Текст книги "Правило четырех"

Автор книги: Дастин Томасон

В ту ночь мы больше не разговаривали.

Будь я менее упрям, наверное, понял бы раньше. Но вместо того чтобы прислушаться к словам Пола, я продолжал гнуть свою линию, надеясь доказать, что он не прав. Позже ложился и раньше вставал, отводил назад будильник, рассчитывая, что мой напарник проникнется чувством долга, наблюдая за тем, с какой неумолимостью его партнер приносит в жертву дисциплине последние кусочки вольной, безмятежной жизни. Каждый день я изобретал новый предлог провести побольше времени с Колонной и каждый вечер скрупулезно подсчитывал отданные ему часы, как скупец подсчитывает потраченные деньги. Восемь в понедельник, девять во вторник, по десять в среду и четверг, почти двенадцать в пятницу.

«Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» Плиний писал, что рогатых жуков вешают на шею младенцам как средство против болезней; золотые жуки дают ядовитый мед и не встречаются в Тракии, возле местечка под названием Кантаролет; черные жуки собираются в темных углах и чаще всего встречаются в ванных. Но слепые жуки?

Выкроил дополнительное время, отказавшись ходить в «Монастырский двор»: каждая прогулка на Проспект отнимает полчаса, и еще столько же уходит на обед, если есть в компании. Перестал работать в президентском кабинете в «Плюще» – во-первых, чтобы реже встречаться с Полом, во-вторых, ради экономии нескольких минут. Сократил до минуты все телефонные разговоры; бриться и принимать душ – только по необходимости; предоставил Чарли и Джилу открывать двери на стук.

«Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?»

Аристотель относил жуков к существам, умеющим летать, но не имеющим крови, а еще точнее, к жесткокрылым; сов, или ночных воронов, – к ночным птицам с загнутыми когтями; об орлах же говорил, что к старости у них удлиняется и искривляется клюв, вследствие чего птицы медленно гибнут от голода. Но что общего у этой тройки?

Кэти я уже списал со счетов. Кем бы ни была она для меня, она стала кем-то другим для Дональда Моргана. Странно, что, выходя из комнаты так редко, я видел их настолько часто – должно быть, ответ следовало искать в мыслях и снах, где они присутствовали едва ли не постоянно, представая не в самом лучшем виде. В темных уголках и пустынных переулках, в тенях и облаках, они были везде: держались за руки, целовались, любезничали – все ради меня, напоказ, демонстративно. Когда-то, давным-давно, Кэти забыла в моей комнате черный бюстгальтер, который я все собирался, да так и не вернул, и теперь он стал чем-то вроде трофея, символом той ее части, которая не досталась Дональду. Иногда мне казалось, что я вижу ее стоящей в моей спальне, обнаженной, забывшей о том, что я кто-то другой, и забывшей о своих страхах. Я помнил все до мелочей: каждую веснушку на ее спине, каждое пятнышко на пальцах, движение теней под грудями. Она танцевала под музыку будильника, приглаживая волосы одной рукой и держа воображаемый микрофон в другой. Она пела, и я был всей ее публикой.

«Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» Они все летают, но Плиний сообщает, что жуки иногда еще и зарываются в землю. Они все дышат, но Аристотель говорит, что насекомые не вдыхают. Они не учатся на собственных ошибках, потому что, по утверждению того же Аристотеля, «многие животные обладают памятью… но ни одно живое существо, за исключением человека, не может вспоминать прошлое произвольно». Однако даже люди не извлекают уроков из прошлого. Если подходить с этой меркой, то все мы – слепые жуки и совы.

В четверг, четвертого марта, я поставил личный рекорд пребывания с «Гипнеротомахией». В тот день я потратил на нее четырнадцать часов, прочитал соответствующие разделы трудов шести исследователей и произвел на свет двадцать одну страницу ссылок. Я не ходил на занятия, ел за письменным столом и отдал сну всего три с половиной часа. «Франкенштейн» был забыт уже несколько недель назад. Если я и вспоминал о чем-то постороннем, то только о Кэти, но и эти воспоминания лишь понуждали меня к еще большему отступлению от прежней жизни. При этом я почти не продвинулся в решении загадки.

