Текст книги "Двуликий демон Мара. Смерть в любви"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Конечно, они перестреляют нас, как кроликов. Помню, шестилетним ребенком видел однажды, как отец свежует кролика. Один ловкий надрез, рывок – и шкура соскользнула, словно сброшенное с плеч пальто, лишь тягучие нити какой-то вязкой слизи соединяли ее с бледно-фиолетовой тушкой.

8.32

Что здесь делает поэт? Что здесь делаем все мы? Я бы сказал своим людям что-нибудь вдохновительное, но у меня так пересохло в горле, что вряд ли я сумею произнести хоть слово.

8.38

Сотни штыков. Они блестят на ярком солнце. Сержант Кросс кричит солдатам держать штыки ниже бруствера. Как будто немцы не знают о предстоящей атаке. Где, черт возьми, обещанный огневой вал?

8.40

Я знаю, что может спасти меня. Литания жизни. Перечень вещей, которые я люблю так, как может любить только живой человек и поэт:

– белые чашки, сверкающие чистотой;

– мокрые крыши в свете фонарей;

– хрустящая корка свежеиспеченного хлеба и пища с богатым сложным вкусом;

– уютный запах ласковых пальцев;

– распущенные волосы, шелковистые и блестящие;

– бесстрастная красота огромной машины.

8.42

Господи Иисусе, о Господи. Я не люблю Бога, но я люблю жизнь. Прохладную негу простыней. Сверкающие дождевые капли в прохладных бутонах цветов. Шершавый поцелуй чистых шерстяных одеял.[7]7
  Образы взяты из стихотворения Руперта Брука «Страстно влюбленный».
  Руперт Брук – наиболее типичный романтический военный поэт. Он родился в 1887 г., учился в привилегированной частной школе Рагби и Королевском колледже Кембриджа. Был произведен в офицеры Королевской военно-морской дивизии своим поклонником, первым лордом Адмиралтейства Уинстоном Черчиллем, участвовал в боевых действиях под Антверпеном в 1914 г., писал патриотические стихи о своей готовности (почти желании) умереть за отечество и умер от заражения крови во время транспортировки в Галлиполи в 1915 г. Брук был погребен на греческом острове Сирос, и его жизнь, поэзия, смерть и похороны стали легендой. Великолепные, но излишне романтические стихи Руперта Брука о войне разительно отличаются от горькой и скорбной поэзии его современников, увидевших ужасы позднейших сражений и бездарную глупость затяжной войны на истощение.


[Закрыть] Господи… лишиться всего этого?

8.43

Женщины. Я люблю женщин. Свежий пудрово-тальковый аромат женщин. Их бледную кожу и бледно-розовые соски в свечном свете. Их мягкость и упругую твердость, и мускусную влажность…

8.44

Я буду думать о женщинах. Я закрою глаза и буду думать о литании женственности, вспоминать запах, цвет и вкус живой женственности. Все исполненные жизни и жизненной энергии… [строчка не закончена. – Прим. ред.]

8.45

Пронзительно свистят свистки. Попытаюсь свистнуть в свой. Одни сержанты выталкивают солдат из окопа. Другие возглавляют атаку. Последую за… [неразборчиво. – Прим. ред.] …несправедливо.

Литания женской жизненной силы. Мысли о жизни защищают.

Прощайте.

[Хорошо известно, что другой окопный дневник Дж. Э. Р. на этом заканчивается. Вернее, на нижеследующей краткой записи. – Прим. ред.]

10.07.16, 8.15 утра

Полковник в последний раз проходит по окопу, и я готовлю солдат к атаке. Наши орудия по-прежнему молчат. Вероятно, штаб не хочет испортить сюрприз, приготовленный нами для немцев. Я шутливо сказал сержанту Кроссу, мол, хорошо бы гансы уже приготовили завтрак, а то я голоден как волк. Парни весело загоготали.

[Следует заметить, что многие стихотворения, черновые наброски которых содержатся здесь, прежде датировались неверно. Принято считать, что «Ночную разведку» Дж. Э. Р. написал ночью 30 июня, когда вместе с офицерами 2-го полка Уэльских фузилеров наблюдал за возвращением разведывательной группы. Строки, начинающиеся словами «Звенят лопаты…», обычно датируются Рождеством предшествующего года, когда 13-я стрелковая бригада стояла в Анкаме, а лейтенант Рук впервые получил назначение в похоронный наряд. То, что раньше все называли «страшными картинами фронтовой действительности, созданными пылким воображением блестящего молодого поэта», оказывается скорее простым репортажем, нежели плодом поэтического воображения.

