Текст книги "Том 1. Стихотворения 1908-1917"

Часть пятая
Большевистский Октябрь^*

I

 
Ванин взвод пошел в наряд.
Целый где-то там отряд
Большевистский арестован.
Ваня был командирован
Отвести его в тюрьму.
Кто ж в отряде том ему
На глаза попался первым?
Точно молния, по нервам
Пронизала Ваню дрожь:
«Клим!.. Голубчик!.. Узнаешь?..»
«Узнаю». – «Теперь я понял! –
Пот холодный Ваню пронял. –
Так о „Правде“ воронье
Нам накаркало вранье?!»
Клим Ванюшку глазом смерил:
«Что же ты? Ужель поверил?»
Весь зардевшись от стыда,
Ваня молвил: «Никогда!»
Клим Ванюше подал руку:
«Вот, прочти-ка эту штуку!»
«Клим, ты скажешь всем своим:
Мы за правду постоим!!»
 

Разрыв-трава

(Большевистская сказка, переданная Климом Ване)

 
   Батрак Лука не спал ночей,
   Одолевали парня думы:
«Люд бедный, городской, – в когтях у богачей,
   Деревней правят толстосумы.
Куда ни кинешься, все нет для голытьбы
   Иной судьбы:
Какой-то черт ее трудом и сыт и гладок,
А ей – на все запрет и ко всему заслон.
   Что ж это за такой закон?
   И кто завел такой порядок?
По праздникам не раз, положим, поп Ипат
   Увещевал народ с амвона
   Словами божьего закона:
„Не зарьтесь, мол, на тех, кто в мире сем богат,
   Не ополчайтесь брат на брата!
В загробной жизни ждет всех богачей расплата…“
   Слеза в глазах, и крест – в руках,
   И голос – с этакою дрожью,
А явно отдает от проповеди ложью.
У самого попа порыться в сундуках, –
Поди-кося, не все там по закону божью!
Вот батрака возьми – к примеру, хоть меня:
И руки будто есть, и голова на месте,
А в жизни я меж тем не знал такого дня,
Когда бы не был я рад смерти, что невесте.
К работе ль я ленив? Работа ль мне невмочь?
   Нет, я б работал день и ночь
   И вынес всякую б работу.
Но если б строиться я возымел охоту, –
Замок-то есть, да нет ключа!
И камни и леса, всё – в лапах богача!
На пашне бы своей не пожалел я поту,
   Да пашни-то и нет.
   Явившися на свет,
   Все лучшие угодья
Нашел я где? В руках дворянского отродья!
Иль почему бы мне не сделаться ткачом?
Но лен ли, конопля ль, овечье ли то стадо –
Все, все присвоено проклятым богачом!
Что ж остается мне? За что мне браться надо?
   И одному ли мне?
Один ли я пойду к грабителям с поклоном?
Под гнетом богачей в родимой стороне
   Весь люд убогий стонет стоном.
Так это божьим, что ль, утверждено законом?!»
Покою не было с тех дум у батрака,
И крепко мысль ему одна тогда запала.
   В ночь под Ивана под Купала,
Чистенько обрядясь, в лес двинулся Лука.
   «Жив, – порешил он так, – не буду, –
Для счастья общего не жаль мне головы! –
А в эту ночь я раздобуду
Заветный цвет разрыв-травы!»
В ночную темь, по рвам, по кочкам, по бурьяну
   Шагал батрак. В глуши лесной
   Набрел на тихую поляну.
Там, место выискав под старою сосной,
Три круга очертил и с верою живою
Платочек разостлал перед разрыв-травою.
Покрылся у Луки холодным потом лоб, –
То в жар его всего кидало, то в озноб, –
Молитвы бормоча, дрожа от нетерпенья,
   Он ждал чудесного цветенья.
   Ждал, твердо веруя, что есть,
Есть сила дивная в волшебном, тайном цвете!
О, если бы ему с собой тот цвет унесть, –
   Перевернул он все б на свете!
   Прибравши клады все к рукам,
   Он их бы роздал беднякам, –
Всем, кто морит себя работой подневольной,
Кто множит прихотью чужой число калек,
   Кто к счастью весь свой скорбный век
   Бредет, кряхтя, тропой окольной.
И крикнул бы Лука: «Гей, горе-голытьба!
      В твоих руках твоя судьба.
Злой власти богачей ты не потерпишь боле.
В запряжке каторжной уж не согнешь горба:
Под небом все – твое: вода, и лес, и поле!
Избавясь от нужды проклятой, вековой,
Отныне можешь ты, люд черный, трудовой,
В трудах и в радостях друг с другом в общей доле
   Жить на своей на полной воле!»
Упал в слезах Лука перед разрыв-травой, –
   На сердце стало парню худо, –
От духоты ночной кружилась голова.
Тут – ровно ополночь – в лесу свершилось чудо:
   В короткий миг разрыв-трава
   Пред парнем бледным и безгласным
   Вся расцвела цветеньем ясным, –
И, словно звездочки, стал за цветком цветок
   Роняться тихо на платок.
   Крест сотворивши троекратный
И завязавши цвет заветный в узелок,
   Батрак пустился в путь обратный.
   Идет. А сердце ёк да ёк.
И вот – отколь взялось и где все раньше было?
Лес грозно зашумел, зверье вокруг завыло,
Вверху закаркало лихое воронье,
Внизу заползали и зашипели гады:
   «Брось узел!» – «Брось!» – «Оставь
                    Нам прежнее житье!»
   «Зальются кровью наши клады!»
Сжимая узелок дрожащею рукой,
   Лука все шел, а за Лукой
   Неслися вихрем ведьмы, черти:
   «Брось узел!» – «Чьей ты хочешь смерти?»
«Прольется кровь!» – «Народ восстанет на народ!»
«На сыновей пойдут отцы, на братьев братья!»
   Творя молитвы и заклятья,
   Лука все шел с узлом вперед.
   А вой все рос: «Куда ты?»
   «Куда ты?»
И стали обгонять тут батрака солдаты:
«Прощай! За клады нас всех гонят умирать!»
   Навстречу им – другая рать.
Сошлись. Блеснул огонь. В тела вонзились пики.
Покрылось поле все кровавой пеленой.
Вокруг Луки неслись проклятья, стоны, крики:
«Ты нашей гибели виной!»
Тут наважденье все вмиг, как рукой, убрало.
Глядит Лука: никак, уж солнце заиграло
   Над деревушкою родной!
Но не успел еще он отойти от страху,
Вдруг кто-то у него как ухнет за спиной
Да плетью по руке как стеганет с размаху!
   Глаза застлало у Луки,
И не заметил он, как из его руки,
   От боли онемелой,
   Пал наземь узел белый.
Опомнившись, батрак рванулся в бой с врагом.
Ан, смотрит, перед ним нет ни врага, ни цвета:
Все тот же темный лес, и никого кругом;
Все та ж глухая ночь, и не видать рассвета!
 
