Текст книги "Правило четырех"

Автор книги: Дастин Томасон

Соавторы: Йен Колдуэлл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 24

Последний вопрос, заданный мне на собеседовании вербовщиком из «Дедала», больше походил на головоломку: если лягушка упадет в пятидесятифутовый колодец и начнет выбираться, поднимаясь днем на три фута, но соскальзывая ночью на два, сколько дней понадобится ей, чтобы вылезти?

Ответ Чарли сводился к тому, что лягушка никогда не выберется, потому что упавшие в пятидесятифутовый колодец не возвращаются. Пол рассказал притчу о каком-то древнем философе, свалившемся в колодец из-за того, что загляделся на звезды. Джил ответил, что никогда не слышал о карабкающихся по стенам колодцев лягушках и что вообще все это не имеет никакого отношения к развитию компьютерной сети в Техасе.

На мой взгляд, правильный ответ – сорок восемь дней, то есть на два дня меньше, чем можно было бы предположить. Вся штука в том, что, как бы там ни было, лягушка поднимается на один фут в день, за исключением последнего, когда успевает добраться до края колодца прежде, чем скатиться вниз.

Почему эта загадка вспомнилась мне именно сейчас? Не знаю. Может быть, наступил момент, когда такие вот загадки дают мудрость, помогающую, как ничто другое, понять происходящее. В мире, где одна половина жителей деревни всегда говорит правду, а другая постоянно врет; где заяц никогда не догонит черепаху, потому что между ними всегда сохраняется некое расстояние; где лиса никогда не остается на одном берегу с курицей, а та никогда не попадает на один берег с зерном, потому что кто-то с идеальной регулярностью поглощает кого-то и поправить положение дел совершенно невозможно, – в мире все разумно, кроме исходной посылки. Загадка – это воздушный замок, прекрасное место, где можно жить, если только не смотреть вниз. Невероятность рассказанного Полом – что противостояние монаха и гуманиста оставило после себя скрытую в лесу крипту с сокровищами – основывается на еще большей невероятности, заключающейся в самом существовании книги, содержащей зашифрованный текст, над которым на протяжении пяти столетий бились или который совершенно игнорировали ученые всего мира. Такого не может быть, но для меня это все абсолютно реально. И если я соглашаюсь с существованием книги, то как бы закладываю основание, на котором можно построить тот самый замок. Все, что нужно, – это строительный раствор и камень.

Двери лифта расходятся в стороны, и мы оказываемся в наполненном бледным зимним светом и потому кажущемся невесомым фойе. У меня такое чувство, словно за спиной у нас туннель. Каждый раз, думая над загадкой «Дедала», я представляю себе удивление лягушки, которая, одолев последние три фута, вылезла на край колодца и не соскользнула назад. Все так неожиданно, что и само путешествие кажется по завершении совсем недолгим. Тайна, о которой я слышал с детства, загадка «Гипнеротомахии», решена менее чем за сутки.

Мы проходим через турникет. Пол налегает на дверь, а я застегиваю куртку. Там, снаружи, есть только снег. Ни стен, ни камней, ни теней – только белая равнина и маленькие снежные торнадо. Все надвигается, все окружает меня – Чикаго и Техас, выпуск, общежитие и дом. Меня как будто отрывает от земли.

Возвращаемся в Дод-Холл. Ветер опрокинул большой мусорный бак, и крошечные горки выступают из-под снега. Их уже осваивают белки: выбирают яблочную кожуру, обнюхивают пустые, но хранящие запах флаконы. Разборчивые зверьки. Жизненный опыт подсказывает им, что пища здесь будет всегда, что запасы ее регулярно пополняются, так что прятать орешки в кладовую нет никакой необходимости. Когда на колесо перевернувшегося бака садится хищного вида ворона, хриплым криком заявляя свое право быть первой, белки почти не обращают на нее внимания, продолжая заниматься своим делом.

– Знаешь, о чем я подумал, глядя на эту ворону? – спрашивает Пол.

Я качаю головой, и птица с сердитым карканьем улетает, расправив невероятно длинные крылья и унося в когтях корку хлеба.

– О том орле, который убил Эсхила, сбросив на него черепаху, – говорит Пол.

Я удивленно смотрю на него.

– Эсхил был лыс, – продолжает он. – Орлу нужно было расколоть панцирь черепахи. Лысина Эсхила показалась ему камнем.

Мне этот рассказ снова напоминает о свалившемся в колодец философе. Мозг у Пола устроен так, что всегда отправляет настоящее в прошлое.

– Где бы ты хотел сейчас оказаться? – спрашиваю я.

– Вообще?

– Да, вообще.

– В Риме. С лопатой.

Нашедшая в мусоре что-то съедобное белка провожает нас настороженным взглядом.

Пол поворачивается ко мне:

– А ты? В Техасе?

– Нет.

– В Чикаго?

– Не знаю.

Мы пересекаем задний двор художественного музея. За ним уже общежитие. Тут и там на снегу видны змейки следов.

– Знаешь, что сказал мне Чарли? – говорит Пол, глядя на протоптанные дорожки.

– Что?

– Что если выстрелить из ружья, пуля все равно упадет на землю так же быстро, как если бы ее бросили.

Что-то похожее я слышал на уроках физики.

– Силу притяжения не обгонишь. Как бы быстро ты ни бежал, ты все равно падаешь, как камень. Может быть, горизонтальное движение всего лишь иллюзия? Может быть, мы движемся только для того, чтобы убедить себя в том, что не падаем?

