Текст книги "Огнеглотатели"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

18

На следующее утро я надел школьную форму. Нацепил новенький кожаный ранец. Мама аж онемела. А папа только качает головой да ухмыляется.

– Ну кто бы поверил? – говорит. – Кто бы, чтоб я провалился, в такое поверил?

Я закатил глаза.

– Просто я повзрослел, – говорю. – И всего-то иду в новую школу.

Папа хлопнул в ладоши, а мама наконец заговорила сквозь слезы.

– Да, мы знаем, – говорит. – Ничего особенного. Обычное дело. И все-таки настоящее чудо.

Они вышли со мной из дома. Смотрели от двери, как я иду по дорожке вдоль берега. Кричали чайки, плескали волны, за невидимым горизонтом гудела сирена, предупреждавшая о тумане. Я махнул им рукой, потом свернул от берега в сторону «Крысы». Все время поддергивал пиджак, сползавший с плеч. Ярко начищенные башмаки немного жали. Воротник рубашки врезался в шею. В рукаве пиджака мама забыла портновскую булавку. Я вытащил ее и вколол в один из швов. Я дрожал, и сердце билось как сумасшедшее.

– Бобби! Бобби!

Поди расслышь, откуда зовут. Потом раздался залихватский свист, а за ним снова мое имя.

– Бобби! Эй, мелкий Бобби Бернс!

Ага, вот он, сидит в кусте боярышника. Джозеф. Я подошел, он вылез. Заговорил высоким плаксивым девчоночьим голосом.

– О-ой, Бобби, – говорит. – Ну какой же ты хорошенький!

Подошел, пошел со мной рядом. Постучал пальцем по щеке, поднял брови.

– Так, Роберт. Что у вас нынче утром – математика? Или география? А, понятно, искусствоведение. Или розонюханье? Туфельки для танцев не забыл? Да, еще будет красноречие. Карл у Клары упер кораллы. Что трескала шушера, когда шла по шоссе?

Я просто иду, даю ему выговориться. Смотрю в сторону.

– Сушку, чтоб ты знал, – говорит. – Вонючую сушку.

Тут он улыбнулся. Обхватил меня рукой за плечи.

– Да я просто шучу, – говорит. – Ты ведь сразу понял?

– Угу.

– Угу. Ну, молоток. – Он облизал губы. – Да, ты молодчина, Бобби.

Отвел глаза. Идем молча, совсем близко друг к другу.

– Во, это тебе, – пробормотал он.

И всунул мне в руку перочинный ножичек.

– Так, ерунда, – говорит.

Я подержал его на ладони: черная рукоятка, блестящее серебряное лезвие.

– Ерунда, – повторил он. – Так, в ящике завалялось.

– Класс, – говорю.

Он покраснел и дернул плечами.

– Спасибо, – говорю.

А что еще сказать, оба не знаем. Тут глядим – Дэниел сворачивает со своей дорожки и топает в своей новенькой форме в сторону «Крысы».

– Ты посмотри, как чешет, – говорит Джозеф. – Прямо как девка уличная. Прямо будто все тут его собственное. Понимаешь, о чем я?

– Угу.

– Ты с ним не вздумай водиться.

– Не буду.

Он хвать меня за плечи, так и сдавил своими клешнями.

– Удачи, Бобби, – говорит. – Ты отличный парень.

Развернулся и пошел обратно через боярышниковую изгородь.

Я глядел, пока он не скрылся из виду.

Провел пальцами по буквам, которые он вырезал на костяной рукоятке: БОББИ.

19

Мы друг другу кивнули, но садиться в автобусе рядом с Дэниелом я не стал. Он сидел сзади, а у меня горели щеки. Мне казалось, он за мной наблюдает, но потом я набрался храбрости, обернулся и вижу – он читает книгу, развалился на сиденье, задрал на него одну ногу. Галстук распустил, волосы придерживает рукою. Я обернулся снова, как раз когда он поднял на меня глаза. Стали подсаживаться другие ребята, постарше, но были тут и мои приятели по младшей школе: Эд Гарбат, Дигги Хейр, Кол О’Кейн. Дигги сел со мной рядом, Эд и Кол впереди.

