Текст книги "Правило четырех"

Автор книги: Дастин Томасон

Соавторы: Йен Колдуэлл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– И ты начинаешь думать, что дневник все же может быть полезен.

– Точно.

– Но ты не говоришь об этом мальчишке, потому что тогда он поймет, что именно ты его украл.

– Но, – Пол поднимает палец, – допустим, что однажды этот дневник кто-то находит.

– Билл.

Пол кивает:

– Да. Он часто бывал у Винсента в офисе и дома, постоянно делал что-то для него. И Билл знал, какое значение имеет дневник. Если бы он его нашел, то уже не вернул бы на место.

– А принес тебе.

– Верно. А мы показали его Ричарду. И Ричард явился на лекцию.

Я качаю головой.

– Но разве Тафт еще раньше не понял бы, что дневник исчез?

– Конечно. Он сразу понял, что его взял Билл. Но как ты думаешь, какова была бы его первая реакция? Не сомневаюсь – найти Билла.

Теперь я понимаю.

– По-твоему, он сразу после лекции отправился к Биллу?

– Винсент был на приеме?

Сам Пол не был, потому что уже пошел к Стайну.

– Я его не видел.

– Диккинсон-Холл и лекционный зал соединены коридором. Винсенту даже не понадобилось выходить из здания.

Он замолкает, предоставляя мне возможность сделать собственные выводы.

– Так ты думаешь, что это Тафт его убил? – спрашиваю я.

В темном углу комнаты появляется странный силуэт: Эпп Ланг, закапывающий под деревом собачонку.

Пол переводит взгляд на картину на стене.

– Думаю, он на такое способен.

– Со зла?

– Не знаю, – говорит Пол, но по его лицу видно, что он уже просчитал все возможные варианты. – Послушай, в институте, дожидаясь Билла, я начал внимательнее просматривать дневник, отыскивая упоминания о Франческо.

Он открывает блокнот.

– В одном месте портовый смотритель упоминает о рисунке, скопированном вором из бумаг Франческо. Генуэзец говорит, что на нем были указаны направления частей света и что рисунок напоминал морскую карту с проложенным на ней маршрутом. Смотритель пытался выяснить, откуда пришел корабль с грузом, рассчитывая путь в обратном направлении, из Генуи.

Пол разворачивает лист, и я вижу сложную комбинацию стрелок, нарисованных возле компаса.

– Это направления. Они на латыни. Вот что здесь говорится: четыре на юг, десять на восток, два на север, шесть на запад. И дальше: де стадио.

– Что такое де стадио?

Пол улыбается:

– Думаю, это ключ. Портовый смотритель консультировался со своим двоюродным братом, и тот объяснил, что де стадио – это шкала. Де стадио может означать – в стадиях.

– Не понимаю.

– Стадий – единица измерения в древнем мире, основанная на длине беговой дистанции в греческих Олимпийских играх. Отсюда и современное слово. В одном стадии около шестисот футов, таким образом в миле что-то между восемью и десятью стадиев.

– Тогда четыре на юг означает четыре стадия к югу.

– А потом десять к востоку, два к северу и шесть к западу. Четыре стороны света. Ничего не напоминает?

Пол напоминает: в последней своей загадке Колонна упоминает о Правиле четырех – способе, который приведет читателей к его секретной крипте. Мы так и не разгадали его, не обнаружив в тексте ничего, что имело бы пусть даже отдаленное отношение к географии.

– Думаешь, это оно и есть?

Пол кивает.

– Но смотрителя интересовал другой масштаб, он думал о морском путешествии в сотни миль. Если указания Франческо даны в стадиях, то корабль не мог прийти ни из Франции, ни из Нидерландов. Путешествие должно было начаться примерно в полумиле к юго-западу от Генуи. Разумеется, смотритель понимал, что это невозможно.

Пол возбужден, наверное, думает, что переиграл Генуэзца.

– Ты говорил, что речь может идти о чем-то другом.

Он едва останавливается.

– У де стадио есть и другой перевод. «Де» имеет также значение «от».

Он выжидающе смотрит на меня, но значение этого нового перевода остается за пределами моего понимания.

– Возможно, Франческо имел в виду, что измерения, взятые в стадиях, следует начинать от стадиума. В таком случае стадиум является точкой отсчета. Тогда «де стадио» слово многозначное: от стадиона как физического объекта и в стадиях как мерах длины.

