Текст книги "Двуликий демон Мара. Смерть в любви"
Автор книги: Дэн Симмонс
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
25 июля, вторник, 10.00 вечера
Когда мы вчера проходили через Альбер, Золотая Мадонна с Младенцем висела над дорогой, окруженная золотисто-оранжевым ореолом пыли, поднятой нашими ногами. Мы направились на фронт не тем путем, которым добирался я накануне Большого Наступления первого июля и которым шла на передовую моя стрелковая бригада, чтобы перестать существовать как боевая единица десятого числа. Мы миновали Фликур, но потом двинулись не по дороге на Позьер или Контальмезон, а через Колбасную долину справа от Ла-Буассели и достигли новых позиций напротив Позьера, не подвергнувшись массированному орудийному обстрелу. Немцы знают, что наши войска вовсю пользуются Колбасной долиной, но она находится вне зоны прицельного огня, и мы понадеялись, что нам придется опасаться лишь редких шестидюймовых снарядов, выпущенных вслепую.
Но они применили газ. На месте бошей я тоже выбрал бы газ. Самый простой способ задать нам жару, не прилагая особых усилий. Вчера в дело пошел обычный слезоточивый газ, но в таких количествах, что всем нам пришлось надеть защитные очки или противогазные маски. Зрелище было поистине абсурдное: тысячи грузовиков, фургонов, ординарцев на велосипедах и мотоциклах, вереницы санитарных машин, конных повозок, даже какое-то кавалерийское подразделение и тысячи солдат на марше в гигантском облаке белой пыли, смешанной со слезоточивым газом настолько густым, что вся долина истекала едкой влагой. У многих шоферов и возчиков защитных средств не было – очевидно, они считались нестроевыми служащими, а таким противогазы не выдают, – и обливающиеся слезами и соплями мужчины, пытавшиеся управлять автомобилями или конными упряжками, выглядели чудовищно нелепо.
Количество лошадиных трупов, лежащих вдоль дорог в Колбасной долине, просто ошеломляет. Такое впечатление, будто кто-то решил вымостить обочины гниющей кониной. Зачастую две или три лошади лежат чуть ли не одна на другой, перепутавшись вывороченными кишками. Мне кажется, в подернутых пеленой глазах мертвых животных читается гораздо больше укора, чем в остекленелых глазах мертвых людей. Повсюду мухи, разумеется, и нестерпимый смрад. Многие, кто уже ходил через долину раньше, купили в Амьене духи, чтобы перешибить отвратительный запах разложения, въедающийся в кожу и одежду, но это бесполезная затея. Лучше просто не обращать внимания.
Ворчание транспорта, крики шоферов и возчиков, судорожные всхлипы и кашель людей и лошадей, застигнутых без противогазов, приглушенная брань сержантов – все это слышится словно издалека сквозь наши неуклюжие маски.
Пожилой шофер грузовика, с которым я разговорился, пока бригада стояла около часа, пропуская вперед транспортную колонну, сказал, что не стоит доверять дурацким изделиям из парусины и слюды с нелепой цилиндрической коробкой на морде, которые нам выдали в армии. Я спросил сквозь вышеописанное уродство, чем пользуется он сам. Средство защиты походило на грязную тряпку, но похоже, успешно выполняло свое предназначение.
– Нассал на свой носок, – сказал шофер и потряс передо мной тряпицей, показывая, что не шутит. – Защищает лучше, чем дурацкая лягушачья маска, что напялена на вас. Хотите попробовать?
Я воздержался.
Вчера на передовую и с передовой перемещались в основном части АНЗАКа. [Австралийский и Новозеландский армейский корпус. – Прим. ред.] Их наступление на Позьер началось в воскресенье где-то после часа ночи, и кровопролитные бои продолжаются до сих пор. Сидящие в штабе идиоты по крайней мере перестали посылать людей в атаку при свете дня. Но, похоже, темнота не особо помогла шотландцам и «анзакам», сражавшимся за Позьер и крохотные лесочки вокруг него: санитарные машины набиты битком, и сразу за линией окопов сверхурочно работают дюжины похоронных центров.
