Текст книги "Двуликий демон Мара. Смерть в любви"

Автор книги: Дэн Симмонс

Врач устало положил на тумбочку какие-то бумаги и забыл забрать. Я стянул из стопки один из бланков и прочитал. Это отчет о вскрытии. Проснулся в семь – колокола в чертовой колокольне под завалившейся Золотой Мадонной звонят прегромко и почему-то беспокоят сильнее, чем неумолчный грохот орудий, – и два часа кряду бился над стихотворением про жертву газовой атаки, чьи жуткие хрипы все еще стоят у меня в ушах, хотя несчастного давно унесли.

Отчет о вскрытии больше похож на поэзию, чем мои жалкие потуги. Вот он, переписанный слово в слово:

Случай 4.

Возраст 39 лет.

Отравлен газом 4 июля 1916.

Доставлен в эвакуационный пункт

В тот же день.

Скончался через 10 дней.

Наблюдается коричневатая пигментация

Обширных участков

Тела. На запястье

Белая полоска от часов.

Поверхностные ожоги лица и

Мошонки.

Сильная гиперемия гортани. Вся трахея

Покрыта желтой пленкой. Бронхи

Наполнены газом. Легкие

Заметно расширены.

Основание правого легкого разрушено.

Гиперемия и ожирение

Печени.

В желудке многочисленные

Подслизистые кровоизлияния.

Мозговое вещество

Разжижено

И сильно гиперемировано.[10]10
  Из архива медицинских документов Первой мировой войны.


[Закрыть]

Черт! Поэзия в новом веке перестала выполнять роль поэзии. А непоэзии никак не удается прикинуться поэзией. Возможно, поэзия умерла. Возможно, она заслуживает смерти. Возможно, поэты тоже.

Колокола умолкли. Наверное, полдюжины правоверных горожан, все еще не покинувших Альбер, собрались на мессу. Орудия же не умолкают ни на секунду. Мне жаль ребят из Церковной бригады. Все мы, кто сейчас не там, должны быть глубоко благодарны им, принимающим на себя страшный удар.

Подходит время написать про Прекрасную Даму. Долго не решался, опасаясь прослыть сумасшедшим в глазах людей, которые найдут и прочитают мой дневник.

Я не сумасшедший.

А дневник этот будет уничтожен… должен быть уничтожен. Дневники предназначены для того, чтобы поэты записывали в них свои потаенные мысли, какие даже в голову не приходят простым смертным. Но поэзия умерла, я тоже скоро умру и решительно не желаю оставлять свои откровения на потребу любопытным.

Но все же я должен написать обо всем, иначе сойду с ума.

Мы пошли в наступление утром десятого, стали свидетелями уничтожения нашей стрелковой бригады около десяти вечера десятого же, и всю ночь с десятого на одиннадцатое я пролежал в воронке, в полубреду от боли в ногах, отказывающихся мне повиноваться, в полубезумии от страха и жажды. Признаюсь – пил мерзкую зеленую жижу, стоявшую на дне воронки с трупами. К вечеру второго дня был готов пить даже собственную мочу. И почти наверняка пил.

Мне никак не забыть тот звук. Он начался в первую ночь и не стихал до вечера двенадцатого числа, когда я выполз наконец из этого ада.

Звук тянулся непрерывно, но то нарастал, то спадал, почти как слаженный рокот прибойных волн или шелест миллионов листьев осенним вечером в Кенте. Только он не убаюкивал и не настраивал на созерцательный лад. Звук складывался из скрежета тысяч зубов, из царапанья обломанных ногтей, из свистящего, булькающего, хрипящего дыхания пораженных газом людей, тщетно пытавшихся набрать воздуха в забитые слизью легкие. Звук этот порождали сотни и тысячи раненых англичан на «ничейной земле».

Признаюсь, я присоединился к страшному хору. Мои стоны и нечленораздельные вопли, казалось, доносились откуда-то извне, и порой я испытывал не столько ужас, сколько недоумение, когда различал свой голос в общем крике боли.

Изредка сквозь глухой грохот взрывов, гром орудий и треск пулеметов отчетливо слышался одиночный винтовочный выстрел, и тогда один из голосов в стонуще-кричащем хоре смолкал. Но остальные продолжали петь.