На стене – карта Рима с обозначениями древних арен. Из всех городов мира Колонна, несомненно, знал его лучше всего.

– Если принять такое предположение, то проблема со шкалой, с которой так и не справился смотритель, отпадает. Расстояние между странами не измеряют в стадиях. А вот в пределах города это вполне возможно. Плиний пишет, что протяженность городских стен Рима в семьдесят пятом году до нашей эры составляла примерно тринадцать миль. В поперечине, может быть, двадцать пять – тридцать стадиев.

– Думаешь, это приведет нас к крипте?

– Франческо говорит, что сооружение будет находиться в таком месте, где его никто не увидит. Он не хочет, чтобы кто-то знал о том, что внутри. Возможно, это единственный способ установить местонахождение крипты.

Я вспоминаю, сколько ночей мы провели в размышлениях о том, почему Колонна вознамерился построить хранилище в римском лесу, держа его местонахождение в тайне от семьи и друзей. Сходясь во многом, мы всегда расходились в выводах.

– Что, если крипта нечто большее, чем мы думали? – говорит он. – Что, если тайной является как раз местонахождение?

– Тогда что в ней может быть? – спрашиваю я.

Пол разводит руками:

– Не знаю, Том. Пока ответа нет.

– Я только хочу сказать… Ты не думаешь, что Колонна должен был бы…

– Сообщить, что спрятано в крипте? Конечно. Но вся вторая часть книги зашифрована ключом, который я никак не могу найти. В одиночку мне с этим не справиться. Как и с дневником.

Я молчу.

– Все, что нам надо, – продолжает Пол, – это посмотреть на карты. Начнем с главных арен – Колизея, Большого цирка и так далее – и будем двигаться в указанных направлениях: четыре стадия на юг, десять на восток, два на север и шесть на запад. Нам нужно найти место, которое во времена Колонны находилось в лесу.

– Давай посмотрим, – соглашаюсь я.

Пол нажимает кнопку «вперед», перебирая карты, сделанные в пятнадцатом и шестнадцатом веках. Качество их таково, что они напоминают архитектурные карикатуры, изображения зданий лишены каких-либо пропорций, значки наползают друг на друга, так что разобраться в них совершенно невозможно.

– И как здесь измерять расстояния?

Вместо ответа он нажимает кнопку еще несколько раз, пока на стене не появляется карта современного Рима. Город похож на тот, который я помню по путеводителям. Стена Аврелия на севере, востоке и юге и Тибр на западе создают профиль старушечьей головы, обращенной лицом к остальной Италии. Церковь Сан-Лоренцо, где были убиты посланцы Колонны, напоминает муху, готовую опуститься старухе на нос.

– Здесь масштаб правильный. – Пол указывает на полоску из восьми стадиев, обозначенную как древнеримская миля. Он подходит к стене и кладет ладонь рядом со шкалой. От ее основания до кончика среднего пальца получается как раз восемь стадиев.

– Давай начнем с Колизея. – Он опускается на колени и прикладывает руку к темному пятну на середине карты, в районе щеки моей воображаемой старушки. – Четыре на юг. – Пол сдвигает ладонь на половину длины. – И десять на восток. – К вытянутой ладони добавляется половинка указательного пальца. – Теперь два к северу и шесть на запад.

Место, куда он попал, обозначено на карте как холм Целий.

– Думаешь, здесь?

– Нет. – Он огорченно вздыхает и указывает на темный кружок, находящийся чуть южнее его конечного пункта. – Здесь расположена церковь. Ротонда Сан-Стефано. – Палец смещается к северо-востоку. – Тут еще одна. Санти-Куаттро-Коронати. И здесь… – Пол передвигает палец к юго-востоку. – Церковь Святого Иоанна Латеранского, где до четырнадцатого века жили папы. Франческо не стал бы строить крипту в такой близости от трех церквей. Ни в коем случае.

Он переходит к следующему исходному пункту.

– Цирк Фламиния. Карта очень старая. Думаю, Гатти поместил его где-то здесь.

Палец сдвигается ближе к реке. Процедура повторяется.

– Ну что? – спрашиваю я. «Путешествие» закончилось где-то на Палатинском холме.