И наконец, строки с описанием личного участия в ночной разведке – «При свете лишь одних ракет сигнальных…» – отсутствуют во всех изданиях «Окопных стихов». Представляется очевидным (по крайней мере данному библиографу), что Дж. Э. Р. работал над более длинным, более подробным вариантом «Ночной разведки», завершить который помешали обстоятельства. – Прим. ред.]

14 июля, пятница

Сегодня ночью Прекрасной Дамы нет со мной. Она приходила, но врачи зашумели, и больше она не вернулась. Я до сих пор слышу ее запах.

Мой сосед Брикерс – парень без половины лица, умудрявшийся стонать без умолку все время, когда я находился в сознании, – умер несколько минут назад. Последний булькающий хрип не оставлял сомнений.

Тогда Прекрасная Дама была здесь. А потом ушла. Я молюсь, чтобы она вернулась.

15 июля, суббота, 9.30 утра

Сегодня лучше сознаю, где я и что со мной. Узнаю знакомый грохот орудий. Сестра Поль-Мари – более приветливая из двух монахинь, ухаживающих за нами, – говорит, что там вовсю идет очередное наступление. От одной мысли меня мороз по коже продирает.

Мне кажется, Прекрасная Дама приходила ночью – помню ее прикосновения, – но все прочие воспоминания последних нескольких дней размыты, подернуты туманом боли. Когда я впервые пришел в сознание, на тумбочке возле кровати лежали два предмета, принесенные мной обратно с «ничейной земли»: отцовские часы, остановившиеся на восьми минутах одиннадцатого, и секретный дневник, в котором я писал перед самой атакой. Похоже, я шел в бой с ними в руках. Когда двумя днями позже меня наконец доставили в перевязочный пункт, часы я по-прежнему крепко сжимал в левой руке, а дневник кто-то засунул в карман моей рубахи – единственный предмет обмундирования, не разорванный в клочья.

Опишу окружающую обстановку. Я нахожусь в передовом госпитале КВМК [Королевский военно-медицинский корпус. – Прим. ред.] на окраине Альбера. Поскольку линия фронта проходит всего в двух милях отсюда, эта деревня является своего рода перевалочной станцией между полевыми хирургическими лазаретами и базовыми госпиталями глубоко в тылу (зачастую в самой Англии). Данный «госпиталь» состоит из трех побеленных помещений в здании, вероятно, принадлежащем женскому монастырю. Из окна я вижу Золотую Мадонну. [В центре деревни Альбер стояла большая церковь со шпилем, увенчанным позолоченной статуей Девы Марии, поднимающей над головой Младенца Иисуса. В 1915 году в статую попал снаряд, и с тех пор она «лежала в воздухе» под прямым углом к шпилю. В дневниках Сассуна, Грейвза, Мейсфилда и сотни менее известных людей упоминается, как они проходили под этой причудливой достопримечательностью во время марша на передовую. По обеим сторонам фронта распространилось поверье, что, когда Дева Мария упадет, война закончится. Немцы добавили уточнение, что, если статуя упадет, победу одержит Германия. Тогда французские инженеры спешно закрепили висящую Мадонну с Младенцем стальными тросами, и она оставалась в таком положении до 1918 года, когда германские войска снова заняли Альбер и устроили на церковном шпиле наблюдательный пост, а англичане вскоре снесли орудийным огнем и шпиль, и Мадонну. – Прим. ред.]

Почти все гражданское население покинуло Альбер, но деревне непонятным образом удалось уцелеть здесь, в непосредственной близости от места боевых действий. Часть нашей артиллерии стоит за Альбером. Войска днем и ночью проходят через деревню в обоих направлениях; тяжелый топот башмаков, стук лошадиных копыт, брань солдат, волочащих по грязи пушки, не дают спать. В госпитале здесь лежат одни офицеры, и со слов сестры Поль-Мари я понял, что он предназначен только для тяжелораненых, которые не перенесут дороги в Амьен или на родину, и для легкораненых, которые вскоре вернутся на фронт. Похоже, я отношусь ко второй категории, увы.

