Текст книги "Правило четырех"

Автор книги: Дастин Томасон

Соавторы: Йен Колдуэлл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Слова Колонны остались со мной в ту ночь, да так и задержались. На следующее утро я впервые пропустил пробежку с Кэти, потому что не смог заставить себя сползти с кровати. Что-то подсказывало мне: Пол ошибается и Эратосфен и геометрия не могут быть решением загадки. В разговоре с Чарли выяснилось, что расстояние до горизонта зависит еще и от роста наблюдателя. К тому же в какой-то момент я понял, что если даже найду константу и переведу ее в браччи, число будет слишком большим для использования в шифровании.

– Когда Эратосфен производил эти свои расчеты?

– Около двухсотого года до нашей эры.

Мне все стало ясно.

– Думаю, ты ошибаешься. До сих пор все загадки были так или иначе связаны с открытиями периода Ренессанса. Колонна проверяет на нас то, что гуманисты знали в пятнадцатом веке.

– Моисей и корнута имели отношение к лингвистике, – задумчиво бормочет Пол. – Исправление неверного перевода. Этим, например, занимался Валла [43]43
  Лоренцо Валла (1407–1457) – итальянский гуманист, философ и литературный критик.


[Закрыть], анализировавший Дарственную Константина.

– А загадка с ритмомахией связана с математикой, – продолжаю я. – Вряд ли бы Колонна стал дважды обращаться к одной области знаний. По-моему, он каждый раз выбирал новую дисциплину.

Пораженный логикой рассуждений, Пол посмотрел на меня так удивленно, что я понял: наши роли изменились. Мы стали равноправными партнерами.

Каждый вечер мы встречались в «Плюще», в президентском кабинете, который выглядел тогда куда лучше, чем сейчас. Потом я поднимался наверх, где обедал с Джилом и Кэти, после чего возвращался вниз к Полу и Колонне. Кэти предстояло в скором времени пройти процедуру вступления в клуб и, занятая подготовкой к ритуалу, она, казалось, не очень замечала мое отсутствие.

Все изменилось вечером того дня, когда я пропустил третью утреннюю пробежку. Решение, как мне представлялось, было совсем рядом, когда Кэти по чистой случайности узнала, чем я занимаю свободное от нее время.

– Это тебе, – сказала она, входя в нашу комнату.

Она принесла чашку супа из соседней закусочной, полагая, что я все это время возился со своей диссертацией.

Джил ушел, как всегда, оставив дверь открытой, а Кэти никогда не стучала.

Разложенные на столе книги и справочники по эпохе Ренессанса выдали меня с головой.

Никогда не думал, что врать можно неумышленно, не задумываясь о том, что говоришь неправду. На протяжении нескольких недель я водил ее за нос, прибегая к самым разным уловкам – Мэри Шелли, бессонница, ее выборы, – которые мешали нам быть вместе, и в итоге зашел слишком далеко. Наверное, Кэти знала, над чем я работаю, но просто не хотела об этом слышать. Постепенно отдаляясь, мы достигли некоего молчаливого соглашения.

Последовавший за этим разговор был недолгим и немногословным: она смотрела на меня, я старался выдержать ее взгляд. В конце концов Кэти поставила чашку с супом на стол и застегнула пальто. Потом окинула взглядом комнату, как будто хотела запомнить все детали обстановки, повернулась и вышла, захлопнув дверь.

Я собирался позвонить, зная, что Кэти ждет – через какое-то время ее подруги рассказали, что она вернулась домой одна и долго сидела у телефона, – но что-то помешало. «Гипнеротомахия» – фантастическая любовница; каждый раз, когда ты уже готов бросить ее, она оголяет перед тобой ножку… и все начинается сначала. Стоило Кэти уйти, как решение забрезжило на горизонте и, подобно мелькнувшей в вырезе платья груди или скользнувшей по губам призывной улыбке, заставило меня потерять голову и забыть обо всем на свете.

