Текст книги "Герой Ее Величества"

Автор книги: Дэн Абнетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Повествует о случившемся в пятницу

Мало кто может вытащить вас из постели утром в пятницу так быстро, как человек, молотком прибивающий мертвую кошку к вашей входной двери. Разве только человек, прибивающий живую кошку.

Прерывистые удары, сопровождавшие вышеупомянутую затею, эхом разнеслись по дому номер семнадцать по Амен-стрит в Сохо и грубо вторглись в сознание Аптила, разлучив его с прекрасным сном о моторном баркасе, Барьерном рифе и девушке по имени Руути.

Расширенный грезами разум резко сократился, когда абориген пробудился и застонал. Лодка, риф и Руути помахали ручкой с исчезающей границы Страны Снов и покинули его, одинокого и раздраженного, в мрачной, дикой, чужой стране, к которой Аптил уже начал питать искреннее отвращение, и сейчас оно обратилось на равномерный стук внизу.

Неохотно ссутулив плечи, австралиец вперевалку зашлепал вниз по лестнице, стряхивая сон с глаз. Широко зевая, он распахнул дрожащую входную дверь.

Человек снаружи резко остановил молоток, уже замахнувшись, и прикрыл головку инструмента рукой совсем рядом с лицом Аптила.

– Ох ты, твою-то мать! – воскликнул он и невольно отскочил, осознав, насколько мускулист, непривычен, обнажен и рассержен великан, открывший дверь.

Затем громко выругался и затряс рукой, когда депеша о столкновении молотка с ладонью прошествовала вверх по руке и прибыла в мозг.

На пороге дома стояли три человека, судя по одеждам – обыкновенные торговцы и ремесленники, а прямо под дверным молотком был распят окоченевший труп английской домашней гладкошерстной. Двое из мужчин опасливо взглянули на Аптила, тогда как третий танцевал импровизированную джигу, зажав руку под мышкой и выкрикивая слова, в которых стремительно убывало количество букв, зато возрастал градус возмущения. Аптил окончательно проснулся и решил оглядеться по сторонам, пока не столкнулся носом к носу с новым дверным украшением. Он мигнул. Кошка не смогла. Похоже, она стала жертвой какого-то экипажа задолго до распятия, и на морде ее застыла гримаса того рода, которую, по предположениям Аптила, успевает скорчить животное, поющее в аллее свои песни и прерванное тремя тоннами критики, влекомыми лошадиной упряжкой.

В общем, выглядела она еще менее счастливой, чем Аптил.

«И что же, черт побери, вы тут делаете, а?» – хотел сказать гигант, но понял, что не может. Привычка вбила в него Маневр чуть ли не на павловском уровне. Он удовлетворился тем, что одарил всех присутствующих, в том числе и кошку, своим наиболее безжалостным взглядом.

– А пусть это будет предупреждением, вот, да! – крикнул человек с молотком, наконец совладав с собой.

Аптил обдумал сказанное и снова взглянул на распятое животное. Он и раньше не помышлял завести домашнего питомца, но до сих пор понятия не имел, что лондонцы относятся к этому настолько плохо. Теперь же австралиец внял их совету и окончательно отбросил и так не слишком привлекательную идею.

Аптил кивнул, улыбнулся и уже хотел закрыть дверь. Трио с опаской наблюдало за ним.

– Эт самое, ты все усек, дикарь? – прорычал парень с молотком, его уверенность в себе повышалась по мере того, как гигант скрывался в доме.

– Да нет, ты чего? – встрял его компаньон. – Он же дикарь, а значит, родился без большого ума для размышлений, вот так.

Друзья понимающе закивали.

Аптил снова вышел на крыльцо и решил возобновить дискуссию. Если бы на нем сейчас была рубашка, то он, определенно, закатал бы рукава. Несколько раз ударить их головами друг о друга или о скребок – это же не нарушение Маневра, рассудил он. Руперт всегда сможет списать это на кашу в голове невежественного аборигена, к тому же подобный поступок значительно улучшит столь дурно начавшуюся пятницу.

– Не будете ли вы так добры, джентльмены, объяснить цель вашего присутствия здесь? – спросил неожиданно появившийся Агнью, туго затягивая пояс халата.

