Текст книги "Герой Ее Величества"

Автор книги: Дэн Абнетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Действие ее разворачивается в ночь пятницы и утром в субботу

Кошачьи глаза наблюдали за зданием «Лебедя», залитым лунным светом. Кошачьи лапы застегнули пряжки камзола, и шестифутовый зверь медленно пошел к входу для артистов.

Приливные колокола бакенов звенели во тьме, гудели швартовы, обмотанные вокруг тумб на баке. В воздухе пахло дождем, хотя стояло затишье между ливнями. Оловянная луна время от времени красовалась в пышной черноте наверху, подсвечивая серебром края тяжелых кучевых облаков.

Джузеппе Джузеппо наблюдал, как сундуки при помощи лебедки вытаскивают на пристань здоровенные носильщики, которые, без сомнения, прикарманят большую часть его золота за то, что их заставили работать в столь поздний час.

– Это было познавательно, – искренне признался капитан Луччио, его плечи наконец расслабленно опустились впервые за три дня.

– В том числе и для меня, – сказал Джузеппе, улыбаясь моряку и тряся его влажную руку. – Не подождете в порту, пока я вернусь?

– Скорее всего, нет, – ответил капитан. – Надеюсь, вы не обидитесь, синьор. Вы дали мне целый мешок монет и подвергли настоящему испытанию мои нервы. Я предпочту заняться чем-то более безопасным. Например, половлю акулу на собственные гениталии. Или покажу парочку непристойных жестов таможенному судну Британского Адмиралтейства.

Джузеппе кивнул, улыбаясь:

– Я понимаю. На вашу жизнь храбрости уже хватит.

– А вы, чувствую, решили погеройствовать еще чуть-чуть. Надеюсь, Бог на вашей стороне, синьор.

– Бог, капитан, не имеет с моим делом ничего общего.

На пристани ученый повернулся, желая еще раз помахать Луччио на прощание рукой, но тот уже скрылся в трюме. «Battista Urbino» мягко покачивался на волнах, снова пошел дождь.

– Англия… – произнес Джузеппе, улыбаясь мороси, забрызгавшей лицо.

Был час ночи. Плимут провалился в пьяный ступор, как только пробила полночь.

Чиновник Адмиралтейства в мышино-бежевом бархатном костюме и штормовке, запинаясь, подошел к итальянцу с планшетом во все еще спящих руках.

– Чертовски поздно для такого шоу, синьор. А вы не могли бросить якорь в бухте и на рассвете сойти на берег? – спросил он.

Джузеппе покачал головой. Он был далек от сна, как никогда прежде.

– Срочное дело. Где я должен подписаться, сколько я должен заплатить и как мне достать быстрый экипаж и хорошую упряжку?

– Так поздно? – спросил служащий с выражением полной бесполезности, за которую англичан презирают по всему миру. – Это что, шутка такая?

Де Квинси выяснил, что стопка переплетенных в кожу законоположений – это удивительно удобная подушка для человека в состоянии крайней степени усталости, и уже начал пускать слюни на параграф сто тридцать пятый (запрещение совокуплений в публичных местах), когда громкий стук в дверь вернул доктора в мучительную реальность двух часов пятнадцати минут ночи в Новом Хиберниан-Ярде.

– Ш-шо? – невнятно произнес он – губы занемели от сна – и стер слюну с прорезанного рукава.

– Сожалею, что разбудил вас, сэр, – начал сержант Бернсайд, просовывая голову в открытую дверь караульного помещения.

– Нет, не сожалеете, Бернсайд.

– Сожалею, сэр, – не согласился сержант изрядно плотного телосложения. – Просто в комнате для допросов номер три у нас дело, которое требует вашего внимания.

– Иду, – вздохнул де Квинси, вставая и стягивая щегольской плащ со спинки стула.

В здешних каменных коридорах можно было окоченеть, и де Квинси шел за Бернсайдом, явственно дрожа. Сквозь кирпичную кладку доносились стоны чрезвычайно несчастных заключенных.

– Тихая ночь? – спросил доктор, зевая.

– Была, – ответил сержант. – Наряд Боба Дакки сорок минут назад произвел арест на Друри-лейн. Она поджарила парочку карманников.

– Она?

– Старая леди с востока Англии.

– Поджарила?