– Закрой книгу, – сказал в пятницу Чарли и, взяв меня за воротник, подвел к зеркалу. – Посмотри на себя.

– Все в порядке… – начал я, стараясь не смотреть на диковатого вида существо с красными глазами и розовым носом.

Но рядом с Чарли встал Джил.

– Том, ты жутко выглядишь. – Он вошел в спальню, чего не делал две или три недели. – Слушай, она хочет поговорить с тобой. Перестань упрямиться.

– Я не упрямлюсь. Просто у меня есть другие дела.

Чарли скривил гримасу.

– Какие ж это? Диссертация Пола?

Я нахмурился, ожидая, что Пол выступит на мою защиту, но он молча стоял у них за спиной. На протяжении всей последней недели он надеялся, что ответ где-то рядом, за поворотом, что я все же продвигаюсь вперед.

– Мы идем в «Блэр», – сказал Джил, имея в виду хоровой концерт.

– Вчетвером, – добавил Чарли.

Джил закрыл лежащую на столе книгу.

– Там будет Кэти. Я сказал, что ты придешь.

Но когда я снова открыл книгу и ответил, что никуда не пойду, на его лице появилось вдруг выражение, которое он обычно приберегал для других, для таких, как Паркер Хассет, или для тех редких клоунов, которые не знали, когда нужно остановиться.

– Ты пойдешь, – сказал Чарли, делая шаг ко мне.

Джил остановил его:

– Забудь. Пойдем без него.

И я остался один.

Не упрямство или гордость и даже не преданность Колонне удержали меня от того, чтобы пойти в «Блэр», а, наверное, отчаяние. Я любил Кэти, но при этом неким странным образом любил «Гипнеротомахию» и в результате, потеряв одну, потерпел поражение в схватке с другой. Выражение на лице Пола, когда он выходил из комнаты, яснее всяких слов говорило, что я проиграл Колонне; выражение на лице Джила, когда он выходил вслед за Полом, не оставляло сомнений в том, что я потерял Кэти. Глядя на гравюры – те самые, которые использовал в своей лекции Тафт, – я думал о гравюре Карраччи, представляя себя на месте сатира, побитого безжалостным мальчишкой на глазах у двух моих любимых. Вот что имел в виду отец, вот какой урок он надеялся мне внушить.

Любовь побеждает все. Наши страдания не трогают ее.

Тяжелее всего в жизни, сказал однажды Полу Ричард Кэрри, созерцать возраст и поражение, а они чаще всего одно и то же. Совершенство – естественное следствие вечности: подожди достаточно долго, и все рано или поздно реализует свой потенциал. Уголь превратится в алмаз, песчинка станет жемчужиной, обезьяны – людьми. Нам просто не дано увидеть все это при жизни, а потому каждое поражение, каждая неудача становятся напоминанием о смерти.

Но утраченная любовь, как мне кажется, – это поражение особого рода. Она напоминает о том, что некоторые превращения, как бы сильно ты их ни желал, невозможны, что некоторые обезьяны никогда, никогда не станут людьми. Есть обезьяны, которые никогда не отстукают на машинке сонет Шекспира, даже если в их распоряжении будет вечность. Услышать, как Кэти говорит, что между нами все кончено, – и все дальнейшее уже не имеет никакого значения. Увидеть, как она там, в «Блэре», прижимается к Дональду Моргану, – и какое мне дело до алмазов и жемчуга.

И вот в тот самый момент, когда я достиг дна отчаяния и добрался до вершин жалости к самому себе, оно случилось: в дверь постучали. Вслед за этим ручка повернулась, и Кэти, не дожидаясь ответа, как бывало сотни раз, вошла в комнату. Под пальто, как я успел заметить, на ней был мой любимый, изумрудного цвета, свитер.

– Ты же должна быть на концерте.

Такова была моя первая реакция. Не лучший вариант из всех сочиненных ставшей человеком обезьяны.

– Ты тоже, – ответила она, оглядывая меня с головы до ног.

Я знал, каким видит меня Кэти, потому что совсем недавно и сам видел в зеркале это звероподобное существо.

– Зачем ты пришла?

Я посмотрел на дверь.

– Их там нет, – сказала она. – И я пришла, чтобы ты мог извиниться.

