Текст книги "Убийство в Вене"

Автор книги: Дэниел Силва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

17

Тибериас, Израиль

Была суббота. Шамрон приказал Габриелю явиться в Тибериас на ужин. Габриель медленно ехал по круто спускавшейся дороге и, подняв глаза вверх, на террасу Шамрона, увидел, как танцуют на ветру язычки газовых горелок на озере, а потом увидел и Шамрона, вечного часового, медленно шагавшего среди огоньков. Гила, прежде чем подать им еду, зажгла пару свечей в столовой и прочитала молитву. Габриель вырос в нерелигиозном доме, но в эту минуту, глядя на жену Шамрона, которая, закрыв глаза, движением рук притягивала к лицу свет свечей, он подумал, что ничего прекраснее никогда не видел.

В течение ужина Шамрон был замкнут и озабочен и не в настроении вести беседу. Даже сейчас он не говорил при Гиле о рабочих делах не потому, что не доверял ей, а потому, что боялся, как бы она не разлюбила его, узнав все, что он совершил. Гила заполняла долгие промежутки молчания рассказами о дочери, которая уехала от отца в Новую Зеландию и живет с мужем на птицеферме. Гила знала, что Габриель как-то связан с Конторой, но и не подозревала о подлинном характере его работы. Она считала его своего рода клерком, проводившим много времени за границей, и любителем искусства.

Она подала им кофе и поднос с печеньем и сухими фруктами, убрала со стола и занялась мытьем посуды, оставив мужчин беседовать. Габриель под звуки бегущей воды и позвякивание фарфора, доносившиеся из кухни, ввел Шамрона в курс дела. Они разговаривали приглушенными голосами при свете поблескивавших между ними субботних свечей. Габриель показал Шамрону досье на Эриха Радека и «Акцию 1005». Шамрон поднес фотографию к свече и прищурился, затем перевел очки для чтения на лысину и снова обратил тяжелый взгляд на Габриеля.

– Что вам известно о том, что было с моей матерью во время войны?

Взгляд, каким Шамрон посмотрел поверх края своей чашки, дал ясно понять, что нет ничего такого в жизни Габриеля, чего бы он не знал, включая и то, что происходило с его матерью во время войны.

– Она из Берлина, – сказал Шамрон. – Была депортирована в Аушвиц в январе сорок третьего года и провела два года в женском лагере Биркенау. Она вышла из Биркенау в рядах «Марша смерти». Подобно тысячам других людей она сумела выжить и была освобождена русскими и американскими войсками в Нейштадт-Глеве. Я что-нибудь забыл?

– С ней кое-что произошло во время «Марша смерти», о чем она никогда мне не рассказывала. – Габриель вынул фотографию Эриха Радека. – Когда Ривлин показал мне ее в «Яд Вашеме», я тотчас понял, что где-то видел это лицо. Вспомнил не сразу, но наконец все-таки вспомнил. Я видел это лицо мальчиком, на полотнах в студии моей матери.

– Потому-то ты и отправился в Сафед, чтобы встретиться с Ционой Левиной.

– Откуда вам это известно?

Шамрон вздохнул и глотнул кофе. Поняв, что Шамрону все известно, Габриель рассказал ему о своем вторичном посещении «Яд Вашема» в то утро. И выложил на стол страницы свидетельства матери, но Шамрон продолжал смотреть на его лицо. Тут Габриель понял, что Шамрон уже читал их. Memuneh знал все о его матери. Memuneh вообще все знал.

– Тебе собирались дать одно из самых важных заданий в истории нашей Конторы, – сказал Шамрон. – Я должен был узнать все, что мог, о тебе. В твоей характеристике из армии в плане психологическом ты назван одиноким волком, эгоистичным, обладающим хладнокровием прирожденного убийцы. Моя первая встреча с тобой подтвердила это, к тому же ты был невыносимо груб и патологически застенчив. Я захотел понять, почему ты такой. И подумал, что начать надо с твоей матери.