– Магия, сэр. По словам Боба, все хрустело и метались голубые молнии.

– Прекрасно, – выпрямился де Квинси, протер глаза и пальцами расчесал волосы, напоминающие птичье гнездо. – А вы уже сообщили Гильдии или в Отдел Инфернальных Расследований?

– Еще нет, сэр. После возгорания прошлой ночью я решил, что вы захотите поговорить с ней первым.

Они остановились перед клепаной дверью комнаты для допросов номер три.

– Так, – сказал де Квинси, глубоко вздыхая, – дайте мне протокол задержания.

– Вот, сэр. – Бернсайд передал пергамент.

– Гранди, матушка… Приводов не имеет. Нет никаких данных. Она спокойная?

– Теперь да, сэр.

– Идите и принесите мне кофе, сержант.

– Да, сэр. Я там сделал парочку наантвичей, сэр.

– Не ожидайте, что я их съем. И, Бернсайд…

– Да, сэр?

– Это был поджог, а не возгорание.

– Да, сэр.

Издав, наверное, сотый усталый вздох за неделю, доктор открыл тяжелую дверь и вошел в помещение.

Там было холодно, как в… каком-нибудь месте, куда де Квинси явно не жаждал попасть в следующей жизни. В отвратительно светлой и практически пустой комнате стояли только дежурный охранник при полных доспехах с алебардой, ужасающей размером лезвий, стенограф с переносной кафедрой и сержант Дакки, сидящий за столом перед сжавшейся пожилой леди, которая своим видом сильно напоминала садовый инструмент.

Дакки поднял взгляд:

– Внесите в протокол. Старший следователь де Квинси вошел в комнату в… – он взглянул на песочные часы, стоявшие на столе, – два девятнадцать.

Со стороны кафедры послышалось царапанье.

– Вольно, Лакки, – кивнул доктор, закрыл дверь и какое-то время постоял у входа, разглядывая подозреваемую.

– Так, расскажите мне снова, миссис, что вы сделали с теми карманниками, поджаренными на улице?

– Я тебе не миссис, – ответила старуха.

– Нет, и точно! На моей-то миссис мясца поболе будет, если вы понимаете, о чем я. Не то чтобы мне не нравились стройные, ну вы понимаете, но моя миссис, она создана для комфорта, да, а не для ускорений да учащений…

Лакки замолк. У него выдалась длинная ночка, де Квинси видел это невооруженным взглядом. С толковыми следователями и в лучшие времена было туговато, и сейчас тут сидели не гении сыска. Доктор мог поспорить, что сейчас в разуме сержанта царят порядок и организация, свойственные вакханалии или пляске святого Витта.

– Так, где я остановился? – пробормотал Лакки, в основном себе самому.

– На пределе своих возможностей? – предположил стенографист.

Матушка Гранди, казалось, усмехнулась и с нетерпением принялась барабанить по столу пальцами, похожими на ветки. Лакки посмотрел на де Квинси: его лицо выражало все доступные степени мольбы.

Квинси сел на стул, который с готовностью освободил для него сержант.

– Внесите в протокол: старший следователь начал допрос в… два часа двадцать минут. И, стенографист, удалите весь этот бред про мою жену, – с облегчением сказал Лакки.

Послышалось поспешное царапанье.

– Переписываете протокол, значит? – спросила матушка Гранди голосом, звучащим, как несмазанный флюгер, поскрипывающий на ветру.

– Нет. Просто стараемся сэкономить время и добраться до сути. А вы несколько уклончивы, мэм, – сказал де Квинси.

– Неужели?

– Да. Кстати говоря, я не полностью ознакомился с обстоятельствами, повлекшими ваше задержание. Не хотите ли вы мне рассказать, что произошло?

Матушка Гранди снова побарабанила пальцами по столу и ответила:

– Это трата драгоценного времени.

– Ну давайте его все-таки немного потратим. Вы или все мне расскажете, или будете ждать, пока я прочитаю протокол допроса, – заявил де Квинси.

– Хорошо. Я шла по улице…

– Друри-лейн, сэр, – встрял Лакки, открыв записную книжку.

– И эти два кретина прыгнули на меня и сказали… что-то вроде: «Отдавай кошелек, старая карга…»

– А почему вы думаете, что на вас напали именно кретины? – спросил доктор.

