Текст книги "Двуликий демон Мара. Смерть в любви"
Автор книги: Дэн Симмонс
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
На следующие десять минут мы стали зрителями воздушного спектакля с Панчем и Джуди в исполнении двух крылатых машин, которые кружили, петляли в небе, то ныряя вниз, то взмывая вверх, то исчезая за облаками, то вновь появляясь. Снайперская стрельба и изнурительный пулеметный огонь прекратились, пока люди по обе стороны от «ничейной земли» зачарованно наблюдали за представлением. Впервые за много недель над фронтом воцарилась такая тишина, что ты явственно слышал пение птицы у реки в отдалении и тихое покашливание людей в сотне ярдов от тебя. А потом с высоты донесся еле слышный стрекот пулеметов в самих аэропланах. Они стреляли редко – только когда один получал явное преимущество над другим – и такими короткими очередями, что все мы здесь, на земле, то есть под землей, почувствовали себя расточителями, зря переводящими безумные количества боеприпасов.
Потом, когда воздушное представление уже начало прискучивать, одна из машин – которая побольше – вдруг полыхнула огнем, пошла вниз по сужающейся спирали и исчезла из виду позади немецких траншей, ближе к Гиймону. Через несколько секунд в небо поднялся огромный столб черного дыма, и наши парни проорали троекратное «ура» и засвистели, завопили с такой силой, что у меня создалось впечатление, будто я сижу среди рабочего люда на стадионе, где идет футбольный матч.
Ликование оказалось преждевременным. Мгновением позже кружащий в небе меньший аэроплан – английский или французский, вероятно, хотя опознавательных знаков я не разглядел – выпустил облако дыма.
– Черт, он горит. Видите огонь? – сказал младший капрал, стоявший рядом.
Я огня не видел, но отчетливо услышал чихание мотора, когда в нашем окопе стихли последние радостные возгласы. Очевидно, аэроплан находился слишком высоко, чтобы успеть вернуться на землю, прежде чем огонь доберется до пилота – или просто здесь, на нашей тысяче квадратных миль изрытой воронками земли вдоль линии фронта, не было ни одного пригодного места для посадки. Вместо того чтобы снижаться, аэроплан немного набрал высоту и сделал несколько неуклюжих виражей с сильным креном, словно летчик лихорадочно пытался сбить пламя. Попытка не удалась: немного погодя уже даже я различал огненные языки и длинную струю дыма за чихающим темным крестиком в небе.
Люди в окопе горестно закричали, застонали, но я не сразу понял почему. Только через несколько секунд увидел то, что уже увидели они: пилот выпрыгнул из аэроплана, находившегося под самыми облаками. Даже такой несведущий в летном деле человек, как я, знает, что пилоты в отличие от аэростатчиков не берут с собой парашюты – но объясняется ли такая воздержанность нехваткой места в летательном аппарате или неким воздушным кодексом чести, мне неведомо. Но даже зная, что стремительно падающий вниз человек обречен на гибель из-за отсутствия у него нескольких паршивых ярдов шелка, каждый из нас до последнего момента надеялся, а вдруг этот парень исключение и сейчас над ним распахнется белый купол, который плавно опустит воина в объятия боевых товарищей.
Этого не произошло. Пилот упал на «ничейную» полосу в нескольких сотнях ярдов к западу от нашей позиции. С такого близкого расстояния мы видели, как он молотил руками и ногами в падении, словно ища опору в воздухе, и даже я при всей своей близорукости различал белый шарф, трепыхавшийся за ним, точно хвост диковинного воздушного змея. Когда тело ударилось о землю, в траншее наступила долгая тишина. Я вскинул взгляд, ожидая увидеть горящий аэроплан, столь же стремительно падающий вниз следом за своим пилотом, но крылатая машина – теперь целиком объятая пламенем, как колесница Аполлона, – продолжала лететь по прямой. Потом она вошла в облака, обратившись призрачным светящимся пятном на белом облачном пологе, а потом исчезла полностью и больше уже не появилась.
Мгновением позже заговорили немецкие пулеметы, словно по свистку учителя, возвестившему о конце нашей маленькой перемены. А еще через секунду возобновился артиллерийский огонь.