Пол хмурится:

– Ничего хорошего. Почти рядом с Сан-Теодоро.

– Еще одна церковь?

Он кивает.

– Ты уверен, Колонна не стал бы строить крипту возле церкви?

Пол смотрит на меня так, как будто я запамятовал некое главное правило.

– В каждом послании Франческо говорит, что боится попасть в руки зилотов. «Людей Бога». У тебя есть другая интерпретация?

Уже теряя терпение, он проверяет еще два варианта: цирк Адриана и цирк Нерона, на месте которого построен Ватикан, но в обоих случаях маршрут заканчивается в реке Тибр.

– В каждом углу карты, – говорю я, – обозначен стадион. – Почему бы нам не определить подходящие для крипты места и не произвести расчеты уже от ближайших к ним стадионов?

Он задумчиво кивает.

– Мне надо посмотреть кое-какие атласы в «Плюще».

– И тогда давай вернемся сюда завтра.

Пол, чей заряд оптимизма изрядно поубавился, еще раз смотрит на карту. Колонна снова взял верх. Не помог даже любознательный смотритель.

– Что теперь?

Он застегивает пальто, выключает проектор и ставит его на полку.

– Хочу проверить, есть ли что-нибудь в столе Билла в библиотеке.

– Зачем?

– Может быть, там осталось что-то от дневника. Ричард ведь говорит, в нем был еще чертеж.

Он открывает дверь и, пропустив меня вперед, еще раз оглядывает комнату.

– У тебя есть ключ от библиотеки?

Пол качает головой:

– Нет. Но Билл сказал, что туда можно попасть через лестничный колодец. Код я знаю.

Мы снова идем по темному коридору. Оранжевые лампочки дежурного освещения мигают в темноте, как пересекающие ночное небо самолеты. Вот и дверь к колодцу. Под ручкой коробочка с пятью кнопками. Пол задумывается, припоминая код, потом быстро набирает короткое число. Замок щелкает, и мы замираем. В темноте слышны чьи-то шаркающие шаги.

ГЛАВА 14

– Уходим, – шепчу я и подталкиваю Пола к двери.

Мы вглядываемся в темноту через маленькое стеклянное окошечко.

На один из столов надвигается тень. Луч фонарика пробегает по ящикам, и я вижу тянущуюся к одному из них руку.

– Стол Билла, – шепчет Пол.

Шепот разносится по колодцу. Луч света останавливается и движется в нашем направлении.

Я заставляю Пола пригнуться.

– Кто это?

– Не вижу.

Мы ждем, прислушиваясь к шагам. Через несколько секунд, когда они начинают затихать, я снова заглядываю в библиотеку. Там никого нет.

Пол открывает дверь.

Почти весь зал погружен в отбрасываемые книжными стеллажами тени, и только через окна на северной стороне пробивается жидкий свет луны. Ящики одного из столов выдвинуты.

– Здесь есть другой выход? – шепотом спрашиваю я.

Пол кивает и показывает куда-то за стеллажи.

И вдруг… Снова шаги. Те же самые. Теперь незнакомец бредет к выходу. Щелчок. Дверь закрылась.

Я поворачиваюсь на звук и делаю шаг навстречу.

– Что ты делаешь? – шепчет Пол, знаками подзывая меня к себе.

Я смотрю через стеклянное окошечко в другой колодец, но ничего не вижу.

Пол уже роется в бумагах Билла, подсвечивая себе фонариком. Когда я возвращаюсь, он показывает на взломанный замок. Хранившиеся в нем папки валяются на столе. Уголки страниц загибаются, как трава на неухоженной лужайке. На каждой папке имя того или иного профессора исторического отделения.

Рекомендации: председатель Уортингтон.

Рекомендующие: Баум, Картер, Годфри, Ли, Ньюман, Россини, Саклер, Уортингтон.

Др. отделения: Коннер, Дельфоссе, Лютке, Мейсон, Куинн.

Переписка: Харгрейв/Уильямс, Оксфорд. Эпплтон, Гарвард.

Мне это ничего не говорит, но Пол не отводит глаз от папки.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

Он проводит лучом по другим бумагам.

– Зачем ему все эти рекомендации?

Открыты еще две папки. На одной значится: Рек/Переписка. Тафт. На другой: Средства/Пути.

