Текст книги "Огнеглотатели"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

26

Вхожу домой – а папа сидит в гостиной и читает «Кроникл».

– Ты чего не на работе? – говорю.

– К врачу ходил, – отвечает.

– Зачем еще?

– Да так.

Тут входит мама.

– Ничего страшного, Бобби, – говорит. – Папе на работе нехорошо стало. А теперь вон посмотри на него. Скачет, как воробышек.

А на буфете – тюбик с аспирином, цыганкин кулек и полупустая бутылка с водой из Лурда.

– Грипп, похоже, – говорит папа. – Он сейчас всех так и косит.

Я показал им фотографию нашего дома, они рассмеялись.

– Придет же кому в голову наш дом фотографировать, – говорит мама.

– Ее, может, в книжке напечатают, – говорю.

– Ну, наконец прославимся, – сказал папа, а потом так и ахнул. – Смотри-ка, лапушка, и мы тут.

Мама так и уставилась.

– Ничего себе, – говорит. А потом засмеялась. – Знала бы – хоть причесалась.

– Да тут ничего не разберешь, – говорит папа. – Кто нас увидит, разве что через лупу. Причесалась! Ты лучше на крышу посмотри. Тут видать, что она того гляди завалится.

Закашлялся, сглотнул. Мама на него глянула, а потом отвернулась. Папа вдохнул поглубже и засмеялся.

– Эй, – говорит, – глянь-ка, сын, чего я еще из хлама выкопал.

Перегнулся через ручку кресла, вытащил шляпу. Фетровую, коричневую, с высокой тульей и широкими полями. Надел. С одной стороны поле горизонтальное, с другой – вверх загнуто. Отдал честь.

– Моя бирманская шляпа, – говорит. Снова закашлялся и заговорить смог не сразу. – Не видал ее с тех пор, когда ты был еще совсем козявкой, – выговорил наконец.

Протягивает мне.

– Понюхай, – говорит.

Я поднес шляпу к носу.

– Вдохни поглубже, унюхаешь запах джунглей, войны, возвращения домой.

Я вдохнул. Попытался вообразить себе запах таких странных, далеких вещей. Надел шляпу – она съехала на лицо, закрыла глаза.

– Я и сам был еще сосунком, когда впервые надел эту штуку, – говорит папа.

Он снова закашлялся. Потом отдышался. Снова надел шляпу. Потом встал, строевым шагом прошел к окну.

– Смир-р-на! – командует.

И замер – силуэт на фоне моря и неба.

– Папе придется пройти обследование, – прошептала мама. – Но ты не переживай, Бобби. Все будет хорошо.

27

Домашнюю работу нам задали про кожу, ее эластичность, нервные окончания, кровеносные сосуды, потовые железы и фолликулы, слои и поры, текстуру, цвет, реакцию на жару и холод, как она краснеет и белеет, дрожит и покрывается пупырышками, не пускает ничего в тело и ничего не выпускает наружу, но барьер этот постоянно нарушают микробы, пот, укусы насекомых, как легко ее проколоть, как легко пустить кровь. Я написал страницы две. Нарисовал парочку схем. Потом остановился. Взял пиджак, ощупал швы. Нашел мамину булавку. Сел перед лампочкой из Лурда и давай прикладывать острие к коже. Там, где ничего не чувствовалось, я нажимал посильнее – пока не ощущал боль. В двух-трех местах выступили крошечные бусинки крови. Я воткнул булавку в грубую кожу у основания ногтя на большом пальце – оказалось, что ее можно проколоть насквозь и ничего не почувствуешь. Попробовал в других местах, но тут стало ясно, что будет очень больно. Я закрыл глаза и попытался представить, что я – Макналти. Взял воображаемую спицу и сделал вид, что протаскиваю ее через обе щеки. Как это у него получается? Спустился вниз. Папа с мамой смотрели телевизор. Я сказал, что пришел попить воды. Нашел коробок со спичками, забрал его наверх. Открыл окно, чтобы запах выветривался. Зажег спичку. Прикоснулся кончиком пальца к пламени и чуть не заорал от боли. А потом понял, что могу водить пальцем внутри пламени и почти ничего не чувствовать. Стал тренироваться – водил медленнее, еще медленнее. Попытался представить, что я – Макналти. Держу зажженную спичку перед открытым ртом и подношу все ближе, ближе. Морщусь от жара. Представил себе, что засовываю в рот огромный пылающий факел. Как это у него получается? Я подошел к полочке с книжками на лестничной площадке. Нашел картинку со святым Себастьяном – в него попал десяток стрел, а глаза его устремлены к Небу. Я раньше читал про святых, которые изнуряли плоть, бичевали себя, теряли рассудок и долгие годы жили в пустыне. Зачем им это было нужно? Ради чего терпеть такую боль? Вообразил, как Иисус корчится на кресте. Что это значит – что его боль спасла нас всех? Я вернулся к себе и стал смотреть, как ночь опускается на море. Свет погас, море погасло, вышли звезды. Я вдохнул ночной воздух. Очень хотелось на миг, на секунду перестать быть собой. Хотелось освободиться от кожи, стать морем, небом, камнем, светом маяка, оказаться там, в сгущающейся тьме, стать ничем – без мыслей, свободным и диким.