Матушка Гранди явно оскорбилась:

– Потому что все, кроме кретинов, знают: со мной связываться опасно.

– А откуда вы прибыли, матушка Гранди?

– Из Ормсвилл Несбита в Саффолкшире.

– Где вы, я так полагаю, весьма известны.

– В этом вы можете быть уверены, сэр, – подтвердила матушка Гранди.

– Но возможно, слава о вас еще не добралась до Лондона. Может такое быть, мэм?

– Может. Я думаю, именно это и объясняет, почему на Лондонской дороге водится столько дураков, – согласилась она.

Де Квинси кивнул и продолжил:

– Без сомнения, мэм. И что же вы сделали с этими… кретинами?

– Обернула их в конус флогистонного огня, – гордо заявила матушка Гранди.

– Да, голубой свет… и все трещало, – опять встрял Лакки из-за плеча старшего следователя.

– Спасибо, сержант.

– И их плоть сгорела, стала похожа на старый стейк, а глаза расплавились, словно…

– Да, да. Заткнись немедленно, Лакки, – прервал его доктор.

– Затыкаюсь, сэр.

– То есть вы признаете, что использовали черную магию, дабы уничтожить напавших на вас грабителей?

– Ну да. Я – коледьма, – признала старая карга.

– Прошу прощения?

Матушка Гранди одарила де Квинси уничижительным взглядом:

– Я хорошо знаю, что колдуны и ведьмы запрещены законом. Я – коледьма. Это лазейка, хитрость.

– Ну конечно.

– А чему вы так улыбаетесь из-под руки, мистер де Квинси?

Доктор только сейчас понял, что так оно и было.

– Без причины. А теперь скажите мне, что вы делали на Друри-лейн?

– Помимо поджаривания кретинов?

– Да, помимо этого.

– Я страшно спешила. В этом шумном городе у меня есть серьезное дело, которое необходимо решить.

– И в чем оно заключается? – спросил де Квинси.

Повисла длинная пауза.

– Кто-то использует Искусство в некромантских целях, дабы разрушить Оковы, Которые Разрушать Нельзя, – наконец ответила матушка Гранди.

Доктор почувствовал, как холодок бежит по пояснице.

– Я почувствовала это. Я знаю. Творятся плохие дела. Я видела знаки. Вы должны позволить мне остановить это, прежде чем все окончательно не выйдет из-под контроля, – продолжила старуха.

Де Квинси посмотрел на всех присутствующих в комнате. Стражник не впечатлился, стенограф работал. Лакки закрыл глаза и явно хотел оказаться где-нибудь подальше отсюда.

– Еще один вопрос, мэм, – сказал следователь. – Если эти дела действительно требуют столь неотложного внимания, как вы сказали, то почему вы не поджарили и офицеров, решивших арестовать вас? Почему вы не разметали их на клочки?

– Потому что я – не убийца. Они, конечно, глупые мальчишки, но не злодеи. Они исполняют волю государства. Я связана законом. Неужели вы думаете, что я сидела бы тут, если бы все дело было в том, чтобы расправиться с тюремщиками и уйти? Может, я и коледьма, но не чудовище. Как только вы разберетесь с этой чепухой, я снова вернусь к своим делам. И вы меня потом поблагодарите.

– Хорошо, – сказал де Квинси, а потом остановился. В голову ему пришла неожиданная мысль. – А какие знаки вы видели, матушка Гранди?

– Покачивание стеблей кукурузы, кору ясеня, песню жаворонка, кротовины, стала овец, скручивающиеся облака… вы этого не заметите и не поймете.

– И как же вы поняли, что вам нужно искать?

– Из снов.

– Снов?!

– Страшных снов, которые приходили даже наяву. Снов с темной стороны разума. Ярко горящее солнце, дождливое облако, ложное лицо, лебедь, король с кинжалом, клоун с луком. И имя… Одно имя. Джасперс.

Де Квинси с шумом вздохнул. Неожиданно он остро почувствовал, как бьется его сердце, стучит в груди, бухает, как походный барабан.

– Вышли, все покиньте помещение! Быстро! – зашипел он на Лакки, стенографиста и стражника.

Растерянные, они подчинились, со щелчком плотно закрыв за собой дверь.