Выглядел он еще мрачнее Аптила и кошки.

– Эт предупреждение, да! – повторил человек с молотком, угрожающе махнув означенным предметом в сторону сухопарого и сурового слуги.

– Я так не думаю, – ответил Агнью, изучая новое дверное украшение. – Скорее я склонен посчитать это издевательством над бедным глупым животным и актом вандализма по отношению к частной собственности. Знаете ли вы, сколько времени понадобится, чтобы убрать следы от гвоздей с обработанной древесины дуба такого качества?

Последовала пауза. Один из мужчин, который, так сложилось, когда не участвовал в акциях по распятию кошачьих, работал столяром, услужливо ответил, пока остальные на него не зашикали:

– Около семи рабочих дней, это если раствор хороший и руки умелые…

– Мистер, мы, это, в курсе, чей это дом и чего его хозяин наделал, – сказал молотконосец, сжав зубы. Те были настолько же белыми и ровными, насколько серебряные монеты, побывавшие в огне, а потому слова не встречали никаких затруднений, вырываясь сквозь них наружу.

Агнью терпеливо сложил руки на груди.

– Так просветите и меня, пожалуйста, – сказал он, – прежде чем я буду вынужден взять большую дубину, одолжить ее моему другу и не думать о последствиях.

Держа молоток под рукой, глава трио сделал шаг вперед:

– Я – братуха Боб. А это вот братуха Томас и братуха Колм. – Братуха Боб указал на каждого любимым инструментом.

– Утро доброе, – откликнулся братуха Томас (по совместительству столяр).

– Мм, – кивнул не столь радостно братуха Колм.

– Вы что, монахи? – спросил Агнью.

– Чего?

– Чернецы? Члены какого-то ордена? Или вы… действительно братья?

Мелкий рыжий Боб осмотрел долговязого лысеющего Томаса и пухлого седого Колма. Они обменялись лихорадочными испуганными взглядами.

– Ну, я так и сказал, мы – они самые… – начал Боб.

– То есть вы – дети одних родителей? – осведомился Агнью.

– Нет, мистер. Нет, мы не дети. Мой отец – старина Ловкий Джордж, а Боб – сын… – пустился в объяснения Томас.

Братуха Боб сказал ему заткнуться.

– Тогда на каком основании вы называете друг друга братухами? – спросил Агнью.

– Мы, – резко ответил Боб, – братухи, в смысле, по общине, давшие клятву, преданные служители тайного союза, объединенные хармоническнми отношениями братства настоящих мужчин.

Агнью кивнул:

– А, так вы состоите в тайном обществе.

Трио нервно взглянуло на него.

– А вы никому не скажете? – спросил братуха Томас.

– Так в каком? – вздохнул слуга.

– Мы непосвященным ничего такого не говорим, да! Да шоб вас оспа покарала за дерзость! Да я лучше подохну, кровью истеку, но не стану болтать о тайных знаниях нашего братства.

– Вы из Жилищного комитета, так? – с грустью спросил Агнью.

Братухи неуклюже стали переминаться с нот на ногу.

– Так, я спрашиваю?

– Да, – пропищал братуха Боб.

– Вы скоро сведете меня в могилу своими планами, записками и встречами. Если дело не в состоянии брусчатки, так в обеспечении должного освещения улицы, а если и с ним все в порядке, то тогда ожидай толпу с факелами с требованием подписать петицию о починке водосточных канав. Что на этот раз? Количество прибитых к стене кошек не удовлетворяет законным требованиям?

Братуха Боб выпрямился и поправил свой воротник размером с доброе колесо.

– Я, – начал он громогласным голосом, от чрезмерной самоуверенности и красноречия его и так неказистая речь стала окончательно неряшливой и неразборчивой. Агнью поморщился. – Я – избранный п'езидент инициативной г'уппы Равного Комитета Моральной Развращенности.

– Мы встречаемся по четвергам в комнате над «Пыхтящим Фазаном», – встрял Томас, решив пояснить ситуацию.