– Бобби! Бобби!

– Мам?

– Вон ты где, сын. Бросай свои книжки. Я какао сварила.

28

Еще одно воскресное утро. Мы с мамой пошли на набережную, но Макналти не появился. Выпили по кружке горячего чая. Смотрели, как чайки срываются с гнезд на внутренней стороне моста. Рассматривали радужные узоры на поверхности речной воды. Мама купила к зиме несколько шарфов и, передавая продавщице деньги, сказала:

– Тут часто один человек появляется. Огонь выдыхает и…

На продавщице толстое шерстяное пальто и толстые перчатки.

– А, этот, – говорит. – Придурошный. Не видать вроде. По мне, так оно и лучше. Это что, развлечение? По мне, так такого удавить проще.

Мы снова поднялись на лифте на мост. Дяденька в лифте нас вспомнил. Хихикнул, показал запись в своей книжке:

– Видите, – говорит. – Про вас тут записано. Выходит, вы существуете.

И вывел нас наружу.

– Всего хорошего, мадам, – говорит. – И вам всего лучшего, молодой человек. – И давай диктовать сам себе новую запись: – «Повторное посещение дамы и ее сына…»

Мы посмотрели с моста – Макналти по-прежнему нигде нет. Пошли пешком в город. Домой поехали на автобусе. Я смотрел на улицы, потом – на поля и дороги и все надеялся его увидеть. Мама рядом напевала «Бобби Шафто».

Вошли домой, а папа прямо покатывается от хохота.

Телевизор работает. На экране мужик в смокинге, курит трубку. Рядом мирно лежит лабрадор. В земле глубокая дыра. Внутри – бетонный пол, по стенам бетонные блоки.

– Стены должны быть толщиной не меньше двадцати сантиметров, – говорит. – Крыша, разумеется, тоже должна быть из бетона. И по возможности ее нужно заглубить в землю метра на полтора.

И показывает своей трубкой.

– Итак, – говорит, – это стандартный план семейного укрытия. Полки предназначены для хранения продуктов и запаса воды. В этот отсек ставится химический туалет. Необходимо провести радио, чтобы быть в курсе происходящего снаружи. Это основы, а дальше – пользуйтесь собственным воображением. Телевизор, музыкальный центр… возможности безграничны!

И пыхнул трубкой.

– По нашим предварительным подсчетам, двое мужчин могут построить такое убежище за три недели.

Плюс-минус день, в зависимости от физической подготовленности, силы, возраста, наличия материалов, типа грунта, погодных условий и тому подобного. Мы можем предоставить вам полезные брошюры с подробными планами. При условии высокого качества материалов и строительства укрытие может выдержать взрыв до нескольких мегатонн. – Улыбнулся, погладил собаку. – А дальше необходима женская рука.

Тут входит тетенька в цветастом платье, улыбается.

– Так, ладно, – говорит. – В сторонку, Джон. Как создать уют в этом помещении? И чем мы будем все это время занимать детишек? Слушайте, девочки, вот несколько советов…

Папа выругался.

– Мир, похоже, свихнулся, – говорит мама.

Щелк – и выключила. Некоторое время мы молчали.

– Он сегодня не появлялся, – сказала мама в конце концов.

– Кто? – спросил папа.

– Макналти.

– Жалко.

– Как думаешь, у него все хорошо?

– Ага.

Папа на меня глянул.

– Ты как считаешь, мы с тобой сойдем за двух мужчин? – спрашивает. – Один мелкий хиляк и одна старая развалина?

Я покачал головой.

– Выходит, нам с тобой трех недель не хватит?

– Не хватит, – говорю.

– Тогда, пожалуй, прямо сегодня и начнем, а?

– Наверное.

– У тебя лопата есть?