– Там тебя макают башкой в сортир, – сказал Дигги. – Переворачивают вверх ногами и спускают воду. Называется посвящение.

– Да уж, знаю, – сказал Кол. – Слыхал. Иногда думаешь, лучше бы меня не приняли.

– Угу, – промычали мы хором.

– А это кто? – спросил Эд, кивая на Дэниела.

– Новенький, – сказал я. – Из Кента или еще откуда.

– И заставляют есть грязь, – сказал Дигги. – Заставляют писать, а потом пить. Втыкают в тебя иголки.

Одного парня после этого увезли в больницу, и он чуть не умер. Правда. Нам Джонни Мюррей рассказывал.

– Я тоже такое слышал, – сказал Кол. – Пришлось промывать ему желудок, и он так и не поправился до конца.

Парочка парней постарше ухмылялась, глядя на нас. Мы отводили глаза. Вошла Дорин Армстронг. Юбка кончалась куда выше колен.

– Ого, – сказал Кол.

– Иногда очень хочется быть постарше, – сказал Эд.

– Угу, – промычали мы хором.

Автобус покатил вдоль берега. Море было слева. Здоровенный танкер шел в направлении Тайна[2]2
  Река в Англии.


[Закрыть]. Какой-то военный корабль как раз уходил в туман.

– Меня папа вообще не хотел пускать, – сказал Эд. – Говорит – чего время тратить на глупости. Кому, говорит, нужны все эти экзамены и эта выпендрежная форма. Говорит, все равно будет новая война, и тогда…

Я покачал головой.

– Не будет, – говорю.

– Ты-то почем знаешь? – удивился Кол.

Я покачал головой.

– Так-то, – говорит Эд. – И никто не знает. Никто ничего не может сделать.

– Ничего не останется, – говорит Дигги. – Они, ежели захотят, могут подорвать весь мир раз десять.

– Опупеть, – говорит Кол.

– А одного парня они вообще повесили, – говорит Дигги. – Честное слово. Хорошо, пришел учитель и снял его…

– А я слышал, учителя там еще хуже, – говорит Кол.

Я нащупал ножик в кармане. Раскрыл его.

– Я тут вчера был в городе, на рынке на набережной, – говорю. – Видел настоящего огнеглотателя.

– Мы тоже видели, – говорит Эд. – По-моему, он совсем чокнутый.

– Угу, – говорю.

Проверил остроту лезвия большим пальцем.

Один из старших закурил на заднем сиденье. Дорин хихикала как ненормальная – услышала какую-то шутку. Эд оперся подбородком на спинку сиденья и пялился на Дэниела. Дигги смотрел на море.

– Будто на бойню везут, чтоб их всех, – сказал Кол.

20

Длинное здание из красного кирпича с высокими блестящими окнами. Над парадной дверью огромное золотое распятие. К двери ведет десяток ступеней. Нам, первогодкам, нужно было там дожидаться звонка. На ступенях над нами стояли несколько учителей.

– Мы будем вызывать вас по имени, – сказал один из них. – Как услышите свое имя, шаг вперед. Когда соберется весь класс, преподаватель проводит вас внутрь.

Он был в костюме, при галстуке, а сверху черная мантия. Тут она распахнулась. Из нагрудного кармана торчал черный кожаный хлыст.

– Меня зовут мистер Тодд, – сказал он. – Другие учителя представятся вам, когда зайдут в класс. – Помолчал. – Ждем порядка.

Подошел ближе.

– Я хочу видеть ровные шеренги, – сказал он. – Ровные шеренги!

Мы построились в какие-никакие шеренги, они шли вкривь и вкось по бледному цементу двора.

Он вздохнул.

