Текст книги "Правило четырех"

Автор книги: Дастин Томасон

Соавторы: Йен Колдуэлл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 25

В тот вечер я словно узнал Джила заново, как будто познакомился с другим человеком. Он был почти таким же, как всегда: очаровательным, забавным, интересным, умным в том, что считал важным, и ограниченным в том, что его не касалось. Мы ехали в общежитие под песни Синатры, разговор шел сам собой, и прежде чем на первое место успела выплыть проблема костюма, я открыл дверь спальни и увидел висящий на «плечиках» отутюженный и безукоризненно чистый смокинг, к лацкану которого была приколота записка: «Том, если это не подойдет, значит, у тебя усадка. Дж.».

Оказывается, обремененный сотней дел, он все же выкроил время, чтобы взять один из моих костюмов, съездить в магазин проката и подобрать смокинг по размеру.

– Отец считает, что мне надо немного отдохнуть, – говорит Джил, отвечая на мой последний вопрос. – Прокатиться в Европу. Съездить в Южную Америку.

Немного непривычно и странно вспоминать того, кого давно знаешь. Совсем не то, что испытываешь, когда возвращаешься в дом, где вырос, и замечаешь, что все осталось почти неизменным: стены, двери, окна – те же, какими ты запомнил их с первого раза. Ощущение ближе к тому, которое появляется, когда видишь мать или сестру, которые, с одной стороны, вроде бы достигли возраста, когда люди словно и не меняются, а с другой – еще достаточно молоды, чтобы не казаться состарившимися; глядя на них, вдруг впервые понимаешь, какими красивыми они показались бы тебе, если бы ты их не знал, какими эти женщины представлялись твоим отцу и зятю в те времена, когда они оценивали их по самым строгим меркам, но почти не знали.

– Честно? Я еще не решил. Не уверен, что могу рассчитывать на отцовский совет. «Сааб», например, был его идеей, а вышло не очень хорошо. Он просто подумал о том, что хотел иметь, когда был в моем возрасте. Иногда он даже разговаривает со мной так, словно я кто-то другой.

Джил прав. Он уже не тот первокурсник, который повесил свои брюки на колокольне в Нассау-Холле. Нынешний Джил более осторожен, более предусмотрителен. Глядя на него, видишь умудренного опытом, знающего себе цену молодого человека. Прирожденная властность проступает более отчетливо и в речи, и в движениях – это качество культивируют в «Плюще». Одежда, которую он носит, стала более спокойных, приглушенных тонов; волосы, всегда бывшие достаточно длинными, чтобы привлекать внимание, всегда вымыты и аккуратно причесаны. За этим стоит целая наука, потому что я никогда не замечал, чтобы он их подстригал. Джил набрал немного веса, что только добавило ему элегантности с намеком на степенность, а милые вещицы, привезенные из Экзетера – перстень на розовом пальце и серьга в ухе, – незаметно исчезли сами собой.

– Подожду до последнего и решу уже после выпуска. Может быть, стану архитектором. Или займусь парусным спортом.

Он переодевается, снимает передо мной свои шерстяные брюки, даже не догадываясь, что делает это перед чужаком, перед тем вариантом меня, который ему абсолютно незнаком. Наверное, я чужой и самому себе, потому что так и не смог рассмотреть человека, которого всю ночь прождала Кэти. Во всем этом есть какая-то загадка, парадокс. Лягушки, колодцы и занимательный случай с Томом Салливаном, посмотревшим в зеркало и увидевшим прошлое.

– Парень заходит в бар. Совершенно голый. На голове у него сидит гусь. Бармен смотрит на него и говорит: «Что-то ты, Карл, сегодня не такой, как всегда». Гусь качает головой и отвечает: «Гарри, не буду далее рассказывать – ты все равно не поверишь».

Хотелось бы знать, почему он вспомнил именно этот анекдот. Может быть, рассказывая его нам, Джил намекал на что-то, чего мы не поняли. Может, все эти годы мы разговаривали с ним как с кем-то другим, идентифицировали его с «саабом», и в этом была наша ошибка. Может, настоящий Джил – непоследовательный, увлекающийся, непосредственный. Архитектор, моряк, гусь.