Я головой качаю.

– А цемент? – говорит.

Я головой качаю.

– Незадача, – говорит папа. – Ладно, тогда мы, пожалуй, погодим, а?

– Угу, – говорю.

– Угу.

29

Потом я пошел к Айлсе. Йэк во дворе, перегружает уголь из тележки в пикап.

– Как житуха, Бобби? – спрашивает.

– Нормально, – говорю.

– Она на кухне. – И как подмигнет. – И шуры-муры пока не разводи. Пусть сначала нам чай заварит. Уговор?

Я на него только посмотрел.

– Как там оно в новой школе? – спрашивает.

– Нормально.

– Ты скоро таким важным человеком заделаешься, что куда уж тебе уголь грузить, а?

– Не заделаюсь.

– Тогда порядок. Зато научишься всякому разному, да?

– Да.

– Небось, первый в своем классе?

– Нет, не первый.

– Да ладно, конечно же первый. А то я тебя не знаю. Голова от мозгов так и пухнет. Ежели у мужика нет ног, как его можно обозвать?

– Не знаю. А как можно обозвать мужика, у которого нет ног?

– И чему вас там только учат? Как хочешь, так и обзывай, он тебя все равно не догонит.

Айлса на кухне оказалась, в фартуке. Раскатывала тесто.

– Будет пирог с крольчатиной, – говорит. – Лош кролика подстрелил. Хочешь – оставайся. – Пахнет ужасно вкусно. – Давай. Твоя мама не рассердится.

– Ну, наверное, – говорю. – Тебе не надоедает?

– Что?

– Хозяйство за них всех вести.

– Нет, – говорит. – Я же их люблю. А как мама умерла…

– Олененок-то там как?

– Отлично. Сил набирается.

Вытащила противень из духовки. Темное жаркое, пузырится. Выложила сверху тесто. Защипнула по бокам. Из остатков теста быстренько слепила кролика, положила посередине. Сунула противень обратно, счистила с рук муку. Я вспомнил, что говорила мама: «Не дело это. Рано девочке в такую жизнь. О чем только ее отец думает?»

– Странно, да? – говорит. – Готовлю кролика, а олененка выхаживаю. Вот тебе это понятно?

– Вообще-то, нет.

– Мне тоже, а в школе такое понимать не научат. Знаешь, они снова приезжали.

– Кто?

– Эти, из комитета. В большой черной машине. «Мы должны забрать вашу дочь в школу», – говорят. А папа им: «Да что вы?» А Йэк: «А вы армию с собой привели?» А они: «Мы не хотим никаких неприятностей, мы знаем, что вы мыслите независимо, но закон есть закон, мистер Спинк». И один как повернется к нам – жирный такой, здоровенный, в очках, пучеглазый. «Вы разве не хотите продолжить образование?» – говорит. А я ему: «Не хочу». «Вы от других отстанете, – говорит. – Настало время великих возможностей, время лучшей жизни для простых людей вроде вас. И все остальные ребята пользуются этими возможностями». «А мне оно побоку, – отвечаю, – мне и так хорошо живется». «Съел?» – говорит Йэк. «Закон есть закон, мистер Спинк», – говорит Пучеглазый. «Можете подавиться своим законом, – говорит Лош, – а можете засунуть его в свою волосатую задницу. Валите отсюда. Нам работать надо».

– И они уехали?

– Угу, только они еще вернутся. Сказали, что подключат полицию. «А я тогда свою лопату подключу», – сказал Лош. Они шасть назад в машину и ходу.

Сама чистит картофелину, кожу срезает аккуратной такой ленточкой.

– Наверняка вернутся, – говорит. – Может, мне еще и придется ходить в школу. Но нам очень нравится их злить – папа так говорит. Такие зануды.

Я помог ей чистить картошку. Она ее поставила вариться. Потом мы накрыли на стол.

– Угу, – ответил я, когда она снова спросила, останусь ли ужинать. – Мама знает, что я у вас.

Мы еще выпили лимонада, который она приготовила.

– Айлса, – говорю, – а как оно – когда мама умирает?

Она только глаза закатила.

– Да просто здорово! – И рассмеялась. – Животик надорвешь! А ты сам как думаешь? Это ужасно. Хуже не бывает. Просто…

Тут она на меня посмотрела.

– Что с тобой? – говорит.

– Ничего.

Тут вошли ее папа и братья, грязные, здоровенные, и у всех на перемазанных физиономиях глаза блестят.