– Итак, – сказал он. – Вы успешно сдали экзамен одиннадцать-плюс. Вы – элита. – Лицо стало суровым. – Это ничего не значит. Пока вы только доказали, что у вас есть некое подобие мозгов. Но вы пока не доказали, что достойны нашего учебного заведения. Не доказали, что у вас есть сила воли и нравственные основы. Вы лишь на полпути к цивилизации. Вы дикари. Вас нужно учить соблюдению требований.

А я все верчу головой – где там Айлса, но ее нигде не видно.

– Твое имя?

Он стоит рядом. Хлыст в руках.

– Твое имя? – повторил он.

– Р-роберт Бернс.

– Роберт Бернс – что?

– Роберт Бернс, сэр.

– Вытяни руки, Роберт Бернс.

Я моргнул.

– Вытяни руки вперед.

Я вытянул руку. Он поднял хлыст к плечу и ударил меня по ладони.

– Теперь вторую, – говорит. – Вторую руку!

Я вытянул вторую руку. Он хлестнул снова. Я стиснул горящие кулаки. В углах глаз было жгуче от слез.

– В следующий раз не отвлекайся, когда говорит учитель, – сказал он. – Понятно?

А мне никак не ответить. Он взмахнул хлыстом.

– Понятно?

– Да.

– Да – что?

– Да, сэр.

– «Да, сэр». Я тебя взял на заметку, Роберт Бернс. Знаю теперь, каков ты.

Он двинулся дальше. Смотрю – ребята вокруг хватают ртом воздух. Другие учителя глядели на нас без всякого выражения.

Тодд произнес ту же фразу. Я не обернулся.

– Твое имя?

– Дэниел Гауэр. – Спокойно говорит, уверенно. – Сэр, – добавил.

– Это что такое, Гауэр?

– Это мои волосы, сэр.

– Недопустимая длина.

Молчание. А потом Тодд заговорил снова.

– Не позволю мальчишке так на себя смотреть. Вытяни руку. Руку вытяни!

Я вздрогнул, когда хлыст опустился на руку Дэниела, а потом и на вторую.

– Волосы острижешь, – сказал Тодд. – И никогда больше не смотри так на учителя.

Он снова вышел вперед. В руке – бумага со списком.

– Скорее всего, вы не попадете в один класс с теми, с кем учились раньше. Это вам не детская площадка, не счастливое семейство. Услышали свое имя – шаг вперед.

Он начал выкликать имена. Мы с Дигги, Колом и Эдом попали в разные классы. Прозвучало имя Айлсы – никто не откликнулся. Я попал в один класс с Дэниелом. Мы оба сделали шаг вперед, он сжал мою руку.

– Скотина злобная, – говорит.

В классе мы сели рядом, хотя парты там были на одного. Перед нами сидел учитель, Любок.

– Кое-кого учить начали прямо с порога, – говорит.

И показал зубы в полуулыбке.

– Тут совсем не так плохо, когда освоитесь, – говорит.

Он научил нас, как нужно вставать и говорить «доброе утро», когда в класс входит он или еще кто-то из старших. Раздал учебники. Положил свой хлыст перед собой на стол.

– Соедините ладони, – говорит.

Я давай сжимать их как можно крепче – вдруг удастся выжать всю боль.

– А теперь помолимся Господу, – говорит.

21

Айлса хихикала, глядя на кур, которые клевали зерно у ее ног. Сама она собирала гороховые стручки и складывала в белую эмалированную миску. А от меня уходила все дальше.

– Хватит уже приставать ко мне, Бобби Бернс, – говорит.

– А ты чего в школу не пришла? – спрашиваю. – Какая-то ты совсем глупая, подруга.

– Знаю. – И как рассмеется. – Знаю, знаю. И всегда глупой была.

– Да я не про то. На самом деле ты очень умная.

– Это я тоже знаю!

Я пнул ногой песок.

– Папа бросил школу в двенадцать лет, – говорит Айлса. – Лоша и Йэка исключили. У нас так в семье принято.