– Знаешь, что я слушал по радио, когда возвращался от Анны?

– Синатру, – наугад отвечаю я, зная, что попал пальцем в небо.

– Самбу. Ее крутили по нашей станции. Чисто инструментальная вещь, без голоса. Великолепный ритм. Потрясающий ритм.

В тот год, когда в Принстон пришли первые женщины, местная радиостанция играла «Мессию» Генделя. Я вспоминаю ночь нашего знакомства, вспоминаю, как увидел Джила в первый раз возле Нассау-Холла. Он появился из темноты. «Расслабься, детка. Танцуй». Музыка жила в нем всегда, особенно джаз, который он пытался исполнять на пианино. Может быть, в новом есть что-то старое.

– Я совсем не жалею, что мы с Анной расстались. – Джил впервые заговаривает со мной на эту тему. – Она намазывала волосы помадой. Так ей посоветовал какой-то стилист. Знаешь, как пахнет после пылесоса? Чем-то горячим и чистым?

– Точно.

– Так пахло от нее. Она сушила волосы до такой степени, что они горели. Когда Анна наклоняла голову, мне казалось, что я нюхаю ковер.

Такие вот у него свободные ассоциации.

– Знаешь, от кого еще так пахло? – спрашивает он.

– От кого?

– Подумай. Первый курс.

Горячее и чистое. Первый курс? Я сразу же вспоминаю камин…

– Лана Макнайт.

Он кивает.

– Уж и не знаю, как вы ухитрились протянуть так долго. Странное было сочетание. Мы с Чарли даже заключали пари насчет того, когда вы разбежитесь.

– Мне он говорил, что Лана ему нравится.

– Помнишь девушку, с которой Чарли встречался на втором курсе?

– На втором?

– Да. По-моему, ее звали Шэрон.

– С разноцветными глазами?

– Точно. Вот у нее были волосы! Помню, она частенько сидела в нашей комнате, дожидаясь Чарли. И во всей комнате стоял аромат лосьона, которым обычно пользовалась моя мама. Названия не знаю, но мне он всегда нравился.

Раньше Джил никогда не упоминал о своей матери, только о мачехе.

– А ты знаешь, почему они расстались? – спрашивает он.

– Потому что она его бросила.

Джил качает головой:

– Потому что ему надоело убирать за ней. Шэрон всегда оставляла что-нибудь в нашей комнате – свитер, сумочку, что угодно, – и Чарли приходилось возвращать вещи. Он так и не понял, что она делала это нарочно, чтобы дать ему повод прийти к ней поздно вечером. Чарли же считал ее неряхой.

Сражаюсь с «бабочкой», которая никак не желает сидеть прямо. Старина Чарли. Порядок и чистота для него – высшие добродетели.

– Она его не бросала, – продолжает Джил. – Девчонки, которые западают на Чарли, никогда его не бросают. Это он с ними расстается.

Джил произносит это так, будто сей факт имеет некое особое значение, будто он помогает объяснить и те проблемы, которые возникают между ним и Чарли.

– Хороший парень, Чарли.

Он кивает и, словно подведя черту, умолкает. В комнате воцаряется тишина, нарушаемая только шорохом ткани – я все еще вожусь с «бабочкой». Джил садится на кровать и приглаживает волосы. Такая привычка появилась у него, когда волосы были подлиннее. Прическа изменилась, но руки еще не приспособились к перемене.

Узел наконец получается: что-то вроде ореха с крыльями. Смотрю в зеркало – кажется, неплохо. Надеваю смокинг. Сидит отлично, даже лучше, чем мой собственный костюм.

Джил по-прежнему молчит и рассматривает себя в зеркале, как картину. Вот и вышел срок его президентства. Сегодня его прощание с «Плющом». Завтра клуб перейдет под управление других, а Джил станет всего лишь призраком в собственном доме.

– Послушай, – говорю я, – тебе надо просто отдохнуть.

Он словно не слышит. Достает сотовый, ставит аппарат на подзарядку и смотрит на пульсирующий огонек.

– Жаль, что все так получилось.

– Чарли поправится.