Горизонт на картине – вот что хотел услышать Франческо Колонна. Точка схождения. Загадка не имела ничего общего с математикой, она была из области искусства, что вполне соответствовало профилю других головоломок, которые римлянин брал из дисциплин, получивших особенно бурное развитие в эпоху Возрождения. Мерой длины действительно была брачча, а под расстоянием понималось расстояние между передним планом, где находятся персонажи картины, и теоретической линией горизонта, где земля сходится с небом. Помня о почтении, которое Колонна питал в области архитектуры к Альберти, я обратился именно к этому автору, обнаружив его трактат среди книг на полке Пола.

«Я решаю, какого размера должны быть человеческие фигуры на переднем плане картины. Я делю рост человека на три части пропорционально мере измерения, называемой обычно браккией, потому что три браккии составляют высоту среднего человеческого тела. Центральная точка не должна быть выше основной линии, чем высота представленного на картине человека. Затем я провожу линию через центральную точку, и эта линия становится для меня границей или пределом. Вот почему люди, которые на картине стоят дальше, намного меньше тех, которые стоят ближе».

Центральной линией у Альберти был горизонт, что подтверждала и сопутствующая иллюстрация. В соответствии с описанной системой он находился на той же высоте, что и человек, стоящий на переднем плане, рост которого, в свою очередь, равнялся трем браччам. Решение загадки – расстояние в браччах от ног человека до горизонта – число три.

Полу понадобилось всего полчаса, чтобы расшифровать послание Колонны. Первые буквы каждого третьего слова из последующих глав образовали такой текст.

«Теперь, читатель, пришло время рассказать тебе о композиции этой книги. С помощью братьев я изучил много зашифрованных книг арабских, еврейских и других древних авторов. Я познакомился с приемом, называемым гематрией и применяемым каббалистами. По их утверждениям, если в Книге Бытия написано, что Авраам привел на помощь Лоту 318 слуг, то это означает, что слуга был один и звали его Елизер, потому как число это соответствует сумме еврейских букв в имени Елизер. Я постиг метод греков, чьи боги говорили загадками и чьи военачальники маскировали свои сообщения, как сделал это, например, Гистос, вытатуировавший послание на голове раба таким образом, чтобы Аристагор, обрив гонца, смог прочесть написанное.

Я открою тебе имена людей, чья мудрость помогла мне составить загадки. Помпоний Лето, глава Римской академии, ученик Валлы и старый друг моей семьи, давал советы в делах языков и перевода там, где одних лишь моих глаз оказывалось мало. В том, что относится к искусству и гармонии чисел, я руководствовался указаниями француза Жака Лефевра Детапля, поклонника Роджера Бэкона, знающего всевозможные способы исчисления, постичь которые был не в силах мой собственный разум. Великий Альберти, учившийся мастерству у таких мастеров, как Мазаччо и Брунеллески (да будут живы их имена), наставлял меня в науке изображений, за что я благодарен ему на всю жизнь. Знанию священных писаний Гермеса Трисмегиста, первого из египетских пророков, я обязан мудрому Фичино, знатоку языков и философий, равного которому нет между последователей Платона. И наконец, моя благодарность обращена Андреа Альпаго, ученику почтенного Ибн Аль Нафиса, достигшему едва ли не совершенства в познании человеком самого себя.

Таковы, читатель, имена мудрейших друзей моих, познавших то, что не постиг я, добывших знания, остававшиеся прежде недоступными людям. Все они согласились с единственным моим требованием: каждый придумал загадку, ответ на которую известен только мне. Найти ответ сможет лишь истинный ценитель и знаток мудрости. Загадки эти я скрываю в тексте, следуя правилу, которое не ведомо никому больше, и только правильный ответ явит читателю книги истинный ее смысл.

Все это я совершил, дабы защитить мою тайну и передать ее тебе, если ты откроешь то, что я написал. Найди ответ на две последние загадки, и я явлю секрет моей крипты».

Кэти не стала будить меня на следующее утро, и до конца той недели я разговаривал лишь с ее подругами и автоответчиком. Ослепленный успехом в постижении книги, я не видел, как рассыпается ландшафт моей жизни. Дорожки, по которым мы бегали, и кафе, в которых мы завтракали, отодвигались на задний план. Кэти уже не обедала со мной в «Монастырском дворе», но я словно и не замечал этого, потому что сам едва ли что-то ел. Мы с Полом шныряли по туннелям, соединяющим общежитие с «Плющом», точно прячущиеся от дневного света крысы, не обращая внимания на доносящиеся сверху звуки, покупая кофе и сандвичи в круглосуточно открытых заведениях за пределами кампуса, чтобы есть и работать по собственному расписанию.