Похоже, всякий раз по прибытии на фронт мне суждено возглавлять похоронные команды. Пока четырнадцатая дивизия стоит в резерве за австралийскими частями, наша первая задача – похоронить убитых австралийцев. Работа неприятная, но по крайней мере эти тела не провисели неделю или больше на проволочных заграждениях.
Ведется яростный артиллерийский огонь. Я с удовольствием обнаружил, что резервные части размещаются в траншеях, которые всего несколько дней назад были передовыми, поэтому землянки здесь глубокие и хорошо оборудованные. Я делю землянку глубиной добрых двадцать футов с двумя другими лейтенантами по имени Малькольм и Садбридж. Прямо по соседству находится землянка капитана Брауна, еще более глубокая.
В нашей имеются полог из мешковины при входе, нары, полки и даже стол, за которым можно играть в карты. Помещение освещается двумя фонарями «молния» и выглядит в таком освещении довольно уютно. Здесь гораздо прохладнее, чем в пыльном июльском пекле наверху.
Час или два назад лейтенант Малькольм предложил выровнять пол под столом, каковое предложение мы сочли дельным, поскольку стол немного шатался. Молодые Малькольм и Садбридж с энтузиазмом взялись за дело и несколько минут копали глинистую землю, чтобы сделать ровные площадки под каждой ножкой, а потом вдруг под лопатой Малькольма показалась полуистлевшая синяя ткань. «Похоже, какой-то лягушатник потерял свой мундир», – простодушно сказал Малькольм, продолжая копать.
Смрадный запах разлился в воздухе за секунду до того, как нашим взорам явились останки руки.
Я вышел выкурить трубку и переговорить с капитаном Брауном. Когда вернулся, вся вырытая земля была засыпана обратно, и мальчики играли в карты за шатким столом.
Я выбрал верхние нары, наивно предполагая, что крысам туда труднее забраться – меня передергивало при мысли об огромных жирных тварях, ползающих по моему лицу в темноте, – но вскоре заметил, что бревенчатая балка надо мной слабо поблескивает, словно вся ее поверхность шевелится. Я поднес к ней фонарь и обнаружил, что она сплошь покрыта вшами. Погасив свет, еще полчаса чувствовал, как мерзкие насекомые сыплются мне на грудь и щеки. Не в силах заснуть, я вышел из землянки и присел на стрелковую ступеньку, чтобы написать все это при свете орудийных зарниц.
Прекрасная Дама не пришла. Я бы сказал, что это место недостойно ее, но я знаю: причина не в этом. Однако я верю, что скоро увижусь с ней снова.
Даже здесь, в резервных окопах, мы находимся в пределах прямой видимости и винтовочного выстрела от германских позиций у Позьера. Пули вонзаются в мешки с землей над моей головой с хорошо знакомым звуком.
Я чувствую, как вши ползают по мне в поисках теплых складок и швов на моей почти новой форме. По опыту знаю, что первые несколько дней буду ловить и давить паразитов, а потом махну на них рукой и смирюсь с постоянным зудом по всему телу.
Пора возвращаться на нары. Через три часа у меня первый обход взвода в окопах.
28 июля, пятница, 8.00 утра
Вчера полковник вызвал меня в свой хорошо оборудованный блиндаж и осведомился, почему я попросил о переводе в четырнадцатую дивизию. Я признался, что хотел перейти не в четырнадцатую, а в тридцать четвертую, чтобы находиться рядом со своими университетскими товарищами. Полковник – низкорослый бледный мужчина, явно страдающий несварением, – раздраженно швырнул на стол бумаги и выругался сквозь зубы. Похоже, в штабе стало известно об ошибке – мои документы действительно следовало отправить в тридцать четвертую дивизию, – и теперь все бесились из-за ошибки какого-то писаря.
– Ну и что нам теперь с вами делать, О'Рурк? – пролаял полковник, хотя мое имя было черным по белому напечатано на нескольких анкетах, лежавших перед ним.
Я не нашелся с ответом. У меня просто в голове не укладывалось, что среди всей этой кровавой бойни – мои люди целую неделю хоронили австралийцев, новозеландцев и шотландцев – кого-то может волновать, что одного младшего лейтенанта приписали не к той дивизии.