Весь второй день – вторник 11 июля – я пролежал между обрывками колючей проволоки и клочьями человеческой плоти. В какой-то момент мне удалось отползти немного вверх и в сторону, чтобы вытащить из воды безжизненные ноги. Сказал себе, что опасаюсь, как бы они там не сгнили, но на самом деле боялся, что кто-нибудь схватит меня под поверхностью зеленой жижи. Мертвый солдат по-прежнему пристально смотрел на меня, лишь темные провалы глазниц и глазные белки виднелись между водой и краем каски. Со вчерашнего дня глаза заметно запали, ввалились глубоко в череп, словно не желая меня видеть. Накануне вечером даже при неверном свете ракет и вспышках взрывов я ясно различал темные радужки, но на второй день они скрылись под пузырчатой белой массой мушиных яичек.

Трупные мухи были такие жирные, что порой представлялись мне роем валькирий, спустившимся с небес.

Их жужжание напоминало жужжание пуль, а жужжание пуль наверху напоминало жужжание мух. Спустя некоторое время я перестал смахивать назойливых насекомых с лица и шевелился, только когда они заползали с губ в приоткрытый рот.

К сумеркам второго дня многоголосый стон поослаб, но с наступлением темноты опять набрал силу, словно к раненым присоединились и мертвые. Когда полностью стемнело, попробовал выползти из ямы, цепляясь пальцами за камни, зарываясь локтями в грязь, но едва лишь моя голова высунулась над краем воронки, тотчас затарахтели пулеметы. Трассирующие пули полетели не только с немецкой стороны, а и с британской тоже. Наши ребята явно боялись контрнаступления и здорово нервничали.

Одна из пуль в качестве предупреждения царапнула ухо, другая пробила ткань изорванного френча под левой мышкой. Я отказался от намерения проползти двести ярдов под пулеметным огнем и соскользнул обратно в свою отвратительную могилу. Мертвый солдат, казалось, подмигнул мне, обрадовавшись моему возвращению. Крысы в темноте рвали зубами нижнюю половину тела, лежащую напротив, и ноги подергивались, будто слегка пританцовывая.

К моим рукам уже вернулась подвижность, и я швырнул в грызунов несколько камней. Они даже ухом не повели. Я решил, что лучше уж так, чем привлечь внимание мерзких тварей к себе.

Я погрузился в тревожную дремоту, орудийные раскаты вплетались в ткань моих сновидений. Перед рассветом внезапно проснулся. Со мной находилась Прекрасная Дама.

Это звучит безумно, но я совершенно не удивился. Слышал разговоры о медсестрах, работающих на самой передовой, но то были солдатские побасенки. В любом случае сразу понял, что передо мной не медсестра. Она не спустилась ко мне по скользкому крутому откосу воронки, а просто – раз, и появилась рядом. Я очнулся от прикосновения прохладной руки к щеке.

Даже сейчас, после нескольких визитов, любая попытка описать ее внешность кажется своего рода святотатством. Но возможно, если я вложу в описание хотя бы малую долю благоговения, которое испытываю перед ней, шансы увидеть ее снова не уменьшатся.

Кожа у нее белая. И это не обычная английская бледность, вызванная недостатком солнечного света, а сияющая белизна каррарского мрамора. Черты лица – словно озаренного изнутри – классически правильные, но не настолько утонченные, как у современного идеала женской красоты. Нос прямой и длинный, подбородок волевой, глаза широко расставлены и почти черные. Волосы убраны на старомодный манер. Когда я в последний раз был в Париже и Лондоне, женщины носили волосы покороче, уложенные волной на лбу и свободно зачесанные над ушами, зачастую убранные в узел на затылке. У Прекрасной Дамы волосы подколоты по бокам гребнями, но распущены – в таком виде ходили женщины из поколения моей матери вечером перед сном.

Когда она дотронулась до моей щеки, я попытался заговорить, предупредить, что находиться здесь, на «ничейной земле», смертельно опасно, но Прекрасная Дама прикоснулась пальцем к потрескавшимся губам и покачала головой, словно призывая к молчанию.

Я смутно заметил, что на ней надето платье, неподобающее для медсестры и решительно неуместное в данной обстановке: из тонкой шелковистой ткани вроде крепдешина, покроем похожее на нижнюю сорочку или ночную рубашку, но не являвшееся ни первой, ни второй. Оно замечательно шло к волевому лицу и статной фигуре Прекрасной Дамы. Мне представилось, будто за мной явилась Пенелопа, чтобы забрать домой, положив конец моим странствиям.