В моей палате около дюжины человек, среди них несколько офицеров из моей стрелковой бригады. Почти 3 все безнадежные. У одного парня, капитана, оторваны обе ноги, и в палате стоит отвратительный гангренозный запах. Другому парню, лейтенанту, пуля задела мозг, и он безостановочно несет всякий любовный вздор, принимая бедную монахиню за свою подружку. Мужчина постарше, майор, каждый день возвращается в хирургическую палатку, где ему отпиливают очередной 43 кусок ноги. От него тоже пахнет гангреной и смертью, но он никогда не жалуется, просто лежит на кровати и смотрит в потолок неподвижным взглядом.

По словам сестры Поль-Мари, полковник Претор-Пинней лежит в соседнем полевом госпитале, под особым наблюдением врачей, и все еще находится в слишком тяжелом состоянии для транспортировки в базовый госпиталь. Она сказала, что полковнику раздробило левую руку пулеметной очередью. Я и без нее знал. Это произошло на моих глазах.

В нашем батальоне погибли почти все офицеры, включая всех четырех ротных командиров. Я видел, как умерли ротные. Большинство взводных тоже убиты. Насколько я понимаю, кроме меня, из лейтенантов в живых остался только Фицгиббон, но он получил столь серьезное ранение, что его сразу отправили домой в Билайт. Большинство наших сержантов полегли, в том числе Кросс и Монктон, но остается надежда, что несколько все же уцелели. После боя в войсковых частях всегда царит страшная неразбериха.

Похоже, я единственный «легкораненый» в палате – у меня так называемый «контузионный паралич» и пневмония, развившаяся после двух ночей лежания в воронке. Пневмония сама по себе болезнь тяжелая и изнурительная, а у меня вдобавок ко всему каждый божий день откачивают жидкость из легких шприцом размером, без преувеличения, с велосипедный насос – меня крепко держат, когда втыкают толстую иглу в спину. Но еще ужаснее дикая боль в парализованных ногах, постепенно обретающих чувствительность. Такое впечатление, будто они пребывали в затекшем состоянии четыре-пять дней, и жестокое колотье, сопровождающее их пробуждение, просто сводит с ума.

Безногий молодой офицер только что умер. Сначала его кровать огораживают ширмой, потом за телом приходят санитары с носилками. Накрытое одеялом, оно кажется таким маленьким – и не подумаешь, что там взрослый мужчина.

Лейтенант с ранением в голову продолжает звать свою сиделку-монахиню-любовницу все более исступленным голосом. Думаю, он не доживет до завтрашнего утра.

Это место представляется мне преддверием ада. Несомненно, такие же мысли возникают и у других образованных людей, ибо на стене у окна, за которым видна Золотая Мадонна, углем нацарапаны слова «PER ME SI VA NE LA CITTA DOLENTE, PER ME SI VA NE L'ETTERNO DOLORE, PER ME SI VA TRA LA PERDUTA GENTE». Сестра Поль-Мари говорит, что монахини не стали стирать надпись, поскольку сделавший ее офицер сказал, что это стихи, прославляющие их доброту и заботу. Судя по всему, никто из монахинь не знает ни итальянского языка, ни итальянского поэта Данте.

Это цитата из «Ада», разумеется, которая в переводе гласит: «Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ, Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН, Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ».[8]8
  Данте Алигьери, «Божественная комедия», песнь 3 (пер. М. Лозинского).


[Закрыть]

Идут врачи со своим проклятым шприцом. Продолжу позже.

15 июля, суббота, без малого полночь

Оглушительный грохот канонады. Я вижу Мадонну с Младенцем, освещенную сзади непрерывными орудийными вспышками; блики от них дрожат на крашеных белых половицах, точно отсветы незримого пожара.

Единственный другой человек в палате, не спящий сейчас, лежит через проход от меня – пораженный фосгеном парень. Он издает совершенно ужасные звуки. Я стараюсь не смотреть на него, но невольно поглядываю украдкой каждые несколько секунд.