Она отвела меня в дальний конец сада, где стояла изгородь, наполовину занесенная песком дюны. Мы уселись на древнюю скамью, выкрашенную белой краской. Я стал помогать ей лущить горох. Через крышу их дома было видно вдали город. Различались краны, шпили, ближние небоскребы.

– И вообще, – говорит, – они тут вкалывают изо всех сил, нужно кому-то вести хозяйство. А кстати, как оно там?

– Нормально.

Она засмеялась:

– Угу. Догадываюсь.

– Но есть и настоящие фашисты, – говорю.

– Представляю себе.

И как швырнет мне в рот горошину – сладкую, вкусную.

– Тебе там самое место, Бобби, – говорит. – А мне это ни к чему. Папа говорит, угля на наш век хватит, даже когда все шахты закроют. Дом у нас есть, на жизнь заработаем. Мне тут нравится. И ничего больше мне не надо.

И мы давай дальше лущить горох.

– А вот ты-то уедешь, – говорит. – В какое-нибудь выпендрежное место, да? В какой-нибудь там университет.

– Думаешь?

– Ты же сам знаешь, что так и будет.

Я попытался представить все эти годы – как я уезжаю из дома, переселяюсь в чужой город. Университет. Я не знал ни одного человека, который учился бы в университете.

– Ты бы тоже могла, – говорю.

Она засмеялась:

– Я? Дочка угольщика? Дочка Спинка – да в университете!

– Ты должна гордиться тем, чего добилась, и своим происхождением.

А она как швырнет мне в рот еще горошину.

– А я и горжусь, Бобби, – говорит. – Может, потому и хочу оставаться где есть и какой есть.

Я отвернулся. Послушал, как море шумит за дюнами. Представил, как волны накатывают и накатывают на берег, уже целую вечность.

– За тобой придут, – говорю.

– Кто еще?

– Из комитета по образованию. Нельзя не ходить в школу.

– А они уже приходили. Папа послал их куда подальше.

Мы оба засмеялись.

– Они снова придут, – говорю.

– Ну а нам наплевать – и точка.

Встала и пошла обратно к дому.

– И вообще, – говорит, – школа, университет – все это глупости. Фу! Есть на свете вещи поважнее.

– Это какие, например?

– Например, чудеса. Ты веришь в чудеса?

– Чего?

– А уж кому верить, как не тебе. Ладно. Пошли, покажу.

22

Миску с горохом она поставила на скамейку за дверью. Повела меня за дом. Там стоял деревянный сарай.

– Вот оно, чудо, – говорит. – Только тихо. – Улыбается. – Такая прелесть, Бобби.

Осторожно приоткрыла дверь, чуть-чуть. Пригнулась к самой земле. Задышала, будто кого-то успокаивая.

– Привет, – шепчет.

Сперва я ничего не увидел, а потом – вот он, свернулся на соломенной подстилочке. Олененок, совсем еще маленький. Глаза блестят, отражают дневной свет, который падает в запыленное окошко. Рядом с олененком стояло блюдечко с молоком.

– Он мертвый был, – прошептала Айлса. Посмотрела мне прямо в глаза, будто проверяя, верю я или нет. – Я нашла его вчера утром во дворе. Его, наверное, лиса покалечила или, может быть, собака. Он прибежал сюда, здесь-то его и догнали. Он не дышал. Сердце не билось. Мертвый.

Я дотронулся верхней стороной ладони до мягкой шкурки. Почувствовал тепло, стук маленького сердечка.

Олененок, похоже, не испугался. Я опустил палец в молоко, коснулся его язычка. Он осторожно слизнул.

– Папа говорит – похорони несчастную зверюшку, – продолжала Айлса. – А мне никак. Положила его в корзинку рядом со своей кроватью. Накрыла одеяльцем. И говорю Богу: давай ты его вылечишь. Потом ужас как долго не спала, папа и мальчишки уже давно храпели. А я все говорю Богу – давай лечи. И глажу олененка. Говорю, что очень его люблю. И ничего. А потом я заснула, и всю ночь мне снилось, как он бегает по полям и по лесам и солнышко светит ярко-ярко. А утром просыпаюсь – а он глаза открыл и смотрит на меня.