Я закрыл глаза, и в моем полусне она по-прежнему оставалась со мной. Только теперь мы находились не на поле боя, а на террасе чудесного особняка, залитой лунным светом. Окрестные пейзажи и запахи летней ночи казались знакомыми, и я решил, что это Кент. Прекрасная Дама ждала меня за кованым столиком в увитой зеленью беседке. Я подошел и сел напротив. В глаза мне бросилось, что теперь на ней вполне обычный наряд: персиковый костюм, состоящий из юбки по щиколотку и сборчатой блузы с широкими рукавами и рюшами на манжетах. Золотисто-каштановые волосы – при свете луны я отчетливо разглядел цвет – уложены в узел на затылке и частично прикрыты соломенной шляпкой со слегка загнутыми полями, украшенной пушистым пером.

Между нами стоял серебряный поднос с чайными принадлежностями. Когда Прекрасная Дама собралась налить мне чаю, я попытался дотронуться до нее. Она слегка отстранилась, но продолжала улыбаться.

– Это галлюцинация, – сказал я.

– Ты действительно так думаешь? – мягко спросила она. Нежный голос и взгляд темных глаз сладко взволновали меня.

– Да. Я умираю в какой-то… – хотел сказать «сраной воронке», но в последний момент осекся; пускай я страдаю предсмертными галлюцинациями, но это еще не повод забывать о приличиях при даме, – в какой-то банальной воронке во Франции, – продолжил я. – И все это… – повел рукой, указывая на увитую плющом беседку, на густые сады, откуда веяло ароматом гибискуса, и на залитый тусклым лунным светом особняк, – все это – галлюцинация моего умирающего мозга.

– Ты действительно так думаешь? – повторила она и взяла мою руку.

Слова «как током ударило» слишком невыразительны, чтобы передать мои ощущения от ее прикосновения. Как будто я никогда прежде не дотрагивался до женщины. Как будто был заикающимся от волнения юнцом, а не искушенным дамским угодником, каким позволил себе заделаться по окончании кембриджского Клэр-колледжа.

Я уже открыл рот, собираясь сказать, что абсолютно уверен в нереальности всего окружающего, но в следующий миг выплывшая из-за облаков луна посеребрила белоснежную грудь в глубоком вырезе блузы, и слова застряли у меня в горле.

– А я думаю, все это реально, – прошептала она, рисуя кончиком пальца овал на моей ладони. – Но тебе придется вернуться к своим друзьям, прежде чем мы увидимся снова.

– Друзьям? – прошептал я, смущенный, что у меня такие сухие, растрескавшиеся губы. Я не помнил ни имен, ни лиц. Все мои боевые товарищи обратились в прах. В жалкий прах. Одна только Прекрасная Дама занимала мои мысли.

Она улыбнулась – не жеманно, как многие известные мне лондонские дамы, не кокетливо, как многие француженки, и уж точно не холодно, как иные состоятельные вдовы и жены из круга моих знакомых. А самой милой улыбкой, правда, слегка ироничной и даже вызывающей.

– Ты хочешь увидеться со мной еще раз? – спросила она. Ее ресницы блестели в лунном свете.

– О да, – выпалил я, не задумываясь, насколько наивно это звучит. Мне было плевать.

Она в последний раз погладила мою руку:

– Мы поговорим об этом, когда ты вернешься туда, куда должен вернуться.

– А куда? – спросил я. Ноги снова были погружены в мерзкую жижу. Руки нервно подергивались. Отцовские часы и цепочка, обмотанная вокруг черного от грязи и копоти запястья, поблескивали в лунном свете.

– Обратно, – прошептала Прекрасная Дама.

И снова она в свободно ниспадающем платье, похожем на нижнюю сорочку. Это меня обеспокоило: слишком уж много на нем складок. Здесь, на фронте, мы ходим все во вшах, а живут они главным образом в швах форменной одежды и складках шотландских килтов. Форма у меня новая, то есть была новая (покупал обмундирование в офицерском магазине в Амьене всего пару недель назад), но я уже успел завшиветь.