В углу письмо Тафта. Пол натягивает на пальцы обшлаг рубашки и вытаскивает листок.

«Уильям Стайн – способный и компетентный молодой человек. Работает со мной на протяжении пяти лет, выполняя в основном административные и канцелярские поручения. Вполне в состоянии справиться с подобной работой на любом месте».

– Боже мой, – шепчет Пол. – Винсент же просто прикончил Стайна. – Он перечитывает письмо. – Билл у него получился кем-то вроде секретаря.

Пол разворачивает страницу до конца. Внизу стоит дата прошлого месяца, под ней написанный от руки постскриптум.

«Билл, я делаю это для тебя, хотя ты заслуживаешь меньшего. Винсент».

– Скотина… – бормочет Пол. – Билл хотел уйти от тебя.

Из другой папки выскальзывают испещренные мелким почерком Стайна листочки. Одни слова зачеркнуты, другие вставлены, строчки наползают друг на друга так, что текст становится практически нечитаемым. Тонкий луч фонарика ползет по странице, и я вижу, что рука Пола начинает дрожать.

«Дон Харгрейв, – начинается первое письмо, – рад сообщить, что мои изыскания по „Гипнеротомахии“ завершены (зачеркнуто) близки к завершению. Результаты будут готовы к концу апреля, если не ранее. Уверяю, они стоят того, чтобы подождать. В связи с тем, что я не получал известий от вас после моего письма от 17 января, прошу подтвердить прежние условия получения должности профессора. Мое сердце склоняется в пользу Оксфорда, но после публикации другие университеты могут сделать предложения, от которых я не смогу отказаться».

Пол берет в руку второй листок.

«Председатель Эпплтон, я пишу вам для того, чтобы сообщить хорошие новости. Моя работа над „Гипнеротомахией“ близится к успешному завершению. Как обещано (зачеркнуто) Результаты станут крупнейшим вкладом в изучение истории Ренессанса уже в этом или следующем году. До их опубликования я хочу получить подтверждение того, что должность доцента все еще остается за мной. Мое сердце склоняется в пользу Гарварда, но я не уверен, что смогу противиться другим предложениям, которые последуют со стороны других университетов после публикации».

Пол еще читает письмо.

– Он собирался присвоить мои результаты, – шепчет он, отступая от стола к стене.

– Разве такое возможно?

– Может быть, думал, что никто не поверит какому-то студенту.

Я перевожу взгляд на письмо.

– Когда он предложил отпечатать твою диссертацию?

– В прошлом месяце.

– Так он давно это спланировал?

Пол бросает на меня сердитый взгляд и проводит рукой по крышке стола.

– Разве не понятно? Билл же рассылал письма еще с января.

Его внимание привлекает высовывающийся из-под писем уголок листа другого цвета. Пол вытаскивает бумажку и начинает читать.

«Ричард, надеюсь, мое письмо застанет вас в добром здравии. Возможно, в Италии вам повезло больше, чем в Нью-Йорке. Если нет, то тогда мы оба понимаем, в какой ситуации оказались. Мы также знаем Винсента. Думаю, справедливо будет сказать, что у него есть планы на все случаи. Поэтому делаю вам предложение о разделении труда на справедливых, в чем вы, полагаю, со мной согласитесь, условиях. Результаты вполне устроят нас обоих. Пожалуйста, свяжитесь со мной для более детального обсуждения. Оставьте мне номера своих телефонов во Флоренции и Риме – на почту полагаться нельзя, – так как хотел бы уладить все как можно скорее. Б».

Ответ – другой ручкой и другой рукой – написан внизу того же листа. Здесь же два телефонных номера, перед первым стоит буква Ф, перед вторым – Р.

«Позвони в нерабочее время. Как насчет Пола? Ричард».

Пол молча смотрит на листок. Потом еще раз перебирает бумаги. Я начинаю говорить что-то, но он только качает головой.

– Мы должны рассказать обо всем декану, – говорю я наконец.

– Рассказать что? Что мы влезли в бумаги Билла?

Внезапно на противоположной стене появляются яркие блики, и в следующий момент комнату заполняет свет. Во двор музея осторожно въезжает полицейская машина с выключенной сиреной. За ней появляется вторая.

– Кто-то сообщил им, что мы здесь.