– И вы посмотрели ее свидетельство в «Яд Вашеме»?

Он закрыл глаза и кивнул.

– Почему же вы ни разу ничего не сказали мне?

– Это не моя обязанность, – с чувством произнес Шамрон. – Только твоя мать могла рассказать тебе такое. На ней явно до самой смерти тяжким бременем лежало чувство вины. И она не хотела, чтобы ты об этом знал. Она была не одна такая. Многие из выживших, подобно твоей матери, не могли заставить себя по-настоящему восстановить все в памяти. В послевоенные годы, предшествовавшие твоему рождению, в стране словно возникла стена молчания. Холокост? Об этом без конца шли разговоры. Но те, кто действительно это пережил, отчаянно старались похоронить свои воспоминания и продолжать жить. Это была уже другая форма выживания. К несчастью, их боль передалась следующему поколению – сыновьям и дочерям выживших. Людям вроде Габриеля Аллона.

Шамрона прервала Гила, которая, просунув голову в дверь, спросила, не нужно ли им еще кофе. Шамрон поднял руку. Гила поняла, что они говорят о работе, и ускользнула назад, на кухню. А Шамрон сложил на столе руки и пригнулся к ним.

– Буду с тобой откровенен, Габриель: когда я прочел свидетельство твоей матери, я понял, что ты безупречен. Ты работаешь на меня ради нее. Она была не в состоянии беззаветно любить тебя. Разве она могла? Она боялась потерять тебя. У нее отняли всех, кого она когда-либо любила. Она лишилась родителей при отборе, и девушки, с которыми подружилась в Биркенау, были отобраны у нее, потому что она не произнесла тех слов, которые хотел от нее услышать штурмбаннфюрер СС.

– Я бы понял, если бы она попыталась рассказать мне.

Шамрон медленно покачал головой.

– Нет, Габриель, никто не в состоянии по-настоящему такое понять. Чувство вины, стыда. Твоя мать сумела найти свой путь в этом мире после войны, но во многих отношениях ее жизнь кончилась той ночью у польской дороги. – Он ударил ладонью по столу так, что зазвенела посуда. – Значит, что будем делать? Будем жалеть себя или будем продолжать работать и выясним, является ли этот человек действительно Эрихом Радеком?

– Я думаю, ответ на этот вопрос вам известен.

– А Мордехай Ривлин считает возможным, что Радек участвовал в эвакуации Аушвица?

Габриель кивнул.

– К январю сорок пятого года работа по «Акции 1005» была в значительной степени закончена, поскольку вся территория, завоеванная на востоке, была вновь захвачена советскими войсками. Возможно, Радек отправился в Аушвиц, чтобы демонтировать газовые камеры и крематорий и подготовить эвакуацию оставшихся узников. Они же были свидетелями преступлений.

– А нам известно, как это дерьмо сумело после войны выбраться из Европы?

Габриель рассказал ему о предположении Ривлина, что Радек, будучи австрийским католиком, воспользовался услугами епископа Алоиза Гудала в Риме.

– Так почему бы нам не проследить эту линию, – сказал Шамрон, – и не посмотреть, не ведет ли она назад, в Австрию?

– Как раз об этом я и думал. Я считал, надо начать в Риме. Я хочу посмотреть бумаги Гудала.

– Немало народу тоже хотело бы их посмотреть.

– Но у них нет номера личного телефона человека, который живет на верхнем этаже Апостольского дворца.

Шамрон передернул плечами.

– Это правда.

– Мне нужен чистый паспорт.

– Не проблема. У меня есть очень хороший канадский паспорт, которым ты можешь воспользоваться. В каком состоянии твой французский?

– Trus bon, mais je doit pratiquer I'accent d'un Quebecois.[14]14
  В очень хорошем, но мне надо поупражняться в квебекском акценте (искаж. фр.).


[Закрыть]

– Иногда ты пугаешь даже меня.

– Это кое о чем говорит.