Все это время Кэти была где-то рядом, вращаясь в кругах, от которых зависело ее вступление в клуб, стараясь не потерять уверенность в себе и одновременно проявить достаточную степень податливости, чтобы те, от кого зависело окончательное решение, не потеряли благожелательного к ней отношения. Я пришел к выводу, что мое вмешательство в ее жизнь пошло бы в столь ответственный момент только во вред ей самой, изобретя, таким образом, еще один удобный предлог проводить дни и ночи с Полом. То, что ей, может быть, требовались общение и поддержка, дружеское участие и тепло, даже не приходило в мою занятую другими мыслями голову. Я не думал, что прием в клуб может стать для нее серьезным испытанием, проверкой не только ее обаяния, но и твердости и стойкости. Я стал для Кэти чужаком; я так никогда и не узнал, через что ей пришлось пройти в те вечера в «Плюще».

На следующей неделе Джил сообщил, что ее приняли. Он и сам провел нелегкую ночь, готовясь известить каждого кандидата о принятом в его отношении решении. Паркер Хассет попытался воспрепятствовать приему Кэти, сосредоточив на ней, как на одной из любимиц Джила, всю свою злость, но в конце концов даже он пошел на попятную. Церемония вступления новых членов была назначена на следующую неделю, после инициации, а ежегодный бал запланирован на пасхальный уик-энд. Джил перечислял эти события с такой тщательностью, что я понял: он пытается мне что-то сказать. У меня есть шанс поправить дела с Кэти. Он предлагал мне календарь реабилитации.

Если так, то надо признать, бойфренд из меня вышел такой же, как бойскаут. Любовь, отраженная от нужного объекта, нашла себе другой. В последующие дни я все реже видел Джила и совсем не видел Кэти. До меня докатывались слухи, что она заинтересовалась каким-то парнем из «Плюща», новой версией забытого игрока в лакросс, чья желтая шляпа закрыла Любопытного Джорджа. Но даже это не вернуло меня к прежней жизни. К тому времени Пол отыскал еще одну загадку, и мы едва ли не вплотную подошли к тайне крипты. Старая мантра очнулась от многолетнего сна и готовилась к полному пробуждению.

 
Мне друзей совсем не надо,
Были б серебро и злато…
 

ГЛАВА 17

Меня будит телефон. Часы показывают половину десятого. Выбравшись из постели, снимаю трубку, пока звонок не разбудил Пола.

– Ты спал? – первым делом спрашивает Кэти.

– Вроде того.

– До сих пор не могу поверить, что это был Билл Стайн.

– Мы тоже. Что нового?

– Я в студии. Придешь?

– Сейчас?

– Ты занят?

В голосе ее звучит что-то, что совсем мне не нравится, нотка отчужденности, которую я, даже не проснувшись как следует, все же распознаю.

– Только приму душ. Буду через пятнадцать минут.

Она вешает трубку, а я уже раздеваюсь.

Мысли вертятся, возвращаясь то к Кэти, то к Биллу Стайну. Кто-то играет с выключателем у меня в голове, и когда вспыхивает свет, я вижу ее, а когда он гаснет, передо мной встает занесенный снегом и погруженный в тишину, наступившую после отъезда «скорой помощи», двор Диккинсон-Холла.

После душа я торопливо одеваюсь в общей комнате, стараясь не беспокоить Пола. Потом начинаю искать часы и в процессе поисков замечаю, что в комнате еще чище, чем было, когда мы ложились. Кто-то поправил коврики и вынес мусор. Плохой знак. Значит, Чарли, оказывается, всю ночь не спал.

На столе записка.

«Том. Не спалось. Пошел в „Плющ“ поработать. Позвони, когда встанешь. П.»

Заглядываю в спальню. Так и есть – кровать Пола пуста. Еще раз читаю записку. Внизу время – 2.15. И этот не спал всю ночь.