– А теперь расскажите мне о Джасперсе побольше, мэм, – попросил следователь.

Уравнитель О'Бау относился к критике – как утка к соусу лава. По мнению Малыша Саймона и других завсегдатаев «Верховой Кобылы», существовало особое слово, которое наилучшим образом описывало замечания касательно пения О'Бау, сделанные двумя фермерами, посетившими постоялый двор этой ночью. Слово это было «неразумные». Правда, в то время, когда его употребление пришлось бы к месту, Саймон с друзьями, прячась под различными предметами мебели, совсем о нем забыли, но несколько дней спустя вспомнили, и вся компания выпила за столь счастливое возвращение.

О'Бау с деловитым видом, пылко и вдохновенно, карабкался по нотам гаммы, преподавая наглядные и мучительные уроки сольфеджио всем окружающим, когда на всю таверну неожиданно раздалось замечание одного из фермеров:

– Судя по всему, этого парня посетила только Терпсихора, а для других талантов места не осталось.

На «Верховую Кобылу» пала тишина вроде той, что обычно настает, когда последняя сигарета с шипением затушена, а курки ружей еще не взведены. Наполненные до краев бокалы замерли в нескольких дюймах от раскрытых ртов. Хозяин постоялого двора медленно сполз под деревянную стойку.

– Турнепса хор? – спросил О'Бау.

Его голова слегка дернулась в сторону, но взгляда от парочки шутников он не отвел. Никто никогда не видел его рассерженным. Ходили слухи (обычно на расстоянии нескольких лиг от О'Бау), что он слишком туп для самого понимания концепции гнева. На лице великана навеки замер наглый, но абсолютно пустой взгляд, который намекал на убийственную дурость его обладателя, из-за которого почти весь мир непроизвольно и упорно рассыпался перед ним в извинениях. В общем, такое лицо вполне могло быть у Везувия перед извержением, похоронившим Помпеи.

О'Бау пригласил фермеров объяснить ему значение непонятных слов. Они это сделали довольно высокомерно, сославшись на иронию и сарказм.

– Сор в каске? – переспросил О'Бау.

В этот момент гость посмелее счел смех лучшим лекарством от недопонимания и объяснил, что, по их мнению, пение О'Бау было – ха-ха-ха! – гнойным шанкром в клоаке мира лондонских гомосексуалистов. Он произнес сию разудалую шутку, громко хохоча и предлагая присоединиться к веселью всем вокруг, правильно рассудив, что коли местные поддержат его, то столь неудачная беседа сможет сойти за шутку, а они с товарищем – выбраться из таверны живыми.

– Гонор сенсуалиста? – спросил О'Бау в мертвой тишине. – Ты кого обозвал сенсуалистом?

Уравнитель часто объяснял, что на его родине существуют так называемые боевые слова. С ним никто не спорил. На самом деле никто понятия не имел, откуда появился О'Бау, но все сходились во мнении, что в том таинственном месте сейчас беспредельно рады тому, что он ушел. Так как в родном языке Уравнителя даже самые обычные понятия нередко оказывались боевыми, то все в «Кобыле» понимали, что «гомосексуалист», согласно понятиям великана, означал тяжеловооруженный и оскорбляюще-провокационный разговор. «Гомосексуалист» был словесным самоубийством. Это слово было, безусловно, неразумным. Все как один завсегдатаи рухнули на покрытый пылью пол, оставив фермеров в безвыходном положении посреди моря дрожащих столов.

Мясистой лапой Уравнитель О'Бау поднял двадцатифунтовый котел из очага, выплеснул его обжигающее содержимое на одного из обидчиков, а потом махнул им, словно теннисной ракеткой, во второго. Тот принял оплавленное днище всем лицом и грудью и улетел, захватив с собой три стола и теленка на вертеле. Потом для ровного счета О'Бау дважды приложил котелок о голову скулящего обожженного человека у его ног. Пароварка явно изменила форму после того, как Уравнитель вернул ее в очаг.

Раздался непроизвольный взрыв аплодисментов, и местные вылезли из-под столов. Они видели сие представление уже, наверное, раз сто, но после каждого им всегда приходила в голову мысль, что овации – это неплохая идея. Ведь существовала такая вещь, как эскалация конфликта.