В какой-то момент у меня мелькнула мысль, что все это подстроил Джил, что он изобрел какой-то предлог, может быть, сочинил, что я болен или просто не знаю, что сказать. Но похоже, дело обстояло иначе.

– Ну?

– Считаешь, это я во всем виноват?

– Все так считают.

– Кто это – все?

– Давай же, Том. Попроси прощения.

Споря с ней, я лишь начинал еще больше злиться на себя.

– Ладно. Я тебя люблю. Мне жаль, что так получилось.

– Если тебе действительно жаль, что так получилось, то почему ты ничего не сделал, чтобы так не получилось?

– Посмотри на меня. – Четырехдневная щетина, растрепанные волосы. – Видишь, что я сделал?

– Ради книги.

– Это одно и то же.

– Я и книга – одно и то же?

– Да.

Кэти бросила на меня такой взгляд, будто этим признанием я вырыл для себя могилу. Но мои слова не стали для нее сюрпризом – она просто не могла принять их.

– Мой отец потратил на «Гипнеротомахию» всю жизнь. Я никогда не испытывал большего возбуждения, чем когда работал над ней. Она отняла у меня сон и аппетит. Она не оставляет меня даже во сне. – Я пожал плечами, не зная, что еще сказать. – Быть рядом с ней – то же самое, что быть рядом с тобой. Когда я с ней, у меня все в порядке, я не чувствую себя потерянным. Поэтому ты и книга для меня одно и то же. Ты единственное, что я могу сравнить с ней. Я ошибался, думая, что могу сохранить вас обеих. Я был не прав.

– Зачем я здесь, Том?

– Что толку спрашивать об одном и том же.

– Ответь мне.

– Ну… чтобы услышать мое извине…

– Том. – Она остановила меня взглядом. – Зачем я здесь?

Потому что тебе так же плохо, как и мне.

Да.

Потому что наши отношения слишком важны, чтобы их судьбу решал только один из нас.

Да.

– Что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты перестал работать с этой книгой.

– И все?

– Все? Этого мало? Может быть, мне еще и пожалеть тебя? Ты махнул на нас рукой ради этой книги. Повел себя по-хамски. Из-за тебя я четыре дня просидела в комнате за закрытой дверью. Карен звонила моим родителям. Из Нью-Гемпшира прилетала моя мать.

– Мне очень…

– Заткнись! Твоя очередь говорить еще не пришла. Я ходила на поле, к дереву, и не смогла подойти к нему, потому что оно стало нашим. Я не могу слушать музыку, потому что каждая песня напоминает о чем-то, потому что каждую мы слушали вместе, в машине, в моей комнате или здесь. У меня уходит целый час только на то, чтобы собраться на занятия, потому что я живу как в полусне. Я не могу найти свои носки, не могу найти черный бюстгальтер. Дональд постоянно спрашивает: «Дорогая, в чем дело? Дорогая, что случилось?»

Она вытерла глаза.

– Дело не в…

Но нет, моя очередь еще не пришла.

– С Питером по крайней мере все было ясно. Мы не были идеальной парой. Он любил лакросс больше, чем меня. Я это знала. Питер хотел затащить меня в постель, а потом потерял ко мне интерес. – Она убрала с лица прилипшие к щекам волосы. – Но ты… Я боролась за тебя. Прождала целый месяц, прежде чем позволила тебе в первый раз поцеловать меня. Плакала всю ночь, когда мы переспали, потому что боялась потерять тебя. – Кэти остановилась и покачала головой, словно не веря в то, что так было. – И вот теперь я теряю тебя из-за книги. Книги. Хотя бы скажи, что все не так. Скажи, что никогда не воспринимал меня всерьез. Скажи, что это из-за того, что она не совершала всех тех глупостей, которые совершала я. Она ведь не танцует, как дурочка, перед тобой голая. Она не думает, что тебе нравится, как она поет. Она не будит тебя в шесть утра, чтобы пробежаться по парку. Ей ведь не надо каждый день получать подтверждение, что ты ее любишь, что ты рядом. Скажи хоть что-нибудь.