– Мы не можем отправить вас в тридцать четвертую, – прорычал полковник. – У них нет никаких бумаг на вас, и они заняты переформированием. И мы не можем оставить вас здесь, поскольку в штабе все на пену исходят.
Я кивнул. Мне хотелось просто оставить все как есть. Я уже начал сближаться с другими младшими офицерами – в частности, Малькольмом и Садбриджем – и по-настоящему сдружился с капитаном Брауном и несколькими сержантами.
– Вот, подпишите. – Полковник подвинул ко мне бумаги через обшарпанный стол.
Я взглянул на анкеты.
– Прошение о переводе обратно в стрелковую бригаду, сэр? – Мне казалось, прошла уже целая вечность с того дня, когда я видел жалкие остатки бывшей бригады, покидающие Альбер.
Полковник уже вернулся к более важным бумагам.
– Да, да, – нетерпеливо бросил он и махнул рукой, веля мне подписать документы. – Вы останетесь здесь, пока мы не получим приказ о вашем переводе, а это произойдет не позже чем через неделю-другую. Давайте просто отправим вас на прежнее место службы, хорошо, О'Рурк?
– Лейтенант Рук, сэр, – поправил я, но чернозубый карлик не обратил на меня внимания. Я подписал бумаги и вышел.
Только через несколько часов сообразил, что это может значить. Вчера я получил весточку от сержанта Роулендса, и в своей записке он упомянул, что резервные траншеи под Калонном оказались очень даже уютными, как и надеялись выжившие солдаты и офицеры стрелковой бригады. Они с превеликим удовольствием просидели бы там до конца войны. Если придет приказ о моем переводе…
Нет, так и с ума сойти недолго. Я слишком верю в Бога Иронии, чтобы рассчитывать, что такая простая вещь, как очередной перевод, спасет меня.
9.00 вечера того же дня
Знойный, липкий вечер. Небо над «ничейной землей» цвета вареных лимонов. Все ползают как сонные мухи, изнемогая от жары и почти желая, чтобы опять зарядили дожди, изводившие нас все лето здесь, на Сомме. Даже в землянках стоит невыносимая духота, и люди спят в полном обмундировании на настилах в траншеях, подложив под голову мешок с песком. К счастью для нас, немецкие снайперы тоже слишком изнурены жарой, чтобы заниматься своим делом с энтузиазмом.
Австралийцы еще раз попробовали захватить мельницу у Позьера, ставшую для них непреодолимым препятствием. Мы видим лишь многие сотни раненых, пытающихся добраться до перевязочных пунктов. Некоторые из них на носилках. Других тащат товарищи.
Третьи ковыляют сами, пока кто-нибудь не подставляет им плечо или они не падают без сил где-нибудь в траншее или на подвозной дороге.
Сегодня днем, возвращаясь с сержантом Акройдом и двумя рядовыми из наряда в Колбасной долине, я случайно бросил взгляд на трупы британцев, лежавшие в ряд на обочине дороги. Мое внимание привлекло то обстоятельство, что все семеро мужчин были в килтах. Ничего удивительного, ведь Королевская Шотландская бригада из 51-й дивизии вот уже две недели несла тяжелые потери. Трупы были накрыты кусками брезента, и к ноге каждого была привязана желтая бирка – это означало, что похоронные команды вернутся за ними позже. Но я увидел, что одно брезентовое полотнище стянуто в сторону. Под ним лежал рыжеволосый мужчина – похоже, офицер. На клетчатой груди мертвеца удобно расположилась огромная кошка, которая с явным удовольствием объедала его лицо.
Я остановился и крикнул. Кошка и ухом не повела. Один из рядовых швырнул камень. Тот ударил в труп, но кошка даже не покосилась на нас. Я кивнул сержанту Акройду, и он приказал солдатам прогнать животное прочь.
Поразительное дело. Кошка не соблаговолила поднять голову, пока двое парней не подошли совсем близко. А потом, когда они заорали и замахали руками, объевшееся животное прыгнуло на них, злобно зашипев и выпустив когти. Рядовой-ирландец, кажется, по имени О'Бранаган, наклонился, чтобы отогнать животное, и в следующий миг отпрянул назад с расцарапанной в кровь физиономией.
Кошка скрылась в подвале разрушенного снарядом коттеджа, и рядовой замешкался. Он уже сдернул с плеча винтовку и держал ее наперевес, как для штыковой атаки.