– Ты, это, не говори им тут, дуралей! Это секрет! – Братуха Боб повернулся к Агнью, а братуха Томас качнулся назад со стремительно краснеющим отпечатком молотка на лбу. – И вот наша инициативная группа, она, как и весь город, реально озаботилась теми увасными мудическими деяниями, которые охватили весь Лондон. Тут Колледж сгорел прошлым вечером. Видали, наверное. Это иностранное злое колдовство, да, и делают его злые колдуны, которых специально тренируют в дьявольщине.

– И?.. – спросил Агнью.

– Это дело вред приносит этой самой оквуге, и мы этого не потерпим, – заключил Боб.

– И?.. – спросил Агнью, теряя терпение.

– Ну… сэр Руперт вроде как в этом виноват, ведь так?

– Нет, – твердо ответил слуга. – Хорошего дня, – добавил он и хлопнул дверью.

Агнью открыл ее секунду спустя, когда братуха Боб решил провести голосование, продолжать ли им орудовать молотком, и спросил:

– А как со всем этим связана несчастная кошка?

Братуха Боб наклонил голову в издевательской манере, словно глава цеха, оценивающий работу своего самого малообещающего подмастерья:

– Ты шо, не понял ни шиша? Это ж предупреждение. Чтоб привлечь внимание общественности к собственности, на которой висит проклятие дьявольщины и увасных мудических деяний.

– А почему кошка?

Братуха Томас выступил вперед с самоуверенным видом:

– Так должно быть, ибо сказано в законах Комитета, пункте один-семь-шесть и далее: «Кота или подобное животное следует использовать, дабы пометить оскорбляющую собственность, так как с этими животными связаны традиции суеверий».

– Спасибо, братуха, – сказал Боб.

Братуха Колм важно кивнул.

– Я припоминаю единственную примету, связанную с этими животными: если черный кот перейдет тебе дорогу, то это приносит удачу, – заметил Агнью.

– Эт да, конечно, а вот если прибить его к двери, тот тут дело другое! Черная кошка, прибитая к двери, приносит только несчастье. Только.

– Я думаю, что больше всего несчастья она принесет слепому торговцу, вздумавшему постучать в эту дверь, – ответил слуга и серьезно обдумал следующие слова, прежде чем сказать их. – Отвалили отсюда быстро – и кошку не забудьте.

Он снова хлопнул дверью. В зале, под аккомпанемент ворчанья Жилищного комитета, все еще доносящегося с улицы, Аптил взглянул на Агнью и вздохнул:

– Мы должны найти Руперта. Мне уже совсем не смешно.

Слуга кивнул:

– Передай мне пальто, а потом выпьем чаю. Он всегда помогает моему мыслительному процессу. После чего приступим к поискам.

Абориген последовал за ним на кухню со словами:

– Я бы тоже не отказался от кружечки этого напитка, если он так хорош, как ты говоришь. У меня нет даже намеков на идею, с чего начать.

Агнью насыпал из чайницы две ложки с горкой порошка, похожего на порох, и сказал:

– Начнем от входной двери и пойдем дальше.

Растрепанная пятница устало тащилась по Лондону. На бойнях Истчипа мясники раздраженно сметали малоприятные побочные продукты торговли свининой в сточную канаву, обеспечивая Пуддинг-лейн ее знаменитое имя, но в мыслях своих служители плоти были далеко. Многие из них желали оказаться вместе с требухой на мусорном корабле, идущем по Темзе прочь от города, жить в котором почему-то расхотелось. Редеющий дымный столб над Вестминстером лишний раз напоминал о довольно мрачных перспективах.

Следователи милиции копались с пинцетами и увеличительными стеклами в коптящих развалинах, в воздухе стояла отвратительная вонь, и дело было не только в гари. Все хотели оказаться подальше от Колледжа Гильдии. Де Квинси принес мел для разметки местоположения трупов, хотя был уверен, что обрисовывать после пожара, скорее всего, нечего.

Доктор отошел к скамейке, стоящей в западном углу плаца Колледжа, где мог присматривать за работой и курить трубку. Даже здесь, на расстоянии в полфарлонга от пепелища, ему пришлось стряхнуть с сиденья стеклянные осколки. Кончина здания больше напоминала извержение вулкана.