Бумажка в руке Пола дрожит. Он стоит неподвижно, наблюдая за быстро приближающимися к зданию темными фигурами.

– Идем.

Я тащу его за собой к запасному выходу между книжными стеллажами.

В этот же момент передняя дверь открывается, и зал копьем пронзает мощный луч света. Мы бросаемся в угол. Двое полицейских входят в комнату.

– Туда, – говорит первый, указывая в нашу сторону.

Я поворачиваю ручку и толкаю дверь. Пол, пригнувшись, выскальзывает в коридор. Я на корточках выбираюсь вслед за ним. Прижимаясь к стене, мы доходим до лестницы и поспешно спускаемся на первый этаж, но по стене главного холла уже шарит луч фонарика.

– Вниз, – говорит Пол. – Там служебный лифт.

Мы входим в Азиатское крыло музея. Скульптуры и вазы за стеклом напоминают призраков. Непрочитанные китайские свитки лежат у подножия надгробных изваяний. Даже воздух как будто пропитался зеленоватым оттенком жадеита.

Шаги все ближе.

– Сюда, скорее, – торопит меня Пол.

Обогнув угол, мы оказываемся в тупике, единственный выход из которого – большая металлическая дверь к служебному лифту.

Голоса становятся громче. Я уже различаю фигуры двух полицейских, стоящих у подножия лестницы и пытающихся сориентироваться в темноте. Внезапно на всем этаже загорается свет.

До нас доносится голос третьего.

– Нашел!

Пол возится с ключом. Наконец половинки двери расходятся, и он тащит меня за собой в кабину. Полицейские бегут по холлу в нашу сторону.

– Сюда!

Дверь остается открытой. А если они отключили лифт? Мысль приходит и уходит, потому что в тот самый момент, когда первый полицейский выбегает из-за угла, металлические половинки снова соединяются. Наш преследователь еще успевает стукнуть по двери кулаком, но кабинка уже начинает опускаться.

– Куда? – спрашиваю я.

– Выйдем через погрузочную платформу, – тяжело дыша, поясняет Пол.

Мы оказываемся в каком-то хранилище, из которого переходим в большое холодное помещение. Прямо перед нами громадные двери. За ними – ветер, от которого дрожат металлические панели. За спиной мне уже мерещатся гулкие шаги полицейских.

Пол спешит к панели на стене и нажимает кнопку. Включается мотор, и дверь начинает медленно подниматься.

– Хватит, – говорю я, когда отверстие достигает примерно полуметра в высоту.

Но Пол только качает головой.

– Что ты делаешь?

Металлические пластинки продолжают наворачиваться на невидимый барабан, и передо мной вдруг открывается вид на южную часть кампуса. На мгновение я застываю, пораженный красотой его пустынных улочек и дворов.

Пол запускает мотор в обратном направлении, и дверь скользит вниз.

– Пошли!

Он ловко прокатывается по бетонному полу, тогда как я мешкаю.

Пол вытаскивает меня наружу за секунду до того, как металл падает на бетон.

Я поднимаюсь, стараясь перевести дыхание, и делаю шаг в направлении общежития. Пол хватает меня за руку.

– Нас увидят сверху. – Он осматривается, выбирая другой маршрут, и указывает на окна с западной стороны. – Туда.

– У тебя все в порядке? – спрашиваю я.

Он кивает, и мы прибавляем шагу, чтобы оторваться от возможной погони. Ветер пробирается под ворот куртки, пробегая холодными пальцами по влажной от пота шее. Я оглядываюсь назад – Дод-Холл и Браун-Холл превратились в два почти слившихся с тьмой пятна. Ночь растеклась по кампусу, добравшись до самых отдаленных уголков. И только окна художественного музея по-прежнему ярко освещены.

Мы идем на восток, через Проспект-Гарденс, ботаническую сказку в центре кампуса. Крохотные весенние посадки припорошены снегом, но американский бук и ливанский кедр стоят над ними, как раскинувшие руки ангелы-хранители. По одной из боковых улочек проплывает полицейская патрульная машина.

Мысли перепрыгивают с одного на другое, дергаются, кружатся. Что же мы видели? Может быть, это Тафт рылся в бумагах Билла, пытаясь уничтожить свидетельства некоей существовавшей между ними связи. Может быть, Тафт и вызвал полицию. Я смотрю на Пола, но по его лицу определить что-либо невозможно.