Но чтобы Прекрасная Дама – и со вшами? Я осознал, что она гладит меня, скользит ладонью по голому бедру. Солдат в воде смотрел на нас белыми глазами, подрагивавшими в лунном свете.

– Возвращайся назад, – прошептала она, подаваясь ближе ко мне. От нее исходил фиалковый аромат с оттенком жасмина. Она легонько провела острыми ногтями по внутренней стороне моего бедра, скорее испытывая меня, нежели дразня. – А потом мы снова встретимся.

Я начал было говорить, но Прекрасная Дама коротко взглянула налево, словно услышав чей-то зов, а затем поднялась по откосу воронки – так плавно, будто не взошла, а воспарила. Я опять остался наедине с головой, пристально смотрящей на меня из зловонного озерца, нижней половиной тела, прожорливыми крысами и роем трупных мух.

Я выбрался из ямы перед самым рассветом, подвергся обстрелу, едва показалось солнце, неподвижно пролежал весь длинный июльский день и пополз к британским окопам вечером среды 12-го числа, с наступлением сумерек. Уже близился рассвет следующего дня, когда я услышал лязг винтовочного затвора.

Голос из темноты велел мне подойти показаться, кто такой, или назвать пароль. Я не мог сделать ни первого, ни второго, ибо лежал еле живой между витками колючей спирали, истекая кровью. Почти физически почувствовал направленное на меня дуло винтовки и напряженную сосредоточенность часового, готового выстрелить при первом же звуке голоса.

Я мог бы прохрипеть из последних сил свое имя и название части, возможно, даже воодушевляющую фразу «Боже, храни Короля», но у меня так сильно пересохло в горле и потрескались губы, что наверняка все это прозвучало бы неразборчиво. Поэтому я запел, сколь бы нелепым и необъяснимым ни казалось такое решение. Мотив немного напоминал детскую песенку «Весело пляшем вокруг куста».

 
Не нужна нам подружка из Тамплемара,
Из Тамплемара,
Из Тамплемара,
Она любому из нас не пара,
Не нужна нам подружка из Тамплемара.
Не нужна нам подружка из Сент-Омера,
Из Сент-Омера,
Из Сент-Омера,
У них там у всех дурные манеры,
Не нужна нам подружка из Сент-Омера.[11]11
  Строевая песня 13-го батальона стрелковой бригады.


[Закрыть]
 

Я уткнулся лицом в землю и стал ждать.

– Силы небесные, – раздался голос часового. – Это кто-то из стрелковой бригады. А ну-ка, ребята, вытащите его оттуда.

Они прикрыли мою наготу одеялом, пронесли по извилистым ходам сообщения и отвезли в перевязочный (как они считали) пункт за передовыми позициями.

Снова зазвонили колокола – то ли оповещают об окончании мессы, то ли созывают прихожан на следующее богослужение. В любом случае мне никак не сосредоточиться. Прямо за окном погонщик мула осыпает бранью солдат, которые толкают завязшую в грязи повозку, пока вся бригада стоит и ждет.

Не могу сосредоточиться. Все болит. Продолжу писать позже.

17 июля, понедельник, 2.00 пополудни

Прошлой ночью я проснулся от фиалкового запаха Прекрасной Дамы, но в палате никого не было, кроме умирающих и меня. Уверен, она ушла всего за несколько секунд до моего пробуждения.

Сегодня утром огромный шприц вытянул из меня не больше наперстка жидкости, и я сумел дотащиться до уборной, опираясь на две трости. Сестра Поль-Мари говорит, что через день-другой меня признают выздоровевшим, чтобы освободить койку для более тяжелых раненых. Несколько моих соседей по палате скончались – майора сегодня утром нашли мертвым, он лежал пластом и неподвижно смотрел в потолок точно так же, как в последние дни жизни, – и к нам положили парней из 33-й дивизии. Узнав про воскресный бой, я сразу подумал, что Церковную бригаду постигнет та же участь, какая постигла нашу, – и, похоже, оказался прав.

Сестра говорит, что полковника Претор-Пиннея наконец отправили в базовый госпиталь. Есть надежда, что он выживет. Вчера во второй половине дня меня проведал сержант Роулендс, славный малый. Буквально накануне наступления 10 июля он получил приказ вернуться в Альбер, чтобы служить при штабе ординарцем. Он горько сожалеет, что пропустил все представление, но перевод в штаб почти наверняка спас ему жизнь.