Вскоре должен быть подойти Галл, и де Квинси совершенно не прельщала перспектива делать доклад о причинах возгорания. Его краткость могла сравниться только с полным отсутствием хоть какого-то понимания того, что здесь произошло. В освинцованной комнате практически ничего не уцелело, кроме нескольких следов трупного воска и комочков жира: никаких свидетельств, улик, причин, ответов, естественно кроме горестного и прочувствованного заявления Джасперса, подтвержденного свидетельством более дюжины перепуганных насмерть послушников. Джасперс, который выставил покойного претора назойливым, некомпетентным дураком, решившим совершить опасную операцию, несмотря на все его, Джасперса, увещевания. Даже несколько коротких минут в обществе Еноха заставили де Квинси сильно усомниться в версии преподобного.

Доктор выбил трубку о ножку скамейки и поднялся на ноги. Галл с двумя солдатами приземлились во дворе, подобно ястребам; мощные крылья «винчи» хлопали, борясь с сопротивлением ветра и гравитацией. Де Квинси направился к ним. В его голове роились, беспокоя, непоколебимые, но совершенно недоказуемые подозрения, и он не знал, кому рассказать о них и даже как начать рассказ.

Тем не менее воспоминания о лице преподобного, залитом отсветами пожара, не шли у него из головы.

К северу от Вестминстера матушка Гранди села на упавший воротный столб, лежавший на краю Мурфилдского болота, и съела последний крекер. До столицы оставалось несколько часов ходу. Грозовые облака, ползущие со стороны центральных графств, катились над ее головой по направлению к Лондону. Судя по скорости, что-то их туда сильно влекло.

Далеко на юго-востоке Джузеппе Джузеппо слизнул соленые брызги с губ и посмотрел на Ла-Манш, почти скрытый туманом. Колокола бакенов еле слышно позвякивали в мертвом штиле. Такелаж «Battista Urbino» мягко поскрипывал. Путешествие отняло больше времени, чем рассчитывал ученый.

На сцене «Лебедя» Лун Седарн менял струны на лютне.

Кто это сказал, что «театр – это блаженный эликсир от жестоких ран действительности»? [33]33
  Леди Скритти из Трабанта после премьеры «Тита Андрогина». – Примеч. авт.


[Закрыть]Или что «пьеса мягко сглаживает заботы повседневной жизни»? [34]34
  Сирил Скроун, эсквайр, после трех бутылок хереса. – Примеч. авт.


[Закрыть]Или даже что «на этой сцене деревянных фантазий муза оборачивает нас в плащ желаний и возможностей того, что в драгоценный час лучшие сны однажды могут плотью стать»? [35]35
  Я честно не знаю, кто это сказал, но, судя по всему, он – невероятный идиот. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Когда Уилм Бивер, эсквайр, решительным шагом пересек порог «Лебедя», столь драматические высказывания переполняли его энергичный и жаждущий ум, а толстая пачка исписанной бумаги – карман штанов. Он напевал радостную песенку. Город был порван в эмоциональные клочья, оплот магической силы превратился в дымящиеся руины, всюду витали слухи, что какой-то гоэтический призрак вырвался на свободу и бродит по улицам Лондона в поисках жертв. Однако, с точки зрения Уилма Бивера, то был хороший, прекрасный, многообещающий день. По его разумению, «Лебедь» и все олицетворяемое им на миллион миль отстояли от ужасов мира и этого проклятого изменника Руперта Триумфа, который, по общему мнению, был виновником всех зол.

Уилм Бивер, эсквайр, – это, на случай если вы забыли, ваш покорный слуга и автор, то есть я, ведь восторг от столь увлекательной повести мог поразить и отвлечь вас.

– Простите, – обратился я, Уилм Бивер, к блондину с лютней, – я ищу месье Гомона или месье де Тонгфора. Они здесь?

– Скорее всего, – ответил музыкант. – Поищите-ка вот там. – Он указал потрепанным инструментом в сторону гримерки.

Было где-то полдвенадцатого утра, и большинство членов труппы еще спали.

Я (Уилм Бивер) дружелюбно кивнул, намекая, что прекрасно знаком со сценическими порядками, и произнес с усмешкой:

– Представляю. Наверное, репетируют.