Вдалеке подает признаки жизни музыкальное отделение.

– Можно немного отсидеться там.

– Где?

– В репетиционной, в подвале.

В ночном воздухе плавают разрозненные ноты. Музыканты-«совы» часто приходят в Вулворт репетировать ночами. По направлению к Проспект проносится, разбрызгивая жижу, еще одна патрульная машина. Я заставляю себя идти быстрее.

Вулворт построили совсем недавно, и здание, появившееся из-под строительных лесов, представляет собой довольно любопытное сооружение: снаружи оно напоминает крепость, но изнутри кажется хрупким. Крытый портик вьется подобно речушке через музыкальную библиотеку и классы первого этажа, а потом взбегает вверх, на третий. Уныло подвывает ветер. Пол открывает дверь, воспользовавшись своей карточкой, и придерживает ее, пропуская меня вперед.

– Куда?

Я веду его к ближайшей лестнице. Мы с Джилом были здесь уже дважды, оба раза после скучных субботних вечеринок. Второй жене его отца очень хотелось, чтобы Джил научился играть что-нибудь из Дюка Эллингтона, как моему отцу хотелось приобщить меня к музыке Арканджело Корелли. В результате мы с Джилом, имея на двоих восьмилетний опыт учебы, не можем похвастать практически ничем. Джил способен изобразить нечто отдаленно напоминающее «Сядь на поезд „А“», я вымучиваю «Ла Фолья», и оба мы делаем вид, что знаем толк в таких вещах, как мелодия и ритм.

Спустившись в подвал, обнаруживаем, что здесь почти никого нет. Лишь из одной комнаты доносятся звуки гершвиновской «Рапсодии». Мы укрываемся в ближайшей свободной студии, и Пол усаживается на стул за пианино. Клавиши инструмента для него такая же загадка, как клавиатура компьютера, и он не смеет даже прикоснуться к ним. Лампочка вверху мигает и гаснет.

– Даже не могу поверить, – говорит он наконец и глубоко вздыхает.

– Зачем им все это? – спрашиваю я.

Словно не слыша, Пол проводит указательным пальцем по черным и белым косточкам.

Я повторяю вопрос.

– Что ты хочешь услышать, Том?

– Может быть, поэтому Стайн и хотел тебе помочь?

– Когда? Сегодня, с дневником?

– Нет, еще раньше.

– Когда ты перестал работать с «Гипнеротомахией»?

Он говорит так, словно хочет уколоть, еще раз напомнить, что следы Билла ведут ко мне.

– По-твоему, это я виноват?

– Нет. Конечно, нет.

Но обвинение уже брошено, и теперь оно висит в воздухе между нами. Карта Рима, как и дневник, напомнила мне о том, от чего я отказался, о том, чего мы достигли, о том, какое это было счастливое время. Я смотрю на свои лежащие на коленях руки. Отец сказал как-то, что они у меня ленивые. Пять лет занятий так и не принесли результата: я не сыграл ни одной сонаты Корелли. После этого отец стал подталкивать меня к занятиям баскетболом.

Сильные отбирают у слабых, а умные – у сильных.

– А его записка Кэрри? – спрашиваю я, не отводя глаз от пианино.

Задняя сторона инструмента, та, которая должна быть у стены, даже не покрыта лаком. Странная экономия. Я вспоминаю анекдот о профессоре, который не причесывал волосы на затылке, потому что не видел их в зеркале. Таким же был и мой отец. Мне всегда казалось, что дело в некоем дефекте перспективы, возникающем у того, кто смотрит на мир только с одной стороны. Его студенты замечали это, должно быть, так же часто, как и я. Каждый раз, когда он поворачивался к ним спиной.

– Ричард никогда не пытался забрать у меня что-то, – кусая ноготь, говорит Пол. – Наверное, мы просто что-то не заметили.

В комнате тепло и тихо, лишь из коридора доносятся иногда приглушенные звуки сонаты Бетховена, пришедшего на смену Гершвину. Так же тихо и покойно становилось в нашем доме летом при приближении грозы. Электричество выключено, все умолкло, только вдалеке слышатся раскаты грома. Мама читает мне вслух – Бартоломью Каббинса или Шерлока Холмса, – а у меня в голове только одна мысль: почему герои самых интересных историй всегда носят какие-то странные шляпы?