Джил снимает с полки небольшую деревянную шкатулку, в которой держит самые ценные вещи, и проводит ладонью по крышке, стирая пыль. Комната отчетливо делится на две части: на половине Чарли все старое, однако безукоризненно чистое и аккуратно расставленное, даже шнурки изношенных кроссовок не лежат на полу, а убраны под «язычок». Половина Джила выглядит нежилой, все в ней новое, но покрыто пылью. Из шкатулки он вынимает серебряные часы, которые надевает только в особых случаях. Стрелки остановились, поэтому Джил осторожно щелкает по корпусу и крутит головку.

– Сколько на твоих?

Я протягиваю руку, чтобы он сам взглянул на циферблат.

За окном уже ночь. Джил берет ключницу, кладет в карман телефон.

– Отец говорил, что больше всего за годы учебы ему понравился бал в «Плюще».

Я вспоминаю, что рассказывал Полу о своих студенческих годах Ричард Кэрри. С чем он их сравнивал? С мечтой? С чудесным сном?

Джил подносит часы к уху и слушает с таким выражением на лице, словно в руке у него чудесная морская раковина с заключенным в ней волшебным шумом океана.

– Готов? – Он надевает браслет на запястье, защелкивает замок и еще раз оглядывает меня с головы до ног. – Неплохо. Думаю, ей понравится.

– С тобой все в порядке? – спрашиваю я.

Джил поправляет смокинг и кивает:

– Не уверен, что буду когда-нибудь рассказывать об этом вечере своим детям, но, в общем, я в корме.

Прежде чем запереть дверь, мы останавливаемся у порога. Свет выключен, и комнату заполнили тени. В окне видна луна, но у меня перед глазами возникает бредущий по кампусу в тонкой курточке Пол, одинокая фигурка на белом фоне.

Джил смотрит на часы:

– Идем, нам нельзя опаздывать.

Джил говорил о костюмированном бале. Так оно и есть. За несколько часов клуб совершенно преобразился, став центром всеобщего внимания на Проспект-авеню. Высокие бермы [51]51
  Берма – закраина, уступ между краем рва укрепления и наружной крутостью вала или стены.


[Закрыть]снега, поднимающиеся вдоль окружающей «Плющ» кирпичной стены, делают ее похожей на крепостной вал, но дорожка, ведущая к главному входу, расчищена и даже посыпана черной галькой. Четыре передних пролета завешаны длинными полотнищами с изображением зеленой веточки плюща в обрамлении тонких золотых колонн.

Пока Джил ставит машину на отведенное ему место, члены клуба и немногие приглашенные подтягиваются к входу. Никто не торопится, но и не задерживается сверх необходимого. Последними прибывают старшекурсники, которых ожидает особо теплый прием.

В клубе уже полно людей. Тепло человеческих тел смешивается с запахом алкоголя и ароматами приготовленных блюд, в голосах слышится возбуждение, и разговоры то вспыхивают, то стихают. Появление Джила вызывает взрыв приветственных возгласов и аплодисменты. Все поворачиваются к двери, некоторые выкрикивают его имя, и я думаю, что, может быть, вечер получится все же именно таким, на который и надеялся Джил, похожим на тот, о котором так долго вспоминал его отец.

– Ну вот, – говорит он мне, стараясь не обращать внимания на затянувшиеся приветствия. – Как тебе?

Я оглядываю преобразившийся зал и внезапно понимаю, что все, чем занимался в последнее время Джил, все его встречи, разговоры, консультации с флористами, декораторами и поставщиками не были только предлогом, чтобы уйти из комнаты, когда что-то не складывалось. Здесь все изменилось. Прежняя мебель исчезла, а в углах главного холла появились угловые столики, застеленные темно-зелеными шелковыми скатертями и уставленные фарфоровыми блюдами с закусками и фруктами. Возле каждого такого стола, как и рядом с баром справа от нас, стоит официант в белых перчатках. Повсюду цветы, поражающие не ярким разноцветьем, а изысканным сочетанием белого и черного: лилии, орхидеи и что-то еще, название чего я не знаю. За колышущейся стеной смокингов и черных вечерних платьев почти не видны темно-коричневые дубовые стены.