Она погладила олененка обеими руками.

– Красавец, правда? – говорит.

– Красавец.

– Йэк сказал – оленята умеют прикидываться мертвыми. А папа – что мы, наверное, ошиблись. А я думаю, нет. Он умер, а потом ожил.

Чувствую – он еще молока с моих пальцев слизнул.

– Ты мне веришь, Бобби? – спросила Айлса.

Чувствую, как мокрый язычок касается кожи. Заглядываю в глаза, такие доверчивые.

– Угу, – говорю.

– Вот и хорошо.

Она взяла олененка на руки, встала и вынесла на улицу.

– Верить всегда надо, – говорит, – а то никогда ничего не получится. Оно того не стоит.

Положила олененка на землю снаружи, мы стоим и смотрим, как тот поднялся и начал переступать тоненькими ножками.

– Иди, – говорим мы. – Иди, малыш.

Айлса захихикала.

– Будет здесь жить, пока не окрепнет, – говорит. – А потом я его выпущу.

На олененка упал свет солнца, осветил мех, темные глаза, тонкие ножки. Какая красота!

– Я одного не понимаю – почему он такой маленький, – говорит Айлса.

Глянула в поля – за коперы, на далекий лес – олененок, видимо, оттуда.

– В смысле?

– Так осень уже, Бобби. Ему бы полагалось родиться весной, а не сейчас, дни-то уже короткие, холодные.

Щелкнула языком, качнула головой, улыбнулась. И шепнула олененку на ушко:

– И о чем только твои родители думали?

А потом подхватила и отнесла обратно в сарай, где лиса не тронет.

– А все мертвое вообще никому не нужно, верно? – говорит. – Все красивое обязательно должно быть живым.

23

Мне приснилось пламя Макналти. Приснилось, как он стоит на набережной в Ньюкасле и выдыхает в воздух огонь, без остановки. Огонь распространяется – вот уже охватил лотки, краны, склады, арку моста, и нет больше ничего, только громкий рев пламени и крики тех, кто в это пламя попал. Река стала огненной, так и несется к морю, и пламя в милю высотой вздымается над водою, а дым заслонил все небо. Мы с мамой и папой стоим у окна в противогазах и смотрим, как пламя подбирается к нам, вот только сделать ничего не можем, бежать некуда, мы стоим, вцепившись друг в друга, а я кричу: «Вдохните, мистер Макналти! Вдохните его обратно!» И огонь замирает и начинает двигаться обратно, к набережной, а потом в горло Макналти.

Тут я проснулся, а ночь такая тихая, спокойная. По комнате пробежал луч прожектора. Рядом захрапел папа. Я встал на колени у окна и выглянул наружу – а передо мной горел огонек из Лурда. Пляж под звездами казался таким тихим. Лужицы среди камней казались осколками стекла, а море – огромным зеркалом. Я закрыл глаза, потому что меня снова осветил прожектор. Я попытался молиться, но не знал о чем, и вот стою и шепчу что-то совсем детское:

– Позаботься о нас. Пожалуйста, сделай так, чтобы не случилось ничего плохого.

Открыл глаза. Вселенная простиралась во все стороны до бесконечности и была такой пустой и безмолвной, а я в ней был совсем никому не нужным. Я взял половинку сердечка, которую мне подарила Айлса, и стиснул в кулаке.

– И еще позаботься об олененке, – прошептал я. – Не дай ему умереть.

И лег обратно.

А потом вздохнул и сказал то, что сказать полагалось:

– Прости Тодда. Прости Любока.

Только мне было понятно, что это бессмысленно: слишком сильно я их ненавидел.

Наконец я снова заснул.

– Привет, мой славный, – говорит Макналти. И дыхание его пахнет пламенем. – Давай, славный, помоги-ка мне.