По словам Роулендса, когда 12-го числа они проверяли списки личного состава бригады, свыше трехсот фамилий там было помечено буквами «БВП». [ «Без вести пропавший». – Прим. ред.] Разумеется, в штабе не знали, кто из БВП убит и похоронен, кто убит и еще не похоронен, кто убит и разорван в мельчайшие клочья, кто из них взят в плен, а кто ранен и остался на «ничейной земле», или лежит в перевязочном пункте, или уже транспортирован в госпиталь. И никто в штабе, сказал Роулендс, не считал нужным выяснять. Поэтому на прошлой неделе сержант самолично объехал на велосипеде все полевые госпитали и перевязочные пункты, наводя справки про ребят из нашей стрелковой бригады. В пятницу он доставил собственный список потерь полковнику в полевой госпиталь, и Претор-Пинней открыто расплакался, что представить практически невозможно. По словам Роулендса, полковник только и мог, что повторять снова и снова: «Они пустили мой батальон на убой… Они пустили мой батальон на убой…»

Роулендс не нашел бы меня ни в одном перевязочном пункте, если бы искал в прошлую среду. Парни, обнаружившие меня у окопов, довезли почти до самого Альбера на конфискованном мотоцикле с коляской и выгрузили у огромной палатки, которую приняли за перевязочный пункт. Она была заполнена носилками с людьми, несколько работников сновали взад-вперед под фонарями в дальнем конце помещения, а во дворе перед палаткой стояли тесными рядами носилки с ранеными, накрытыми одеялами. Ночь была теплая и звездная. Часовой со своим товарищем вытащили меня из коляски, отыскали пустые носилки, подоткнули мне одеяло под подбородок, пожелали удачи и вернулись к своим обязанностям на передовой.

В своем полубредовом состоянии, в горячечном восторге от мысли, что я жив и выбрался с «ничейной земли», только через час или два осознал, что ко мне никто не подходит. Ни врач. Ни медсестра. Ни даже солдат, меряющий температуру и сортирующий раненых по степени тяжести.

Я также обратил внимание на тишину. Впервые за последние три дня стоны и крики раненых не терзали мои нервы и рассудок. Люди вокруг вообще не издавали ни звука.

Ясное дело, это оказался не перевязочный пункт, а похоронный, и дежурившие здесь солдаты, на милосердное попечение которых меня оставили друзья с передовой, уже закончили работу на сегодня. Я лежал во дворе перед палаткой, один, в окружении доблестно павших воинов. Ноги по-прежнему не слушались, но мне удалось сесть и оглядеться по сторонам. Многие тела не были накрыты одеялами. Торчащие наружу кости и открытые мертвые глаза блестели в звездном свете. Я узнал нескольких парней из 13-й бригады.

Я попробовал закричать, но безуспешно: из моих забитых слизью легких вырывался лишь глухой кашель. Я снова лег и стал ждать, когда кто-нибудь появится поблизости. Время от времени по дороге ярдах в десяти-пятнадцати от меня проезжали верховые на лошадях и мотоциклисты, но между рядами трупов и дорогой возвышался небольшой земляной вал, да и в любом случае мой сдавленный кашель никто не услышал бы.

Доползти до дороги не хватило бы сил: в последний раз я ел утром перед наступлением. Причем съел очень мало, но не потому, что нервничал, а потому что все солдаты предпочитают не наедаться перед боем на случай ранения в живот. За трое с половиной суток голода страшно ослаб. Я не сомневался, что еще до утра умру от жажды или от ран.

Перед рассветом закрапал дождь. Мелкая изморось разбудила меня, я запрокинул голову и стал ловить ртом крохотные капельки. Этого было мало. Попытался набрать дождевой воды в сложенные чашечкой ладони, но ничего не получилось, слишком уж сильно тряслись руки. Понимая, что редкий дождик вот-вот кончится, я лихорадочно осмотрелся в поисках какого-нибудь сосуда, чтобы собрать в него воды и спасти свою жизнь, – ну там брошенной фляги, канистры, каски… чего угодно. Но ничего такого поблизости не оказалось. Потом я заметил, что вода скапливается в складках одежды на непокрытых трупах. Признаюсь, я ползал между ними сколько хватало сил и жадно слизывал языком эти крохотные лужицы, пока они не впитались в ткань или не испарились. Помню, лакал воду из холодной межключичной впадины молодого парня, как кошка лакает сливки из миски. Тогда не испытывал ни малейшего стыда и сейчас тоже. Боги оставили меня, и я словно бросал им вызов: делайте что хотите, но выживу вам назло!