– А, мы еще и Хилятика будем кормить? – говорит Йэк. – Зря ты корову не пристрелил, Лош.

Вымыли руки в тазу у двери, закурили, налили себе по стаканищу пива.

А Айлсин папа нас обоих с Айлсой облапил.

– Славные ребятишки, – говорит. – Нам всем такими только гордиться.

30

Мы потом с Айлсой вышли и встали в море под звездами.

– До каждой из них миллион миллионов миль, – говорю. – Отсюда – совсем маленькие, а на самом деле каждая – огромное солнце.

Небо прочеркнула падучая звезда – и целый миг не было наверху ничего ярче.

– А эта, может, всего с ноготок, – говорю. Подрыгал в воде босыми ногами. По нам скользнул луч маяка.

– И почему оно все так сложно? – говорю.

Айлса рассмеялась.

– А ты слишком много думаешь, – отвечает.

Я знал, что она права. Попытался выбросить из головы все, кроме моря, ночи и Айлсы.

– А как ты лечила этого олененка? – спрашиваю.

– Я же тебе сказала.

– Что, прямо вот так?

– Может любой дурак.

– А папу моего вылечишь?

– Твоего папу?

– Кажется, он серьезно заболел. Попросишь Бога, чтобы он поправился?

– Конечно. Только и ты должен попросить тоже. Когда двое просят, оно надежнее. А что с ним такое?

– Не знаю. Может, и ничего.

– Ну, тогда точно справимся.

Она снова рассмеялась:

– Странный ты все-таки, Бобби Бернс. Давай прямо сейчас.

– Чего?

– Попросим прямо сейчас. Давай.

Она подвела меня к кромке воды. Мы встали на колени на мокром песке. Айлса сложила ладони.

– Давай, – говорит, и тогда я тоже сложил ладони.

– Закрой глаза, – говорит, и я закрыл глаза.

– Пусть папа Бобби поправится, – говорит. – Повторяй, Бобби.

– Пусть папа поправится, – говорю.

И уставился в бесконечное небо.

– Еще раз скажи, – говорит Айлса. – Попроси как следует. Поговори с Богом.

– Пусть папа поправится, – шепчу.

– А теперь нужно этого захотеть – очень, очень, очень, очень, очень.

Я почувствовал, как вода просачивается сквозь песок. Почувствовал холодный ветер с моря. Увидел, как яркий луч прожектора скользнул по сомкнутым векам. Попытался очень, очень захотеть и как следует помолиться. Представил, как Бог смотрит на нас откуда-то из-за звезд. Как он выглядит? И станет ли он смотреть вот прямо сюда, на этот угольный пляж у угольного моря, когда перед ним вся Вселенная – смотри куда хочешь? Станет ли он слушать нас, двух малявок? С какой радости он нас станет слушать?

– А если Бога нет? – спрашиваю.

– Может, это и не важно. Может, и Богу не важно, что там ты думаешь – есть он или нет. Про такие вещи гадай не гадай, этим твоему папе не поможешь, верно?

– Верно.

– Вот и не гадай, а говори, и проси, и старайся изо всех сил.

Я закрыл глаза и стал стараться изо всех сил.

– Вот так-то лучше, – говорит Айлса. – Тут малым не отделаешься. Олененок – это всего лишь олененок. Наверное, просить за взрослого человека гораздо труднее.

Мы еще помолились. Я глаза открыл и увидел ее глаза – они ярко блестели, а сама она смеялась надо мной.

– Так будем надеяться, что с ним ничего, – верно, Бобби Бернс?

– Да, – ответил я. Мне уже стало легче.

– Папа у тебя крепкий, как ломовая лошадь.

А потом вдруг как уставится куда-то мимо меня.

– Это еще кто? – говорит.

31

Темная сгорбленная фигура, по виду – мужчина. Тень, движущийся силуэт. Он шагал с юга по направлению к нам, через ночь, вдоль самой кромки воды. Двигался быстро, выбрасывая вперед ноги. За спиной болтался мешок. Голова опущена. Глаза не блестят. Мы так и стоим на коленях, не шевелимся, почти и не дышим. Айлса прижалась к моему боку. Мужчина, в тяжелых башмаках, в темной фуражке, надвинутой на самый лоб, в темной куртке, застегнутой на все пуговицы. Слышно, как под ногами плещет вода. Когда он подошел, до нас донеслось хриплое дыхание. Я почувствовал запах пламени, дыма, парафина. Тут снова набежал луч прожектора.

– Макналти! – выдохнул я.