 
Товарищи! Друзья! В тяжелый чае, когда
Вся мироедская на нас идет орда,
Пытаясь нас сразить не силой – клеветою,
Ужели дрогнем мы, отступим хоть яа шаг?
   Ужель допустим, чтобы враг
   Нас попирал своей пятою?
Пусть заклеймила нас продажная молва,
Пускай со всех сторон на нас враги насели, –
Что ж! Мы покажем им, что наша мощь жива,
Что все еще в руках у нас разрыв-трава –
Вождями нашими указанные цели,
   Что, наподобие Луки,
Мы духом не падем, надежд не похороним,
Что под ударами не разожмем руки
И наших лозунгов на землю не уроним}
Последних слов еще не изрекла судьба.
          Пусть все решит борьба!..
 

II

 
Лист валится, травка вянет,
Холодком осенним тянет.
Час – под озимь уж пахать,
А про землю не слыхать.
 
 
В деревушке – сход за сходом:
«Долго ль будут над народом
Измываться господа?»
«Не толкнуться ль нам куда?»
Порешили все согласно:
Чтобы сразу стало ясно,
Кто стоит за мужика,
Выбрать в Питер ходока.
«Тит, кати. Мужик ты дельный.
Там, на месте, в срок недельный
Разберись во всем как след,
Что нам в пользу, что – во вред?
Обойди там все Советы,
Все Советы, Комитеты.
Потолкайся, расспроси:
Что творится на Руси?
Правду ль бают, что эсеры –
Продувные лицемеры,
Что их речи – пустозвон
И что надо гнать их вон?»
 

III

 
Три недели ждали Тита.
«Вот, поди ж ты, волокита!»
Толковали так и сяк:
«Тоже дело не пустяк –
В день не справишься, понятно!»
Как вернулся Тит обратно,
То-то был переполох!
Бедный Тит чуть не оглох.
В нетерпении великом
Все кругом кричали криком.
Рвали Тита за бока,
Торопили мужика:
«Не томи ты, ради бога!»
«Нас брала уже тревога!»
«Чуть не месяц пропадал!»
«Где ты был и что видал?»
 