– Вот черт! – пробормотал сержант, и мы с ним стали спускаться в подвал. Представлялось очевидным: если не принять никаких мер, кошка продолжит свою трапезу сразу после нашего ухода.
Внизу оказался настоящий лабиринт, образованный грудами камней и обгорелых балок, и мы пробирались по этим катакомбам, согнувшись в три погибели. Свет еле пробивался сквозь рухнувшие стропила, балки и обугленные половицы у нас над головой. Сержант позаимствовал винтовку у испуганного рядового; я подумал, не вытащить ли мне пистолет из кобуры, но в конечном счете удовольствовался тем, что просто поднял трость чуть повыше. Ситуация становилась комичной.
Шорох потревоженных камней в самой глубине помещения заставил нас с сержантом повернуться. Там находился своего рода подвал в подвале, предназначенный для хранения овощей. В тот момент я бы многое отдал за фонарик. Боюсь, я замешкался на секунду дольше, чем следовало, перед могилоподобным провалом, ведущим в нижнюю область тьмы, ибо сержант добродушно сказал: «Сэр, позвольте я первый спущусь. Я вижу в темноте как сова».
Я пропустил вперед дородного сержанта, а сам присел на корточки и напряженно всмотрелся вниз. Отчетливо представил, как он пронзает штыком гнусное жирное животное, и при мысли о клинке, входящем в мягкую шерсть, мне вспомнилась мокрая шерстяная шинель немца, заколотого мной в окопе. Меня слегка замутило.
«Матерь Божья!» – внезапно прошептал сержант и остановился на средней из пяти каменных ступеней, ведущих в овощехранилище. Тогда я все-таки вытащил пистолет из кобуры и спустился к нему.
Когда мои глаза привыкли к темноте, то я разглядел три или четыре тела. В нижнем подвале было прохладно, и они пролежали там довольно долго, поэтому запах был не многим сильнее легкого смрада разложения, постоянно висящего в воздухе в районе передовой. Я различил истлевшие лоскуты одежды и пряди белокурых волос – похоже, здесь укрывалась от обстрела мать с двумя маленькими детьми и грудным младенцем. Но снаряды сделали свое дело. Или ядовитый газ.
Однако не вид человеческих останков заставил сержанта резко остановиться, а меня – еще крепче стиснуть пистолет и трость. Пять котят – хотя таких крупных толстых животных и котятами-то не назовешь – подняли головы, отвлекаясь от еды. Они находились внутри матери и старшего ребенка. От младенца ничего не осталось, кроме пожелтевших кружавчиков и белых косточек.
Сержант завопил и ринулся вперед, выставив штык. Котята бросились врассыпную – в спинах трупов тоже зияли огромные дыры – и скрылись в груде обгорелых бревен, куда человеку не пролезть.
Я случайно поднял взгляд и среди нагромождения балок над нами увидел пару желтых глаз побольше, смотревших на нас с каким-то дьявольским любопытством. В следующий миг кошка с котятами завыли. Вой становился все громче и громче, и под конец мы с сержантом только и могли, что стоять и трясти головой, дивясь силе звука.
Я уже слышал такой хор раньше. На «ничейной земле». И сам участвовал в нем.
«Пойдемте отсюда», – сказал я. Мы с сержантом вышли наружу и сторожили у развалин, пока О'Бранаган не вернулся с двумя парусиновыми сумками ручных гранат, тремя пустыми винными бутылками и канистрой бензина, которые я приказал выпросить или украсть где-нибудь.
От взрывов взметывались огромные клубы пыли и каменной крошки. Мы с сержантом швырнули по крайней мере одну гранату в каждый укромный закуток, найденный в подвале. О'Бранаган наполнил бутылки бензином, мы пустили на фитили старую рубаху из ранца второго солдата, и я поджег все три фитиля своей траншейной зажигалкой. Взрывы получились впечатляющими, но пожар превзошел все ожидания. Все время, пока пылали развалины и уже обгорелые балки рушились в заполненный черным дымом провал подвала, сержант держал винтовку наготове и не сводил глаз с дверного проема.
Ни во время пожара, ни после никто оттуда не появился.