– Думаю, там был Винсент, – говорит Пол. – В полицейском участке он соврал насчет отношений с Биллом. Заявил, что Билл был самым способным из всех студентов, с которыми он работал в последние годы.

Мы также знаем Винсента. Думаю, справедливо будет сказать, что у него есть планы на все случаи.

– По-твоему, Тафт хочет приписать все себе? – спрашиваю я. – Он ведь уже давно не публиковал ничего по «Гипнеротомахии».

– Дело не в публикации, Том.

– Тогда в чем?

Он отвечает после паузы:

– Ты слышал, что сказал сегодня Винсент? Раньше он никогда не признавал, что Франческо – римлянин. – Пол смотрит на педали пианино, выступающие из-под деревянного корпуса, как два золотых башмачка. – Он хочет отнять у меня все.

– Что все?

И снова Пол мнется с ответом.

– Не важно. Забудь.

– А если в музее был Кэрри? – спрашиваю я.

Письмо Стейна заставило меня увидеть старинного друга отца в несколько ином, чем прежде, свете и напомнило, что именно он в свое время увлекся «Гипнеротомахией» сильнее всех.

– Ричард здесь ни при чем, Том.

– Ты же сам видел, как Кэрри повел себя, когда увидел дневник. Он до сих пор считает его своим.

– Нет, Том. Я его знаю. Ты – нет.

– Как тебя понимать?

– Ты никогда не доверял Ричарду. Даже когда он пытался тебе помочь.

– Я не нуждался в его помощи.

– И Винсента ты ненавидишь только из-за отца.

Я поворачиваюсь к нему, немало удивленный таким заявлением.

– Он довел его…

– До чего? Столкнул с дороги?

– Довел до отчаяния. Черт, да что это с тобой?

– Винсент всего лишь написал отзыв о книге.

– Он сломал ему жизнь.

– Не жизнь. Карьеру. Это разные вещи.

– Почему ты его защищаешь?

– Его я не защищаю. Я защищаю Ричарда. Но Винсент не сделал тебе ничего плохого.

Я готов обрушиться на Пола по-настоящему, но вдруг вижу, что наш разговор уже подействовал на него не самым лучшим образом. Пол трет щеки и смотрит прямо перед собой. Перед моими глазами вспыхивают огни фар. Ревет гудок автомобиля.

– Ричард всегда относился ко мне по-доброму, – говорит Пол.

В ту поездку отец не произнес ни слова. Даже тогда, когда нас занесло…

– Ты просто их не знаешь. Никого из них.

Не помню, когда начался дождь: то ли тогда, когда мы ехали к маме на книжную выставку, то ли уже по пути в больницу.

– Та рецензия была одной из самых крупных работ Винсента, – продолжает Пол. – Тогда, в начале семидесятых, он пользовался большой популярностью. А потом перешел в Институт передовых исследований, и его карьера покатилась под гору. Я видел у него дома журнальную вырезку. Там говорилось: «Винсент Тафт приступил к осуществлению своего следующего проекта, посвященного истории итальянского Возрождения. Судя по уже достигнутому, это будет нечто выдающееся, одно из тех редких исследований, в которых история не описывается, а делается». Я и сейчас помню каждое слово из той рецензии. Она попалась мне весной второго курса, еще до того, как я познакомился с ним самим. Тогда я впервые осознал, кто он такой.

Рецензия. Вроде той, которую он прислал моему отцу, чтобы ударить наверняка. «Мистификация Белладонны», Винсент Тафт.

– Он был звездой, Том. Ты и сам это знаешь. Он был сильнее всех на этом факультете, вместе взятых. Но потом потерял хватку. Просто потерял.

Слова набирают инерцию, обретают вес, грозя нарушить равновесие между тишиной вне его и давлением изнутри. Странное чувство овладевает мной: я как будто подхвачен волной, увлекающей меня с собой помимо моей воли. Пол говорит что-то о Тафте и Кэрри, а я убеждаю себя, что они всего лишь персонажи книги, люди в странных шляпах, порожденные чьим-то воображением. Но Пол не умолкает, и постепенно я начинаю смотреть на них его глазами.