IV

 
«Ошалели все вы, право! –
Усмехнулся Тит лукаво. –
Дайте узел развязать,
Есть тут, что вам показать.
Вот газеты. Вот книжонки.
Не на ваши все деньжонки,
Не эсеры дали, нет.
Большевицкий Комитет!
Об эсерах что калякать –
Не народ, а просто слякоть!
Говорят да говорят
Восемь месяцев подряд,
Подпевают живоглотам,
Все выходит, как по нотам.
Иль, сказать верней всего:
Не выходит ничего!
 

V

 
Был я в ихнем совещанье,
Даже плюнул на прощанье!
Все про ленинцев орут,
Что в Советы больно прут.
Большевицкая зараза
Фронт разъела, как проказа:
Дисциплины никакой,
Хоть на все махни рукой!
То же, дескать, с мужиками:
Стали сплошь большевиками.
В дрожь кидает по утрам
От газетных телеграмм.
Мужики, лишась терпенья,
Всюду стали брать именья,
Делят землю меж собой,
Кое-где пошел разбой.
Грабят барские пожитки,
Разбирают все до нитки;
Жгут помещичьи дома, –
Вот она, какая тьма!
Разыгрались злые страсти,
Все спасенье в твердой власти.
Обуздать должно скорей
Всех советских бунтарей.
Бунтом пахнет. Есть приметы,
Обнаглели все Советы.
Коль по шапке им не дать,
То добра, мол, не видать!»
 

VI

 
«Дать! Без них бы лучше было! –
Пров Кузьмич вздохнул уныло. –
Рвань там всякая мутит!»
«Ладно. Спрячься! – молвил Тит. –
Там тебя недоставало.
Вижу, значит, толку мало
От эсеров этих нам:
Тянут все они к панам,
С барской сволочью съякшались,
На «порядке» помешались,
А порядок их таков:
Сжать покрепче бедняков,
То-бишь «рвань», чтоб не «мутила»,
По указочке ходила,
По указочке б жила,
Крякнуть, охнуть не могла.
Плюнул я на это дело,
Слушать бредни надоело,
Шапку в руки – и айда!
В Смольный, значит, вот куда!
 

VII

 
Смольный – здание такое.
В неге, роскоши, в покое,
На шелках, на серебре
Тут при батюшке-царе
Обучалася наукам,
Благородным всяким штукам,
Стая целая девиц,
Дочерей высоких лиц, –
Пышный выводок дворянский.
Нынче здесь – Совет крестьянский
И рабочий. Захожу,
Рот разинувши, гляжу.
До чего все это ново:
Муравейник, право слово!
Шум веселый, беготня.
Окружили тут меня.
«Кто такой? Зачем? Откеда?»
Слово за слово – беседа.
Говорят такое вслух,
Что захватывает дух!
Как обнюхал я весь Смольный,
Вижу: вот где дух-то вольный!
Вот где волю нам куют,
Бьют, – промашки не дают.
Вот, подумал я, откуда
Ожидать нам надо чуда, –
Чуда, бунта – все равно:
Бунтовать бы нам давно!
 

VIII

 
«Ну, пора и возвращаться».
Стал со Смольным я прощаться.
Отдал низкий всем поклон:
«Вы наш истинный заслон,
Дай господь вам всем успеха.
Никакая нам помеха
С вами, братцы, не страшна.
Как деревня ни темна, –
Мужичок душою чует,
Кто болезнь его врачует,
Кто спасает бедняков
От ярма и от оков.
Все за вас мы, братцы, станем,
Всей землей за вас потянем –
Назначайте только час,
А уж мы поддержим вас.
Просвещайте нашу братью!»
Дали тут мне лист с печатью.
С этим, стало быть, листом
Разыщу в Москве я дом.
Там, как этот лист получат,
То меня всему научат,
Всем, чем надо, наградят,
Связь с деревней учредят»
 