Уже начало второго. Мы идем в атаку в три ноль-ноль.
2.10
Я не засыпал. И даже не закрывал глаза.
Но в один момент находился здесь, в слякотном окопе под пулями и снарядами, а в следующий вдруг оказался там – на чистых простынях рядом с Прекрасной Дамой, и прохладный сквозняк шевелил оконные портьеры и кружевной полог кровати.
Она по-прежнему держала меня. Мое тело по-прежнему отзывалось на прикосновение.
Я грубо отвел ее руку от своего паха, откинул одеяла и сел спиной к ней, на прохладном сквозняке. Не увидел, а почувствовал, что она придвинулась ко мне, почувствовал, как перина слегка просела, когда она приподнялась на локте за мной.
– Ты не желаешь меня? – тишайшим шепотом спросила она.
Я выдавил ироническую улыбку. Моя чистая, аккуратно сложенная одежда по-прежнему лежала на ампирном кресле у кровати, но я не видел очертаний портсигара в кармане кителя. Сигарета сейчас пришлась бы очень кстати.
– Все мужчины должны желать тебя, – проговорил я хриплым, резким голосом, далеким от шепота.
– Меня не интересуют все мужчины. – Я чувствовал ее теплое дыхание на своей голой спине. – Меня интересуешь только ты.
Эти слова должны были бы повергнуть меня в содрогание, но вместо этого привели в еще сильнейшее возбуждение. Я безумно желал ее… как доселе не желал ни одной женщины и вообще ничего на свете. И хранил молчание.
Она положила руку мне на спину. Я чувствовал теплые очертания ее ладони и каждого тонкого пальца. Ветер за окнами шумел, словно перед грозой.
– Хотя бы ляг рядом со мной, – прошептала она, приподнимаясь и касаясь губами моей шеи. – Ляг рядом и согрей меня.
Я криво усмехнулся:
– Согреть тебя, чтобы самому остыть навеки? Или ты согреешь меня, укрыв земляным одеялом?
Она отстранилась:
– Ты несправедлив ко мне.
Тогда я повернулся к ней, хотя ясно понимал, что этот единственный взгляд может решить мою судьбу… как взгляд Орфея решил судьбу Эвридики.
Ни один из нас не исчез. Она была восхитительно прекрасна в свете свечей. Роскошные каштановые волосы свободно падали на спину, сорочка сползла с изящного молочно-белого плеча; левая грудь, озаренная трепетным светлым пламенем, четко вырисовывалась под тонкой тканью. У меня перехватило дыхание, но я все же сумел прохрипеть:
– Как можно быть несправедливым к аллегории?
Она улыбнулась:
– Ты считаешь меня аллегорией? – И дотронулась правой рукой до моей щеки.
– Я считаю тебя соблазнительницей.
В ее тихом милом смехе не слышалось ни тени насмешки.
– В таком случае ты ошибаешься. Я не соблазнительница. – Она легко провела пальцами по моим губам. – Это ты пытаешься соблазнить меня. Ты добивался меня с самого начала. Так было всегда. – Она подалась ко мне, и мы поцеловались, прежде чем я успел заговорить.
За окнами разразилась гроза: сильный порыв холодного ветра распахнул балконные двери, и бесконечный раскат грома загремел в ночи.
– Господи, твою мать, – задыхаясь, проговорил младший капрал, съежившийся на стрелковой ступеньке рядом со мной, – все нервы на хрен измотала чертова артиллерия.