Снова поднимаю трубку, собираясь набрать номер президентского кабинета, но слышу тон голосовой почты.

– Пятница, – сообщает автомат, пока я стучу по кнопкам. – Двадцать три часа пятьдесят четыре минуты.

Дальше идет сообщение, которое я пропустил, потому что был с Полом в музее.

– Том, это Кэти. – Пауза. – Не знаю, где ты. Может быть, уже идешь. Карен и Триш собираются подавать торт. Я попросила подождать тебя. – Еще пауза. – Увидимся, когда придешь.

Трубка обжигает пальцы. Черно-белая фотография в рамке, подарок для Кэти, сегодня смотрится просто дешевкой. Я слишком мало знаю о ее увлечении, чтобы быть уверенным в предпочтениях. Поразмышляв, решаю не брать фотографию с собой.

Спешу в студию. Кэти встречает меня у входа и ведет в фотолабораторию, открывая и закрывая многочисленные двери. На ней футболка и старые джинсы. Волосы наспех собраны сзади, как будто она не собиралась никуда выходить, воротничок сбился. Золотая цепочка с кулоном тоже съехала, а футболка выбилась из-под джинсов, и я вижу тонкую полоску золотистой кожи.

– Том, – говорит она, указывая на сидящую за компьютером девушку, – это Сэм Фелон.

Сэм приветливо улыбается, как будто мы уже знакомы. На ней спортивные брюки и рубашка с длинными рукавами. Нажав какую-то кнопку на диктофоне, она вытаскивает из уха крохотный наушник.

– Ты с ним? – спрашивает она у Кэти, продолжая какой-то разговор.

Кэти ограничивается кивком, не уточняя, как можно было ожидать, что я ее парень.

– Сэм пишет о Билле Стайне, – говорит она.

– Что ж, желаю повеселиться на балу.

Сэм снова включает диктофон.

– А ты разве не идешь? – спрашивает Кэти.

Наверное, они знают друг друга по «Плющу».

– Сомневаюсь.

Сэм кивком указывает на экран, по которому ползут ряды слов. Она напоминает мне Чарли в своей лаборатории. Сколько еще надо сделать. Это не кончится никогда. Сообщать о новостях, доказывать теории, наблюдать редкие явления – такова их жизнь. Сладкая суета вокруг неразрешимых проблем.

Кэти сочувственно качает головой, но Сэм уже ничего не замечает.

– О чем ты хотела поговорить? – спрашиваю я.

Она ведет меня в фотолабораторию.

– Здесь немного жарко. – Кэти приоткрывает дверь и разводит плотные, тяжелые черные шторы. – Может быть, снимешь куртку?

Я снимаю куртку, и она вешает ее на крючок за дверью. После знакомства с Кэти я всегда избегал приходить сюда из опасения засветить какую-нибудь важную пленку.

На протянутом вдоль стены шнуре висят приколотые прищепками фотографии.

– Температура не должна превышать семьдесят пять градусов, иначе негативы могут испортиться.

Я понятия не имею, о чем она говорит. Сестры когда-то открыли мне старое правило: встречаясь с девушкой, выбирай место, которое хорошо знаешь. Французский ресторан не поможет произвести впечатление, если ты не способен разобраться в меню, а интеллектуальное кино чревато опасностями, если не поймешь сюжет. Здесь, в фотолаборатории, вероятность угодить в ловушку чрезвычайно высока.

– Минутку, я сейчас закончу.

Кэти чувствует себя здесь, как птичка на ветке. Она уверенно пересекает комнату, открывает бачок, ловко закладывает фотопленку и пускает воду. Мне становится не по себе. Комната маленькая, со всех сторон меня окружают ванночки и лотки, полки заставлены баночками и пакетиками. Кэти обращается со всем этим с той же ловкостью, с которой убирает волосы и орудует заколками.

– Может, свет выключить? – спрашиваю я, чувствуя себя посторонним предметом.

– Если хочешь. Негативы уже готовы.

Я остаюсь стоять посреди комнаты, словно пугало в поле.

– Как дела у Пола?

– Нормально.

