорит папа. – Давай ты меня туда отведешь, Бобби, покажешь, где его видел. Может, он еще вернется. Кто бы мог подумать, через столько-то лет. – Он открыл калитку в сад. Сжал мою руку. – Он, сынок, всегда был безобидным. Так что не шугайся.

4

На ужин были пирожки прямо из духовки, с начинкой из картофельно-морковного пюре. Папа дал мне полкружки своего пива. Еще был рисовый пудинг, поджаристая корочка, а под ней – мягко и сладко. Мы полили его вареньем и развздыхались от такой вкусноты. Притушили свет, открыли шторы. Окно освещалось каждую минуту. А папа все возвращался мыслями к войне, к дороге домой, к Макналти.

– Шкуры! – говорит. – Он вечно что-то бормотал про шкуры. Что будто бы видел людей, которые надевали звериную шкуру и сами становились зверями. Люди в львиной шкуре рычали, как львы. В антилопьей прыгали, как антилопы. Тигриная шкура, обезьянья, змеиная… Стоит, говорит, ее напялить и сказать правильные слова – и превратишься в кого захочешь.

Я потер руку. На том месте, куда упали капельки крови Макналти, остался след. Или там всегда была такая отметина? Я зажал в кулаке монетку, которую он мне дал. Вспомнил его дыхание, его кожу, его темные запавшие глаза.

Папа зажег сигарету. Втянул дым с легким хрипом. Я помог маме убрать со стола. На кухне она зачеркнула в календаре очередной день.

– Всего неделя – и пойдешь в новую школу, – сказала она и широко улыбнулась.

Похолодало. Папа подкинул в огонь еще морского угля и несколько выловленных в море деревяшек. Потом мы с ним сидели и смотрели телевизор. В России и в США проходили испытания ядерной бомбы. Президент Кеннеди стоит за трибуной, потом что-то шепчет какому-то генералу, перебирает какие-то бумаги, говорит о нашей решимости, нашей растущей мощи. Говорит, что, если нас вынудят, мы пойдем на все. А Хрущев как сожмет кулак, как стукнет по столу, как зыркнет. А потом стали показывать то, что обычно показывают в таких репортажах: ракеты, которые собираются запустить, самолеты, которые того и гляди взлетят, ядерный гриб, вой ветра, разрушенные города.

Папа сплюнул в огонь. Потом выругался, зажег новую сигарету.

– Как будто им мало, – говорит. – Мало такого вот покоя, такой вот красоты, такого вот мира. Ты их послушай. Воют, как зверюги кровожадные.

Он втянул дым.

– Может, лучше уехать подальше, – говорит. – Туда, куда не дотянется весь этот бред.

– В Австралию! – откликнулась мама.

И входит, а в руках – моя школьная форма.

– В Австралию! Именно так все и должно было быть. Я отвезу тебя туда, где жара, где все чистое и новое. Вот что он сказал. В Австралию, моя любовь! К новой жизни! Ну, давай. Надень-ка, сынок. Посмотрим, что надо подправить.

Притянула меня к себе, надела на меня пиджак и как хихикнет. Встала рядом на коленях, во рту булавки. Одернула рукава, подвернула манжеты мне до запястий, подколола.

– Стой прямо, – повторяет. – Будешь вертеться – быстрее точно не закончим.

– На твоем месте другой бы радовался, – говорит.

Я вздохнул, закатил глаза – для папы, – уставился в окно: пусть делает, что хочет. Жар камина обжигал ноги.

– Ну вот, – говорит мама. – Дай-ка взгляну.

Отодвинула меня, села на пятки.

– Застегни как следует. Вот так.

Они улыбнулись друг другу – а на глазах слезы.

– Бобби, – говорит мама, – надень-ка все. Давай, милок, новую рубашку тоже. Ну! Это недолго.

Я стою как стоял.

– Давай! – говорит папа.

У себя в комнате я стянул джинсы и джемпер и натянул всё: носки, фланелевые шорты, белую рубаху, повязал темный галстук. Завязал шнурки на тяжелых черных ботинках. Напялил и пиджак – слишком длинный, слишком просторный, черный – только золотые зубчики сияют из кармана.

– Ах, Бобби! – прошептала мама, когда я вернулся. – Ах, Бобби… Совсем взрослый.

Тут в дверь постучали. И низкий голос из темноты:

– Бобби! Бобби, ты дома? Выйдешь?

Мамино лицо потемнело.

– Джозеф Коннор, – говорит.

И смотрит на часы.

– Слишком поздно, – говорит.

– Бобби! – зовет меня Джозеф.

– И он слишком взрослый, – говорит мама. Смотрит на папу, а тот улыбается.

– Да ладно, душа моя, – говорит. – Каникулы-то не закончились. Уж отпусти его на полчасика.

Мама языком – щелк.

– Ну ни минуточкой дольше.