– Сэр? – Появившийся словно ниоткуда официант в белом предлагает поднос с канапе и трюфелями: – Баранина. – Он указывает на первое блюдо: – И белый шоколад.

– Угощайся, – говорит Джил.

Я не заставляю просить дважды, тем более что все пропущенные обеды и больничные фантазии, в которых главную роль играли как раз кулинарные образы, вызывают прилив чувства голода. С другого подноса я, уже не дожидаясь приглашения, беру высокий бокал с шампанским, пузырьки которого сразу же поднимаются в голову, помогая избавиться от тревожных мыслей о Поле.

Из вестибюля столовой слышны звуки музыки. Там, где недавно стояли потертые стулья, теперь разместился квартет: пианино и ударные по углам, а между ними бас и электрогитара. Пока они играют что-то стандартное, но потом, если того пожелает Джил, будет звучать джаз.

– Сейчас вернусь, – говорит он и, оставив меня одного, идет вверх по лестнице.

Едва ли не на каждой ступеньке его останавливают, ему улыбаются, жмут руку, его хлопают по спине, даже обнимают. Дональд Морган осторожно дотрагивается до плеча Джила – искреннее поздравление того, кто будет королем уже с завтрашнего дня. Девушки младших курсов, успевшие опрокинуть не один бокал, смотрят на Джила затуманенными глазами – какая потеря и для клуба, и для них. Он – герой сегодняшнего вечера, одновременно хозяин и почетный гость. Куда бы он ни пошел, ему везде рады, его везде ждет теплый прием. Но сейчас – без Брукса, без Анны, без кого-то из нас – Джил кажется одиноким.

– Том!

Я поворачиваюсь, и воздух в зале наполняется вдруг тем ароматом, который предпочитали, должно быть, и мама Джила, и подружка Чарли, потому что на меня он производит как раз тот самый эффект. Если я когда-то воображал, что больше всего Кэти нравится мне с растрепанными волосами и не заправленной в джинсы рубашкой, то лишь потому, что был идиотом и не видел ее в черном вечернем платье, с замысловатой прической и… и…

– Вот это да!

Она кладет руку на лацкан моего смокинга, чтобы смахнуть пушинку, и пушинка оказывается снежинкой, выдержавшей несколько минут в теплом помещении.

– Ты тоже отлично выглядишь.

В ее голосе чудесная легкость, радостная доброжелательность и искренняя теплота.

– А где Джил?

– Пошел наверх.

Кэти снимает два бокала с проплывающего мимо подноса и подает один мне:

– Выпьем?

– С удовольствием.

– Ты кем сегодня будешь?

Не будучи вполне уверенным в том, что понял ее правильно, я тяну с ответом.

– Твой костюм. Ты кого изображаешь?

Появляется Джил.

– Привет, – говорит Кэти. – Давно не виделись.

Джил смотрит на нас, кивает и довольно улыбается:

– Вы двое – великолепны.

Кэти смеется:

– А ты сегодня кто?

Джил откидывает полу смокинга, и я вижу, зачем он поднимался наверх. На поясе у него черный кожаный ремень, на левом бедре кожаная кобура, а из кобуры выглядывает украшенная костью рукоятка пистолета.

– Аарон Бэрр. [52]52
  Аарон Бэрр (1756–1836) – третий вице-президент США, убивший на дуэли своего политического противника, Александра Гамильтона.


[Закрыть]Выпуск 1772 года.

– Здорово, – говорит Кэти, не сводя глаз с оружия.

– Что это? – недоуменно спрашиваю я.

Джил удивленно смотрит на меня:

– Мой костюм. Бэрр застрелил Гамильтона на дуэли.

Он берет меня под локоть и ведет на площадку между первым и вторым этажами.

– Ты видел булавки на лацкане у Джейми Несса?

Я перевожу взгляд на светловолосого парня, галстук которого украшен вышитыми басовым и скрипичным ключами. На левом лацкане, если присмотреться, можно заметить коричневый овал, на правом – черную точку.