Кэти посмотрела на меня, пристыженная и несчастная, и я вдруг понял, что могу сказать ей только одно. Однажды, незадолго до несчастья, я обвинил мать в том, что она не любит отца и не заботится о нем. «Если бы ты любила папу, – сказал я, – ты бы поддержала его в работе». Мне трудно описать выражение ее лица, но я понял, что ничего более ужасного произнести просто не мог.

– Я люблю тебя. – Я шагнул к Кэти, чтобы она смогла уткнуться в мою рубашку и хоть на мгновение стать невидимой. – Мне очень жаль.

Наверное, именно тогда волна покатилась назад. Любовная горячка, переданная, как мне казалось, с генами, стала медленно остывать. Треугольник разрушался, и на его месте появились две почти слитые воедино точки. Двойная звезда.

Мы молчали, и каждый держал в себе то, что хотел и должен был сказать.

– Я предупрежу Пола, что прекращаю работать с книгой.

Это было самое лучшее и самое правдивое обещание из всех, которые я мог дать.

Искупление. Поняв, что я не сопротивляюсь, что я все осознал и принял верное решение, Кэти сделала то, что наверняка собиралась приберечь на потом, на тот день и час, когда она окончательно убедится в моем выздоровлении. Она поцеловала меня. И этот краткий контакт был подобен удару молнии, оживившей чудовище и давший всему новое начало.

Я не увидел Пола в тот вечер; мы провели его с Кэти, так что о моем решении он узнал только на следующий день. И даже не удивился. Наверное, видя мои мучения с Колонной, Пол чувствовал, что я на грани и готов выбросить полотенце при первом намеке на передышку. К тому же Джил и Чарли убедили его, что так будет лучше для всех, и он даже не обиделся. Может быть, догадывался, что я вернусь. Может, продвинулся достаточно далеко, чтобы рассчитывать только на свои силы. Как бы там ни было, когда я поделился с ним своими рассуждениями, рассказал об уроке, преподанном когда-то Дженни Харлоу, и отцовском толковании гравюры Карраччи, Пол не стал спорить. Он, как никто хорошо знавший, что интерпретации бывают самые разные, предоставил мне возможность самому распутывать свои узлы и даже согласился со мной.

– Конечно, взаимная любовь всегда лучше, – сказал он.

Ничего другого я от него не ждал.

То, что началось как диссертация Пола, снова стало только его диссертацией. Поначалу казалось, что ему вполне по силам тащить воз в одиночку. Четвертая загадка, едва не выжавшая из меня все соки, уступила ему на третий день. Я подозревал, что кое-какие идеи были у него и раньше, но он держал их при себе, потому что знал, что я откажусь от его помощи. Ответ обнаружился в книге под названием «Иероглифика», написанной неким Гораполло [45]45
  Гораполло – живший предположительно в V в. н. э. в Египте грек. Написал трактат о египетских иероглифах, который получил широкое распространение в Европе периода Возрождения.


[Закрыть], труд которого появился в Италии в двадцатых годах пятнадцатого века с претензией на разгадку многовековой тайны египетских иероглифов. Принимаемый европейскими гуманистами за наследника древнеегипетских магов, Гораполло был на самом деле ученым, жившим в пятом веке новой эры, писавшим на греческом и знавшим о иероглифах не больше, чем Эскимосы знают о лете. Среди встречающихся в «Иероглифике» символов есть изображения животных, которые даже не являются египетскими. Однако в среде жаждущих новых знаний гуманистов сочинение «мудреца» пользовалось огромной популярностью.

По мнению Гораполло, «совы являются символом смерти, поскольку налетают на воронят под покровом ночи с внезапностью приходящей к человеку смерти». Орел с изогнутым клювом, писал Гораполло, означает умирающего от голода старика, потому что «когда орел старится, он искривляет клюв и погибает от голода». И наконец, слепой жук говорит о человеке, умершем от солнечного удара, так как «жук погибает, когда его слепит солнце». При всей туманности рассуждений Гораполло, Пол сразу понял, что напал на нужный источник и быстро вычислил, что объединяет трех указанных существ: смерть. Взяв в качестве ключа латинское слово mors, он без особенного труда расшифровал четвертое послание Колонны.