Молчание. Кэти, похоже, потеряла нить разговора.

– Я заходила в общежитие около половины первого. Чарли сказал, что ты с Полом.

Как ни странно, в ее голосе слышится сочувствие.

– Это хорошо, что ты его не оставил, – продолжает она. – Для Пола случившееся, наверное, ужасный удар. Как и для всех.

Мне хочется рассказать о письмах Стайна, но я понимаю, сколько всего понадобится объяснять.

Кэти подходит со стопкой фотографий.

– Что это?

– Я проявила нашу пленку.

– С того поля?

Она кивает.

В принстонском парке есть открытый участок, совершенно плоский луг, равного которому не найти к востоку от Канзаса. Посреди поля стоит одинокий дуб, похожий на не пожелавшего оставить свой пост часового. Когда-то, во времена Войны за независимость, под ним умер некий генерал. Кэти впервые увидела это место в одном из фильмов Уолтера Маттау, и он словно приворожил ее, став одним из немногих мест, куда ее тянет снова и снова. После той ночи в моей комнате Кэти и меня привела к нему, как будто старый дуб был ее родственником, и мне следовало произвести на него хорошее впечатление. Я захватил с собой тогда одеяло, фонарик и корзинку с продуктами, а Кэти принесла фотоаппарат.

Снимки кажутся мне артефактом прошлого, маленькими частичками нас самих, заключенными в прозрачную янтарную смолу. Мы смотрим их по очереди, передавая из рук в руки.

– Что ты о них думаешь?

Глядя на фотографии, я вспоминаю, какой теплой была зима. Бледный свет январского солнца напоминает цвет меда, и мы стоим в легкой одежде, без шапочек, курток и перчаток. Кора на дубе – как морщинистое лицо старика.

– Они чудесные, – говорю я.

Кэти смущенно улыбается, не зная, как отнестись к комплименту. На ее пальцах пятна, оставленные каким-то химическим реактивом. Пальцы у Кэти длинные и тонкие, но немного шероховатые на ощупь – слишком много времени им приходится проводить в ванночках с проявителями, закрепителями и прочей химией. Это были мы, словно говорит она. Помнишь?

– Извини, – говорю я.

Фотография выскальзывает, но Кэти не дает ей упасть. Ее пальцы тянутся к моим.

– Дело не в моем дне рождения, – говорит она, спеша объяснить то, что я могу истолковать неправильно.

Я жду.

– Куда вы пошли вчера вечером после нашего общежития?

– К Биллу Стайну.

Она заставляет себя продолжить:

– Насчет диссертации Пола?

– Дело было очень срочное.

– А потом, ночью?

– В художественный музей.

– Зачем?

Отвечать на вопросы становится все труднее.

– Извини, что не пришел. Пол решил, что разгадал, где находится крипта Колонны, и хотел взглянуть на кое-какие старинные карты.

Кэти не выказывает удивления. За ее следующими словами угадывается молчание, и я понимаю, что она близка к заключению.

– Мне казалось, ты закончил с его диссертацией.

– Так оно и есть.

– Надеюсь, Том, ты не думаешь, что я стану смотреть, как все повторяется снова. В прошлый раз мы не разговаривали несколько недель. – Она неловко вздыхает. – Я заслуживаю лучшего.

Надо спорить, защищаться, занять оборонительную позицию и стоять на своем. Аргументы рвутся наружу, подталкиваемые чувством самосохранения, но Кэти останавливает меня:

– Не надо. Я хочу, чтобы ты все обдумал.

Могла бы и не говорить. Она отводит руку, оставляя фотографии мне. В ушах звенит. Молчание, как обиженная собачонка, всегда занимает ее сторону.

Выбор сделан, хочу сказать я. Мне не надо ничего обдумывать. Все просто: я люблю тебя больше, чем книгу.

Но я молчу. Проблема не в том, чтобы дать правильный ответ. Проблема в том, чтобы доказать: дважды споткнувшись, я все же могу найти верный путь. Двенадцать часов назад я пропустил день рождения Кэти. Из-за «Гипнеротомахии». Сейчас все мои обещания прозвучали бы неубедительно.