24

И вот мы сидим на табуретах рядом с деревянными столами в кабинете биологии. Вокруг повсюду картинки – разные звери изнутри, видны все мышцы, сердца, легкие. В стеклянных банках, которые стоят в стеклянных стеллажах, плавают черви, лягушки, ящерицы. Вроде бы где-то в школе еще хранится человеческий зародыш – плавает, как все эти животные, в формальдегиде, но показывают его только шестиклассникам. А над дверью, как и во всех кабинетах, висит Христос, мучается на кресте.

Учительницу, тихую ласковую женщину, звали мисс Бют. Она постучала указкой по столу. Сказала, что сегодня мы будем изучать боль. Разбила нас на пары. Я оказался в паре с Дэниелом. Мне было велено положить ладонь на листок бумаги и обвести ее. Потом положить руку на парту перед Дэниелом и закрыть глаза. А у Дэниела в руке была иголка. Я, как почувствую укол, должен был сказать «да». А он должен был помечать все точки внутри нарисованного контура. Место, где я почувствовал укол, нужно было отмечать крестиком. Место, где он коснулся моей руки иголкой, а я ничего не почувствовал, нужно было отмечать кружочком. Когда я открыл глаза, то увидел, что на рисунке отмечено множество точек, где я ничего не почувствовал.

– Это карта боли, – сказала мисс Бют. – В некоторых местах можно уколоть почти до крови, а человек ничего не почувствует. А в некоторых местах от легчайшего прикосновения возникает боль.

Потом мы поменялись. Теперь иголку держал я. А Дэниел закрыл глаза. Я прикасался к его руке, слушал его ответы, размечал карту боли. А вокруг все хихикают, ахают и вскрикивают от боли.

– Тише, тише, – все повторяла мисс Бют. – Вы же уже большие дети. Утихомирьтесь.

Кэтрин Уилкс завопила, что у нее кровь. Дом Карни и Текс Уилсон подрались.

Я нанес все ответы Дэниела на рисунок. А потом начал рассказывать ему про Макналти – как тот прикасается к огню, как может протащить через щеки целую спицу.

– Я сам видел, – говорю. – В Ньюкасле.

– Торжество разума над материей, – говорит Дэниел. – Если напрячь волю, можно совершить что угодно.

Тут раздался грохот и хохот – Текс Уилсон свалился с табурета.

– Дети! – закричала мисс Бют. – Я жду от вас совсем другого! Прекратите…

Тут из коридора входит Тодд с хлыстом в руке. Тишина. Тодд холодно смотрит на мисс Бют.

– Что вы проходите? – спросил он у нас.

Молчание.

Он ткнул хлыстом Джеральдину Пейз:

– Что вы изучаете?

– Боль, сэр, – ответила Джеральдина.

На лице у Тодда появилась ледяная улыбка.

– Очень подходящая тема, – бормочет. – Кто здесь главные нарушители спокойствия, мисс Бют?

Мисс Бют подняла на него глаза.

– Трудно сказать наверняка, мистер Тодд, – говорит.

Он вздохнул. Обвел нас холодным взглядом.

– Мисс Бют – молодой педагог, – говорит. – И вы обязаны на ее уроках вести себя хорошо.

– Благодарю вас, мистер Тодд, – говорит она. – Уверяю вас, теперь все успокоились, и я могу продолжать…

Он только отмахнулся от ее слов.

– Моя обязанность оказать ей поддержку, – говорит. И улыбается. – Знакомы ли вы, дети, с древним обрядом принесения в жертву?

Мы все молчим.

– По этому обряду один или иногда два человека должны пострадать ради всеобщего блага. – Примолк. – Есть желающие? – Подождал. Улыбнулся. – Ну что же. Тогда я сам сделаю выбор.

Указал хлыстом:

– Ты.

Это был Текс Уилсон.

– И ты.

Это был Дэниел.

– Пойдете со мной, – говорит Тодд. – Я не хочу мешать мисс Бют вести урок. Все, что нужно сделать, мы сделаем за пределами класса. Продолжайте занятие, мисс Бют.