Когда мы уже заканчивали дело, мимо в сторону передовой прошел взвод 6-й Викторианской бригады, и я заметил странные взгляды, обращенные на нас.
Всего несколько минут назад я проезжал на велосипеде той же дорогой, направляясь в штаб с донесением, и пригляделся в сумерках, не дымятся ли до сих пор развалины дома. Кусок брезента, которым мы снова накрыли рыжеволосого шотландца, лежал на месте. Но мне показалось, будто ткань над лицом подозрительно бугрится и слегка шевелится.
Я сказал себе, что это игра угасающего света, и налег на педали.
1 августа, вторник, 2.30 пополуночи
Пишу, сидя на стрелковой ступеньке у землянки капитана Брауна. Света артиллерийских зарниц хватает, чтобы видеть страницу.
Постепенно я понял: Смерть – ревнивая поклонница.
Я думаю о женщинах, ждущих нас дома – матерях, сестрах, возлюбленных, женах, – и об их собственническом отношении к нам – мертвым и обреченным на смерть. Они самонадеянно полагают, что сумеют сохранить память о нас, как пепел и кости в погребальной урне.
Но даже самая память о нас истребляется здесь.
Когда в твой сон мильоны мертвецов
Войдут, побатальонно, бледным строем…
И если вдруг средь сонма неживых
Мелькнут черты, с лицом любимым схожи,
Знай, это призрак. Жизни нет в пустых
Глазницах – ибо смерть все уничтожит.[14]14
Чарльз Сорли, «Когда в твой сон мильоны мертвецов…» (пер. Ю. Маслова).
[Закрыть]
Господи, я безумно люблю жизнь. Даже это богомерзкое место, где от деревьев остались лишь уродливые расщепленные пни, и ничего не растет на изрытой воронками земле, даже эти отвратительные зрелища, запахи и звуки для меня бесконечно предпочтительнее неизменной пустоты Вечной Тьмы.
Но как бы я ни любил природу, музыку, спорт, псовую охоту, весенние утра, осенние вечера, как бы я ни любил все эти чудесные вещи, которые приходят мне на ум при слове «жизнь», – женщин я люблю еще больше.
Мне только-только стукнуло пятнадцать, когда я повел троюродную сестру-ровесницу прогуляться к хмелевой ферме с диковинными беловерхими хмелесушилками. Двадцать штук вздымались над амбарами, словно воображаемые альпийские пики над шале. Они походили на бумажные конусы, из которых кондитер мистер Лидс выдавливал глазурь, рисуя надписи на праздничных тортах.
Звали мою сестру Эвелин, и мы безо всякой задней мысли свернули в лес рядом с хмелевой фермой. Местные жители редко ходили лесной тропой, но она была кратчайшим путем до нашего дома в Уилде. Помню, тогда стояла жара – почти такая же, как в последние дни здесь, на Сомме, но одновременно совсем другая. Несмотря на полное безветрие, воздух под сквозной сенью листвы казался живым от стрекота кузнечиков в высокой траве, щебета птиц в высоких кронах, шороха белок и прочих незримых зверьков в густых зарослях.
Эвелин прихватила с собой два пирожных, и, чтобы съесть их, мы сели в укромном местечке около ручья, густо заросшего по берегам подлеском. Когда я видел троюродную сестру в последний раз, она была в расшитом вручную платье-кимоно, очень модном тогда. Сегодня же была одета на манер гибсоновской девушки: длинная юбка, белая блузка в голубую полоску с длинными голубыми манжетами, лимонного цвета галстучек и канотье. С заколотыми низко на затылке волосами, длинными ресницами, тонкой талией и румяными щеками она выглядела очень взрослой.
С чего у нас все началось тогда, толком не помню. С шутливой возни. Но что последовало дальше – запомнил во всех подробностях. На блузке Эвелин было меньше пуговиц, чем обычно бывает на предметах женской одежды, но слишком много для моих нетерпеливых, неловких пальцев. А потом она просто соскользнула с плеч. Нижние юбки из тонкой ткани совсем не шуршали. Сорочка была просторная, только затягивалась шнурком под нежными округлостями еще не полностью созревших грудей. Освещенные солнцем, они словно источали сияние.