IX

 
Дальше шло, как по заказу.
Дом в Москве сыскал я сразу.
Приютили там меня,
Вроде всё – своя родня,
И родня, сказать не в шутку!
Увидал я тут Машутку,
Что служила у попа.
Девка очень неглупа.
Не видал бы – не поверил.
Так и сяк умом я мерил
И вникал в ее слова.
Вот какая голова!
Кто приходит, всех расспросит,
Что-то в книжечку заносит,
Держит речи полчаса.
Ну, ей-богу, чудеса!
Ходит много к ней наhода
Чуть не с каждого завода.
Дел партийных – миллион,
То ж Москва – большой район,
Пай свой членский вносят в кассу,
Разговор ведут про «массу»,
Про рабочие «низы»
И «предчувствие грозы».
Мне не очень-то понятно,
Слушать все-таки приятно.
Ай да Маша, погляди:
Хоть в сенат ее сади!
Прямо диву я давался,
Слушал, девкой любовался.
Под конец всего спросил:
«Вот-де, я не раскусил, –
Хоть кой-что смекаю смутно, –
Почему ежеминутно
Ты бранишь меньшевиков?
Это ж всё народ каков?
Не под стать ли он, к примеру,
Толстозадому эсеру?..»
«Как сказать, голубчик Тит?
У эсеров аппетит
Самый зверский. Их повадка –
Сладко петь насчет „порядка“.
С ними шли всегда мы врозь.
Видно сразу их насквозь, –
Им подай такой „порядок“,
Чтобы волк был сыт и гладок,
А покорная овца
Покорялась без конца.
Лишь одно ей обеспечить,
Зря ее чтоб не калечить,
Стричь иль резать – по нужде,
А не так – в слепой вражде:
Съел – одну, испортил – сотню,
Нагрешил – ив подворотню!
Дай ей жить иль душу вон,
Но чтоб был на все закон!»
«Так. Закон. Оно сподручно
Драть не оптом, так поштучно.
Тож, сказать, не дураки.
Ну, а как меньшевики?»
 

XI

 
«Меньшевик – иное дело,
Он орудует умело:
Ловкий плут и стрекулист,
Но – марксист! Социалист!
Хоть он Маркса так толкует,
Так его раскритикует,
Так ему. урежет рост, –
Остается только хвост;
Суть, душа вся исчезает,
А наружу вылезает
Лишь ободранный скелет.
Дескать, так – чрез сотню лет
Или две, а то и боле,
Можно речь вести о воле,
О земле и всем ином.
Маркс, великий эконом,
Доказал-де очень ясно,
Что напрасно и опасно
Нам заскакивать вперед:
Все придет, мол, в свой черед!
Богачи пусть богатеют,
А рабочие – потеют,
Чахнут, падают и мрут.
Капиталу нужен труд,
Скорбь, нужда, болезни, муки,
Продающиеся руки.
Но что этот, мол, разбой
Прекратится сам собой.
Дескать, час такой настанет,
Люд рабочий весь воспрянет,
Всю механику поймет,
И… без бою все возьмет,
Получай-ка плод готовый:
Вот тебе порядок новый!
Соскребай последний струп!
Старый строй – холодный труп:
Жил и помер в полном чине
По естественной причине!
Отжил свой законный срок.
Ну, какой отсель урок?»
 

XII

 
«Шутишь, Маша, ты, наверно! –
Отвечал я так, примерно. –
Ждать, чтоб этот капитал,
Как пельмени, нас глотал
До своей до самой смерти, –
Пусть его глотают черти!
Это что ж? На новый лад
Речь попов про рай и ад,
Песня та ж выходит снова:
Ждать пришествия Христова!
Будет с нас, пожалуй, ждать.
Можно проще рассуждать, –
И задержка, мыслю, в малом! –
Можно с этим Капиталом
Дело круче повернуть:
В бок ножом его пырнуть!
Чай, побольше будет прока,
Коль подохнет он до срока!
Пусть поплачет кто по нем,
Мы-то как зато вздохнем!»
Долго Маша хохотала,
За живот себя хватала.
Все смеялись вместе с ней:
   «Верно, Тит! Чего ясней!»
   «В бок ножом, и вся недолга!»
   «Вот она, родная Волга!»
Кто-то даже так вскипел, –
«Стеньку Разина» запел!
 