Текс и Дэниел встали и вышли с ним из класса. Дверь закрылась, повисла мертвая тишина. Мисс Бют все смотрит на закрытую дверь. Потом поворачивается к нам, а на глазах – слезы.

– Роберт, – говорит мне, – теперь ты будешь в паре с Домиником.

25

В тот день по дороге домой Дэниел сидел с нами.

– Сколько раз он тебе врезал? – спросил Кол.

– Четыре, – ответил Дэниел. Показал черные полосы на ладонях. – Ничего, – говорит. – Я с ним сквитаюсь.

– Да ну? – говорит Кол.

– Точно, – говорит Дэниел. – Ему это с рук не сойдет.

– Правда? – говорит Кол. – Да он этим уже прославился. Самый суровый мужик в «Святом сердце». Он такое всегда творил и всегда будет творить, и ничего с этим не поделаешь.

– А если твой отец увидит? – говорит Дигги. Дэниел так и уставился на него: это Дигги о чем?

– Что увидит? – говорит.

– Синяки эти. Вот ежели бы мой папаша увидел, что меня выдрали, он бы еще от себя добавил.

– Но я ничего плохого не сделал, Дигги.

– И что? Он все равно нас всех поубивает.

Дэниел рассмеялся, тряхнул головой, откинулся на спинку и смотрит на нас. Я подумал про его папу – в джинсах, кожаной куртке, с завитками волос на шее.

– Знаешь, наверное, моему папе стоит пойти сфотографировать твоего папу, – сказал Дэниел Дигги.

– Вот уж папаню лучше не доставать, – говорит Дигги. – Он твоему фотоаппарат разгрохает. А мама – она с виду смирная. Но только с виду. Ежели кто ее попробует сфотографировать – она ему плюх навешает. Так что лучше твоему папаше к ним не соваться.

Я вышел вместе с Дэниелом у «Крысы». Мы вместе пошли по их улице к берегу. Я давай дальше рассказывать про Макналти: как он выдыхает пламя, про цепи, про мешочек для монет.

– А мой папа знал его еще на войне, – говорю.

– А теперь он вернулся как раз в срок к новой.

– Ты так думаешь?

– Русские только что взорвали самую большую бомбу в мире. Облако на шесть миль в высоту поднялось. Говорят, они там еще гадали, остановится этот взрыв или будет продолжаться до бесконечности.

– Ну уж вряд ли до бесконечности.

– Папа говорит: они играют с вещами, которых и сами не понимают. Не понимают, какие силы могут выпустить на свободу.

Мы подошли к его дому.

– Ты спешишь? – спросил он. – Может, зайдешь или…

И поковырял носком песок.

Я пожал плечами.

– Ладно, – говорю. – Давай.

Внутри никого не было. Дэниел открыл дверь своим ключом. В коридоре стояли коробки с книгами. Он рассмеялся.

– Мы еще разгружаемся, – говорит. – Вот, смотри. Книги, книги, книги!

Он вытащил из коробки несколько печенин, и мы съели их в комнате с большим окном, выходящим на море. Со стен комнаты соскребли штукатурку, и стал виден камень. На полу лежал толстый бежевый ковер. На широкой полке стоял белый проигрыватель, рядом стопка пластинок.

– Мы все время музыку слушаем, – говорит Дэниел. – Джаз, поп, всякое такое. А ты?

Я качнул головой.

– Только по радио иногда, – говорю. Надкусил печенье, смотрю на траулер в море.

Хотел было сказать, что мама часто поет, но не стал. Хотелось найти между нами что-то общее, но как-то не получалось.

– А ты в футбол играешь? – спросил я.

– Я бегаю. В своей школе победил в соревнованиях по спринту. Мне дали маленький серебряный кубок.

– Мы иногда играем после уроков. Если хочешь, присоединяйся.

– Пожалуй.

– У тебя наверняка куча друзей в Кенте осталась.

– Да. Обещали приехать меня навестить, но сюда далековато, верно?

Подошел к полке, начал перебирать какие-то фотографии.

– Дай-ка покажу тебе кое-что.