2.35
Несколько минут назад мы с сержантом прошлись по окопам и в последний раз проверили у всех боевое снаряжение. Вещмешок солдаты обычно носят на левом плече, но перед атакой закидывают за спину. Снизу к мешку привязывается туго скатанная брезентовая подстилка. Перед нами ставится цель захватить и занять Садовые Окопы, и мы пакуемся так, будто нисколько не сомневаемся, что поставленная цель будет достигнута. Ниже приводится неполный список солдатского снаряжения:
Пехотная лопатка
Винтовка с примкнутым штыком
Шнурки
Защита спины
Противогазная маска
Жестянка со смазкой
Непромокаемая накидка
Сапожная щетка
Бритвенный прибор в футляре
Мешок для постельных принадлежностей
Игольник
Полотенце
Бутылка воды
Бутылка масла
150 винтовочных патронов
Расчетная книжка
Зубная щетка
Кардиган
Подшлемник
Нож, вилка, ложка
Расческа
Кусок мыла
Носки (3 пары)
Рубашка
Солдатский котелок
Вдобавок каждый солдат несет 180 дополнительных винтовочных патронов в запасном подсумке на правом плече и по пятифунтовой гранате Миллса в каждом кармане кителя. Многие тащат также коробки с лентами к «льюису». Остальной груз состоит из ракет Вери, кусачек для проволоки (у каждого десятого), перископов, сигнальных фонарей, телефонных проводов и дополнительного запаса воды в жару. Сержант всегда требует, чтобы солдаты показали бутылки с водой, которые носятся на правом боку, и белую парусиновую сумку с неприкосновенным запасом. Моя мрачная задача заключается в том, чтобы напомнить солдатам про бинт, подшитый к правой поле кителя, и показать, как обрабатывать рану йодом, прежде чем наложить временную повязку. Парни смотрят на меня – на мое исхудалое мертвенно-бледное лицо и трость – и слушают внимательно, принимая меня за более опытного человека, чем я есть.
Учитывая тонны этого груза, не приходится удивляться, что после каждого боя «ничейная земля» превращается в гигантскую свалку бинтов, рваных оберток, туалетной бумаги, брошенного оружия, стреляных гильз и кусков людей, которые притащили туда все это.
Утром солдатам выдали по глотку рома, чтобы скрасить для них долгое ожидание. А сейчас сержант выдал всем по «боевой» порции рома: одна шестьдесят четвертая галлона на человека, тщательно отмеренная в маленькую оловянную кружку. Если утром прием спиртного сопровождался шутками-прибаутками, то сейчас люди выпивают порции молча, словно на причастии.
2.48
Огонь усиливается, если такое вообще возможно. Минуту назад приходил капитан Браун, чтобы напомнить нам, что каждую роту поведут в атаку офицеры. Раньше некоторые офицеры оставались в траншеях до тех пор, пока в бой не уходили все до единого солдаты, но на сей раз военная полиция проследит за тем, чтобы никто не медлил. Полицейские пойдут за нами, подгоняя штыками отстающих.
Капитан Браун потрепал меня по плечу и сказал: «Когда все закончится, мы с тобой крепко выпьем, Джимми. До встречи в Садовых Окопах». И пошел прочь, подбадривая парней шутками и похлопываниями по спине.
2.56
Онемение. От страха у меня онемели конечности, как месяц с лишним назад, когда меня контузило взрывом во время атаки. Я молюсь, чтобы ноги вынесли меня из окопа и понесли навстречу смерти.
Я возьму с собой трость.
2.58
Бешеный стук сердца заглушает для меня канонаду. Я вижу, как шевелятся губы мужчин, кричащих что-то, но ничего не слышу. Наверное, я умер.
Невесть почему в памяти всплывают строки Байрона:
Отцовские часы показывают только 2.59, но наша артиллерия уже переместила огонь, и по всему окопу слышны свистки…
[Далее несколько страниц в дневнике Джеймса Эдвина Рука отсутствуют; по всей видимости, они были вырваны. Сохранился фрагмент одной страницы с нижеследующими строками, наспех нацарапанными карандашом. – Прим. ред.]
Кто эти люди? Почему они
Сидят, раскачиваясь, здесь во мраке?
Зачем они так жутко щерят зубы,
Язык слюнявый вывалив наружу?
Какая боль, какой смертельный ужас
Их лица безобразно исказили
И отразились в помутненных взорах?
Видать, мы умерли и в ад попали —
Но кто же эти мученики ада?[19]19
Уилфред Оуэн, «Кто эти люди?..».
[Закрыть]
[На следующей странице текст начинается с середины предложения; дата и время записи отсутствуют. – Прим. ред.]
…какая-то невнятная бессмыслица, поэтому попробую еще раз… итак…
Слышны свистки. Я засовываю дневник в карман, хватаю трость, как шпагу, и начинаю взбираться по жердевой лесенке. По лесенке. Наверх. На протяжении многих недель любая попытка хоть немного высунуться из-за бруствера означала снайперскую пулю в голову. Мгновенную, неизбежную смерть. А теперь нам приказывают подняться из окопа. Наверх.