XIII

 
Дали тут мне книг три пуда.
Маша…
        «Дрянь она! Паскуда! –
Рявкнул Пров на всю избу. –
Вот уж я ее сгребу!
Попадись она мне здеся!»
И, поклона не отвеся,
Взором злым окинув всех,
Пров Кузьмич под общий смех,
Обложивши всех забор но,
Из избы ушел проворно:
«Ладно, дуй вас всех горой!
Вам покажут новый строй!»
Миновав родную хату,
Пров зашел к отцу Ипату:
«Ну, готовься-ка, отец,
Скоро нам с тобой конец.
Мил не будет свет нам белый…»
Поп глядел, как очумелый;
«Что стряслося, говори?»
«То! Под боком бунтари!
Тит приехал из столицы,
Прет, добро бы небылицы, –
Небылицы – ерунда! –
Нет, все правда, вот беда:
Говорит, подлец, такое…
Дня нельзя провесть в покое:
Жди несчастья каждый час.
Вот он, бабушкин-то квас!
Вздулся, пенится и бродит.
Ох, отец, беда приходит,
Настоящая беда:
Не спасешься никуда!
Слушай, батя, по порядку».
Поп, воззрившись на «лампадку»
(Не с елеем, а с винцом),
Слушал с горестным лицом,
Сокрушался, ужасался
И к «лампадке» прикасался.
Пров Кузьмич не отставал:
Доливал и выпивал.
Горевали долго оба.
Овладела батей злоба,
Стал косичкой поп трясти:
«Знамо, надо донести!»
 

XIV

Похороны

 
У буржуев шумный пир, –
   Ну и пир.
Всех повесить, кто за мир! –
   Кто за мир?
Поднялся веселый крик, –
   Ну и крик:
Умер, умер большевик! –
   Большевик?
Со святыми упокой! –
   Упокой?
Шевелит мертвец рукой! –
   Ох, рукой!
Большевик открыл глаза! –
   Ой, глаза!
Неужель опять гроза? –
   Да, гроза!
 

Барские слезы

(Побывальщина)

 
   Как во славном было городе, во Питере,
Как на славной было улице Суворовской,
Против дому ли того да против Смольного
Как стояла там персона благородная,
Благородная Персона да дородная.
Как прегорько та персона убивалася,
Убивалась, говорила таковы слова:
«Ах, и было ж мною попито-поедено,
На пуховых на перинах да полежано!
Ох, житье мое ты барское, привольное,
Навсегда, мое житье, ты миновалося.
Все богачества мои да все владения,
Нажитые, родовые все и женины,
По рукам пойдут мужицким, по мозолистым,
Беднотою неумытого поделятся.
Ох ты, горюшко мое, ты, горе горькое,
И с чего ты, злое горе, приключилося,
Лиходеем на меня каким ты наслано?
Уж вы, белые палаты, зданье Смольное,
Будь ты, Смольное, навеки трижды проклято!
Чтоб ты в землю без остатку провалилося!
Что пригрело ты смутьяна неуемного,
Главаря всей чернокостной буйной сволочи,
Батраков ли всех лихого обольстителя,
Всей ли жизни моей барской погубителя,
Верховода ли Совета окаянного,
Что Рабочего Совета да Солдатского!
Как пойду я помолюся всем святителям:
Милюкову – Сладкопевцу Дарданельскому,
Церетели и Авксентьеву – угодничкам,
Пред иконою святою, пред Калединской,
Пред Корниловской иконой чудотворною
Я зажгу по две свечи, свечи пудовые:
«Вы, отцы мои, святители-угоднички,
Уж вы сжальтеся над нашей барской участью,
Отведите от нас беды величайшие:
Одолела голытьба нас бесталанная!»
Помолюся – будет чудо – глас услышится:
«Все пойдет по-стародавнему, попрежнему:
Не владеть крестьянам пахотью помещичьей,
Не видать голодной рвани вольной волюшки,
Не бывать вовеки царствию батрацкому!»
 

XV

 
О правительстве о новом
Уж обмолвился я словом,
Не касаяся имен,
Кто дурак и кто умен.
Не хотелось, между нами,
Стих марать их именами.
Но, чтоб нити все связать,
Мне придется рассказать
О министре самом главном
И конце его бесславном.
Чтобы дать его портрет –
Добрых слов в запасе нет,
А браниться неуместно.
Полагаю, всем известно,
Что он Керенским звался.
Но откуда он взялся?
От эсеров, вот откуда!
Легковеры ждали чуда:
Адвокат, мол, говорлив,
Говорлив, да не сварлив.
Бывши в Думе депутатом,
Объявлялся демократом,
Значит, станет за народ.
Вышло ж все наоборот.
Не туда он руль направил,
С бедной братией лукавил,
С богачами жил в ладу
И дудил в одну дуду.
Лебезя пред богачами,
Упивался их речами.
Богачи ж – не знал холоп –
Под него вели подкоп.
Телеграмма – трах! – из Ставки:
«Убери-ка ноги с лавки
Да проваливай ко псам!
Подудить хочу я сам!»
Адвокатик, взвывши матом,
С просьбой слезною к солдатам:
«Помогите! Караул!»
Поднялся в казармах гул:
«Шут с тобой! Помочь нетрудно,
Только правишь ты паскудно.
Не исправишься – гляди:
Тож от нас добра не жди!»
 