– Футбольный мяч и хоккейная шайба, – объясняет Джил. – Джейми представляет Хоби Бейкера, выпускника 1914 года. Единственный парень, попавший в хоккейный и футбольный залы славы. Здесь, в «Плюще», Хоби еще и пел, поэтому Джейми и надел галстук с нотами. – Он кивает в сторону высокого старшекурсника с ярко-рыжими волосами. – Крис Бентам. Видишь? Рядом с Дугом. Представляет Джеймса Медисона [53]53
  Джеймс Медисон (1751–1836)– 4-й президент США и один из творцов американской конституции.


[Закрыть]из выпуска 1771 года. Обрати внимание на пуговицы у него на рубашке. На верхней – изображение печати Принстона: Медисон был первым президентом ассоциации выпускников. А на четвертой – американский флаг…

Голос его звучит равнодушно, механически, как голос экскурсовода, повторяющего давно заученный наизусть текст.

– Ну, придумал? – спрашивает Кэти.

Она стоит у начала лестницы и смотрит на нас снизу вверх.

– Э-э, послушайте, – говорит Джил, глядя куда-то в сторону, – у меня кое-какие дела. Справитесь пока одни?

Я прослеживаю направление взгляда Джила и вижу Брукса, указывающего на безвольно прислонившегося к стене официанта.

– Парень, похоже, уже набрался, – замечает Джил.

– Не спеши.

Я рассматриваю Кэти сверху, что дает возможность оценить ее под другим углом, и замечаю, какой невероятно тонкой, как стебель подсолнуха, кажется ее шея.

– Если что понадобится, дайте мне знать.

Мы спускаемся. Музыканты играют что-то из Дюка Эллингтона, звенят бокалы, и помада на губах Кэти кажется ярко-красной, приобретая цвет поцелуя.

– Потанцуем? – предлагаю я, останавливаясь рядом с ней.

Она улыбается и берет меня за руку.

Наши с Джилом пути расходятся.

ГЛАВА 26

Температура в танцевальном зале градусов на десять выше, чем в других помещениях, пары кружатся, сближаются и расходятся, но меня этот «пояс астероидов» совсем не пугает. Со времени нашей первой встречи в «Плюще» мы с Кэти побывали, наверное, во всех танцевальных клубах, где можно найти музыку на любой вкус, от классической до латинской. Благодаря ей я прошел длинный и нелегкий путь. Грации и элегантности Кэти хватило бы на трех-четырех танцоров – как-никак за спиной у нее девять лет занятий, – так что ее опыт вполне компенсирует мою неуклюжесть, и в целом мы представляем собой весьма достойную пару, по крайней мере не хуже других. Шампанское добавляет смелости, и мне даже удается совершить пару рискованных маневров и не рухнуть при этом на пол. Кэти крутится, как волчок, но ухитряется сохранить в целости мое многострадальное плечо. В общем, благоразумно поступают те, кто держится от нас подальше.

– Решил, – говорю я, вытаскивая ее из опасного поворота.

Кэти прижимается ко мне спиной, лиф платья натягивается, груди дерзко выступают вперед.

– И кто же ты?

Мы оба тяжело дышим. На лбу у нее выступают крохотные капельки пота.

– Френсис Скотт Фицджеральд.

Кэти улыбается и качает головой:

– Нет, ты не можешь быть им. Это нарушение правил.

Мы стоим лицом друг к другу, наклоняясь все ближе, говоря все громче, чтобы перекричать музыку.

– Почему?

Мои губы ловят прядь ее волос. На шею она нанесла капельку духов, и их аромат, тот же, что я чувствовал в фотолаборатории, соединяет эти два момента, не давая забыть, что мы те же самые люди, только в другой одежде.

– Потому что он состоял в клубе «Коттедж». Не святотатствуй.

Теперь уже я улыбаюсь:

– Это надолго?

– Что? Бал? Не знаю. Наверное, пока не начнется служба.

Только теперь я вспоминаю, что завтра Пасха.

– Значит, до полуночи?

Кэти кивает.

– Келли беспокоится, как бы в часовне чего не случилось.