– Ладно.

Кэти подносит руку ко рту и уже собирается укусить ноготь, но вовремя спохватывается.

– Мне надо работать. – Она дотрагивается до моих пальцев. – Поговорим вечером.

Я смотрю на ее ноготь и жалею о том, что не могу внушить ей побольше уверенности.

Кэти подает мне куртку, и мы выходим из фотолаборатории.

– Времени мало, сейчас придут старшие ребята, а у меня еще проявлены не все пленки, – говорит она, обращаясь скорее к Сэм, чем ко мне. – Ты меня только отвлекаешь.

Уловка пропадает зря. Сэм ничего не слышит, и не видит, ее пальцы летают над клавиатурой.

У двери Кэти останавливается и вроде бы собирается что-то сказать, но не решается. Вместо этого она наклоняется и целует меня в щеку, как целовала в первые дни знакомства, благодаря за компанию на пробежке. Потом закрывает дверь.

ГЛАВА 18

«Любовь побеждает все».

В седьмом классе, приехав с родителями в Нью-Йорк, я купил серебряный браслет с такой надписью в небольшом сувенирном киоске. Браслет предназначался девушке по имени Дженни Харлоу и верно отражал, по моему мнению, портрет молодого человека ее мечты: космополита с манхэттенской родословной, романтичного, с душой поэта и вообще классного парня. На Валентинов день я положил браслет в шкафчик Дженни; после чего оставалось только ждать реакции: у меня не было ни малейших сомнений в том, что она поймет, кто его оставил.

Оказалось, что романтичных космополитов и вообще классных парней хватает и без меня. Восьмиклассник Джулиус Мерфи обладал всеми необходимыми качествами и, по-видимому, чем-то еще, потому что именно его Дженни Харлоу одарила поцелуем в конце дня. Я же остался ни с чем, если не считать смутного подозрения, что поездка с семьей в Нью-Йорк прошла впустую.

Печальный этот случай, как и многие ему подобные, имел в основе своей недоразумение. Лишь много позже мне пришло в голову, что изготовлен браслет был вовсе не в Нью-Йорке и скорее всего не из серебра. Но в тот памятный вечер Валентинова дня отец объяснил, что девиз, казавшийся столь поэтичным Джулиусу, Дженни и мне, на самом деле далеко не романтичен.

– В том, что у тебя сложилось неверное представление, виноват, очевидно, Чосер, – со снисходительно-покровительственной улыбкой начал он.

Я почувствовал, что разговор будет из категории тех, которые он вел со мной несколько лет назад, рассказывая про детей и аистов: благие намерения совершенно не сочетались со знаниями, приобретенными в школе.

За вступлением последовало длинное объяснение с упоминанием десятой эклоги Вергилия и omnia vincit amor, с отступлениями по поводу ситонийских снегов и эфиопских овечек. Все это время мои мысли кружились вокруг гораздо более значимой темы: почему Дженни Харлоу не увидела во мне романтика, и что подвигло меня так бездарно потратить двенадцать долларов. В конце концов я пришел к выводу, что всепобеждающая любовь, должно быть, еще просто не встретилась с Джулиусом Мерфи.

Но мой отец, человек по-своему мудрый, увидев, что не может достучаться, открыл книгу и показал картинку, чем сразу привлек мое внимание.

– Автор этой гравюры, Агостино Карраччи [44]44
  Агостино Карраччи (1557–1602) – итальянский художник, основавший вместе со своим двоюродным братом Лудовико (1555–1619) Академию искусств в Болонье.


[Закрыть], назвал ее «Любовь побеждает все». Что ты видишь?

На правой стороне рисунка были изображены две обнаженные женщины. На левой – маленький мальчик, избивающий куда более сильного сатира.

– Не знаю, – ответил я, не уверенный в том, из чего именно мне предстоит извлечь урок.

Отец указал на мальчика:

– Это – Любовь.

Он дал мне время переварить услышанное.

– Она никогда не будет на твоей стороне. Ты сражаешься с ней, но она слишком сильна. Как бы мы ни страдали, говорит Вергилий, наши страдания никогда не тронут ее.