Помню, какими легкими короткими поцелуями мы обменивались поначалу, и какими жадными и долгими – потом. Ее панталончики доходили до середины бедра, но были широкие, и моя рука, запущенная под резинку, двигалась там свободно. Удивительно, просто невероятно, но Эвелин не оказала ни малейшего сопротивления.
Об этой тайне – восхитительно теплой, чуть влажной сначала и увлажнявшейся все сильнее в ходе моих исследований, о поразительной мягкости волос – об этой тайне я думал среди всего прочего, когда в прошлом месяце шагал через «ничейную землю», щурясь под пулями.
Прекрасная Дама пришла ко мне сегодня ночью, когда я спал и когда лейтенанты Малькольм и Садбридж громко храпели всего в трех футах от меня.
Еще не вполне проснувшись, я почувствовал прикосновение ее грудей и, признаюсь, сильно вздрогнул, подумав «крыса». Потом я услышал знакомый фиалковый аромат и ощутил щекой ее щеку. Я открыл глаза и не издал ни звука.
Она стояла рядом с нарами, подавшись вперед, легко касаясь грудью моей руки, тепло дыша мне в шею. Шел проливной дождь, в землянке было прохладно, но меня согревали прикосновения Прекрасной Дамы.
Она была не призраком. Я видел на ее ресницах тусклые отблески света, мерцавшего за приоткрытым пологом из мешковины, чувствовал прикосновение ее правой груди к своей голой руке, обонял аромат ее дыхания.
Прекрасная Дама поцеловала меня. Ее левая ладонь скользнула в расстегнутый ворот моей исподней рубахи. Я помнил Эвелин и всех девушек после нее. Всегда, кроме нескольких случаев с участием профессионалок, соблазнителем был я, первым запуская пальцы под шелк, хлопок или шерсть.
Но не сегодня ночью. Прекрасная Дама с улыбкой провела длинными тонкими пальцами вниз по моей грубой рубахе и дотронулась до завязок пижамных штанов. Похоже, почувствовала мое возбуждение, снова улыбнулась, наклонилась ко мне и прильнула губами к пульсирующему горлу.
Когда она отстранилась и направилась к выходу, я по возможности тише спустился с нар и последовал за ней. По непонятной причине вытащил из-под подушки дневник и взял с собой – словно он служил доказательством существующей между нами связи.
Малькольм храпел на нижних нарах. Прекрасная Дама едва не задевала его лицо своим полупрозрачным одеянием, когда будила меня. Я удивился, почему он не проснулся от фиалкового аромата. Садбридж спал напротив, на нарах поменьше, отвернувшись к влажной земляной стене. Он даже не шелохнулся.
Прекрасная Дама отодвинула мешковину и поднялась по дощатым ступенькам. Она была не призраком. Полог шевельнулся от прикосновения ее руки. Оранжевый огонь артиллерийских зарниц отбросил ее тень на ступеньки. Я вышел из землянки следом.
Она удалялась по окопу – смутная тень, постепенно растворяясь в темноте. Я торопливо натянул ботинки, а когда поднял глаза, она уже слилась с другими тенями там, где траншея круто поворачивает вправо.
– Подожди! – громко сказал я. Потом услышал далекий хлопок «гранатенверфера» и упал плашмя, а в следующую секунду несколько «ананасок» разорвались прямо над окопами, сыпанув градом докрасна раскаленных пуль.
Где-то поблизости раздались крики. Я встал и осторожно двинулся в сторону, куда ушла Прекрасная Дама. Должно быть, представлял собой нелепое зрелище, когда крался по траншее в пижамных штанах, исподней рубахе и ботинках, прижимая к груди дневник, как драгоценный талисман. Я забыл взять трость и слегка прихрамывал.
Потом услышал звук тысячекратно страшнее хлопка «гранатенверфера» – грохот наших собственных скорострельных восемнадцатифунтовых пушек, явно стреляющих с недолетом, и зловещий свист снарядов, по которому сразу понятно, что один из огромных кусков металла, начиненных взрывчаткой, летит на тебя. Я снова упал лицом в грязь, и как раз вовремя. Меня оглушило взрывом. Казалось, земля резко вздыбилась подо мной, ударив в грудь; на миг я подумал, что боши сделали подкоп под наши траншеи и взорвали там мощную мину. Воображение, всегда болезненно-обостренное в критические моменты, молниеносно нарисовало мне, как весь наш сектор окопа взлетает на сотню ярдов в воздух – такую картину я видел утром первого июля, когда один из наших снарядов попал прямо во вражескую траншею.