– Ты проведешь здесь ночь и отправишься завтра в Рим. Я довезу тебя до «Лодя». По дороге мы завернем в американское посольство и поболтаем с главой местной резидентуры.

– О чем?

– Судя по досье из Государственного архива, Фогель работал на американцев в Австрии в период оккупации. Я просил наших друзей в Лэнгли посмотреть свои досье, не увидят ли они там имени Фогеля. Это смелое предположение, но, может, нам повезет.

Габриель взглянул на свидетельство матери: «Я не стану рассказывать все, что я видела. Не могу. Я обязана так поступить ради погибших».

– Твоя мать была очень мужественная женщина, Габриель. Потому я и выбрал тебя. Я знал, что ты сделан из отличного теста.

– Она была гораздо мужественнее меня.

– Да, – сказал Шамрон. – Она была мужественнее всех нас.

То, чем по-настоящему занимался Брюс Кроуфорд, было тайной из тех, что хуже всего хранят в Израиле. Высокий, благородного вида американец был главой резидентуры ЦРУ в Тель-Авиве. Об этом знали как правительство Израиля, так и палестинские власти, и он часто служил каналом связи между двумя враждующими сторонами. Редко случалось, чтобы телефон Кроуфорда не зазвонил ночью в самый непотребный час.

Он встретил Шамрона у ворот посольства на Харайкон-стрит и провел в здание. Кабинет у Кроуфорда был большой и на вкус Шамрона слишком шикарный. Он был похож скорее на кабинет вице-президента корпорации, чем на нору шпиона, но так уж принято у американцев. Шамрон опустился в кожаное кресло и принял из рук секретарши стакан охлажденной воды с лимоном. Он собирался закурить турецкую сигарету, потом заметил на столе Кроуфорда надпись «Не курить».

Кроуфорд, казалось, не спешил приступить к делу. Шамрон этого ожидал. У шпионов существовало неписаное правило: когда просишь друга об услуге, будь готов отработать ему ужин. Шамрон, поскольку он практически был вне игры, не мог предложить ничего существенного, – лишь дать совет и высказать соображения человека, совершившего немало ошибок.

Наконец через час Кроуфорд произнес:

– Насчет этого Фогеля.

Голос американца замер. Шамрон, уловив нотку провала в голосе Кроуфорда, выжидающе пригнулся в кресле. А Кроуфорд тянул время – отодрал бумажку от своего магнита и стал ее выравнивать.

– Мы просмотрели наши досье, – сказал он, не отрывая взгляда оттого, что делали руки. – Мы даже послали команду в Мэриленд покопаться в нашем флигеле. Боюсь, мы промахнулись.

– Промахнулись? – Шамрон считал, что в таком жизненно важном деле, как шпионаж, негоже использовать американские термины, какими пользуются в спорте. Агенты в мире Шамрона не промахивались, не пропускали мяч и не падали со стуком. В этом мире существовал лишь успех или провал, и провал в таком месте, как Ближний Восток, обычно оплачивался кровью. – Что в точности вы хотите этим сказать?

– Это означает, – педантично заявил Кроуфорд, – что наши поиски ничего не дали. Мне очень жаль, Ари, но иногда такое случается.

Он держал в пальцах разглаженную бумажку и внимательно рассматривал, словно гордясь тем, что сумел привести ее в такой вид.

А Габриель сидел и ждал Шамрона на заднем сиденье «пежо».

– Как все прошло?

Шамрон закурил и ответил.

– Вы ему верите?

– Знаешь, если бы он сказал мне, что они нашли обычное личное дело или разрешение на засекречивание, я, возможно, поверил бы ему. Но – ничего? С кем, по его мнению, он разговаривал? Я оскорблен, Габриель. Правда оскорблен.

– Вы считаете, что американцам что-то известно про Фогеля?