XVI

 
Дурака учили мало.
Офицерство не дремало.
Как Корнилов-генерал
Артиллерию сбирал:
«Вы, ребята-ребятушки,
Заряжайте свои пушки
Да начните-ка палить,
Чтоб правительство свалить.
Мне правительство не мило,
Бунтарей не догромило.
Канителить неча зря.
Погуляли без царя!»
Отвечали тут солдаты:
«Вона, брат, махнул куда ты!
Нет, Корнилов-генерал,
Не на глупых ты напал.
Вот, пожалуй-ка в кутузку,
Петля будет на закуску!»
 

XVII

 
Что же сделал адвокат?
Наплевавши на солдат,
После доброй их подмоги
Обивать, злодей, пороги
К богачам пошел опять.
«Ах, должны же вы понять,
Что для вас я – друг ваш верный,
Ваш слуга нелицемерный
И что вас я под беду
Никогда не подведу.
Черный люд мы успокоим:
Предпарламентик устроим,
Членов так мы подберем,
Чтоб не пахло бунтарем.
Словом, будет – говорильня,
И буфетик, и курильня.
Пусть там малость погалдят:
Этим нам не повредят.
Мы к ним раз-другой заглянем,
Месяц как-нибудь протянем,
Через месяц поглядим:
Хорошо ли мы сидим?!»
 
 
Посидели две недели
И тормашкой полетели.
«Коемуждо поделом!»
Вышел сразу перелом.
Люд рабочий да солдаты,
Окружив дворцы-палаты,
Объявили власть свою!
Трудовой народ в бою.
Час назад войска шли мимо,
Видел Ваню я и Клима,
Может быть в последний раз.
 

Прощание

 
Кончен, братцы, мой рассказ.
Будет, нет ли – продолженье?
Как сказать? Идет сраженье.
Не до повести. Спешу.
Жив останусь – допишу.
А погибну? Что ж! Простите.
Хоть могилку навестите.
Там, сложивши три перста,
У соснового креста
Средь высокого бурьяна
Помолитесь за Демьяна.
Жил, грешил, немножко пил,
Смертью грех свой искупил.
 

25 октября/7 ноября 1917 г.

Петроград

XVIII

 
В дни октябрьской славной схватки
Мы простилися, ребятки;
Я, готовясь пасть в бою,
Сам оплакал смерть свою.
Есть в том чудо, нет ли чуда,
Но… я жив еще покуда
И, буржуям на беду,
С вами речь опять веду.
   Да, на чем я кончил, кстати?
Пров Кузьмич скулил у бати,
Поминая бабкин квас:
«Жди несчастья каждый час!»
«Жди несчастья». Ненароком
Оказался Пров пророком:
Скоро впрямь стряслась беда,
Вроде «Страшного суда».
В день «Косьмы и Дамиана»
Вышло солнце из тумана,
Сквозь узорное стекло
В церковь луч свой навело.
В церкви уймища народу.
Поп кропило тычет в воду.
Окропивши всех водой,
Батя, бледный и худой,
И приметно спавши с тона,
«Братья! – речь повел с амвона. –
Сообщу вам злую весть:
Дней тому примерно шесть,
К нашей общей всей досаде,
Приключился в Петрограде
Вновь большой переворот:
Большевистский всякий сброд,
Мразь фабричная, матросы,
Словом, всякие отбросы
(Чтоб им, иродам, пропасть!)
Захватили в руки власть.
Первым подлым их декретом
То, что было под запретом
И в веках освящено,
Все как есть отменено.
Все помещичьи именья,
Монастырские владенья
И церковные – равно –
Все теперь уравнено,
Все, по божью попущенью,
Предается расхищенью,
Грабежу и дележу!
Братья! Что я вам скажу?!»
Но… не кончил батя речи.
Кто-то взял попа за плечи
И, тряхнув, промолвил: «Вон!»
Тит взобрался на амвон!..
 