Мы поворачиваемся и замираем от удивления. Келли Даннер словно только и ждала, когда же о ней вспомнят. Она стоит перед каким-то второкурсником в стильном смокинге и что-то говорит, угрожающе нацелив ему в грудь указательный палец. Всем своим видом, позой и жестами она напоминает злую колдунью, превращающую принца в отвратительную жабу. Всемогущая Келли Даннер, женщина, с которой старается не спорить даже Джил.

– Так они всех отсюда выгонят?

Кэти качает головой:

– Не выгонят. Просто закроют клуб и предложат всем разойтись.

В ее голосе, когда речь заходит о Келли, появляются резкие нотки, поэтому я предусмотрительно замолкаю. Наблюдаю за парами, а мысли снова и снова обращаются к Полу. Вечно одинокому Полу.

Веселье прерывается появлением последней пары. Как обычно, опоздавшие привлекают к себе всеобщее внимание. Это Паркер Хассет и его дама. Верный слову, Паркер перекрасил волосы в каштановый цвет, разделил их аккуратным пробором слева и облачился в парадный смокинг с белой жилеткой и белой «бабочкой». Как ни странно, сходство с Джоном Кеннеди весьма убедительное. Его партнерша, склонная к театральным эффектам Вероника Терри, тоже не изменила данному обещанию. Платиновые волосы, яркая помада и платье, волнующееся само по себе, без всякого ветерка из-под решетки туннеля, – точь-в-точь Мэрилин Монро. Костюмированный бал начался. В толпе претендентов эти двое бесспорные кандидаты на победу.

Однако встречают Паркера холодным молчанием, а из дальнего угла даже свистом. Успокоить недовольных пытается стоящий на лестничной площадке Джил. Глядя на него, я догадываюсь, что право и честь прибыть последним он зарезервировал, вероятно, за собой и что Паркер, нарушив порядок, сделал подножку самому президенту.

Стараниями Джила атмосфера в зале постепенно смягчается. Паркер быстро сворачивает к бару, откуда возвращается с двумя бокалами вина, для себя и Вероники Терри. Передвигается он, слегка покачиваясь, и, судя по выражению лица, даже не догадывается о своей крайней непопулярности среди собравшихся. Проходя мимо, Паркер обдает меня коктейлем самых разнообразных, главным образом алкогольных, запахов.

Кэти подается ко мне, но я не придаю этому никакого значения, пока не замечаю, каким взглядом они обмениваются. Паркер многозначительно смотрит на нее, одновременно неприкрыто оценивающе и злобно, она же тянет меня за рукав к выходу.

– В чем дело? – спрашиваю я, когда мы выходим из танцевального зала.

Музыканты играют Марвина Гэя [54]54
  Марвин Гэй (1939–1984) – американский музыкант, писавший и исполнявший музыку в стиле соул.


[Закрыть]: гремят гитары, гулко ухают барабаны – лейтмотив прибытия Паркера. Новоявленный Джон Кеннеди лихо отплясывает с Мэрилин Монро – зрелище омерзительное и любопытное, – и остальные пары стараются держаться от них подальше, как от социально прокаженных.

У Кэти расстроенный вид. Магия танца рассеялась.

– Вот же дрянь.

– Что он тебе сделал?

Она вздыхает и выкладывает историю, о которой я никогда не слышал и не услышал бы, наверное, еще долго.

– Перед выборами Паркер сказал, что не пропустит меня в клуб, если я не изображу перед ним стриптизершу. Теперь он говорит, что это была шутка.

Мы стоим посреди главного холла, достаточно близко от танцзала, и я вижу Паркера, который без всякого стеснения лапает Веронику на глазах у возмущенной публики.

– Сукин сын! И что ты?

– Рассказала Джилу.

Она переводит взгляд на своего президента, беседующего на лестничной площадке с двумя второкурсниками.

– И все?

Я жду, что Кэти назовет Дональда, хотя бы для того, чтобы напомнить мне о том, где я должен был бы быть, но она лишь пожимает плечами:

– Да, все. Он отстранил Паркера от голосования.

Наверное, ей хочется, чтобы все этим и закончилось – кому приятно ворошить прошлое? – но я уже завелся.

– С Паркером надо поговорить. Это ему так не пройдет.