– Брюс Кроуфорд только что подтвердил нам это. – Шамрон бросил злобный взгляд на свои стальные часы. – Черт возьми! Ему потребовался целый час, чтобы набраться смелости соврать мне, а теперь ты еще опоздаешь на свой самолет.

Габриель посмотрел на телефон на консоли.

– Совершите поступок, – шепотом произнес он. – Бросаю вам вызов.

Шамрон схватил трубку и набрал номер.

– Говорит Шамрон, – отрезал он. – Из «Лодя» через тридцать минут вылетает рейс компании «Эль-Аль». У самолета только что возникла проблема с механикой, которая потребует час для исправления. Вылет откладывается. Понятно?

Два часа спустя у Брюса Кроуфорда зазвонил телефон. Он поднес трубку к уху. И узнал голос. Это был человек, которого он отправил следить за Шамроном. Опасная игра – следить за бывшим начальником Конторы на его территории, но так было приказано Кроуфорду.

– Выйдя из посольства, он отправился в «Лодь».

– Что он делал в аэропорту?

– Высадил пассажира.

– Ты его узнал?

Сыщик дал понять, что да. Не упоминая фамилии пассажира, он сумел сообщить то, что этот мужчина – известный агент Конторы, недавно активно действовавший в одном городе Центральной Европы.

– Ты уверен, что это он?

– Никаких сомнений.

– Куда он полетел?

Услышав ответ, Кроуфорд повесил трубку. А через минуту уже сидел перед своим компьютером и набирал текст по безопасному каналу связи со штаб-квартирой. Текст был краткий, без обиняков, как любил адресат.

«Авраам направляется в Рим. Прилетает сегодня вечером рейсом „Эль-Аль“ из Тель-Авива».

18

Рим

Габриель хотел встретиться с человеком из Ватикана в таком месте, где его не узнали бы. Они остановили свой выбор на «Пиперно», старом ресторане на тихой площади возле Тибра, на расстоянии двух-трех улиц от старинного гетто. День был не по сезону теплый, и Габриель, прибывший первым, занял столик на улице под ярким солнцем.

Через несколько минут на площади появился священник и решительным шагом направился к ресторану. Он был высокий, стройный и красивый, как итальянская кинозвезда. Покрой его черного, традиционного для священника, костюма и узкий белый воротничок указывали на то, что хоть это человек и скромный, но не без личного или профессионального тщеславия. Монсеньор Луиджи Донати, личный секретарь его святейшества папы Павла VII, считался вторым самым могущественным человеком в Римской католической церкви.

В Луиджи Донати чувствовалась холодная жесткость, поэтому Габриелю трудно было представить себе его крестящим ребенка или соборующим больного в пыльном горном селении Умбрии. Его черные глаза говорили об остром и бескомпромиссном уме, а упрямый абрис подбородка указывал на человека, которому опасно перебегать дорогу. Габриель по собственному опыту знал, что это так. Годом ранее одно дело привело его в Ватикан и в умелые руки Донати, и они вместе ликвидировали серьезную угрозу папе Павлу VII. Луиджи был обязан Габриелю. И Габриель рассчитывал, что Донати – человек, который платит долги.

Донати был также из тех, кто больше всего любит провести два-три часа в залитом солнцем римском кафе. Его требовательность завоевала ему двух-трех друзей в курии, и он, подобно своему хозяину, выскальзывал, когда мог, из тенет Ватикана. Он ухватился за приглашение Габриеля позавтракать, как утопающий хватается за соломинку. Габриель отчетливо понимал, что Луиджи Донати отчаянно одинок. Иногда Габриель даже думал, не жалеет ли Донати, что выбрал такую жизнь.

Священник поднес к сигарете золотую зажигалку.

– Как идут дела?

– Работаю еще над одним Беллини. Алтарная икона в Кризостомо.

– А-а, знаю.

Прежде чем стать папой Павлом VII, кардинал Пьетро Люккези был патриархом Венеции. Луиджи Донати находился рядом с ним. И у него сохранились крепкие связи с Венецией. Мало что случалось в его старой епархии, чего бы он не знал.