 
На искаженном дьявольской гримасой
Лице таращатся пустые бельма;
Отравленная кровь клокочет хрипло
В разъеденных, сожженных газом легких
И пузырится жгуче-горькой пеной
На изъязвленном черном языке…[9]9
  Уилфред Оуэн, «…На искаженном дьявольской гримасой…».
  Родился в 1893 г., учился в Беркенхедском институте и Лондонском университете. В 1915 г. вступил в полк Artist's Rifles, сражался во Франции с января 1917 по июнь 1917 г., когда был комиссован по состоянию здоровья и с диагнозом «нервное расстройство» отправлен в санаторий, где встретился с Сигфридом Сассуном, вскоре ставшим его учителем. Сассун познакомил Оуэна с поэтами Робертом Грейвзом и Робертом Николсом, которые оба воевали на Сомме. Несмотря на свое возмущение бездарным ведением войны и пацифистские настроения, Оуэн вернулся на фронт и стал командиром роты, поставившим перед собой задачу уберечь своих солдат от смерти. «Я весь дотла выжжен, – писал он незадолго до смерти. – Я не вынимаю сигареты изо рта, когда снова и снова пишу „погиб в бою“ на документах».
  Уилдфред Оуэн был награжден «Военным крестом» за исключительную храбрость в октябре 1918 г. и был убит пулеметной очередью у канала Самбра 14 ноября 1918 г. Многие считают его лучшим поэтом Первой мировой войны.


[Закрыть]
 

Каждый вздох дается несчастному с невероятным трудом и страшной болью. Мне кажется, он не доживет не то что до утра, а и до десятого такого вот мучительного вздоха… однако я уже насчитал десять, прежде чем написал последние слова. Возможно, он обречен дожить до утра и даже протянуть дольше, хотя я решительно не понимаю, зачем человеку посылаются такие чудовищные страдания. Рядом с ними крестные муки Христа кажутся пустяком.

Я не смог заснуть, потому что ждал появления Прекрасной Дамы. На моем запястье и рукаве пижамы сохранился слабый аромат фиалковых духов, и я подношу руку к лицу, когда гангренозный смрад становится совсем уже невыносимым.

Она наверняка придет сегодня ночью.

Напишу-ка про атаку, пока жду. Может, она перестанет мне сниться.

Мы поднялись и пошли вперед в 8.45. На некоторых участках линии наступления, я знал, немецкие траншеи находились примерно в трети мили от наших, но нас от вражеского передового окопа отделяла какая-нибудь сотня ярдов. Я постарался убедить себя, что это дает нам явное преимущество, и выбрался наверх.

В первый момент я почувствовал легкое головокружение от того, что наконец-то оказался на поверхности земли. Потом тупо подумал: «Да тут пчелы». Воздух был наполнен жужжанием – в точности как в тот раз, когда я еще мальчишкой потревожил огромный улей в саду мистера Алкнута. Увидев фонтанчики земли, взлетающие повсюду вокруг, я сообразил, что жужжат пули. Я чуть не остановился, охваченный ужасом при мысли о стальной пуле, ударяющей мне прямо в лицо, но потом сильно прищурил, почти зажмурил глаза, немного наклонился вперед и заставил себя идти вперед вместе со всеми.

По всей линии наступления наши люди шли под смертоносный огонь противника – впереди офицеры и сержанты, за ними пехотинцы с примкнутыми штыками, а следом пулеметчики с «льюисами» и носильщики боеприпасов, сгибающиеся под тяжелым грузом. Я заметил, что все – включая меня – идут сильно наклонившись вперед, словно навстречу сильному ветру или дождю. Сержанты продолжали кричать солдатам своих взводов, чтобы они держались врассыпную и не сбивались в кучи. Пока я косился по сторонам прищуренными глазами, люди начали падать.

Выглядело это странно. Люди просто валились наземь, почти небрежно, словно играющие в войну дети. Поначалу подумал, что некоторые из них струсили и пытаются спрятаться от вражеского огня – но там, где они падали, никаких укрытий не имелось, и через несколько секунд следующие пули вонзались в простертые тела, заставляя их слабо дергаться. Пули входили в плоть с глухим звуком, очень похожим на знакомый всем нам стук пуль, ударяющих в брустверные мешки. И воздух по-прежнему был наполнен жужжанием.

Мной овладел столь дикий страх, что сил хватало только на то, чтобы удерживаться на ногах и сохранять равновесие, пока я двигался вперед, осторожно огибая воронки и гниющие трупы. Комья земли взлетали передо мной и позади меня. Мой ум почему-то оставался совершенно бесстрастным.

Я пошел в атаку с дюжиной или больше солдат из своего взвода, но все они попадали один за другим. Я остановился около одного парня, лежащего ничком, и спросил: «Ты ранен?»