Он передал мне черно-белый снимок сантиметров в тридцать. На снимке был наш дом, перед ним полоска песка, сверху – небо с несколькими легкими облачками. Больше ничего. Полная неподвижность. И кажется, что все совсем новое и совсем древнее.

– Разглядел? – спрашивает Дэниел. – Смотри внимательнее.

Я вгляделся и увидел за окном три лица – едва различимых, то ли есть, то ли нет.

– Себя видишь? – спрашивает Дэниел.

– Угу.

Мы – будто три бледных привидения, едва выступающих из темноты.

– Бери, – говорит Дэниел. – Запросто, папа делает кучу отпечатков тех снимков, которые ему нравятся.

Я посмотрел снова. Увидел сучок на дверной раме, скол на кромке крыши, трещинки в стене дома. Снова увидел три лица.

– Может, эта фотография и попадет в книгу, – сказал Дэниел.

Я отвернулся. Вдохнул, выдохнул.

– А что еще? – спрашиваю.

– Куча всякого. – Он еще раз перебрал отпечатки. – Вот, пока этот самый его любимый.

Перевернул. Айлса с родными в море. Темные согнутые фигуры, такие же темные, как и уголь, наваленный на тележку у них за спиной, такие же темные, как и Уилберфорс, который угрюмо таращится на берег. Айлса тянется руками вниз, к воде. Ее папа поднял на плечо здоровенное ведро. Лош и Йэк идут вдоль кромки воды с лопатами.

– Здорово вышло, правда? – говорит Дэниел. – Папа сказал, что они похожи на древних чертей, что-то в таком духе.

– Это как так?

– Ну, на персонажей из древних легенд. Которые не совсем люди. Говорит, таких нигде не найдешь, кроме как в Кили-Бей.

– А ты считаешь, что мы все тут такие?

Он пожал плечами. Опустил глаза, но ухмылку я успел заметить.

Показываю рукой.

– Это Айлса, – говорю.

– Вот эта вот скрюченная замухрышка? Это она должна была прийти в школу, но не явилась?

– Да.

– Дурочка, надо думать.

– Ты так считаешь?

– Да. Ничего из нее путного не выйдет.

– А это ее папа, мистер Спинк. И ее братья, Лош и Йэк. А это Уилберфорс.

– Уилберфорс!

– Да. Уилберфорс.

– Чтоб я сдох.

Я сжал кулаки. Так и подмывало схватить его и отмутузить прямо на месте.

– Ты посмотри, в каком они виде, – говорит. – И давно они этим занимаются?

– Всю жизнь.

– Ни хрена себе. Ну и жизнь.

Я уже собирался ему врезать, но тут выглянул в окно и увидел на берегу, у кромки воды, Джозефа – тот смотрел на нас. Дэниел тоже его увидел.

– Его папа тоже сфотографировал, – говорит. – Джинсы, сапоги, сальные волосы, сигареты. Говорит, такого только в таких местах встретишь. Еще один реликт.

– Его зовут Джозеф Коннор, – говорю. – И он мой друг. Стоит десяти таких, как ты.

– Ты так считаешь?

– Да.

– Из этого видно, что и ты тоже невеликого ума, верно?

Я вскинул руки.

– Что, драться будешь? – дразнится Дэниел. – У вас ведь так тут принято, да? Если что – сразу в драку, прямо как звери.

И как выпятит губу. А потом поднял руки, сжав кулаки.

– Ну, давай, – говорит. – Думаешь, запросто меня поколотишь? Давай. Попробуй. Только потом не удивляйся.

И как рассмеется. Я опустил руки. И вышел из дома. Пошел к морю. Джозеф дожидался меня. Лицо ледяное.

– Чего это ты там делал? – говорит.

– Ничего.

– Ничего? Ну так вот тебе ничего.

Схватил меня за шкирку и толкнул вниз. Я знал, что Дэниел смотрит: как я растянулся у кромки воды, будто и не человек вовсе, а Джозеф зашагал прочь.