– Надеюсь, Франческо Тьеполо хорошо к вам относится.

– Конечно.

– А Кьяра?

– Благодарю вас, она здорова.

– Вы оба не думали о том, чтобы… оформить ваши отношения?

– Это сложно, Луиджи.

– Да, но что не сложно?

– Знаете, сейчас вы говорили совсем как священник.

Донати откинул голову и рассмеялся. Он начал расслабляться.

– Святой отец шлет привет. Сказал, что, к сожалению, не может к нам присоединиться. «Пиперно» – один из его любимых ресторанов. Он рекомендует нам начать с filetti di baccala.[15]15
  Филе трески (ит.).


[Закрыть] Он уверяет, что оно здесь лучшее в Риме.

– Непогрешимость распространяется и на рекомендации по еде?

– Папа непогрешим лишь тогда, когда он выступает в роли высшего учителя по вопросам веры и морали. Боюсь, эта доктрина неприменима к жареному филе трески. На вашем месте я бы последовал его совету по поводу филе.

– Будет сделано.

Появился официант в белой куртке. Донати сделал заказ. Фраскати полилось рекой, и Донати размягчился, как бывает с погодой во второй половине дня. Несколько минут он угощал Габриеля сплетнями из курии и рассказами о закулисных ссорах и дворцовых интригах. Все это было так знакомо. Ватикан мало чем отличался от Конторы. Наконец Габриель подвел разговор к тому, что свело его с Донати, к роли Римской католической церкви в холокосте.

– Как идет работа в Исторической комиссии?

– Как и следует ожидать. Мы снабжаем их документами из секретных архивов, они производят анализ при наименьшем нашем вмешательстве. Предварительный доклад об их находках должен поступить через полгода. После этого они начнут работать над многотомной историей.

– Есть указания на то, в каком направлении будет сделан предварительный доклад?

– Как я сказал, мы пытаемся поставить дело так, чтобы Апостольский дворец как можно меньше вмешивался в работу историков.

Габриель с сомнением взглянул на Донати поверх своего бокала с вином. Не будь на монсеньоре священнической одежды и узкого белого воротничка, Габриель счел бы его профессиональным шпионом. Самая мысль, что у Донати нет в комиссии по крайней мере двух источников, была оскорбительна. И Габриель, потягивая фраскати, высказал это монсеньору Донати. Священник признался:

– Хорошо, скажем, мне не все известно о том, что творится в комиссии.

– И?

– В докладе будет учтено огромное давление, какое оказывалось на Пия, однако, боюсь, даже в таком случае его действия не будут выглядеть очень пристойно, как и действия национальных церквей в Центральной и Восточной Европе.

– Похоже, вы нервничаете, Луиджи.

Священник нагнулся над столом и заговорил, казалось, тщательно подбирая слова:

– Мы открыли ящик Пандоры, мой друг. Начав подобный процесс, теперь уже невозможно предсказать, где он кончится и какие другие стороны церкви он затронет. Либералы ухватились за действия святого отца и требуют большего – Третий Совет Ватикана. Реакционеры вопят о ереси.

– Что-то серьезное?

Снова монсеньор необычно долго молчал, прежде чем ответить.

– До нас доходят очень недобрые слухи о недовольстве реакционеров во Франции, в районе Лангедока, – тех, что считают Ватикан-два творением дьявола, а всех пап после Иоанна Двадцать Третьего – еретиками.

– Я думал, в церкви полно таких людей. У меня самого было столкновение с «дружелюбной» группой прелатов и мирян, именовавших себя Crux Vera.[16]16
  Подлинный крест (ит.).


[Закрыть]

Донати улыбнулся.

– Боюсь, группа, о которой я говорю, скроена из такого же материала с той разницей, что в противоположность Crux Vera она не имеет мощной опоры в курии. Они – чужаки, варвары, стучащиеся в ворота. Святой отец в очень малой степени контролирует их, и атмосфера там начала накаляться.