Я взбираюсь по лесенке. Люди толпятся, как перепуганное стадо в коридоре скотобойни, в конце которого ждет забойщик. Уж если ты начал подниматься, обратно уже не спустишься: под тобой лес штыков. Липкая грязь на подметках человека, взбирающегося передо мной. На подметках капитана Брауна. Он что-то орет. Орудийная пальба продолжается, полоса заградительного огня движется по «ничейной земле».
Я стою под солнцем на краю траншеи, и – о чудо! – все еще жив. Ощущаю прилив энергии: словно электрический разряд проходит сквозь тело. Я здесь, наверху – и жив! Взмахиваю тростью, приказывая солдатам подниматься. Потом поворачиваюсь, чтобы возглавить атаку…
…поворачиваюсь, чтобы возглавить атаку…
И получаю сильнейший удар прямо промеж глаз.
Ноги подламываются, брызги крови летят с разбитого лба, какая-то страшная тяжесть обрушивается с неба, и я чувствую, как тело опрокидывается обратно в траншею, падает на дно моей могилы, с треском ломая дощатый настил и поднимая фонтан грязи.
Несколько минут или секунд кромешной тьмы. Потом открываю глаза, ожидая увидеть Прекрасную Даму, но вместо этого вижу серые клочки неба сквозь красную пелену. Стерев кровь с глаз, пытаюсь сесть. Сержант Маккей из роты «В», краснолицый верзила, помогает мне подняться, вытаскивает меня из-под какой-то тяжести. Я вижу раскинутые белые ладони, окровавленный защитный френч, и на мгновение мне кажется, будто сержант вытаскивает мою душу из разрушенного тела, точно повитуха Господа Бога.
– Чертовски не повезло бедняге, – говорит краснолицый сержант. – Но вы-то целы, сэр? Кажись, у вас просто царапина на лбу, сэр.
Я трясу головой и пытаюсь понять, о чем он говорит. Солдаты бегут мимо, карабкаются по жердевым лесенкам. Я находился без сознания всего несколько секунд.
– …еще одну попытку, сэр? – слышу голос Маккея, который уже тащит меня сквозь толпу перепуганных солдат, крепко поддерживая. – Осторожнее, сэр, – предупреждает он, оттаскивая меня в сторону, – не наступите на лицо джентльмену.
Я опускаю взгляд. Под моими ногами лежит навзничь капитан Браун. Пулеметные пули прошили кровавую строчку от паха до лба, по пути вырвав кадык и выбив зубы. Я смутно осознаю, что минуту назад меня ударило между глаз краем каски капитана Брауна и обратно в окоп столкнуло его полувыпотрошенное тело, отброшенное на меня.
– Вот и молодцом, сэр, – говорит сержант таким тоном, словно разговаривает с малым ребенком. Он помогает мне взбираться по лестнице.
«Нет! – мысленно кричу я. – Это какая-то ошибка! Я уже поднимался туда! Нельзя посылать на смерть дважды!»
– Спасибо, сержант, – говорю дрожащим голосом и опять стираю кровь с глаз.
Невероятно, но сержант находит мою трость там, где она упала около проволочного заграждения, и отдает мне. Пули свистят у самых ушей. Огневая завеса сместилась на несколько сотен ярдов вперед, но повсюду вокруг рвутся вражеские шестидюймовые снаряды. Я вижу солдат своей роты – роты «С» – всего ярдах в двадцати впереди, они идут с винтовками наперевес, опустив головы, словно при сильном встречном ветре с дождем. Рота «В» – рота Маккея – сейчас поднимается из окопа, каждый взвод растягивается цепью на двести ярдов, люди держат дистанцию два ярда друг от друга – все как в учебнике пехотного дела.
– Спасибо, сержант, – повторяю я и отряхиваюсь, хотя моя одежда мокрая и грязная, а вовсе не пыльная. Делаю шаг, пошатываюсь, опираюсь на трость и начинаю двигаться к вражеским позициям.