Заключение

 
Тут я, братцы, ставлю точку.
Дайте, братцы, мне отсрочку.
Хоть пишу я и легко,
Но – ушел недалеко:
За околицу – не дале.
Мой рассказ на перевале,
На великой на горе –
«Большевистском Октябре».
Для трудящегося люда
Главный путь идет отсюда.
И по этому пути
Я и думаю идти.
Расскажу открыто, честно
Все, что дальше мне известно
О бедняге-батраке,
Об «Иване-дураке»;
Как и где он лодвизался,
Как – на деле – оказался
Поумней он многих док:
Умостясь на передок,
В руки вожжи взял умело
И уверенно и смело
На неезженном коне
Покатил по целине,
Через степь и лес сосновый,
Через села, города,
Пролагая путь нам новый
В царство Правды и Труда!
   Про «Ивана» сказ народный:
Дескать, он «дурак» природный,
Потому «дурак» большой,
Что с добрейшею душой,
Что за правду прет на плаху,
Что последнюю рубаху
Бедняку отдать готов,
Что, где можно, в сто кнутов
Нечисть всякую утюжит,
Что народу верно служит, –
Не боярам, не царям, –
Что всегда он смел и прям.
   Ой ты, Русь, родное поле,
Если б ты родило боле
Нам подобных «дураков» –
Был бы свет наш не таков:
Меньше было бы разладу,
И любому бы мы гаду,
Силе вражеской любой
Дать могли такой отбой,
Что, проученной нещадно,
Впредь ей было б неповадно
Злую пасть совать туда,
Где была уж ей беда.
   Но иное повелося:
«Умных» много развелося –
Клим умнее, чем Корней,
А Ерема всех умней.
Эх, Ерема, ты, Ерема!
Посидеть ты любишь дома,
Любишь, вылезши на печь,
Повести такую речь:
«То бы можно, это б можно.
Только очень осторожно.
Темный очень мы народ.
Что мы стоим без господ?
То – бурьян, а то – гвоздика.
Мужика ты посади-ка
В Государственный совет:
Выйдет толк какой аль нет?
Править царством – эки бредни!
Дело это – так намедни
Говорил отец Фома –
Не мужицкого ума.
Господа промеж собою
Пусть бы тешились борьбою:
Для кого настал черед,
Тот и власть пускай берет.
Нам-то в спор почто соваться?
(То-бишь, с печкой расставаться!)
Наше дело сторона.
   Птица требует зерна,
Конь – овса, корова – сена,
Ну, а нам какого хрена?
Мы без бар, что без голов:
Натворим таких делов!
Баре знают все науки,
Стало, им и книги в руки.
Бар сумели мы пугнуть,
Да без них нам не шагнуть.
Чем нам с барами кориться,
Надоть барам покориться.
Пусть их – выберут царя;
В этом, правду говоря,
Нет особенной напасти:
Без такой, сякой ли власти
С нами сладить мудрено.
Так не все ли нам равно,
Кто телегу с места сдвинет,
Кто на нас узду накинет
И, зажав нам крепко рты,
С нас начнет снимать порты?
Ну, а может, и не снимет?
Скажем, подати поднимет,
Соль обложит да табак,
Заведет сплошной кабак,
Чтоб деньга текла в столицу,
Но… помещичью землицу,
Что прибрали мы к рукам,
Всю оставит мужикам.
Тот, кто землю нам оставит,
Пусть, как хочет, нами правит.
Нам – землицу! А права…
Это все нам трын-трава!»
   Так судачит дока с докой,
Кум Ерема с кумом Фокой.
Тот, кто думает не так,
Удивительный чудак
Иль дурак, сказать прямее!
Покопайтесь в Еремее:
Он вперед уж ни на шаг!
В нем растет наш новый враг.
У него – назад оглядка.
Он устал от «беспорядка»:
Не дают ему жевать
То, что он успел «урвать»;
Он ушел от буйной голи,
С ней не делит хлеба-соли,
И бунтующий батрак
Для него – «Иван-дурак»!
 