Вокруг посыпались комья земли, обломки досок и бревен. Послышались проклятия и вопли. Я выбрался из-под рыхлого завала и пошел обратно к землянке.
Девятидюймовый снаряд из восемнадцатифунтовки угодил прямым попаданием в наше жилище. Сержант Мак и еще несколько парней уже бросились разрывать землю, но мне хватило одного взгляда на ужасную воронку, чтобы все понять. Однако сержант и солдаты продолжали копать, пока не наткнулись на обломки нар и куски разорванных тел Малькольма и Садбриджа. Тогда они остановились и просто сгребли обратно в яму часть земли. Не похороны, но до утра и так сойдет.
Спасибо капитану Брауну: он дал мне глотнуть виски из личных запасов, одолжил свои брюки и китель, пока я не получу новое обмундирование, и настаивал, чтобы я переночевал у него в землянке на спальном месте ординарца. Я поблагодарил, но предпочел сидеть здесь в ожидании рассвета.
В воздухе витает слабый аромат фиалок.
4 августа, пятница, 11.00 утра
Непрекращающаяся канонада сводит с ума. Сейчас ведется затяжное сражение за Гиймон – наша 34-я дивизия еще не получила приказа принять участие, но артиллерийский огонь с обеих сторон касается всех до единого на этом участке передовой. Он продолжается днем и ночью вот уже четверо суток, и нервы у всех нас напряжены до предела, сидим ли мы по землянкам в свободное от боевого дежурства время или жмемся к земляным стенкам траншей и брустверным мешкам, находясь на дежурстве.
Интересно, как слух научается безошибочно различать разные голоса приближающейся смерти. Даже в этой неумолчной какофонии ты отчетливо слышишь выстрелы отдельных германских орудий. Маленькие полевые пушки стреляют с хлопком, немного похожим на сильный удар клюшки по мячу для гольфа, и их снаряды летят с жалобным воем. Среднекалиберные орудия издают звук, похожий на протяжный треск разрываемой пополам газеты, а полет их снарядов сопровождается шумом, напоминающим громыхание груженой подводы, которая катится под гору, визжа тормозными колодками. Выстрел тяжелого орудия бьет по барабанным перепонкам так, словно кто-то подошел сзади и врезал кулаком по уху, а крупнокалиберные снаряды летят с медленно нарастающим свистом, похожим на звук приближающегося паровоза, – сначала приглушенный расстоянием, потом постепенно набирающий силу и, наконец, превращающийся в оглушительный рев.
Миномет – детская игрушка по сравнению с немецкими тяжелыми орудиями, но их мы боимся больше всего. Этих чертовых штуковин у противника не счесть, и они очень скорострельные. Один миномет выпускает двадцать два снаряда в минуту, а взрывы мин, пускай не идущие в сравнение с кошмарными взрывами шестидюймовых и более крупных снарядов, ложатся так часто и точно, что у всех нас создается ощущение, будто нас преследует некая разумная злая сила, отличная от тупой слепой злобы тяжелой артиллерии.
Вчера, когда мы с тремя парнями сидели и болтали на наблюдательном пункте, на нашу позицию со свистом прилетела немецкая мина. Мы разом пригнулись и съежились, поняв по звуку, что она летит прямо на нас и спасения нет. Чертовы мины при полете издают странный лающий звук, и в этот раз впечатление было такое, будто на нас с небес несется бешеный пес.
Снаряд предназначался нам. Он упал меньше чем в пяти ярдах, обрушив значительный участок бруствера, и подкатился к нашим ногам. Он был размером с двухгалонную канистру, и из него сочилась густая жидкость с запахом марципана. У мины не сработал взрыватель. Если бы она разорвалась, как положено, взрывная волна ощущалась бы даже за милю, а от нас четверых не осталось бы ничего, кроме клочьев одежды и ошметков башмачной кожи в дымящейся воронке размером с гостиную моей матушки в Кенте.