«Ты, зашедший столь далеко, присоединился теперь к философам моего времени, которые, возможно, уже стали для тебя пылью веков, но которые в мои дни были исполинами человечества. Совсем скоро возложу я на тебя бремя оставшегося, потому что рассказать надо многое, а тайна моя распространяется слишком быстро. Но прежде в знак признания твоих успехов я изложу начало моей истории, чтобы ты знал, что не напрасно следовал за мной.

В краю моих братьев есть проповедник, принесший беду, ставший чумой для всех любителей знаний. В борьбе с ним мы использовали все наше влияние и всю нашу мудрость, но этот человек поднял против нас наших соотечественников. Его голос гремит на площадях и разносится с трибун, и простолюдины всех стран восстают против нас с оружием в руках. Как Бог из зависти разрушил башню до небес, построенную людьми в долине Шинар, так и он поднял руку на нас, пытающихся сделать то же самое. Раньше я надеялся, что люди желают освободиться от невежества так же, как рабы стремились освободиться от пут. Теперь я знаю, что человечество – трусливое племя, подобное сове из моей загадки, которая предпочитает солнцу тьму. Умолкаю до завершения крипты. Быть господином такого народа – то же самое, что быть нищим в замке. Книга – мой единственный ребенок. Долгой жизни ей, и пусть она послужит тебе на пользу».

Не тратя времени на обдумывание послания, Пол перешел к пятой, и последней, загадке, которую отыскал, пока я мучился с четвертой.

«Где соединяются дух и кровь?»

– Это один из самых древних философских вопросов, – сообщил мне Пол.

– Какой? – спросил я, собираясь на свидание с Кэти.

– Скрещение сознания и тела, духовно-плотская дуальность человека. Об этом говорится, например, у Августина в трактате «Против манихеев». Вопрос рассматривается и в современной философии. Декарт считал, что обнаружил душу в мозге, где-то возле пинеальной железы.

Пока я одевался, он все говорил и говорил, листая взятую в библиотеке книгу.

– Что читаешь? – спросил я, снимая с полки «Потерянный рай» Милтона.

– Галена.

– Кто это?

– Один из отцов западной медицины наряду с Гиппократом.

Я вспомнил, что уже слышал это имя от Чарли, когда он проходил курс истории науки. Однако к «Гипнеротомахии» он вряд ли мог иметь какое-то отношение, потому что умер за триста лет до ее публикации.

– И что?

– Думаю, загадка как-то связана с анатомией. Колонна, по всей видимости, считал, что в теле есть орган, где дух соединяется с кровью.

На пороге с огрызком яблока в руке возник Чарли, услышавший, должно быть, что-то знакомое.

– О чем речь, профаны?

– Вроде вот этого, – игнорируя Чарли, продолжал Пол. – Rete mirabile. – Он ткнул пальцем в диаграмму. – Целый клубок нервов и сосудов у основания мозга. Гален полагал, что здесь жизненные духи превращаются в животные.

– Но что-то не так? – спросил я, бросив взгляд на часы.

– Не знаю. Не получается.

– Это потому что у людей его нет, – заметил Чарли.

– Что ты имеешь в виду?

Осмотрев огрызок, Чарли откусил последний кусочек и поднял голову.

– Гален препарировал только животных. Rete mirabile он находил у овец и быков.

Пол закрыл книгу.

– Он также много занимался сердцем, – продолжал Чарли.

– Искал септум? – с видом знатока спросил Пол.

– Септум там есть. Только в нем нет пор.

– Что такое септум? – спросил я.

– Сердечная перегородка. – Чарли подошел к столу, перелистал книгу и, найдя диаграмму кровеносной системы, указал на что-то. – Гален ошибался. Он считал, что в септуме есть маленькие дырочки, через которые кровь проходит из камеры в камеру.

– Это не так?

– Нет! – резко и даже раздраженно бросил Пол, словно желая показать, что он работает над проблемой куда больше, чем мне кажется. – Ту же ошибку допускал и Мондино. Задачу решили только Сервет и Везалий, но уже в шестнадцатом веке. Леонардо шел за Галеном. Гарвей описал кровеносную систему только в семнадцатом веке. А загадка относится к концу пятнадцатого. Так что речь может идти только о септуме или rete mirabile. Тогда еще никто не знал, что кровь смешивается с воздухом в легких.