Все быстро скинулись и купили О'Бау поздравительную выпивку. Накрыли главный стол. Уравнитель только принялся за дело, когда в таверну вошел высокий стройный человек и направился прямо к нему.

– Дур Танкфорд, – кивнул О'Бау, приветствуя гостя поднятым ведерком.

– Де Тонгфор, – поправил тот, подозрительно рассматривая двух поразительно избитых людей, которых выволакивали из «Кобылы». – Как дела, мой друг?

– Средней потливости, и спасибо, – ответил левиафан в человеческом обличье, дернувшись. – Что привело тебя в «Кобылу» этим вечером, мой паразитический друг?

– Драматический, – сказал де Тонгфор, присаживаясь напротив громилы. – У меня есть для тебя работа, но я не хочу обсуждать ее при таком скоплении народу.

– С этим народом не будет никакого оскопления, – ответил О'Бау, одним глотком осушив полведерка. – Таких, как мы, они не слушают. Мы тут в полной бездне гласности.

Словно для того, чтобы доказать свое мнение, великан оторвался от пива и осмотрелся. Вся таверна тут же нашла дела, требующие предельного внимания.

Де Тонгфор наклонился поближе, настолько, насколько позволяла вонь от дыхания его друга:

– Есть тут один парень в «Лебеде», французик по имени Луи Седарн. Устроился к нам лютнистом.

– И вы хотите вернуть нист?

– Какой нист?

– Который с вас слупил французик.

– Ну… – протянул де Тонгфор несколько задумчиво, но вдохновенно, – думаю, нист для нас потерян, но вот слупившего надо наказать. Летально.

– Легально? С удовольствием. Но не бесплатно.

– Дюжина соверенов тебя устроит? – спросил де Тонгфор.

– Где?

– В… этом кошельке, – ответил помощник режиссера, доставая его.

О'Бау взял мешочек, взвесил на ладони и кивнул.

– А как я его узнаю? – спросил он.

– Белокурый, наглый, модно одетый. Он разместился под куполом «Лебедя». Ты же знаешь, что такое купол?

Великан с грустью посмотрел на него:

– Я не глупый. А как бить по кумполу – знаю, и получше твоего.

СЕМНАДЦАТАЯ ИЗ ГЛАВ

В Лондон пришел рассвет, взбирающееся наверх солнце изрядно подкоптило макрельное небо. Зевая, Агнью локтем толкнул Аптила.

– Что? Что? Какого черта? – пробурлил абориген, не открывая глаз.

Буквально минуту назад он присел на скамейку из реек, но голова его была настолько тяжелой, что сейчас он вполне мог безмятежно уснуть и на кровати с гвоздями. Или даже под ней.

– Тсс! – предупредил Агнью.

Паром «Гогмагог», курсирующий по Темзе, приближался к южному берегу, и на палубе толклось довольно много вставших с рассветом погонщиков и моряков, торопящихся на корабль после увольнительной. Никто из них не уделил слуге с австралийцем никакого внимания. Розоватый свет лился вниз по реке, и грубые крикливые чайки толпились над судном. В воздухе чувствовался железистый привкус волн, разбивающихся о набережную.

– Прости, – прошептал Аптил, плотнее кутаясь в плащ, накинутый прямо на голое тело. – Забыл, где я.

– Постарайся больше не забывать, – проворчал Агнью. – А то с Маневром произойдет то же самое, что и с сэром Рупертом.

Паром подошел к причалу. Портовые матросы с явной неохотой ожидали, когда им с судна бросят канаты. «Гогмагог» закачался на волнах столь мягко, что пассажиры почти ничего не почувствовали, а потом пришвартовался с глухим ударом. Погонщики, моряки и студенты сгрудились около трапа.

– Пошли, – потянул Агнью Аптила за рукав.

Тот послушался.

– Ты сказал, мы протралим весь Лондон, пока не найдем его, но я не думал, что следует понимать это выражение буквально, – проворчал абориген, пока они тащились вниз по деревянному настилу.

– Ты же первый предложил отправиться на поиски, – ответил Агнью.

– Но я предполагал, что мы будем делать перерывы на сон и еду. Ты-то можешь протянуть на фляжке с чаем, а мне для выживания нужны регулярная пища и стационарная подушка, – возразил Аптил.