Вскоре после ссоры, вызванной исчезновением дневника портового смотрителя, Тафт перебрался из Манхэттена в белый домик при институте, в миле от принстонского кампуса. Была ли причина в одиночестве, в отсутствии коллег-противников или в чем-то еще, но через несколько месяцев в среде академического сообщества поползли слухи о его пьянстве. О капитальном труде по истории итальянского Возрождения уже никто не вспоминал. Страсть, талант, энергия поиска – все это ушло, испарилось.

По прошествии трех лет, когда Тафт представил свою очередную работу – тоненькую книжечку, посвященную роли иероглифов в искусстве Возрождения, – всем стало ясно, что его карьера зашла в тупик. Еще через семь лет, по случаю публикации следующей статьи в каком-то малоизвестном журнале, один обозреватель назвал случившееся с ним трагедией. По мнению Пола, потеряв друзей, Тафт лишился чего-то жизненно важного, необходимого. За двадцать пять лет, разделивших приезд в институт и знакомство с Полом, он публиковался всего четыре раза, предпочитая критиковать чужие работы, прежде всего работы моего отца. Пламенный гений молодости уже не возродился.

«Гипнеротомахия» вернулась в его жизнь вместе с появлением юного первокурсника. Рассказывая о помощи, которую оказывали ему Тафт и Стайн, Пол говорил о поразительных проблесках гениальности, осенявших порой его наставника. Много ночей они провели вместе, и старый медведь не раз удивлял тем, что цитировал наизусть длинные отрывки из малоизвестных текстов, которые Пол не мог найти и в библиотеке.

– Тем летом Ричард профинансировал мою поездку в Италию, – говорит Пол, потирая ладонь о край стула. – Мы все были так возбуждены. Даже Винсент. Они с Ричардом по-прежнему не разговаривали, но знали, что я вышел на что-то, начал видеть что-то, чего не видели они. Я провел пару дней в квартире Ричарда, верхний этаж которой был настоящим музеем Ренессанса. Какая роскошь. Картины на стенах, в нишах, над лестницей, повсюду. Тинторетто, Карраччи, Перуджино. Я словно попал в рай, Том. От красоты захватывало дух. А он просыпался по утрам и так по-деловому говорил: «Пол, у нас сегодня есть работа». Потом мы начинали разговаривать, и он стаскивал галстук и швырял в сторону: «К черту! Возьмем выходной!» Заканчивалось тем, что мы просто бродили по улочкам и разговаривали. Вдвоем. Часами. Вот тогда Ричард и рассказал о Принстоне. О «Плюще». Обо всех своих приключениях, безумствах, о людях, которых знал. Больше всего он любил рассказывать о твоем отце. Так живо, так увлеченно. Я никогда не думал, что Принстон может быть таким. Он как будто загипнотизировал меня, заворожил. Я словно переносился в мечту. И Ричард тоже. Все то время, что мы провели в Италии, он пребывал в эйфории. Начал встречаться с какой-то художницей из Венеции и собирался сделать ей предложение. Думаю, после того лета он мог бы даже попытаться помириться с Винсентом.

– Но они так и не помирились.

– Нет. Стоило нам вернуться в Штаты, как все стало на свои места. Они не разговаривали. Женщина, с которой Ричард встречался, предложила прекратить отношения. Он стал все чаще приезжать в кампус, словно надеялся найти тот давний огонь, который пылал в них в студенческие времена. Он живет прошлым. Винсент пытался оторвать меня от него, но в этом году уже я пытался оторваться от Винсента, старался пореже бывать в институте, чаще работать в «Плюще». Я не хотел рассказывать ему о том, что мы нашли. Наверное, Винсент что-то заподозрил, потому что начал требовать от меня еженедельных отчетов. Может быть, он подумал, что это его последний шанс уцепиться за «Гипнеротомахию». – Пол проводит ладонью по волосам. – Мне следовало сразу понять, что ему нужно. Нужно было написать что-нибудь обычное, без претензий и убраться отсюда ко всем чертям. Великие дома и высочайшие деревья поражают боги громами и молнией. Потому что боги любят разрушать то, что возвышается над остальным. Они не терпят гордости ни в ком, кроме самих себя. Это написал Геродот. Я читал эти строчки десятки раз и никогда не вникал в них по-настоящему. Винсент указал мне на них. Он-то знал, что они значат.