– Никто на Западе, – с ухмылкой поправил Чарли. – Арабы поняли это за два столетия до того, как твой приятель написал свою книжку.

Пол опять полез в бумаги. Полагая, что вопрос решен, я повернулся к двери.

– Пора бежать. Увидимся позже, ребята.

Но прежде чем я успел переступить порог, Пол нашел то, что искал, текст третьего послания Колонны.

– Арабский доктор. Как его звали? Не Ибн Аль Нафис?

Чарли кивнул:

– Точно.

– Должно быть, Франческо с этой загадкой помогал Андреа Альпаго.

– Кто?

– Тот человек, которого он упомянул в послании. Ученик почтенного Ибн Аль Нафиса, – ответил Пол, не поднимая головы. – Так… Легкие по-латыни это… Pulmo?

Я вышел из комнаты.

– Не хочешь немного подождать и посмотреть, что получится?

– Мне нужно быть у Кэти через десять минут.

– Мне потребуется минут пятнадцать. Самое большое – тридцать.

Наверное, он только тогда вдруг осознал, как все переменилось.

– Увидимся утром.

Чарли улыбнулся и пожелал мне удачи.

Думаю, та ночь стала для Пола рубежом. Он понял, что потерял меня навсегда. И еще он, вероятно, почувствовал, что каким бы ни было последнее послание Колонны, оно вряд ли сможет дать ответ на все вопросы. Вторая часть «Гипнеротомахии», которую мы считали просто наполнителем, по всей видимости, все же содержала зашифрованный текст. Возбуждение быстро рассеялось, когда Пол увидел пятое послание Колонны и понял, что был прав.

 
«Я боюсь за тебя, читатель, как боюсь и за себя. Как ты уже догадался, в мои намерения с самого начала входило раскрыть тебе мою тайну, облачив ее в загадки. Я хотел, чтобы ты нашел то, что искал, и действовал дальше, руководствуясь моими указаниями.
Но сейчас я уже не нахожу веры в себе самом. Надежно ли сокрыта моя тайна? Мне трудно об этом судить, хотя те, кто составлял загадки, уверяют, что разгадать их по силам только истинному философу. Но что, если и эти мудрецы обманули меня и, ведомые завистью, возжелали присвоить то, что по праву принадлежит нам всем? Он умен, этот проповедник, и его последователи повсюду. Боюсь, как бы он не направил против меня и моих помощников.
Ты не найдешь больше загадок и указаний. Рассказывая о странствиях Полифила, я применю лишь мое собственное Правило четырех, но не дам тебе никаких подсказок относительно природы этого правила. Один лишь разум твой поведет тебя дальше. Пусть же Господь и гений, друг мой, укажут тебе верный путь».
 

Только непоколебимая самоуверенность не позволила Полу сразу и в полной мере осознать, что случилось. Я оставил его, Колонна оставил его, и теперь ему приходилось искать путь в одиночестве. Поначалу он пытался вернуть меня. Мы столь многое сделали вместе, что теперь, когда дело близилось к концу, он не мог позволить мне отойти в сторону.

Прошла неделя, за ней вторая. Мы с Кэти заново привыкали друг к другу; я заново узнавал ее, учился любить ее одну. За те недели, что мы прожили порознь, случилось много всего, и мне приходилось нагонять упущенное. Мы ходили в «Плющ», мы ходили в «Монастырский двор». У нее появились новые друзья, у нас появлялись новые привычки. Я начал интересоваться ее семейными делами и чувствовал, что, как только полностью верну доверие Кэти, наши отношения могут продвинуться дальше.

Между тем у Пола ничего не ладилось. Будто превратившаяся в груду железа машина, «Гипнеротомахия» упорно не реагировала на все его попытки заставить ее функционировать. Проверенные средства не помогали. Правило четырех оставалось неразгаданным. Чарли, так помогший с решением пятой головоломки, старался не оставлять друга по вечерам. Он не обращался за помощью ко мне, помня, чем это закончилось в прошлый раз, но заботливо, как врач тяжелого пациента, опекал Пола. Тьма сгущалась, и Пол ничего не мог противопоставить ей. Так, в одиночку, без моей помощи, ему предстояло мучиться до пасхального уик-энда.