Слуга повернулся и одарил его своим самым кротким взглядом, который австралиец впитал, не обратив внимания. Набережная была холодна и безжалостна, и Аптил чувствовал себя настолько плохо, что ему хотелось умереть. Когда же он прислушался к мольбам бурчащего желудка, все стало еще хуже.

– Признаю, – немного уступил Агнью, – что пока результат наших поисков равен квадратному корню из чертова нуля. Боюсь, я теряю надежду и у меня кончились идеи, где искать нашего незадачливого хозяина.

– Прекрасно. А я теряю сознание, и у меня кончились силы. Пошли домой.

– Я действительно думал, что мы раздобудем сведения в «Звезде». И мистер де Вриэ в «Грейс Инн» казался такой надежной ниточкой… Теперь у меня осталась последняя зацепка из жизни и деяний сэра Руперта, из которой можно извлечь пользу, – сказал Агнью, вытирая покрасневший нос платком.

– Ну так пойдем домой и поспим на ней. Держу пари. Руп уже почивает в своей кровати под одеялом на Амен-стрит.

– Осталось проверить последнее место. Вот почему мы тут.

Аптил поник еще больше и принялся искать поблизости какую-нибудь швартовочную бухту, желая присесть и отдохнуть. Агнью провел его к куче корзин из-под лобстеров, и они рухнули вместе в их влажную ивовую хватку. Пожилой слуга покопался в складках плаща и достал на свет божий фляжку с плотно закрытой пробкой. Он сделал большой глоток, поморщился и передал ее Аптилу.

– Это что? – спросил пляжник.

– Пригуби…

Аптил послушался, проглотил, и его стала бить крупная дрожь. Когда она прекратилась, то абориген заметил, что пальцы на ногах так и не разжались.

– Это не чай, – с завидной точностью прокомментировал он.

– Эликсир жизни, концентрированный, – ответил Агнью, сумев наконец восстановить дыхание. – Он попадает в цель, когда другие средства потерпели поражение. Во всяком случае, когда чай потерпел поражение. Итак… последняя охота?

Аптил потянулся и встал:

– Ладно. Последняя охота, а потом домой, баиньки. А мы где?

– В Дептфорде.

– А почему?

– Единственная оставшаяся зацепка, мой титанический друг. Наш последний шанс. Если и он провалится, то мы скажем: «Ну ладно» – и навсегда позабудем о сэре Руперте.

Агнью повел закутанного в плащ аборигена вниз по набережной на пустые улицы Дептфорда. На Окстоллз-лейн не было ничего, кроме кадки для дождевой воды и спящего матроса, который промахнулся мимо койки ярдов на триста.

– Пошли, – прошептал Агнью. – Нам по этой дороге.

Окстоллз-лейн, по-змеиному извиваясь, превратилась в изрытую колеями дорогу по имени Батт-лейн. Аптил тащился по грязи за Агнью и морщился, слушая рассветный хор. Если жизнь с Рупертом Триумфом и научила его чему-нибудь, так это тому, что восход солнца и прилагающиеся к нему орнитологические распевы были верным признаком хорошей ночи, которая зашла слишком далеко. Для многих людей птичьи песни поутру были символом возрождения и пробуждения. Для Аптила же они и вторжение света означали лишь слишком большое количество выпитых бокалов.

– Куда и почему мы идем? – спросил Аптил, чавкая по грязи.

– Туда, – указал Агнью.

Впереди виднелось здание с вывеской и садом, обнесенным стеной. Ставни дома были закрыты, ворота тоже, и само строение, казалось, глубоко дышит во сне.

– Кто тут живет? – спросил Аптил.

– Если нам повезет и моя информация верна, то старый и тайный друг сэра Руперта. Предлагаю для начала разведать местность.

Они свернули с мокрой грязи дороги на мокрую грязь и еще более мокрую траву поляны, примыкающей к обнесенной стеной собственности. Воздух полнился ароматом влажных растений.

– Подсади меня, и я взгляну, что там и как, – предложил австралиец.

Довольно неохотно Агнью сцепил ладони в замок и помог увесистому компаньону взобраться. Тот, цепляясь за вымокшие кирпичи и скользкие вьюны, умудрился добиться своего.

– Порядок, – промычал он, уцепившись локтями и подбородком за верх стены.

– Что видишь? – прошептал Агнью, от веса Аптила он уже начал дрожать.