Не знаю, правильно ли я понял урок, который пытался преподать отец. Наверное, я извлек из него самое простое: стараясь завоевать чувства Дженни Харлоу, я схватился с самой Любовью, одолеть которую с помощью дешевого браслета нечего было и мечтать. Но уже тогда мне стало ясно, что Дженни и Джулиус взяты отцом лишь для наглядности. В действительности он хотел поделиться с сыном собственной, приобретенной тяжелым опытом мудростью, которая, как ему хотелось надеяться, будет воспринята мной на том жизненном этапе, когда ставки еще невелики. Мать предупреждала меня об опасности неверно направленной любви, имея в виду роман мужа с «Гипнеротомахией», и вот теперь отец предлагал свои объяснения, замаскировав их цитатами из Вергилия и Чосера. Он хорошо понимал чувства жены и даже соглашался с ее критикой, но ничего не мог поделать с собой, ничего не мог противопоставить силе Любви, которая побеждает все.

Кто из них был прав? Вопрос так и остался без ответа. По-моему, мир – это Дженни Харлоу, а мы все – рыбаки, рассказывающие друг другу о рыбине, которую зацепили, но не смогли вытащить. Но и по сей день я не уверен, что знаю, как чосеровская настоятельница интерпретировала Вергилия или как сам Вергилий интерпретировал любовь. Все, что осталось от того урока, – картинка, точнее, та ее часть, о которой отец не сказал ни слова и на которой изображены две обнаженные женщины, наблюдающие за тем, как мальчик-Любовь избивает сатира. Меня всегда занимал вопрос: почему Карраччи вообще поместил на гравюру двух женщин, когда вполне хватило бы и одной? Размышляя над загадкой, я извлек из рассказанной отцом истории такую мораль: в геометрии любви все – треугольник. Для каждых Тома и Дженни найдется какой-нибудь Джулиус; для каждых Кэти и Тома – Франческо Колонна. Язык желания раздвоен: целуешь двоих, но любишь одну. Любовь проводит между нами линии, как астроном, соединяющий в созвездие звезды, отстоящие друг от друга на миллионы световых лет, – то, что получается в результате, не имеет под собой никакого реального фундамента. Основание каждого треугольника становится стороной другого, пока крыша реальности не превращается в мозаику любовных связей. Все вместе они образуют ячеистую структуру, за которой стоит Любовь. Любовь и есть тот единственный идеальный рыбак, в сеть которого идет вся рыба. Его единственное удовольствие – сидеть в таверне жизни, вечным мальчиком среди мужчин, и надеяться, что когда-нибудь и он сможет рассказать историю о непойманной рыбине.

По слухам, у Кэти появился кто-то другой. Меня сменил третьекурсник по имени Дональд Морган, жилистый и высокий, как башня, парень, носивший блейзер там, где хватило бы и простой рубашки, и уже примерявший на себя роль преемника Джила на посту председателя «Плюща». Я столкнулся с новоиспеченной парочкой однажды поздним февральским вечером в кафе «Маленький мир», том самом, где тремя годами раньше встретил Пола. Дональд успел произнести пару ничего не значащих любезностей, после чего, поняв, что я не являюсь членом клуба и ему не стоит рассчитывать на мой голос при выборах, потерял ко мне интерес и повел Кэти к поджидавшей на улице старой «шелби-кобра».

Мотор включился только с третьей попытки, но хотел ли он поиграть на моих нервах или просто ждал, пока освободится дорога, я так и не понял. Я лишь заметил, что Кэти ни разу не посмотрела в мою сторону, даже когда они уже тронулись с места. Еще хуже было то, что она игнорировала меня скорее из злости, чем из чувства неловкости, как будто в том, что мы дошли до такого состояния, виноват был только я. Подогреваемое оскорбленной гордостью возмущение кипело еще долго, пока я не пришел к выводу, что делать нечего и остается только смириться с поражением. Пусть берет себе этого Дональда Моргана. Пусть тешится с ним в «Плюще».