«Ничейная земля» выглядит так же омерзительно, как в прошлый раз. Одни воронки все еще дымятся и воняют кордитом, другие напоминают древние лунные кратеры, наполненные стоячей водой с ядовитой зеленой пеной на поверхности. Повсюду валяются мертвые тела и куски тел. А также какие-то обломки, осколки, обрывки бумаги и прочий дрянной мусор. Замечаю чистую, хорошо смазанную винтовку, брошенную кем-то, и уже собираюсь поднять ее, но потом вижу оторванную по локоть руку, все еще сжимающую приклад.
Я оборачиваюсь, чтобы закричать сержанту Маккею, но стена взрывов скрывает от меня его взвод. Впереди рота «С» укрылась в неглубокой складке местности, солдаты лежат в почти идеальном боевом порядке. Чуть дальше рота «D» продолжает движение к проволочным заграждениям противника. Я, пошатываясь, прохожу шагов тридцать до слякотной длинной ложбины и падаю рядом с младшим капралом, уткнувшимся лицом в землю. Пулеметная очередь взрывает почву в считаных дюймах от моей головы. Только сейчас замечаю, что потерял каску при падении в траншею.
Радуясь, что жив, перевожу дыхание, а потом вижу, что в то время как полоса нашего заградительного огня продолжает двигаться к вражеским траншеям, немецкий огневой вал теперь вздыбливает землю позади нас.
И медленно катится к складке местности, где мы укрываемся. Я не хочу показаться несносным в своей ретивости офицером, но и не хочу, чтобы рота «С» полегла здесь в укрытии или слишком сильно отстала от роты «D», возглавляющей атаку. Я встаю во весь рост под градом пуль и хожу взад-вперед вдоль ложбины, призывая солдат подняться взмахами трости, поскольку голоса моего никто не слышит.
Ни один из них не шевелится. Не скрою, при виде такой повальной трусости меня на мгновение охватывает несвойственный мне гнев, но потом я осознаю: не получи я офицерские звездочки благодаря своему университетскому образованию и общественному положению, то сейчас бы лежал вместе с остальными парнями, страстно надеясь, что этот чертов лейтенант заткнется или схлопочет пулю.
Я бросаюсь к младшему капралу и начинаю поднимать его на ноги, рассчитывая пристыдить солдат нашим примером. Капрал чуть ли не распадается на части в моих руках.
Он мертв, конечно же. Они все там лежат мертвые, уткнувшись лицами в приклады своих винтовок, прикрыв локтями головы. Я проверяю еще двоих – рядовых Данхэма и Беннета – и по виду ран заключаю, что их скосили шрапнельные пули. Возможно, они попали под наш собственный огневой вал, а возможно, под удачный удар немецкой артиллерии, но град шрапнели сразил всех до единого на месте.
Хромая и теперь используя трость по прямому назначению, а не в качестве средства воодушевления, я ковыляю впереди вражеского огневого вала. Уже на самом подходе к немецкому проволочному заграждению скатываюсь в воронку, где ожесточенно бранятся сержант Акройд и Рэдди – мой сосед по землянке, молодой лейтенант Рэддисон. Голосов я не слышу, но вижу перекошенные белые лица и брызги слюны, летящие из ртов. Только через несколько секунд до меня доходит, из-за чего они спорят. Животы у обоих распороты, словно мясницким ножом, и они стоят на коленях в зеленоватой жиже, над дымящейся грудой выпавших внутренностей. Похожие на школьников, застигнутых врасплох с выпущенными из штанов рубашками, они лихорадочно пытаются затолкать скользкие белесовато-серые ленты кишок обратно и слабеющими голосами спорят, где чьи.
Пока я смотрю на них, оцепенев от ужаса, спор заканчивается: сначала Рэдди перестает кричать, медленно валится на левый бок, закатив глаза, и падает в кучу собственных потрохов. Потом сержант Акройд с почти балетной грацией наклоняется вперед, совершая руками загребающие движения, которые становятся медленнее, медленнее, а потом и вовсе прекращаются – как у механической куклы с иссякшим заводом. Я начинаю карабкаться наверх, прочь из воронки, обратно под очищающий пулеметный огонь, но напоследок вижу, как сержант Акройд медленно обращает ко мне бескровное лицо и шевелит бескровными губами, произнося какие-то слова, которых я, к счастью, не слышу.