– А чем, по-твоему, я тут занимаюсь, кретин чертов? – проорал в ответ грубый малый. – Сраные маргаритки собираю, что ли? – В следующий миг пулеметная пуля ударила прямо в центр его каски, он выблевал свои мозги, а я двинулся дальше.

Наконец рядом со мной остался только один человек, в котором я смутно опознал капрала Вудлока из 11-го взвода. Когда до вражеского заграждения оставалось менее пятидесяти ярдов, капрал начал смеяться. «Господи, сэр! – по-мальчишески весело прокричал он. – Господи, сэр, похоже, мы с вами единственные, кто перейдет через эту чертову полосу! – Он захихикал. – Господи, сэр… – снова начал он, но тут несколько пуль разорвали в красные клочья защитный китель у него на груди, и он повалился боком в мелкую воронку. Я засунул свой дневник в карман, взглянул на часы и резво зашагал вперед.»

В проволочном заграждении перед нами была одна-единственная брешь, и к ней бросились парни из 8-го взвода, опередившие нас. Мне подумалось, что они малость похожи на овец, толпящихся у ворот скотобойни. Немецкие пулеметы, находившиеся в пятидесяти ярдах оттуда, открыли огонь, и все до единого солдаты взвода полегли там кровавой грудой.

Я шел с почти закрытыми глазам и думал о женщинах, которых знал и соблазнял когда-либо. Представлял их кожу, губы, цвет глаз, душистый запах. Вызывал в памяти их прикосновения.

Вокруг начали рваться снаряды. Куски капрала Вудлока взлетели над воронкой вперемешку с частями трупов, лежавших там с Большого Наступления первого июля. Голова капрала, по-прежнему в каске с застегнутым подбородным ремешком, упала у моих ног и покатилась.

Брешь в заграждении была наглухо завалена телами ребят из 8-го взвода, поэтому я повернул налево и направился к участку «ничейной земли», где солдаты стрелковой бригады все еще держались, все еще шли вперед. Я знал по картам, что где-то рядом находится так называемая «меловая яма» – небольшой карьер, укрепленный противником.

Бросил взгляд направо, ожидая увидеть двадцать пятую дивизию, которая должна была поддерживать нас с правого фланга. Никого. Посмотрел далеко налево, где должна была наступать двадцать третья дивизия. Тоже никого. Пули жужжали у самых моих ушей. Я обернулся посмотреть, наступает ли второй волной 13-й полк фузилеров, как планировалось. Второй волны атакующих не было.

– Давайте сюда, лейтенант! – Это оказался полковник Претор-Пинней, сидящий на корточках в воронке. Я спрыгнул к нему.

– Джимми… – задыхаясь, проговорил он. – Думаю, нам не удастся…

В воронку скатился вестовой и сунул полковнику в руки депешу.

– Наступление отменяется, сэр, – выпалил мальчишка.

Полковник недоверчиво уставился на депешу:

– Так вот почему не было артобстрела. Вот почему двадцать третья и двадцать пятая дивизии не поднялись из окопов. Наступление отменили еще до того, как мы пошли на немца, Джимми. Просто депеша запоздала.

Он высунулся из воронки и посмотрел в сторону противника. Шестидюймовые снаряды и гранаты теперь разрывались совсем рядом.

– Джимми, – сказал он, – ребята из тринадцатого взвода уже подобрались вплотную к бошевским окопам. Кто-то должен пойти к ним и сообщить…

– Я пойду, сэр! – воскликнул молоденький вестовой.

Полковник Претор-Пинней кивнул, и паренек выскочил из воронки с проворством и смелостью очень юного человека, уверенного в своем бессмертии. Всего в десяти ярдах от ямы его прошила пулеметная очередь, почти разорвав пополам.

Полковник взглянул на меня:

– Ну что ж, Джимми, делать нечего.

Мы выкарабкались из воронки и двинулись к вражеским траншеям, наклоняясь вперед, словно против сильного ветра.

Среди людей в воронках были и живые. Большинство побросали оружие, скинули ранцы и сжались в комки животного страха. Полковник посмотрел налево – там в одной из воронок сидели, скрючившись, все четверо наших ротных командиров с несколькими помощниками и палили из винтовок кто куда.