Он не остановился. Не увидел нас. Прошлепал мимо. Я поднял руку:

– Макналти!

Не обернулся. Пошел дальше, к мысу с маяком, к лужам среди камней, к дюнам, к соснам.

– Макналти? – спросила Айлса.

– Он огнеглотатель. Факир.

– Это я учуяла, – говорит.

Я кивнул.

– Он никого не тронет, – говорю. – Я его видел на набережной. Он за деньги фокусы показывает. И папа его знает, давно, еще с войны.

Мы встали и смотрим, как он уходит к северу. Вот слился с темнотой. Когда снова набежал луч прожектора, он уже исчез.

– Что его сюда принесло? – спросила Айлса.

– Он мне сказал, что, может, придет.

– Тебе сказал? Чего же он тебя не вспомнил?

Я покачал головой. А тогда, когда он смотрел мне в глаза, поднимал меня, просил о помощи, казалось, мы так близки.

– У него голова не в порядке, – говорю. – Не помнит он многого. Сам мне сказал – он как ребенок.

Мы посмотрели к северу. Глаза заслонили от света маяка. Свет проехал. Еще одна звезда полетела к морю.

– Я тебе скажу, как оно было, когда она умерла, – сказала Айлса. – Было так, будто весь мир стал домом дьявола. И никогда больше не будет в нем ничего хорошего. Никогда не будет света.

И поцеловала меня в щеку.

– Я люблю тебя, Бобби Бернс, – говорит.

Чувствую – лицо прямо запылало.

– Ну, скажи, Бобби, – говорит. – Скажи, что и ты меня любишь.

– Я люблю тебя, Айлса Спинк.

И мы бросились бежать: друг от друга, от света звезд, от морского прилива, от страшных пещер ночи, от Бога, который то ли есть, то ли нет, от дьявола Макналти, от боли в сердце, которая того и гляди раздавит.

– Спокойной ночи, Бобби! – крикнула Айлса.

– Спокойной ночи, Айлса. Спокойной ночи!

32

Я как вошел – давай маме рассказывать.

– А я видел… – говорю.

А она приложила палец к губам.

– Тише, Бобби, – говорит. И наверх показывает. – Он уснул, ему надо поспать. Завтра в больницу.

– Я видел Макналти на берегу, – шепчу.

– Да что ты?

– Он шел к северу.

– Правда?

Голову наклонила, слушает. Послышалось, как папа то ли захрапел, то ли застонал во сне.

– Макналти? – шепчет мама.

– Было темно, плохо видно, но это был он.

Она рассеянно так погладила меня по плечу.

– Может, тебе просто показалось, Бобби, – бормочет.

– Может. Мам, а что с ним такое?

– Да ничего, сынок. Скоро узнаем. Может, он здоровее здорового.

Прислушались. Глубокая тишина – и бесконечное бормотание моря.

33

Опять на биологии. Сидим вокруг стола, все вместе, собрались вокруг мисс Бют. У нее в руках – стеклянная банка. А в ней какие-то уродцы плавают – головы, лапы и хвосты все перекошены, потому что стекло выгнутое и жидкость внутри.

– Только сегодня ведите себя как следует, – говорит.

Мы кивнули.

– Да, мисс, – говорим. – Честное слово даем, мисс.

Выдохнули, вспомнив про Тодда. Глянули на закрытую дверь.

– Не только в этом дело, – говорит.

И начала снимать с банки крышку.

– А еще и потому, что когда-то они были живыми. И, как и все живые существа, священными.

Сняла крышку, оттуда поднялся странный запах формалина. Некоторые зажали носы и рты руками. Некоторые от страха вообще дышать перестали. Она положила крышку, взяла щипцы.

– Когда-то они были живыми, как и вы, – говорит. – Помните об этом.

Опустила щипцы в банку. Вгляделась, аккуратно там пошевелила. Потом ухватила щипцами голову, вытащила какое-то существо. Подержала пару секунд над банкой, чтобы жидкость стекла. Положила на чистую белую салфетку. Лягушка. Подняла снова, переместила к себе на ладонь, показала нам длинные, мощные задние лапы, короткие передние. Показала перепонки, гладкую блестящую кожу.

– Посмотрите, как безупречно она сотворена, – говорит. – Как безупречно приспособлена к жизни между водой и воздухом.

И погладила лягушку по щеке.

– Чудо, – прошептала.

Положила снова, на спинку. Осторожно потянула за лапки, распялила их на салфетке. Лягушка таращилась вверх мертвыми, мутными, пустыми глазами.