– Сад. Несколько фруктовых деревьев. Дверь в кухню. Гн-н-н-нг.

– Гн-нг-г?

– У меня пальцы соскальзывают. Думаю, там никого нет.

– Еще бы, сейчас ведь пять часов утра.

– Что ты сказал? – спросил Аптил, пытаясь посмотреть вниз, где стоял Агнью.

– Я ничего не говорил, – ответил тот.

Неожиданно опора в виде слуги исчезла, и австралиец с криком соскользнул на землю, вырвав пару лоз дикого винограда. Агнью стоял спиной к стене, глядя на толстого лысеющего мужчину в кожаных штанах, который появился ниоткуда с внушительно выглядящим тесаком.

– Мы не хотели разбудить вас, сэр, – начал Агнью.

Незнакомец сделал шаг вперед.

– Вы из ЦРУ? Милицейские оперативники? Или… – спросил он, после чего остановился и, прищурившись, внимательно осмотрел Аптила, а потом слугу. – Ты же Агнью. Человек Триумфа. А это тогда его приятель с Пляжа, – сказал толстяк, опуская нож и облегченно вздыхая. – Я уж подумал: вы – агенты, или того хуже. В эти дни спишь, держа один глаз открытым.

– Я так понимаю, вы – мистер Блюэтт? – спросил Агнью. – Ваш внешний вид несколько отличается от того, что я помню.

– Теперь я известен как Северино, но да, вы правы, и я даже могу предположить, зачем вы пожаловали.

– Мы будем рады любым сведениям о мастере Руперте. Вы его видели?

– Естественно, видел, – вмешался Аптил, вставая на ноги и отряхиваясь. – Он назвал меня приятелем с Пляжа, а не из Австралии или Неизвестной Земли. Как давно Руперт ушел от вас, мистер Блюэтт?

– Нам лучше пройти внутрь.

Долл потянула Триумфа за стриженые и выбеленные волосы.

– Ты же это не по своей воле сотворил? – осмелилась спросить она.

– Нет. И не по своей воле играю в эти чертовы шпионские игры, работаю на Вулли и участвую в маскараде плаща и кинжала, – сказал Руперт. – Я боюсь, Долл. Действительно боюсь. Мне кажется, что я больше ничего не контролирую.

Рассвет вскрывал конверт ночи широким разрезом, бегущим по городу, и взбирающееся на небо солнце осветило Долл и Руперта, сидящих вместе у пыхтящей жаровни на круглой сцене «Лебедя», забросанной мусором.

Прошлой ночью случилось немалое количество криков, воплей и беготни туда-сюда, а все действо послужило бы прекрасным материалом для олдвичского фарса, [37]37
  С 1925 по 1933 год театр «Олдвич» стал чрезвычайно моден среди театральной публики Лондона фарсами драматурга Бена Траверса, которые впоследствии получили название «олдвичские фарсы».


[Закрыть]если бы кто-нибудь решил его записать. Увернувшись от суровых залпов крика, которые Долл извергла на него, сценического оборудования, которое она метнула, и целых сваленных декораций, Триумф умудрился успокоить актрису и даже вразумить, поведав о серьезности своего положения.

Радость Долл оттого, что Руперт жив, победила ярость, пробудившуюся в ней от зрелища того, как он прячется под выбеленной короткой стрижкой и телесами распутной актрисы; они поцеловались и возблагодарили друг друга, к обоюдному удовлетворению. Затем гнев и неприятное осознание того, что она беспокоилась и переживала, а у Триумфа была куча времени, из которой он не потратил на нее и секунды, приглушили чувство облегчения и последовал еще один раунд топанья ногами и ругани. К счастью, те, кто их услышал, посчитали столь яростные выкрики очередным плодом творческих разногласий и не придали им внимания, даже не заметив, как Долл употребляет фразы вроде: «Где ты был, Руперт?» и «Триумф, дрянь, как ты мог, ведь я так волновалась!». Гомон, причесывая парики в костюмерной, невозмутимо хихикал, слыша столь громогласную ссору. Он питал странную нежность к проявлениям разницы в артистических взглядах, словно родитель, прислушивающийся к звукам детской перепалки в песочнице. Уилм Бивер, прикорнувший на галерке, встрепенулся от гама, но вскоре снова захрапел. А де Тонгфора нигде не было.