 
   Ой вы, братцы, вы, Иваны,
Вы, дырявые карманы,
Непокорные чубы, –
Вы не кончили борьбы!
Далека еще победа,
Потрясите-ка соседа,
Поспрашайте на духу:
Чью хлебает он уху?
Не объелся ли он слишком,
Не мозгует ли умишком,
Как бы, мол, не опоздать –
«Дураков» всех обуздать?
А не время ль вам, ребятки,
Заводить свои порядки,
Чтоб никто потом не смог
Вас согнуть в бараний рог?
   Батраки, сомкнитесь дружно!
Нам спаяться крепче нужно,
Общей силой приналечь,
Чтобы волю уберечь.
   Не сдается наше горе!
Может быть, его мы вскоре,
Став ногой ему на грудь,
И осилим как-нибудь.
Общей силой приналяжем,
С ног собьем и крепко свяжем,
В цепи горе закуем
И повалим в гроб живьем.
   Тешусь, братцы, я не блажью,
Верю я, что силу вражью
Мы сразим. Хотя пока
И трещат у нас бока.
   Горе мы вскормили сами.
Горе крепло не часами:
Пот и кровь спокон веков
Выжимало с бедняков.
Горе чертово могуче –
И могуче и живуче,
Стоголовый злой дракон.
У дракона – свой закон,
И жрецы, и храмы. Словом,
Вы в драконе стоголовом
Обретете с двух шагов
Сразу всех своих врагов.
Горе их в одно спаяло;
Все, на ком оно стояло,
Кем держалося оно,
Нынче спаяны в одно;
Злой вампир – банкир брюхатый,
Изувер – монах патлатый,
Поп – мошенник продувной,
Губернатор отставной,
Генерал, лишенный чина,
Разорившийся купчина,
Враль – продажная строка,
Содержатель кабака,
Услужающий молодчик,
Фабрикант, горнозаводчик,
Все, кто шлепнул сверху вниз,
Всякий барский блюдолиз,
Музыкант, артист свободный,
Адвокат и доктор модный,
Шулер, маклер, интендант,
Инженер, судейский франт,
Канцелярский воротила,
Промотавшийся кутила,
Золотушный князь, барон, –
Прут на нас со всех сторон!
Это всё – шмара людская,
Тля обжорно-плутовская.
Много этой гнусной тли
Мы на нет теперь свели.
Тля бессильна, но задорна
И на пакости проворна,
А все пакости ее:
Оголтелое вранье
В бойкой уличной газетке,
Там же – шпилька в злой заметке;
Темный слух из уст в уста
Где-нибудь среди хвоста
У лавчонки, у торговки,
У трамвайной остановки.
Коль объявится порой
У трусливой тли «герой»,
То – у тли такое свойство! –
В том все тлиное геройство:
Чтобы ей не пропадать,
Лучше родину продать
Интервенту-иноземцу,
Все равно, японцу, немцу.
Чтоб исправить свой конфуз,
С чертом хоть вступить в союз
 
 
Тля геройская готова,
Только б власть вернуть ей снова,
Только б кто-то ей помог
Нас согнуть в бараний рот.
Тля «геройски» рвется к бою,
Чуя силу за собою,
Силу, знамо, не свою.
Нынче тля в родном краю
Замелькала суетливо:
Сколотить спешит ретиво
Для себя оплот иной,
Чтоб идти на нас войной.
С кем же злая тля связалась?
Чья утроба тут сказалась?
Кто для тли теперь оплот?
   – Деревенский живоглот!
Мироед – не только старый,
Старый – зол, но самый ярый,
Настоящий лютый змей,
Это кум наш Еремей.
Он оперился недавно,
Он успел пограбить славно.
Грабил – тут же с рук сбывал
Да карманы набивал.
Что имел Ерема ране?
Мышь издохшую в чулане,
Веник сломанный в избе
И добра, что на себе.
Нынче – выбился он в люди:
У жены, что ведра, груди,
Шаль-китайка на плечах,
Огонек живой в очах;
Кум – вошел приметно в тело,
Ходит твердо, смотрит смело,
Как появится на сход –
Кулакам всем коновод.
Уж бедняк ему не пара:
«Моего не трожь амбара!»
А в амбаре у него
Понапрятано всего!
 
 
Ой вы, братцы, тетки, дяди,
Я писал не шутки ради,
Не для смеху, не для слез.
Потолкуемте всерьез:
Где болит? На что мы ропщем?
На совете нашем общем,
Ум прибавивши к уму,
Подберемся кой к нему,
Подберемся, разберемся,
Друг на друга обопремся,
Словим горе в перемет
И посмотрим – чья возьмет!
Горе ль нам порвет все снасти,
Мы ль в его широкой пасти,
Люд рабочий, батраки,
Все повыкрошим клыки?!
 

Москва, октябрь 1920 г.