– Спят, пердят или получают удовольствие, коли вчера было с кем уединиться, – ответил лютнист. – Подозреваю, в некоторых случаях занимаются всеми тремя делами одновременно.

– Эм-м-м… – протянул я, не будучи уверенным, какой колкостью подобает отвечать в таком случае.

Лютнист встал. Вторая струна щелкнула кнутом и мягко завыла.

– Луи Седарн. – Он протянул мне руку.

– Ах да. Уильям Бивер. Рад встречи. Милый.

Музыкант странно на меня посмотрел.

– А актеры разве не называют друг друга «милый»? – нервно переспросил я.

– Те, кого я встречал, нет. Но не спрашивайте меня. Я тут новенький, месье.

– Вы – француз?

– Только на краткий период, – проворчал Седарн, после чего быстро добавил: – Бивер… Бивер… А вы не пишете в газетах?

Ваш автор тут же возгордился признанием со стороны иностранного таланта и развеял его сомнения.

– Ваш материал иногда… – начал Седарн.

– Вы знакомы с моими работами?

– Я опорожняюсь, как и всякий другой человек. Иногда мне нечего делать. Та статья, которую вы написали о возвращении Руперта Триумфа и его открытиях, – это…

– Тщательное журналистское расследование, написанное хорошим языком? Исчерпывающая передача фактического материала с лирическими нотками и узорами остроумных афоризмов?

– «Полная ерунда» – вот слова, которые я искал, – ответил Седарн. – И это еще мягко сказано. Ваши факты – сплошной вымысел. У него было два корабля, а не шесть. Экспедиция заняла три года, а не два.

– Наверное, в мои записи вкралась ошибка, – заикнулся я.

– А, ну да. Что же касается его открытий… Я не знаю, откуда вы это взяли… скорее всего, со дна бочонка вина.

Я мучительно поморщился и произнес дрожащим голосом:

– Вы не представляете, каково это. Сжатые сроки… постоянно орущие редакторы, зарубающие статьи и вечно требующие эксклюзива… тиражники, которым нужны только золото, блеск и секс.

– Так это и объясняет идиотизм про «смуглых туземных дев»? – спросил Седарн.

– Да. Простите. Но… – Я замолк и задумался, после чего присмотрелся повнимательнее к неопрятному лютнисту. – А почему это вас так заботит?

Француз пожал плечами:

– Я… мм… знаю его. Довольно хорошо. Он был очень расстроен этой статьей, когда вышла газета.

Я наклонился вперед, как всегда, когда моими действиями овладевает инстинкт журналиста. Глаза мои засияли.

– Вы знаете его? А вы не знаете, где он сейчас находится? Весь наш благословенный город охотится за ним… В смысле… Какой Триумф на самом деле? Говорил ли он вам о чем-нибудь? А Магией он, ну вы понимаете, не баловался?

– Нет. И нет. И так далее. Я не видел Триумфа много лет. – Седарн сел, тронул струны и принялся вращать колки, добиваясь от инструмента послушания.

Он казался мне взволнованным, словно только что чуть не выдал себя, сболтнув лишнего.

– А вы, собственно, зачем пришли сюда? – резко спросил он, когда струны завыли в унисон, срочно сменив тему разговора.

– Я известен своим… – ответил я и замолчал. По крайней мере, я уже убедился, что нахожусь рядом с человеком, от которого откровенную брехню не скроешь. Не хотелось испытывать удачу или произвести плохое впечатление. – Они ищут комика, чтобы потешать всякую рвань в антрактах. Всего лишь скромный дивертисмент. Хочу расширить горизонты. Газеты мне никогда особо не нравились. Я хочу стать… комиком.

– Ну, вы забавный парень, – едко заметил Седарн.

– Правда?

«Нет», – явно ответил его угрожающий взгляд. Я почувствовал себя маленьким и жалким. Вздохнул. Утро представлялось мне в совершенно иных красках. Я посмотрел по сторонам, ища ближайший выход, куда бы мог удрать. Помещение за сценой представляло собой лес осыпающихся раскрашенных кулис и сваленных в кучу кусков декораций.