Кэти качает головой:

– Нет, Том. Не сегодня.

– Нельзя позволять этому мерзавцу…

– Послушай, – резко обрывает меня она, – забудь. Я не хочу портить вечер из-за какого-то дерьма.

– Я только…

– Знаю. – Она прижимает палец к моим губам. – Пойдем куда-нибудь.

Мы оглядываемся, но вокруг только смокинги и вечерние платья, разговоры и звон бокалов, музыка и официанты с серебряными подносами. Такова особая магия «Плюща»: здесь нельзя побыть наедине.

– Как насчет президентской комнаты? – спрашиваю я.

– Отличная мысль. Я пойду спрошу у Джила.

Она произносит его имя легко и с доверием. Джил всегда вел себя учтиво, и даже более чем просто учтиво, возможно, и сам не замечая этого. И со своей проблемой она пошла к нему, потому что меня рядом не было. Он первый, к кому можно обратиться, с кем можно посоветоваться или просто поговорить за завтраком. Для Кэти это, наверное, важно, даже если он забудет о разговоре уже на следующий день. Джил был для нее старшим братом. Все, что хорошо для него, годится и для нас.

– Без проблем, – говорит Джил. – Там сейчас никого нет.

Я спускаюсь по лестнице вслед за Кэти, наблюдая за тем, как движутся под платьем мышцы, напрягаются бедра, скользит по икрам ткань…

Зажигается свет. Комната, в которой мы с Полом провели так много вечеров, совершенно не изменилась: географические карты на стенах, рисунки и чертежи на столе и стульях, книги по географии, истории, искусству, сваленные в кучу, образуют горные хребты, высота которых местами едва ли не превышает мой рост.

– Здесь хотя бы не так жарко, – говорю я, не зная, что еще сказать. Отопление во всем здание, похоже, отключили.

Кэти оглядывается – заметки Пола на камине, диаграммы на стенах. Колонна окружает нас со всех сторон.

– Может, поищем другое место?

Ей не по себе, но что ее беспокоит? Что мы ненароком уничтожим какую-нибудь бумажку Пола? Или что Пол снова вторгнется в наши отношения? Чем дольше мы стоим в этой комнате, тем дальше отодвигаемся друг от друга. Не стоило нам сюда приходить.

– Слышала про кошку Шредингера? – спрашиваю я, потому что не могу придумать другой способ выразить то, что чувствую.

– На семинаре по философии?

– Вообще.

На занятиях по физике наш профессор приводил пример с кошкой Шредингера для объяснения волновой механики, потому что большинство из нас были слишком тупы для усвоения формулы v=e2/r. Предположим, что воображаемая кошка сидит в герметически закрытом ящике с дозой цианида, которая будет введена ей только в том случае, если сработает счетчик Гейгера. Фишка, насколько я понимаю, в том, что определить, жива кошка или нет, можно только одним способом: открыв ящик; до тех пор согласно квантово-механической теории следует считать, что в нем находятся равные части мертвой и живой кошки.

– Да. И что?

– У меня такое чувство, что в данный момент кошка и не мертва, и не жива. Ее просто нет.

Кэти ненадолго задумывается, пытаясь угадать, к чему я клоню.

– Другими словами, ты хочешь открыть ящик, – говорит она наконец, усаживаясь на стол.

Я киваю и устраиваюсь рядом. Широкая деревянная доска принимает нас спокойно, не издав ни звука. Мне нужно сказать ей кое-что еще: что мы, каждый в отдельности – это тот ученый, который снаружи, а вместе мы – кошка.

Вместо ответа Кэти поднимает руку и гладит меня по волосам, как будто я сказал что-то приятное. Может быть, она уже знает, как решить мою загадку. Мы не просто кошка Шредингера. Как и у любой хорошей кошки, у нас девять жизней.

– В Огайо бывает такой снег?

Сменить тему разговора тоже выход. За окном метет, как будто зима копила силы для сегодняшнего вечера.

– Только не в апреле.