Крики продолжались еще с четверть часа. Затем Триумф и Долл заключили перемирие и унесли Мэри Мерсер в гримерку, где положили на кушетку. Алкоголь и волнение взяли над ней верх, и примадонна предпочла бессознательный подход к реальности.

Когда Руперт наконец успокоил Долл и заставил выслушать его без лишних криков, то ему понадобилось довольно много времени, чтобы рассказать о всех своих недавних подвигах. Она восприняла историю Триумфа с пониманием.

– Я думал, будет лучше держать тебя в неведении, – объяснил Руперт. – Так я мог уберечь тебя от опасности. Кто бы ни стоял за заговором, он чертовски здорово все рассчитал, выставив меня козлом отпущения. Теперь люди вроде Галла попытаются убить меня на месте, если только найдут.

– Отдел Инфернальных Расследований тоже охотится за тобой, – добавила Долл. – Какая-то ящерица по имени Джасперс приходила к нам вчера несколько риз. Очень малоприятный тип.

Триумф зевнул и потер глаза:

– Самое плохое в том, что у меня до сих пор нет никакой информации. Ни единой зацепки. Вулли заслал меня сюда, так как считает, что театры каким-то образом вовлечены в заговор. Возможно, это просто уловка и цель – убрать меня с картины. Возможно, он хочет меня использовать и я всего лишь пешка в его игре. – Он подбросил палку в плюющийся огонь. – Я и раньше бывал в опасных переделках. Но всегда у меня был очевидный план контратаки, разумный образ действий. Всегда существовали факты, которые я мог выстроить в схему, и детали, которые мог оценить… скорость ветра, направление течения, количество оружия, сила врага. Я брал разрозненные сведения и принимал решение. Сейчас все совсем по-другому. Я не знаю, кто мой враг, чего он хочет, как мне его победить. Более того, я даже не знаю, как мне понять, что я нашел способ одержать победу. Понятно, кто жаждет меня убить, но враги ли они мне? Ясно, кто хочет сохранить мне жизнь, но друзья ли они? Я влип.

– И глупо выглядишь, – сказала Долл.

Триумф посмотрел на нее явно уязвленный, но увидел, что она улыбается, причем так, что этой храброй улыбкой, с боем пробившейся сквозь усталость, можно было только восхищаться.

– Я надеюсь, что Дрю раздобудет хоть какую-нибудь информацию. – Руперт порылся в утомленном мозгу, желая себя хоть немного подбодрить. – Проблема в том, что хотя ему я доверяю, но понятия не имею, насколько могу полагаться на службу разведки как таковую.

– Кардинал, ЦРУ…

– Если бы я действительно представлял для них ценность, то меня не запихали бы в эту пантомиму. Было бы гораздо безопаснее отправить меня под домашний арест куда-нибудь в тихую сельскую местность. Нет, вот это… – (под «этим» он явно имел в виду обесцвеченную стрижку), – вот это сразу говорит о том, что я всего лишь козел отпущения. Прямо скажем, не самая надежная маскировка. Держа меня в центре событий, Вулли хочет выманить заговорщиков. И коли в процессе всего мне под ребра засадят нож, то это будет большое несчастье, если перед смертью я не успею указать на изменника или хотя бы написать его имя кровью на мостовой какой-нибудь улицы, где помру.

– А пессимизм тоже часть твоего прикрытия? – спросила Долл.

– Нет, – буркнул Триумф.

– Тогда что произошло с отважным покорителем морей, храбрым морским волком, о котором говорил весь Лондон, с фаворитом королевы, который посмеялся бы в лицо самому дьяволу, залепил ему пощечину и оставил платить по счетам?

– Он ушел на покой с серьезными травмами, – кисло ответил Руперт.

– А что случилось с мужчиной, который любил напевать во тьме эту дурацкую песенку о Гвинейском береге? – спросила Долл более спокойно.

Несмотря на все обстоятельства, Триумф улыбнулся и медленно склонился к ней.

– О, ты знаешь… Он не так далеко, – хрипло прошептал он.

Их губы замерли в дюйме друг от друга. Абордажные партии феромонов приготовились бросать швартовочные концы.

– Ты его встретил? – раздался поблизости сонный голос.