– Дайте мне знать, если я чем-то могу помочь.

– Будьте осторожны, мой друг, я могу ведь поймать вас на слове.

Прибыло филе трески. Донати выжал лимон на рыбу и заглотнул одно филе целиком. Запил рыбу фраскати и откинулся на стуле – на красивом лице его читалось полнейшее удовлетворение. Священнику, работающему в Ватикане, бренный мир предлагал мало удовольствий, более манящих, чем ленч на залитой солнцем римской площади. Донати взялся за второе филе и спросил Габриеля, что он делает в Риме.

– Пожалуй, можно сказать, что я занимаюсь одной проблемой, связанной с работой Исторической комиссии.

– А именно?

– У меня есть основание подозревать, что вскоре после окончания войны Ватикан, очевидно, помог разыскиваемому эсэсовцу по имени Эрих Радек бежать из Европы.

Донати перестал жевать, лицо его неожиданно стало очень серьезным.

– Будьте осторожны в словах и ваших предположениях, мой друг. Вполне возможно, что этот Радек получил от кого-то в Риме помощь, но не от Ватикана.

– Мы полагаем, что это епископ Гудал из «Анима».

Напряжение исчезло с лица Донати.

– К сожалению, добрый епископ действительно помог целому ряду беглецов-нацистов. Этого нельзя отрицать. Что дает вам основание думать, будто он помог этому Радеку?

– Разумная догадка. Радек был австрийским католиком. Гудал был ректором австрийской семинарии в Риме и отцом-исповедником немецкой и австрийской общины. Если Радек приезжал в Рим за помощью, то он наверняка обратился к епископу Гудалу.

Донати кивнул в знак согласия.

– Да, против этого не возразишь. Епископ Гудал был заинтересован в том, чтобы защитить своих сограждан от того, что он считал мщением со стороны союзников-победителей. Но это еще не значит, будто он знал, что Радек является военным преступником. Откуда он мог это знать? Италию после войны наводнили миллионы перемещенных лиц, и все они искали помощи. Если Радек пришел к Гудалу и рассказал ему печальную историю, Гудал скорее всего предоставил ему кров и помощь.

– А разве не следовало Гудалу спросить такого, как Радек, почему он в бегах?

– Наверное, следовало, но вы наивный человек, если думаете, что Радек правдиво ответил бы на этот вопрос. Он солгал бы, а у епископа Гудала не было бы повода для сомнений.

– Человек не становится беженцем без причины, Луиджи, и холокост не был тайной. Епископ Гудал должен был понимать, что он помогает военным преступникам уклониться от правосудия.

Донати подождал с ответом, пока официант подавал спагетти.

– Вы должны понимать, что в то время было много организаций и людей как в самой церкви, так и вне ее, помогавших беженцам. Гудал был не единственным.

– Откуда он брал деньги, чтобы финансировать свою операцию?

– Он утверждал, что все деньги шли со счетов семинарии.

– И вы этому верите? Каждому эсэсовцу, которому помогал Гудал, требовались карманные деньги, плата за проезд на корабле и за визу, а также средства для новой жизни в чужой стране, не говоря уж об оплате проживания в Риме до отъезда. Считают, что Гудал помог таким образом сотням эсэсовцев. Это стоило больших денег, Луиджи, – сотен тысяч долларов. Мне трудно поверить в то, что у «Анима» было такое количество свободных денег.

– Значит, вы полагаете, что кто-то давал ему деньги, – произнес Донати, ловко накручивая спагетти на вилку. – Кто-то вроде святого отца, например.

– Деньги должны же были откуда-то поступать.

Донати опустил вилку и в задумчивости сложил руки.

– Есть свидетельство того, что епископ Гудал действительно получил от Ватикана фонды для оплаты работы с беженцами.