Я вижу, куда Кэти пытается увести меня, и не сопротивляюсь. Куда угодно, только подальше отсюда. Мне всегда хотелось узнать побольше о ее жизни дома, о том, что делала ее семья, собираясь за обеденным столом. Новая Англия в моем представлении – что-то вроде Американских Альп: куда ни повернись – всюду горы и сенбернары с подарками.

– Мы с младшей сестрой всегда делали это, когда шел снег.

– С Мэри?

Она кивает.

– Каждый год, когда пруд возле дома замерзал, мы выходили и пробивали дырки во льду.

– Зачем?

Какая прекрасная у нее улыбка.

– Чтобы рыбы могли дышать. Мы брали швабру и пробивали лед в нескольких местах.

Наши пальцы сплетаются.

– Ребята, которые ходили туда покататься на коньках, нас просто ненавидели.

– А мои сестры катали меня на санках.

В ее глазах прыгают веселые огоньки. В этом отношении у Кэти передо мной преимущество: она старшая сестра, а я всего лишь младший брат.

– В Коламбусе не так много высоких горок, так что мы всегда ходили на одну и ту же.

– И они тащили тебя на санках в гору.

– Я тебе уже рассказывал?

– Сама догадалась. Старшие сестры везде одинаковые.

Мне трудно представить Кэти втаскивающей санки на горку. Мои сестры – другое дело, они могли бы тащить собачью упряжку.

– Я говорил тебе о Дике Мэйфилде?

– О ком?

– Это парень, с которым встречалась моя сестра.

– И что?

– Сара, когда ждала от него звонка, не подпускала меня к телефону.

В моей реплике Кэти видит камушек в ее огород.

– Не думаю, что у Дика Мэйфилда был мой номер, – с улыбкой говорит она.

– А вот моя сестра дала ему свой. Стоило Дику сесть за руль старого красного «камаро».

Кэти неодобрительно качает головой.

– Однажды, когда он заявился к нам в дом, я обозвал его Диком Жеребчиком, и мама отправила меня спать без ужина.

Дик Мэйфилд. Меня он называл Крошкой Томом. Как-то мы ехали с ним в «камаро», и Дик поделился со мной своим секретом. «Маленький ты или большой – не имеет значения. Главное – сколько сил в твоем моторе».

– Мэри встречалась с парнем, который ездил на «мустанге» шестьдесят четвертого года. Я поинтересовалась, не делают ли они чего на заднем сиденье. И она ответила, что слишком боится испачкать салон.

Рассказы о сексе давно замаскированы под рассказы о машинах. Так можно говорить обо всем и одновременно ни о чем.

– Моя первая подружка каталась на попорченном водой «фольксвагене». Укладываешься на заднем сиденье, и тут тебя встречает этот запах. Запах суши. Заниматься там чем-то было просто невозможно.

Кэти поворачивается ко мне:

– Твоя первая подружка умела водить машину?

Вот и прокололся. Я откашливаюсь.

– Мне было девять. Ей – семнадцать.

Кэти смеется. Мы молчим. Похоже, самое время.

– Я сказал Полу.

Она поднимает голову.

– Сказал, что больше не буду работать с этой книгой.

Кэти отвечает не сразу. Сначала она трет ладонями плечи, и я вдруг понимаю, что ей холодно.

– Накинешь мой пиджак?

– Да. У меня уже «гусиная» кожа.

Смотрю на ее руки, покрытые крошечными пупырышками. Ключицы бледные, кожа – как будто фарфоровая.

– Вот.

Я снимаю пиджак и укрываю им ее плечи.

Моя правая рука застывает над ее плечами, и Кэти слегка откидывается назад. Я снова ощущаю запах ее духов, только теперь он исходит от ее волос.

Это ее ответ.

Она наклоняет голову, и я подаюсь вперед, в темное пространство между полами своего смокинга. Рука тянется к ее талии. Пальцы как будто прилипают к шероховатой ткани платья. Со лба падает прядь, однако Кэти оставляет ее без внимания. Под нижней губой я вижу пятнышко от помады, такое крошечное, что заметить его можно только с расстояния в несколько сантиметров. Потом она подастся навстречу, и все расплывается, теряет резкость, и я чувствую тепло на своих губах и вижу, как близки ее губы.