Последние четыре дня немцы каждые десять минут обстреливают наши позиции минами, ложащимися на расстоянии трех ярдов друг от друга. Мы слышим, как командир расчета свистит перед каждым залпом. Вдобавок к минометам по нашим позициям денно и нощно палят гаубицы, чьи снаряды оставляют воронки размером с плавательный бассейн. Это все здорово изматывает.
Все мы так или иначе пытаемся отрешиться от происходящего. Я обычно сижу, уставившись в какую-нибудь книгу, сжатую в побелевших пальцах. Сегодня это был новый поэтический сборник Элиота, от которого мы с Сигфридом в восторге. Я не прочитал ни одного слова, не перелистнул ни одной страницы. Иные из нас безостановочно матерятся, добавляя к адскому грохоту канонады свою испуганную литанию площадной брани. Другие дрожат – некоторых слегка трясет, а некоторых просто колотит. Никто не презирает их за это.
Во время таких артобстрелов на всем оседает слой пыли, извести и пороховой копоти. Все мы ходим с чумазыми белоглазыми лицами. Офицеры стоят вокруг стола, водя по засаленным картам нечистыми пальцами с черными ногтями. Меня удивляет, что вши продолжают жить на нас, омерзительно грязных и вонючих.
Вчера вечером, во время короткого затишья между огневыми валами, я слышал, как один солдат-кокни пропел комический стишок, стоя на стрелковой ступеньке. Мне понравилось.
Я каждую ночь жду Прекрасную Даму, но она не появлялась с того времени, когда Малькольма и Садбриджа разорвало в клочья. Капитан Браун любезно предложил делить землянку с ним, но завтра вечером я переберусь в менее роскошные апартаменты вместе с двумя новыми субалтернами, только что прибывшими на фронт. С виду они совсем дети.
Никаких известий насчет моего перевода в 13-й батальон. Я постепенно знакомлюсь с солдатами этой стрелковой бригады и начинаю думать, что мне следует связать свою судьбу с ней. Эти дружные добродушные ребята, пускай интеллектуально неразвитые, вызывают чувство сродни любви. Смерть каждого из них переживается как личная утрата. Думаю о том, что скоро они получат приказ идти в наступление, и мысль о предстоящих потерях приводит меня в ужас.
Я смотрю, как парни из моего взвода едят свои порции тушенки под яростным артобстрелом, и почему-то мне на ум приходят строки Марвелла:
Чудно Любви моей начало
И сети, что она сплела:
Ее Отчаянье зачало,
И Невозможность родила.[16]16
Эндрю Марвелл, «Определение Любви» (пер. А. Шадрина).
Строки цитирует Гай Чапмен в своей книге воспоминаний «Безудержное расточительство», изданной в 1933 г. В мемуарах представлен взгляд офицера на Первую мировую войну и битву на Сомме, и посвящены они «солдатам, ныне обратившимся в горстку христианского праха». Гай Паттерсон Чапмен родился в 1889 г., служил в 13-м батальоне и полку Королевских фузилеров с 1914 по 1920 г. Он один из немногих литераторов, которые после войны остались на сверхсрочную службу в армии. Впоследствии адвокат, издатель, историк и профессор современной истории Лидского университета Чапмен умер в 1972 г.
Поэт Эндрю Марвелл жил с 1621 по 1678 г.
[Закрыть]
8 августа, вторник, 4.00 пополудни
55-я дивизия предприняла еще одну попытку захватить Гиймон. Французы одновременно пошли в наступление справа от них. Приятно знать, что французы все еще воюют.
Капитан Браун недавно вернулся из штаба с сообщением, что французы намертво остановлены продольным огнем, а пятьдесят пятая разбита наголову встречным обстрелом. Он говорит, группа наших бойцов сумела преодолеть «ничейную» полосу и захватила участок вражеских траншей, но потом была полностью уничтожена пулеметным огнем с фермы Ватерло, станции Гиймон и окопных позиций на окраине деревни. До самого вечера уцелевшие солдаты из 55-й дивизии и вспомогательных частей вроде 5-го Королевского Ливерпульского полка брели через наши резервные траншеи в поисках своих офицеров или перевязочных пунктов. Мы оказывали им посильную помощь.