– А ну отставить, идиоты чертовы! – рявкнул полковник Претор-Пинней. В следующий миг над воронкой разорвался шрапнельный снаряд, а когда пыль и дым рассеялись, мы увидели в яме лишь разметанные куски тел.

Мы уже приближались к участку укрепленной дороги около мелового карьера, когда полковник вдруг крутанулся и тяжело упал. Я присел на корточки возле него. Сдвоенные кости предплечья белели между клочьями растерзанной плоти. Он пошевелил губами, произнося какие-то слова, но я не слушал. Я понимал: мой единственный шанс остаться в живых – это сейчас же взвалить полковника на плечи и оттащить обратно в окопы. Возможно даже, меня наградят медалью.

Прищурившись еще сильнее, я повернулся и двинулся к вражеским позициям.

Не помню ни как дошел до немецкого окопа, ни как спрыгнул в него, но отчетливо помню немецкого сержанта, выскочившего из-за поворота траншеи и что-то заоравшего мне. Не знаю, кто из нас больше испугался. Помню, я подумал: «Парень ходит в шерстяной шинели… в июле! Совсем спятил». Потом коренастый сержант перестал орать и неловко схватился за винтовку, которая невесть почему в разгар боя висела у него на плече.

Один из наших солдат, мертвый, лежал рядом лицом в грязи; около его вытянутой руки валялся «ли-энфилд». Недолго думая, я подхватил тяжелую винтовку и беглым шагом пошел вперед; отцовские часы болтались на цепочке, которую я дважды обмотал вокруг запястья где-то по пути от воронки, где упал полковник, до вражеского окопа.

Немец еще не успел вскинуть винтовку к плечу, когда я вонзил штык ему в живот прямо под грудиной. Длина штыка двадцать один дюйм. Он проткнул толстую шерстяную шинель и вошел в тело мужчины с такой легкостью, словно мы с ним на пару показывали любительский фокус. Я почувствовал, как острие стального клинка втыкается в земляную стенку позади сержанта.

Он недоуменно посмотрел на меня, чуть приподнял свою винтовку, чтобы увидеть место на животе, куда вошел мой штык, потом тихо вздохнул и прислонился со спиной к окопной стенке. Через винтовку моим рукам передавалось конвульсивное подрагивание от поврежденного клинком позвоночника. Сержант открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого просто улыбнулся. Когда он начал тяжело оседать, я бросил винтовку, будто обжегшись. Приклад уперся в землю, винтовка и две расставленные ноги мужчины образовали своего рода треногу, и труп застыл почти в вертикальном положении, по-прежнему сжимая в руках оружие. Шинель свисала складками, словно саван.

Я повернулся и зашагал прочь по траншее, чтобы найти тринадцатый взвод и сообщить об отмене наступления.

Беда произошла на обратном пути.

Остатки стрелковой бригады, не знавшие, что наступление отменено и вообще не должно начинаться, вели бой в захваченных окопах. Немцы хорошо укрепили и заглубленную дорогу, и позиции у мелового карьера – место представляло собой гадючье гнездо, состоящее из бетонных огневых точек, пулеметных бункеров, блиндажей глубиной до тридцати футов и запутанного лабиринта траншей с дощатыми настилами по дну. Наши парни выбили немцев с протяженного участка позиций и теперь отражали беспорядочные контратаки.

Окопные бои тяжелы даже при самых благоприятных обстоятельствах, а в таком «муравейнике», когда понесены значительные потери в людях и боеприпасы на исходе, они чудовищно тяжелы. К середине дня наши солдаты израсходовали полностью ручные гранаты и почти все патроны для винтовок и двух оставшихся «льюисов». Телефонные линии, протянутые через «ничейную» полосу, почти сразу были повреждены снарядами, а при любой попытке связаться с нашими позициями с помощью сигнальных флажков или фонарика сигнальщик моментально навлекал на себя огонь.

Я переговорил с единственным офицером, которого сумел найти, капитаном Ревиром, и мы решили попробовать вернуться к нашим траншеям с наступлением сумерек.

В этой части Франции сумерки сгущаются до темноты лишь к десяти часам. Как только мы посчитали, что уже достаточно стемнело, чтобы начать отступление, не привлекая внимания бошей, капитан Ревир приказал солдатам покинуть окопы, где они пролили столько крови за длинный жаркий день наступательных и оборонительных боев. Люди уходили группами по три-четыре человека и растворялись в тенях «ничейной земли».