Жалкие остатки роты «D» проделали дыру во вражеском проволочном заграждении и захватили пятьдесят ярдов передового окопа. Меня еще дважды сбивает с ног взрывной волной, один раз отбрасывает в колючее заграждение – очень больно, но в конце концов я выбираюсь оттуда и второй раз в жизни спрыгиваю с присыпанного землей бруствера в немецкую траншею.
Дородный сержант и тощий как щепка рядовой резко поворачиваются ко мне на полусогнутых ногах, словно собираясь пырнуть штыком.
– Спокойно, парни, – с трудом выговариваю я. Собственный голос кажется мне чужим, и я уверен, что они ровным счетом ничего не слышат. Две огневые завесы, немецкая и наша, слились в яростный шквал огня и металла на этой миле окопной линии.
Но сержант отводит рукой в сторону винтовку рядового, сам опускает штык и подается ко мне:
– Боже милостивый, сэр! Вы тяжело ранены. Ляжьте, сэр.
В первый момент я исполняюсь уверенности, что он прав и что я умираю, возможно даже, уже умер, но потом окидываю себя взглядом, и мне приходится потереть грязными костяшками кулака губы, чтобы не расхохотаться или не разрыдаться. Весь мой китель спереди насквозь пропитан кровью капитана Брауна. На моих плечах налипли сгустки мозгового вещества. Из глубокой ссадины на лбу продолжает течь кровь. Ясное дело, в глазах этих физически и психически истощенных людей я выгляжу как помесь краснокожего индейца с демоном ада. Спохватившись, что сейчас не время для смеха, я подаюсь вперед и говорю:
– Доложите обстановку, сержант.
Пожилой мужчина выпрямляется чуть ли не по стойке «смирно». Голоса я почти не слышу, больше читаю по губам. Даже сквозь вонь кордита я унюхиваю запах рома, исходящий от него.
– Мы удерживаем этот участок окопа, сэр, – докладывает сержант. – Я и еще человек десять парней из взвода лейтенанта Холла. Немец продолжает контратаковать, но он особо не усердствует, просто забрасывает нас ручными гранатами, которые легко выкинуть обратно, сэр.
Словно в доказательство последних слов в траншею залетает немецкая граната с ручкой и с шипением падает ярдах в трех от нас. Тощий рядовой спокойно отставляет в сторону винтовку, поднимает гранату и швыряет обратно через тыльный траверс. Взрыв следует меньше чем через секунду.
– Они с восьмисекундным запалом, сэр, – сообщает сержант с презрением в голосе. – Фриц предпочитает не держать их в руках дольше секунды-другой. Уйма времени, сэр.
Я киваю и оглядываюсь кругом. Это не Садовые Окопы. Мы находимся, наверное, ярдах в ста от нашей цели наступления. Судя по наспех накиданным здесь земляным мешкам, мы захватили что-то вроде передового наблюдательного окопа. Словно в подтверждение моего предположения за поворотом раздаются крики, и с полдюжины уцелевших солдат роты «D» отступают в наш маленький сектор траншеи, стреляя из винтовок и бросая гранаты Миллса. Я прижимаюсь к тыльной стенке. Немецкие ручные гранаты залетают к нам и тотчас вышвыриваются обратно; вражеские шестидюймовые снаряды рвутся на «ничейной» полосе в нескольких ярдах позади нас; снаряды наших восемнадцатифунтовок взметают фонтаны земли и ошметки трупов в дюжине ярдов впереди. Мы с сержантом утыкаемся лицами в грязные мешки и ждем, когда осыплются комья земли и осколки.
Потом я поворачиваюсь к сержанту и кричу:
– Где лейтенант Холл?
Меня обдает запахом спиртного.
– Он пошел назад, сэр! Туда, где укрывается рота «С». Какого черта они не идут к нам на подмогу, как было приказано? А, сэр?
Я отмахиваюсь от вопроса.
– Мы будем удерживать этот участок окопа, пока нам не пришлют подкрепление или не прикажут отступить, – кричу я. Все пятеро мужчин собрались около меня. Двое погибли несколько секунд назад, когда к нам залетела граната с более коротким запалом, чем они думали.