– Странно она выглядит, да? – спрашивает. – Что-то нездешнее? Пугающее? Не похожее на нас?

– Да, мисс, – пробормотал кто-то.

– В жизни ни одной так близко не видел, – сказал кто-то еще.

– Вообще чего-то из другого мира, – сказал кто-то еще.

– И при этом – такое привычное, – сказала мисс Бют. – Она живет в одном мире с нами, мы это знаем, мы это признаем. Она – наша соседка. Лягушка. Безупречная в своей лягушести.

Вздохнула, взяла скальпель. Посмотрела на Иисуса, который в муках висел над дверью.

– Ради самой высокой цели, – говорит.

Снова посмотрела на нас.

– Это называется препарированием, – говорит. – Когда режут по мертвому. Легко к этому относиться нельзя, ни в коем случае.

Мы так и ахнули – она начала резать. Сначала – вертикально, от горла до низа живота. Потом – второй разрез, горизонтальный. Очень нежно, пальцами и кончиком скальпеля, раздвинула плоть по краям крестовидного надреза, обнажила крошечную грудную клетку, вынула пару крошечных легких, а потом – добралась до крошечного сердца.

– Вот, смотрите, – прошептала. – Кожа, мышцы, кости, легкие, сердце. Нездешняя, пугающая – и совсем как мы.

И снова погладила ее по щеке.

– Прости меня, лягушечка, – говорит.

Положила скальпель.

– По крайней мере, ей уже не больно, – говорит.

А потом подошла к полке у себя за спиной, принесла батарейку, вокруг которой были обмотаны два проводка. Поставила рядом с лягушкой, раскрутила проводки.

– Чего ей не хватает? – спрашивает.

– Что-что, мисс?

– Лягушке. Чего она лишилась?

– Жизни, мисс.

– Правильно, жизни. А если ей вернуть жизнь?

– Что-что, мисс?

– Если ей вернуть жизнь, что бы было тогда?

– Ей бы опять было больно, мисс.

– Она бы со стола соскочила, мисс.

– У нее бы сердце снова забилось, мисс.

– Вот! – говорит. – У нее снова забилось бы сердце.

Взяла один из проводков, приставила к одной стороне сердца. Взяла другой проводок, приставила к другой стороне сердца. Осторожно подвигала проводками, подыскивая нужное место, а потом мы снова ахнули. Кто-то даже пискнул. Сердце дернулось. И еще раз. Мы сгрудились ближе. Мисс Бют снова и снова дотрагивалась до сердца проводками, и сердце отзывалось на прикосновения. Оно билось – как будто лягушка была живой. Мисс Бют дотронулась до других частей лягушкиного тела – лапки дернулись, дернулась голова.

– Как, ожила лягушка? – спрашивает.

– Нет, мисс.

– Конечно нет, мисс.

– Это фокус такой, мисс.

Она улыбнулась:

– Вот именно. Фокус. В духе Франкенштейна.

Убрала батарейку. Вернула на место лягушкины внутренности, кости, кожу. Нежно прижала ее ладонью, Посмотрела на нас.

– Еще раз задам тот же вопрос. Чего не хватает лягушке? Чего она лишилась?

– Жизни, – сказал кто-то.

– Что такое жизнь? – спросила мисс Бют.

Мы не смогли ответить.

– А у лягушки есть душа? – спросила Мэри Марр.

– Этот вопрос задай священнику, – ответила мисс Бют. – Что у нее точно есть – это тайна. Мы вскрыли ее, чтобы отыскать ответ, но тайна сделалась только глубже. Чего ей не хватает? Чего она лишилась? Что такое жизнь?

Где-то далеко, в коридоре, прозвенел звонок.

– Домашнего задания не будет, – сказала мисс Бют. – Просто запомните то, что видели.

Мы потянулись к дверям. Тодд стоял возле класса с хлыстом в руке. Но мы все были притихшие, подавленные. Он сунул хлыст обратно в нагрудный карман. Когда мы проходили мимо него, Дэниел что-то пробормотал.

– Что такое, мальчик? – спросил Тодд.

– Ничего, сэр, – ответил Дэниел.

Тодд сощурился. Дэниел идет себе дальше, прямо за мной. Когда Тодд уже не слышал, пробормотал еще раз:

– Улыбочку, пожалуйста.

Я обернулся, посмотрел на него.

– Доберусь я до нашего гнусного Тодда, – говорит.

И как подмигнет.

– Улыбочку, пожалуйста, мистер Тодд, сэр.