Я обменялся рукопожатием с Ревиром и стал пробираться через открытое пространство, когда грянула артиллерия. Тотчас же понял по звуку, что стреляют восемнадцатидюймовые орудия и огонь ведется с нашей стороны.

Яростная канонада, обещанная нам утром перед наступлением, началась только сейчас. Все пространство «ничейной земли», отделявшее нас от наших передовых окопов – около тысячи ярдов, – вдруг словно взорвалось, обернувшись сплошной стеной огня и шрапнели.

Воздух наполнился металлом, и я снова сильно прищурился и наклонился вперед. На сей раз осколки пролетали мимо со свистом вроде «фи-и-и-у-у-у-пх…» – заключительный звук раздавался, когда шрапнель врезалась во что-нибудь. Многие снаряды разрывались в воздухе – самый неприятный вариант, поскольку в таком случае шрапнельные пули поражают в первую очередь голову, а укрыться от них можно в лучшем случае только в землянке с прочной крышей.

Позади нас затрещали немецкие пулеметы. Очевидно, боши предприняли очередную контратаку и снова заняли окопы, только что оставленные нами. Пути вперед не было. Пути назад – тоже. Я почувствовал желание захихикать, как капрал Вудлок в последние секунды жизни.

На основании всего слышанного вчера и сегодня могу с уверенностью предположить, что именно тогда 13-я стрелковая бригада перестала существовать как войсковая единица. Приняв нас за немцев, идущих в контратаку из Контальмезона, наша собственная артиллерия полностью уничтожила остатки части. Я же бесцельно метался по «ничейной» полосе от воронки к воронке: падал наземь, когда снаряды взрывались поблизости, бежал сквозь дым и пыль, когда они ложились поодаль. Смутно сознавал, что по-прежнему крепко сжимаю в левой руке отцовские часы, а часовая цепочка по-прежнему обмотана у меня вокруг запястья.

Это безумие не могло продолжаться вечно, и вскоре оно закончилось. Я бежал к нашим окопам, до которых все еще оставалась сотня ярдов, когда вдруг прямо позади меня грохнул взрыв, и в следующий миг я уже летел, подхваченный мощной взрывной волной, и смотрел на поле боя с большой высоты. В ту секунду подумал, что меня убило и моя душа покинула тело.

Потом я упал, скатился в глубокую воронку, шумно бултыхнув ногами в вонючем зеленом озерце на дне. Какое-то время оставался без памяти, а когда очнулся, уже совсем стемнело, и канонада продолжалась. Я не сомневался, что вот-вот меня найдет очередной снаряд, но это уже не волновало.

Мои брюки изодрало в клочья взрывной волной, я был практически голый ниже пояса и не чувствовал ног, погруженных в мерзкую жижу. Френч тоже изодрало в лоскутья, но рубаха спереди осталась цела. Каска исчезла. Кроме полного онемения, распространявшегося от спины к ногам, я почти ничего не чувствовал, однако был уверен, что меня смертельно ранило осколком, который сейчас сидит глубоко в моей онемевшей плоти. Руки – черные от копоти, как и все остальное, – никак не пострадали, и через несколько минут полуобморочного забытья я попробовал выползти наверх, используя их. Но тотчас отказался от этого намерения. Макушка находилась всего на пару дюймов ниже края воронки, и когда я приподнялся над этим «бруствером», шрапнельные пули так и засвистели мимо ушей. Оставив попытки выбраться, соскользнул обратно вниз, и ноги снова по бедро скрылись под темной водой.

Яму со мной делили еще один или двое. Я говорю «один или двое», поскольку по сей день не знаю, сколько человек лежало напротив меня, на другой стороне шестифутового вонючего озерца. Нижняя половина тела валялась ничком ногами вверх, носки ботинок почти касались края воронки. При вспышках сигнальных ракет и сполохах взрывов я отчетливо видел белый кусочек спинного мозга. Обмотки и ботинки определенно английские, и я бы подумал, что это нижняя половина моего собственного тела, если бы не успел уже увидеть свои голые ноги.

Из воды наполовину торчала голова какого-то парня, лицом ко мне. Он умудрился не потерять каску, похоже, крепко застегнутую на подбородный ремешок. Его глаза оставались открытыми, и он очень пристально смотрел на меня. Я бы решил, что передо мной умный малый, который затаился здесь в ожидании, когда кончится артобстрел, если бы не одно обстоятельство: рот и нос мужчины находились под водой, а пузырей не было. Шли минуты, складываясь в часы, а он так ни разу и не моргнул.