– Они не были беженцами, Луиджи. По крайней мере, не все. Многие из них были повинны в неописуемых преступлениях. Вы хотите сказать мне, будто Пий понятия не имел, что Гудал помогает разыскиваемым военным преступникам избежать правосудия?

– Давайте скажем прямо, что на основе имеющихся документов и показаний выживших свидетелей будет очень трудно доказать такое обвинение.

– Я не знал, что вы изучали церковное право, Луиджи. – И Габриель повторил свой вопрос, медленно, по-прокурорски подчеркивая определенные слова. – Знал ли папа, что Гудал помогал военным преступникам избежать правосудия?

– Его святейшество выступал против Нюрнбергского процесса, так как считал, что это только еще больше ослабит Германию и поощрит коммунистов. Он считал также, что союзники жаждут мести, а не справедливости. Вполне возможно, его святейшество знал, что епископ Гудал помогает нацистам, и одобрял это. Однако доказать, что он придерживался такой точки зрения, – другое дело. – Донати нацелил вилку на нетронутое спагетти Габриеля. – Вы бы лучше поели, пока они совсем не остыли.

– Боюсь, я потерял аппетит.

Донати воткнул вилку в спагетти Габриеля.

– Что все-таки, судя по слухам, наделал этот Радек?

Габриель кратко изложил выдающуюся карьеру в СС штурмбаннфюрера Эриха Радека, начиная с работы на Эйхманна в Центральном бюро еврейской эмиграции в Вене и кончая тем, когда он возглавил «Акцию 1005». К концу рассказа Габриеля Донати тоже потерял аппетит.

– Неужели они действительно верили, что смогут скрыть свидетельство столь огромного преступления?

– Я не уверен, что они считали это возможным, но в значительной мере это им удалось. Благодаря таким людям, как Эрих Радек, мы никогда не узнаем, сколько народу действительно погибло в холокосте.

Донати задумчиво посмотрел на свое вино.

– Что вас интересует в той помощи, какую епископ Гудал оказал Радеку?

– Предположим, что Радеку нужен был паспорт. Для этого Гудал обратился бы в Международный Красный Крест. Я хочу знать, какое имя было на этом паспорте. Радек должен был также где-то остановиться. И ему требовалась бы виза. – Габриель помолчал. – Я знаю, что это было давно, но епископ Гудал ведь вел записи, верно?

Донати медленно кивнул.

– Личные бумаги епископа Гудала хранятся в архивах «Санта-Мария-дель-Анима». Как вы можете предположить, они опечатаны.

– Если кто-то в Риме и может снять с них печать, это вы, Луиджи.

– Мы не можем просто вломиться в «Анима» и потребовать, чтобы нам показали бумаги епископа. Сейчас там ректором епископ Теодор Дрекслер, и он не дурак. Нам нужно оправдание – прикрытие, как принято говорить в вашей профессии.

– У нас есть такое.

– Что именно?

– Историческая комиссия.

– Вы предлагаете нам сказать ректору, что комиссия запросила бумаги Гудала?

– Именно.

– А если он заартачится?

– Тогда мы придумаем что-нибудь другое.

– А кем вы представитесь?

Габриель сунул руку в карман и достал ламинированное удостоверение личности с фотографией.

– Шмуель Рубинштейн, профессор сопоставления религий в Ивритском университете в Иерусалиме.

Донати отдал карточку Габриелю и покачал головой.

– Теодор Дрекслер – блестящий теолог. Он захочет завязать с вами дискуссию, – возможно, насчет общих корней двух самых старых религий в западном мире. Я абсолютно уверен, что вы облажаетесь и епископ поймет, что вы пытались его провести.

– А это уже ваша забота не допустить такого.

– Вы переоцениваете мои способности, Габриель.

– Позвоните ему, Луиджи. Мне необходимо увидеть бумаги епископа Гудала.

– Хорошо, но прежде я хочу задать один вопрос. Зачем?

Выслушав ответ Габриеля, Донати набрал номер на своем мобильном телефоне и попросил соединить его с «Анима».