– Погодите, – неожиданно смягчился француз. – Откуда мне знать? Я же не видел вашего номера.

– А не хотите посмотреть? – спросил ваш покорный слуга, я, Уилм Бивер, снова нацепив на лицо улыбку.

– Не на голодный желудок. Ну и какие у вас дела в театре?

Я подошел ближе к лютнисту и сказал:

– На прошлой неделе я беседовал с мистером Гомоном в «Медвежьей голове». Похоже, ему понравились мои афоризмы и остроты.

– А он пил?

– Как рыба. Но я смотрю на это с другой стороны… Разве моя будущая аудитория будет трезвой?

Седарн захихикал:

– Нет. Никогда. Это ободряет. Так что вам сказал Гомон?

– Что он даст мне время в антракте для разогрева публики перед третьим актом. Десять минут. Политика, колкости на социальные темы, шутки ниже пояса. Если я не буду осмеивать королеву или упоминать скандал с Триумфом, все будет в порядке.

– Будет. Я сейчас его найду, – сказал Седарн, вставая и передавая мне лютню с номером Секретной Службы. – Присмотрите за ней?

Я взял инструмент, словно стажер в компании по погрузке животных, страдающий врожденной черепахофобией.

– Спасибо, – поблагодарил француз.

– Я так понимаю, скоро приедет гостевая труппа, – заметил я. – «Деревянный Ох» затопило, и…

– Именно. Они прибудут еще до полудня. И вот тогда сцена превратится в эшафот для актеров «Лебедя». По-моему, они даже свой текст еще не выучили, – сказал Седарн, остановившись на пути в гримерку и оценивая меня и мои способности по ухаживанию за лютней. – Послушайте, не окажете мне одну услугу?

Рев грима и запах толпы, [36]36
  «The roar of the greasepaint – the smell of the crowd» – Бродвейский мюзикл 1960-х годов.


[Закрыть]можно сказать «эльдорадо» всей моей жизни, были так близки, что я их почти чувствовал. По правде говоря, ощущения оказались не самыми приятными, но я был уверен, что привыкну к ним. Как к скотчу. Если бы тогда я поставил крест на собственной заветной мечте, причем в нескольких шагах от ее свершения, то проклял бы себя на всю оставшуюся жизнь. А потому я был решительно настроен познакомиться с правильными людьми, совершить правильные действия, дать на правильные лапы и вообще сделать все возможное, дабы расположить к себе любого, кто смог бы подтолкнуть меня по лестнице к славе со скоростью в один пролет зараз (впрочем, существовали пределы, которыми поступиться я не мог, – никаких проколов любых частей тела, а чужие бороды вызывали у меня сыпь).

Я улыбнулся Седарну так широко, что уголки губ ткнулись в мочки ушей, и совершенно бескорыстно ответил:

– Да, любую.

В неприметном портшезе, ненавязчиво припаркованном на платной стоянке позади «Лебедя», сержант Клинтон Иствудхо опустил подзорную трубу и голубым карандашом пометил время в отчете голубо-карандашного цвета.

«Одиннадцать сорок шесть, – записал он. – Неизвестный субъект зашел в „Лебедь“ семнадцать минут назад. Похоже, говорил с агентом Бордом».

Иствудхо подчеркнул слово «говорил». Он откинулся на сиденье видавшего виды паланкина и через соломинку всосал виноградный сок из фляжки с инвентарным номером ЦРУ. В полшестого утра стоял жуткий холод, поэтому пришлось сдобрить напиток бурбоном, и теперь тот лениво ползал по венам теплой ртутью.

Сержант потянулся, насколько позволял экипаж, и снова взял трубу. Потом молниеносным движением выхватил оружие из кобуры, прибитой к спинке сиденья, и только этот устрашающе краткий, почти незаметный миг соединял ее с рукой, в которую приятно легла цельнометаллическая тяжесть десятизарядного пистолета с горизонтальным магазином и шпилечными патронами.

Запах ружейного масла взвился в спертом воздухе.

– Бум, бум, бум, бум, – выдохнул сквозь зубы Иствудхо, наставив свою огромную пушку в наблюдательное отверстие. – Ты попался, – пробормотал он. – Ну так как, повезет тебе сегодня, мразь?