А потом явилась она.

Легко ступая, она прошла между рядами недвижных тел. Я не понял, босая она или в мягких тапочках. На ней было вчерашнее платье – из тонкой, но не прозрачной ткани, ниспадающее «прерафаэлитскими» длинными складками, текучими и подвижными в звездном свете. Я уже утолил жажду и снова лежал на своих носилках, закутавшись в грубое одеяло. Боялся, что она ищет в темноте меня, и еще больше боялся, что не меня.

Не стану притворяться, будто не догадывался, кто она такая. Но это не имело значения. Когда она склонилась надо мной, распущенные волосы упали темным занавесом вокруг нас. От нее исходил теплый женский запах с оттенком фиалки и жасмина.

Я хотел сказать «не надо», хотел сказать, что губы у меня запеклись и потрескались, а дыхание наверняка зловонное, но она приложила к моим губам прохладный палец, веля молчать. А в следующую секунду убрала его и поцеловала меня. Одновременно нежно и крепко, бесконечно долго и слишком коротко. Все поплыло перед глазами, и звезды закружились в высоком небе.

Она отстранилась, и я на миг почувствовал сквозь ткань мягкое прикосновение ее левой груди.

– Подожди, – прохрипел я, но она уже уходила, приподняв подол платья, чтобы не задевать скрюченные пальцы и запрокинутые лица мертвецов, лежащих в сырой темноте.

– Подожди, – снова прошептал я, но мною уже овладевал сон. Были бы силы, я непременно последовал бы за ней. Дрожа всем телом, натянул повыше мокрое одеяло и провалился в сон без сновидений, похожий на смертный, каким спали все вокруг.

18 июля, вторник, 3.30 пополудни

Ужасный день. Меня уже собирались выписать, но решили подержать еще сутки, поскольку прошлой ночью жар и кашель опять усилились. Ноги словно чужие, слушаются плохо, но теперь я хотя бы могу стоять на них, опираясь на одну трость.

Снова годен к службе в армии Китченера.

Сегодня получил настолько скверные новости, что мне остается только посмеяться проделкам ироничного божества, правящего миром. Я знал, что стрелковая бригада, потерявшая половину личного состава, если не больше, перестала существовать как боевая единица. По крайней мере – временно. А значит, по возвращении в батальон я получу назначение на какую-нибудь непыльную должность на спокойном участке фронта… скорее даже в резерве далеко от передовой линии. Сержант Роулендс вчера сказал, что видел приказ об отправке батальона к Бресли, а оттуда под Калонн, для продолжения службы в щадящих условиях. Войска там, сказал он, квартируют по жилым домам, и до полей сражений на Сомме не близко.

Уже начал думать, что доживу до Рождества. А сегодня пришли бумаги о моем переводе.

Я подал прошение в прошлое Рождество, когда бригада стояла в Анкаме, и чувствовал себя одиноким и подавленным. Никогда не умел ладить с простыми людьми, а офицеры в бригаде не особо походили на джентльменов. Я пошел к полковнику Претор-Пиннею и заполнил необходимые анкеты с просьбой о переводе в 34-ю дивизию, надеясь попасть в одно подразделение с Дики, Джоном, Сигфридом [Сигфрид Сассун. – Прим. ред.] или еще какими-нибудь университетскими товарищами. Полковник предупредил, что прошение вряд ли удовлетворят, но я все равно отослал бумаги, никакого ответа не получил и спустя время забыл об этом. А сегодня узнаю, что меня все-таки перевели – в первый батальон первой стрелковой бригады четырнадцатой дивизии.

Замечательно. Чертовски замечательно. За короткий срок нахождения в армии уже успел почислиться в трех дивизиях: в период военного обучения стрелковая бригада входила в состав тридцать седьмой; меньше двух недель назад (меньше двух недель назад?!), когда нас отправляли на передовую, то сообщили, что бригаду приписали к тридцать четвертой; и вот теперь я должен паковаться и отправляться в паршивую четырнадцатую. А я никого там не знаю. Что еще хуже – по словам сержанта Роулендса, четырнадцатая дивизия перемещается на передовые позиции, в то время как моя бывшая бригада уходит оттуда.