Не в состоянии пошевелить ногами, не в состоянии оценить серьезность своих ран из-за общего онемения тела, я лежал на спине и ждал смерти, а артиллерия продолжала палить. Даже если я не умру ко времени, когда огонь прекратится, немцы все равно пошлют патрули добивать штыками раненых англичан.

Признаюсь, невзирая на все старания настроиться на философский лад, я мог лишь вспоминать лица и имена всех женщин, с которыми спал когда-либо. Не самое неприятное времяпрепровождение.

А потом начались нешуточные боли в спине и груди. На такой случай я предусмотрительно прихватил четыре таблетки морфина, положенные каждому офицеру. Теперь полез за ними в карман брюк.

Брюк на мне не было. Только клочья ткани да рваные раны на бедрах.

Я похлопал по карману изодранного френча, вопреки всему надеясь, что по рассеянности засунул таблетки туда, но обнаружил там лишь свой дневник, огрызок карандаша и серебряный свисток.

Боль накатила подобием ядовитого газа. В тот момент я бы обрадовался ядовитому газу, ибо хотел одного: положить конец невыносимой боли. Как уже признавался выше, я не из храброго десятка.

Где-то между полуночью и рассветом, когда я корчился в грязи под пристальным немигающим взглядом своего мертвого товарища, ко мне явилась она.

Прекрасная Дама. Та самая, которую я жду сегодня ночью.

Но возможно, ее отпугивают скрип карандаша и моя сидячая поза. Я отложу дневник до другого раза и стану ждать в темноте, разрываемой орудийными вспышками.

Постскриптум: отравленный газом парень через проход от меня уже не дышит.

15 июля, воскресенье, 9 утра

Прекрасная Дама так и не появилась. По крайней мере не помню, чтобы она приходила. Не передать словами, как я разочарован.

Монахиня – не милая сестра Поль-Мари, а другая, суровая, – объясняет продолжительную канонаду наших тяжелых орудий: ведется ожесточенный бой за Высокий лес. Больше всего раненых, говорит она, поступает из 33-й дивизии, в частности из Церковной бригады. По ее словам, она никогда еще не видела таких ужасных ранений.

Я постепенно понял, что китченеровская практика комплектования армии добровольческими товарищескими батальонами (хотя идея хороша с точки зрения подбора личного состава) неминуемо обернется страшным ураганом горя и приведет к тому, что деревни, церковные приходы и целые профессиональные поприща опустеют, когда весь цвет нашего поколения будет истреблен за один-единственный день. [Даже в наши дни почти всем знаком плакат с изображением лорда Китченера, указывающего на зрителя пальцем и недвусмысленно заявляющего: «Родина нуждается в тебе». Возможно, однако, современный читатель забыл, что Китченер ввел воинскую повинность только в январе 1916-го. Таким образом, Джеймс Эдвин Рук и около двух с половиной миллионов других людей в хаки являлись добровольцами. Мнение Рука о «товарищеских» батальонах, куда вступали целые компании друзей и знакомых, оказалось совершенно верным. Самое тяжелое последствие, которое имела для Великобритании кровавая бойня ПМВ, заключалось не просто в общем количестве убитых англичан, а в страшных потерях, понесенных отдельными местностями, населенными пунктами, учебными заведениями, предприятиями и прочая в результате истребления целых товарищеских батальонов. В перечень их, потерявших на Сомме свыше 500 человек убитыми и ранеными (численность батальона составляла 1000 человек), входят Аккрингтонский, Лидсовский, Кембриджский, Школьный и 1-й Брэдфордский батальоны, Глазговский бригадный батальон и добровольческий батальон графства Даун. Причем все потери понесены в ходе единственного наступления 1 июля. – Прим. ред.]

Недавно приходили врачи и сестры, втыкали шприц мне в легкие через спину. Он вытягивает жидкость с неописуемо мерзким звуком, при котором мне вспоминается виденный в детстве цирковой слон, всасывающий хоботом остатки воды из ведра. Цирк проезжал через кентский Уилд далеким зеленым летом – господи, как мне хотелось бы перенестись туда сейчас!