Иствудхо опустил оружие. Вид на театр неожиданно стал интересным. Светловолосый джентльмен, в одежде французского кроя, с лютней в руках, вышел из «Лебедя», поймал паланкин и уже ехал вниз по Поукет-стрит в сторону Колчестер-роуд.

– Эй! – заорал сержант, не вылезая из повозки.

Двое армейских громил, которые стояли неподалеку, прислонившись к стене и куря самокрутки, вскочили и резко кинулись к носилкам.

– За тем паланкином! Быстро! – закричал Иствудхо через откидной борт.

«Клинтон Иствудхо. Погоня. Поукет-стрит», – записал он на дощечке для посланий и выбросил в окно бегуну.

Подозреваемый остановил очень хороших носильщиков. Они перебежали на крайнюю полосу движения по Скиннер-стрит, затем резко и неожиданно свернули вправо, пересекая плотное движение, на Мермэйд. От такой наглости резко затормозил фургон с бочками, чуть не сложившись пополам. Связки и канаты порвались, и груз вверх тормашками рухнул на дорогу. Но парни Иствудхо были крайне натренированными профессионалами, к тому же оснащенными противоскользящими подошвами, сделанными по последнему слову техники. Они перепрыгнули обломки, обогнули вставших на дыбы лошадей и орущего погонщика, еле вписавшись в поворот на Мермэйд.

Дичь впереди свернула на Кордвейнер-стрит, паланкин опасно накренился. Иствудхо зажег голубую лампу, повесил ее на крышу своего портшеза и принялся звонить в колокол. Люди на улице останавливались и смотрели ему вслед, резво убираясь с пути, чем несказанно радовали сержанта.

После Кордвейнер преследователи резко набрали скорость и стали настигать подозрительный экипаж. Беглецы-носильщики задыхались и сильно покраснели, а агенты ЦРУ славились выносливостью и устойчивостью движения. Иствудхо держал пистолет под рукой.

Без всякого предупреждения дичь резко свернула на Суитен. Паланкин сержанта пролетел мимо, парни затормозили, повернувшись на каблуках, пробежали назад и рванули за ней. На опасном углу, ведущем на Крэйвен-хилл, они чуть не перевернулись. Правый ботинок переднего бегуна скользнул по булыжникам, но носильщик умудрился не упасть и снова набрать скорость. Иствудхо звонил так сильно, что язык колокола оторвался и вылетел в окошко экипажа.

Они поравнялись с преследуемыми: портшезы и бегуны подпрыгивали и грохотали по Бродерерс-лейн плечом к плечу. Иствудхо высунулся из окна и закричал:

– Остановись!

Блондин в паланкине взглянул на него и пожал плечами в недоумении.

– Я? – проартикулировал он.

Сержант потянулся за пистолетом, но тут услышал, как передний носильщик резко охнул от тревоги. В конце улицы иногда расставляли рыночные лотки, и в пятницу как раз был такой день. Из-за прилавков улица сузилась до одной полосы, недостаточно широкой для двух паланкинов.

– Тормози! – завопил Иствудхо.

Их занесло, и агенты ЦРУ завалились на стол с овощами.

Сержант захрипел, выпрыгнул из разбитого экипажа и выплюнул кусок сырого баклажана.

Дичи досталось не меньше. Стараясь вписаться, те угодили в навес торговца кружевами, и теперь оба носильщика пытались выпутаться из кучи брыжей. Иствудхо подбежал к ним, держа пистолет перед собой двумя руками.

– Руки вверх! Быстро! – прорычал он.

Бегуны подчинились, и паланкин тяжело рухнул на мостовую.

– Эй, ты, внутри! Выходи наружу! Держи руки так, чтобы я их видел! Выходи и положи руки на тент! Быстро!

Блондин во французских одеждах выбрался на мостовую, подчинившись приказам.

– Хотел от меня смыться, тварь, а? – начал Иствудхо, прищурив узенькие глаза.

Светлый парик упал на булыжники.

– Думаю, в этом и заключался план, – улыбнулся я, Уилм Бивер. – А что будет теперь?