Я обвожу взглядом лица бойцов. Они понимают, что мой приказ равносилен смертному приговору, но не выказывают никакого возмущения. Двое отходят к углу, где траншея круто поворачивает справа от нас. Другие двое отходят к углу слева. Сержант начинает снимать патронташи с убитых.
– Боеприпасов не хватит до вечера, – говорит он. Мне хочется сказать что-нибудь воодушевляющее – ну там «мы продержимся» или «хватит до прибытия роты „А“», – но просто киваю и иду по траншее, помахивая тростью, а по пути останавливаюсь, чтобы подобрать упавшую под ноги немецкую гранату и швырнуть обратно. Артиллерийский огонь с обеих сторон, направленный на наш участок неглубокого окопа, не стихает, а, наоборот, усиливается. Когда я поднимаю голову и оглядываюсь, один из двух рядовых на нашем левом фланге корчится на земле, держась за пах, превратившийся в кровавое месиво. Его товарищ смотрит на него выпученными от ужаса глазами. С правого фланга доносятся крики на немецком… немцы!.. и стоящий там младший капрал выпускает семь пуль одну за другой. Такое впечатление, будто он молится, но, подойдя ближе, я начинаю разбирать слова литании, произносимой дрожащими сухими губами: «Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“… Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“… Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“…» Он делает еще три выстрела и перезаряжает винтовку.
Похлопываю младшего капрала по плечу и иду обратно на левый фланг, почти ожидая, что вот сейчас люди в сером спрыгнут с бруствера или выбегут из-за угла и заколют меня штыками, прежде чем дойду до сержанта. Помахиваю тростью и тихонько насвистываю. Я очень счастлив.
Моя ладонь лежит на прохладных мраморных перилах балкона. На мне один только шелковый халат, тихо шелестящий при каждом движении. Ветер продолжает крепчать, мерцающие верхушки деревьев в темноте похожи на гребешки волн, гонимых шквалистым ветром.
– Иди ко мне, – тихо зовет она из комнаты.
Взглядываю через плечо на колеблемый сквозняком полог кровати, озаренный тусклым светом камина.
– Сейчас. – Я по-прежнему мечтаю о сигарете.
Она не ждет. Слышу шорох длинного платья-сорочки, и Прекрасная Дама становится рядом у балконной ограды. Звездный свет очерчивает нежную скулу и мягко отблескивает в спутанных волосах. Ее глаза влажно сияют. Она накрывает мою руку своей, и я чувствую одновременно тепло ее ладони и прохладу мрамора.
– Это нечестно, – говорю наконец.
– Ты о чем, любимый?
Я не смотрю на нее.
– Нельзя склонять мужчин к любовному акту, чтобы отнять у них жизнь.
Мне кажется, я почти слышу насмешку в молчании Прекрасной Дамы, но когда, наконец, поворачиваюсь к ней, на потупленном лице ничего не вижу. Чувствую, как дрожат ее пальцы на моей руке.
– Разве можно отнять – давая?
Я убираю руку и перевожу взгляд на темный лес.
– Софистика.
– Чего еще можно ожидать от… аллегории? – Она говорит шепотом, и далекий раскат грома почти заглушает слова.
Я резко поворачиваюсь и хватаю ее за горло. Шея такая тонкая, что умещается в одной руке. Слегка надавливаю, и у нее пресекается дыхание. Прямо под кожной перепонкой между моими напряженными большим и указательным пальцами находятся хрупкие хрящи гортани. Глаза расширяются в нескольких дюймах от моих глаз.
– Хочешь познать вкус смерти? – шепчу я ей в лицо.
Прекрасная Дама не сопротивляется, хотя своей крепкой хваткой я перекрываю ей дыхание и кровоток.
Ее руки опущены вдоль тела. Если она попробует поднять руку, чтобы оцарапать или ударить меня, наверняка сверну шею, как цыпленку. Она не сводит с меня пристального взгляда.
– Разве Смерть может умереть? – шепчу я в маленькое ухо, потом отстраняюсь и смотрю в ее лицо. Залитое звездным светом и обескровленное, оно кажется фарфорово-белым. Темные глаза отвечают на мой вопрос вопросительным взглядом.