Не потеряй я свой пистолет на «ничейной земле», засунул бы его в рот и вышиб мозги к чертовой матери.

19 июля, среда, 7.00 вечера

Немногим раньше я выходил посмотреть, как стрелковая бригада покидает Альбер. Чудесный вечер – свежий и прохладный, как на исходе августа, хотя сейчас самый разгар лета. Пыль почти не поднималась, в воздухе висел слабый запах кордита и разлагающихся тел. Золотая Мадонна с Младенцем сверкала на солнце, когда батальон проходил под ней.

Многие лица я видел впервые. Сотни новичков пополнили ряды солдат и офицеров здесь, в Альбере, и теперь батальон действительно похож на батальон. Знакомые же лица выглядели гораздо старше, чем девять дней назад. Вечность назад. Я стоял на пригорке за монастырем и махал рукой, но почти все парни из моей бывшей бригады смотрели прямо перед собой и ничего не видели. Многие плакали. Когда они скрылись из виду, вернулся в здание госпиталя, собираясь поспать или написать письмо сестре, но там оказалась делегация важных дам из Билайта, и всем нам следовало делать хорошую мину. Монахини отгородили ширмами самых тяжелых раненых – очередную жертву газовой атаки, парня из Церковной бригады, потерявшего обе ноги, правую руку и в лучшем случае один глаз, еще двоих или троих, – чтобы не травмировать чувства наших посетительниц. Я решительно не желал общаться с ними, а потому притворился спящим. «Какой красивый молодой человек», – сказала про меня одна из дам. Суровая монахиня сообщила, что я уже выздоровел и скоро вернусь на фронт. Другая дама – старая карга с прической на манер гибсоновских девушек (я подглядывал сквозь ресницы) – заметила, дескать, просто замечательно, что он получит еще один шанс.

Я бы охотно предоставил ей такой шанс.

Славолюбие женщин

 
Вы любите нас в роли героев,
Попавших в отпуск или в лазарет.
Отличья чтите вы, мираж построив,
Что в мужестве войны позора нет.
Мы пушечное мясо, и вы рады
Кровавой славой тешить мысль свою.
За храбрость нам сулите вы награды,
Венчая лавром тех, кто пал в бою.
 
 
Британцы ведь не могут «отступать»,
Когда вдруг в панике, ряды покинув,
Бегут по трупам, кровью опьянясь.
 
 
О, в грезах дремлющая немка-мать,
Пока носки вязала ты для сына,
Его лицо втоптали глубже в грязь.[12]12
  Сигфрид Сассун, «Славолюбие женщин» (пер. М. Зенкевича).


[Закрыть]
 

Вряд ли она придет сегодня ночью. Господи, как жаль! И все же я не думаю, что она оставила меня. Скоро мы увидимся снова.

Теперь спать. Моя последняя ночь в госпитале. Возможно, последняя в жизни на чистом белье.

22 июля, суббота

Насчет чистого белья вышла ошибочка. В Амьене, куда я вернулся, чтобы присоединиться к новой стрелковой бригаде из четырнадцатой дивизии, сплю на чистом постельном белье – пускай и не таком свежем, как в госпитале.

На Альбер градом сыпались снаряды, когда я отбывал оттуда в четверг. Немецкие шестидюймовки превращали в руины центр города, взрывы гремели в опасной близости от большого полевого госпиталя и женского монастыря, где размещался мой. Думаю, со своей хромотой и тростью, изможденным лицом, контрастировавшим с новенькой формой, я выглядел весьма романтично. Во всяком случае, встречные солдаты и офицеры, маршировавшие на передовую, отдавали мне честь энергичнее и уважительнее, чем бывало раньше. Еще я начал отпускать усы. И заметил у себя седые волосы, которых еще две недели назад не было и в помине.