Конечно, Кэти права. Вина целиком лежала на мне. Я уже несколько недель бился над четвертой загадкой – «Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» – и чувствовал, что исчерпал запас удачи. В мире Ренессанса с животными было связано немало каверз. В том же году, когда Карраччи создал гравюру «Omnia vincit amor», итальянский профессор Улисс Альдрованди опубликовал первый из четырнадцати томов по естественной истории. Приводя примеры в пользу предложенной им системы классификации, Альдрованди, в частности, отвел всего две страницы описанию пород кур, но зато добавил к ним еще триста страниц, посвященных «куриной» мифологии, кулинарным рецептам и даже косметическим средствам, основой которых служили эти птицы.

Между тем ведущий специалист Древнего мира в области животных, Плиний Старший, поместивший единорогов, василисков и мантикор между волками и носорогами, уделил немало места рассказу о том, как с помощью куриного яйца беременная женщина может определить пол будущего ребенка. Потратив на загадку десять дней и не дождавшись просветления, я почувствовал себя одним из описанных Плинием дельфинов: очарованные музыкой людей, они, однако, не в состоянии сочинять ее сами. Предлагая эту загадку, Колонна, несомненно, имел в виду нечто особенное, но я оказался слишком туп, чтобы постичь его мудрость.

Первый срок предъявления диссертации остался позади, когда я, оторвавшись от книги Альдрованди, понял, что последняя глава моей собственной работы по «Франкенштейну» лежит, незаконченная, на столе. Доктор Монтроуз, профессор английской литературы и большой хитрец, увидев мои покрасневшие глаза, сразу понял, в чем дело, и, не предполагая, что в задержке виноват кто-то, помимо Мэри Шелли, отодвинул дату. Второй рубеж тоже благополучно миновал, после чего начался растянувшийся на недели период, в течение которого я – незаметно для окружающих – медленно и постепенно удалялся от своей собственной жизни.

Я просыпал утренние занятия и просиживал лекции в состоянии зомби, прокручивая в голове все новые и новые варианты решения. Пол и Чарли, уходя около полуночи перекусить, часто звали меня с собой или спрашивали, не нужно ли чего принести, но я отказывался – поначалу из гордости, потом – из зависти и злости. Гордость внушало сознание своей непохожести на других, своей монашеской твердости в отрицании благ мира; зависть и злость рождались оттого, что я усматривал нечто недостойное в той легкости, с которой они игнорировали собственные обязанности. Однажды, когда Пол вместо того, чтобы работать над «Гипнеротомахией», отправился с Джилом за мороженым, мне впервые закралась в голову мысль, что груз исследования в нашем партнерстве распределен не совсем справедливо.

– Ты потерял концентрацию, – сказал я ему.

Мне приходилось много читать в темноте, и зрение быстро шло на убыль.

– Я… что? – спросил Пол, стоя перед кроватью.

Наверное, он подумал, что ослышался.

– Сколько ты проработал над ней сегодня?

– Не знаю. Часов восемь.

– Восемь? А я на этой неделе по десять часов ежедневно. И ты еще собираешься есть мороженое.

– Я уходил всего-то на десять минут, Том. И между прочим, много чего сделал сегодня. А в чем проблема?

– Уже почти март. Наш последний срок в марте.

Он сделал вид, что не заметил слово «наш».

– Я получу продление.

– Может, нужно просто больше работать.

Полу, вероятно, впервые бросили такой упрек. Он редко выходил из себя, а таким я его вообще не видел.

– Я всегда много работаю. Кому ты, черт возьми, такое говоришь?

– Тебе. Я вот-вот найду ответ. А что у тебя?

– Найдешь ответ? – Пол покачал головой. – Ты сидишь над этой загадкой не потому, что вот-вот найдешь ответ, а потому что не можешь его найти. Тебе уже давно следовало раскусить этот орешек. Задачка не такая уж и трудная. Ты просто потерял терпение.

Я сердито уставился на него.

– Да-да, – продолжал он, кивая, как будто давно собирался мне это сказать, – я почти разгадал следующую загадку, а ты никак не можешь справиться с предыдущей. Я не лез к тебе. Не мешал. У каждого своя система и свой темп, и ты ясно дал понять, что не нуждаешься в моей помощи. Ладно, работай в одиночку. Но в таком случае не вини в своих трудностях меня.