– Черт! – Обругав себя, я отпускаю ее. Она не подносит к горлу маленькие руки, но я слышу ее затрудненное дыхание и вижу красные пятна, оставленные моими пальцами. Ветер стихает так же неожиданно, как поднялся.
– Черт, – повторяю я и целую Прекрасную Даму.
Ее влажные губы раскрываются, и мы словно сдаемся на милость друг другу. Такое же блаженное ощущение, наверное, испытываешь в секунды свободного падения с высоты, до сокрушительной встречи с землей. Она наконец поднимает руку и медленно, неуверенно подносит трепещущие пальцы к моей шее сзади. Она тесно прижимается ко мне, и я чувствую ее бедра и мягкий живот под двумя слоями тонкого шелка, разделяющими нас.
Наш поцелуй заканчивается, когда у меня начинает кружиться голова. Прекрасная Дама откидывает голову назад, словно пытаясь отдышаться или справиться с головокружением. Я подхватываю ее на руки – отороченная кружевом сорочка соскальзывает с левой груди, обнажая нежно-розовый сосок, – и несу с балкона в комнату.
Химические снаряды издают в полете не такой звук, как фугасные, а что-то вроде покашливания – примерно с таким звуком туповатый лавочник прочищает горло, желая обратить на себя внимание.
– Газы! – орет сержант, и мы торопливо вытаскиваем из наших вещмешков противогазные маски. Я натягиваю свою и неловко вожусь с неудобными ремешками. Это очень несовершенная громоздкая конструкция, состряпанная из армейской парусины, толстых слюдяных окуляров и цилиндрической коробки с тиосульфатом натрия. Она сидит на голове неплотно, и я лихорадочно затягиваю ремешки, чтобы щелей не оставалось. Когда-нибудь обязательно изобретут нормальную противогазную маску, но сейчас моя жизнь зависит от этой уродливой штуковины.
Мы с сержантом тревожно оглядываемся вокруг: бесцветный газ или нет. Последнее время немцы пускали в ход огромные количества слезоточивого газа, но он раздражающего действия, а не смертельного, и его белые облака хорошо видны, пока не рассеиваются. В последний год стали гораздо чаще использовать смертельные газы, хлорин и фосген. В госпитале я видел результаты немецких военных экспериментов с соединениями этилена и хлорида серы – так называемым горчичным газом, или ипритом. Несколько недель назад боши, раньше выпускавшие газы из баллонов, стали начинять ими снаряды.
Люди при газовой атаке со стороны выглядят довольно комично, по крайней мере такое можно сказать о нас шестерых, все еще остающихся в живых здесь, во вражеском передовом окопе. Мы с сержантом озираемся по сторонам, похожие на двух испуганных лягушек. Остальные четверо парней побросали винтовки и судорожно роются в своих вещмешках в поисках противогазов. Чтобы захватить траншею сейчас, немцам нужно просто зайти в нее прогулочным шагом – и все дела.
Видимого газа я нигде вокруг не наблюдаю. Значит, фосген. Почти наверняка.
Хлорин штука скверная: концентрация тысяча частей на миллион означает верную смерть. Газ разрушает бронхи и легочные альвеолы: человек перестает усваивать кислород, а потом буквально захлебывается слизистой жидкостью, которую вырабатывают легкие. Наша бригада не раз хоронила жертв хлорина – с посиневшими до черноты лицами, широко раскинутыми одеревенелыми руками и выпученными глазами, красноречиво свидетельствовавшими, в каких страшных муках умирали несчастные.
Фосген еще хуже. Он в двадцать раз ядовитее хлорина, бесцветный и гораздо труднее распознается по запаху. Хлорин можно учуять задолго до того, как доза станет смертельной, но фосген, даже в смертельной концентрации, издает всего лишь слабый запах прелого сена. Однако дело свое знает хорошо. Когда я лежал в госпитале, один бедняга, буквально пару раз вдохнувший фосгена, извергал по четыре пинты густой желтой жидкости из легких каждый час в течение двух суток, пока наконец милостью Божией не скончался, захлебнувшись в собственных выделениях.