Амьен находится милях в пятнадцати от линии фронта, но такое ощущение, будто в пятнадцати сотнях. Здесь реальный мир: книжная лавка некой мадам Карпантье, чьи дочери флиртуют с офицерами; рестораны с названиями «Рю-дю-Кор-Ню-сан-Тет», «Ля-Катедраль», «Устричный бар Жозефины», «Великолепный Годебер» и просто «Офицерская столовая», где постоянно сидит компания младших офицеров; не говоря уже о других амьенских чудесах вроде цирюльни на Рю-де-Труа-Кайю, где после стрижки и бритья с горячими полотенцами в волосы вам втирают хининовую воду, от которой еще пару часов кожу черепа приятно покалывает.

Жестокая передышка. Четырнадцатая дивизия отправляется на передовую в понедельник, и после недолгого возвращения к нормальной человеческой жизни фронтовая покажется совсем уже невыносимой.

Мне стоило огромных трудов разыскать четырнадцатую дивизию – в Амьене стоит множество войсковых частей, направляемых на фронт и отзываемых в тыл, и окрестности города выглядят так, будто там раскинули шатры сотни передвижных цирков. Но в конце концов я доложил о своем прибытии сначала надменному полковнику, не вызвавшему у меня ни малейшей симпатии, а потом некоему капитану Брауну, произведшему самое приятное впечатление. Браун представил меня взводным сержантам и объяснил, что первая бригада восстанавливает свою численность после крупных «отчислений» в активно действующие подразделения. Война начинает казаться мне одной грандиозной игрой в «музыкальные стулья», где проигравший умирает, поскольку оказывается не в том месте и не в то время, когда музыка прекращается.

Я каждую ночь думаю о Прекрасной Даме, но знаю, что здесь она меня не навестит. Надежда увидеться снова – единственное, что скрашивает мрачную перспективу возвращения обратно на передовые позиции.

23 июля, воскресенье, полдень

Стало известно, что сегодня после полуночи австралийские и новозеландские полки пошли в наступление на Позьер. По словам капитана Брауна, несмотря на радужные сообщения из штаба и патриотическую болтовню журналистов, результат скорее всего окажется таким же, как в случае с 34-й дивизией первого июля и с моей стрелковой бригадой десятого числа: то есть тысячи солдат, положенных на «ничейной земле» без всякой пользы.

Завтра мы направляемся в Альбер, а оттуда – на линию фронта.

Другая важная новость касается смерти генерал-майора Ингувиль-Вильямса, командующего 34-й дивизией. Помню, Дики и Сигфрид говорили мне, что у него прозвище Чернильный Билл. Он погиб вчера при взрыве снаряда в лесу Маметц, куда отправился за трофеями. Все офицеры опечалены утратой, но я слышал, как капрал Купер сказал одному из сержантов: мол, поделом болвану за то, что вылез из своего уютного блиндажа и поперся туда, где нашим ребятам приходится проливать свою кровь. На резервных позициях поднялся изрядный переполох, пока искали четырех черных коней в упряжку, чтобы на лафете вывезти тело генерал-майора с передовой. Капитан Браун говорит, подходящих коней нашли в батарее «С» 152-й бригады.

Надо полагать, это имеет важное значение.

 
Шагай, солдат, на смерть шагай,
И громче песню запевай.
Напитай, залей, засей
Землю радостью своей,
Чтобы веселей потом
Было спать в ней вечным сном.[13]13
  Чарльз Сорли, «Шагай, солдат…».
  Родился в 1895 г., учился в Мальборо-колледже, получил стипендию для поступления в Юниверсити-колледж, но в августе 1914 г. вступил в Суффолкский полк. Через год получил звание капитана. Был убит в ходе боевых действий под Лосом 13 октября 1915 г. Хотя к моменту смерти Чарльзу Сорли было всего двадцать лет, Джон Мейсфилд и многие другие считали его самым многообещающим из поэтов Первой мировой войны. Его сборник «Мальборо и другие стихотворения» вышел в свет в 1917 г. и снискал большую популярность. «Песню бегущих налегке солдат» учило наизусть не одно поколение школьников.
  В одном своем письме домой, к которому приложены стихи, Сорли писал: «Вы заметите, что стихи мои большей частью так же небрежны и угловаты, как почерк: они написаны в разное время и замусолились в кармане, но у меня нет – и, вероятнее всего, в ближайшем будущем не будет – времени шлифовать строки».


[Закрыть]
 

Четыре тысячи человек нашей бригады выступают на фронт завтра. Тысячам солдат, которым не суждено вернуться оттуда, рассчитывать на черных коней и прочие погребальные почести определенно не приходится.