– Что ты намерен со всем этим делать?

– Панцирь, – говорит Пол. – Панцирь – часть пророчества. Оракул предсказал Эсхилу, что он умрет от удара с неба.

Удар с неба. У Бога свое представление о юморе.

– Эсхил не смог укрыться от судьбы. Мы бессильны против силы притяжения. – Он перекрещивает пальцы. – Земля и небо говорят одним голосом.

Он смотрит вдаль широко открытыми, как у ребенка в зоопарке, глазами.

– Ты, наверное, ловишь на этот крючок всех девчонок.

Пол улыбается:

– Извини. Сенсорная перегрузка. Сам не знаю, что со мной.

Зато я знаю. Он чувствует себя Атлантом, сбросившим землю с плеч. Пусть другие ломают головы над «Гипнеротомахией». Пусть другие ищут спрятанные сокровища.

– Вот и ответ на твой вопрос. – Мы поворачиваем к комнате. – Где бы ты хотел быть? – Он разворачивает ладони, словно показывая мне лежащую на них истину. – Ответ: не имеет значения, потому что, где бы ты ни находился, ты все равно падаешь.

Улыбка на его лице никак не вяжется с пониманием того, что все мы пребываем в состоянии свободного падения. Он как будто хочет сказать, что поскольку везде и повсюду происходит одно и то же, то и быть со мной в общежитии – это все равно что быть в Риме с лопатой. Другими словами, если я правильно понимаю Пола, он просто счастлив.

Пол выуживает из кармана ключ и отпирает дверь. В комнате тихо. За последние сутки в ней произошло столько всего, побывало столько разных людей, включая полицейских, что видеть ее темной и пустой как-то непривычно.

Я нажимаю кнопку, чтобы прослушать поступившие сообщения. Пол уходит в спальню.

– Том, привет. – Голос Джила едва пробивается через треск помех. – Пытался найти вас, ребята, но ничего не получилось… похоже, не смогу сходить к Чарли… от меня… Том… смокинг. Можешь взять его у… если понадобится.

Смокинг. Бал.

За первым сообщением следует второе:

– Том, это Кэти. Хотела предупредить, что собираюсь в клуб, как только закончу в фотолаборатории. Ты вроде бы сказал, что придешь с Джилом. – Пауза. – Поговорим вечером?

Она вешает трубку не сразу, как бы раздумывая, правильно ли сделала, что закончила фразу напоминанием о незавершенном деле.

– Что такое? – спрашивает из спальни Пол.

– Мне пора собираться.

Он выходит из комнаты.

– Куда?

– На бал.

Пол ничего не понимает. Я так и не рассказал ему о нашем с Кэти разговоре в фотолаборатории. Сегодня нам было не до того. Мы оба молчим, и я понимаю, что снова оказался в том месте, где уже был. Забытая любовница вернулась, чтобы соблазнить меня, увлечь за собой. Словно некто очертил вокруг меня круг, нарушить который я до сего момента то ли не смел, то ли не очень стремился. Книга Колонны манила, дразнила, звала в идеальный мир нереальности, жить в котором можно, если поверить в него, отдаться ему целиком, отказавшись от мира реальности. Придумавший этот диковинный мир и посвятивший себя ему Франческо Колонна изобрел подходящее название: «Гипнеротомахия», «Борьба за любовь во сне». Но если я хочу выйти за пределы круга, преодолеть притяжение злодейки, вспомнить про любовь, посвятившую себя мне, вспомнить обещание, данное Кэти, то сейчас для этого самое время.

– Что случилось? – спрашивает Пол.

Как ему сказать? И что сказать?

– Возьми.

Я протягиваю руку.

Он остается на месте.

– Возьми карту.

– Почему?

Пока он еще только недоумевает.

– Я не могу. Извини.

Улыбка меркнет и исчезает.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Не могу больше заниматься этим. – Я вкладываю карту ему в руку. – Она твоя.

– Она наша, – убежденно говорит он, наверное, удивляясь, что это на меня нашло.

И конечно, он не прав. Она не наша. Она не принадлежит нам – это мы с самого начала принадлежали книге.

– Очень жаль, но не могу.

Не могу. Ни здесь, ни в Чикаго, ни в Риме.

– Но ты же работал с ней. Все получилось. Нам нужен только чертеж замка.

Говоря это, Пол уже понимает, что произошло, что встало между нами. В его глазах появляется выражение, которое бывает у тонущего, словно сила, державшая его до сих пор, внезапно исчезла и мир полетел вверх тормашками. Мы провели вместе столько времени, что мне даже не нужны слова – я вижу, что он испытывает: освобождение от цепи событий, начавшихся еще до моего рождения, отражается на его лице, как в зеркале.

– Речь ведь не идет о выборе или-или, – пытается спорить Пол. – Ты всегда можешь иметь и одно, и другое.

– Я так не думаю.

– А вот твой отец так думал.

Он и сам знает, что это неправда.

– Ты прекрасно обойдешься без моей помощи. Все, что надо, у тебя есть.

Но я знаю, что это неправда.

Мы оба молчим. Каждый из нас чувствует правоту другого, но понимает, что и неправых нет. Математика и мораль сочетаются плохо. В какой-то момент кажется, что Пол попытается воззвать ко мне еще раз, но все бесполезно, и он понимает это так же ясно, как я.

Вместо этого Пол повторяет шутку, которую я тысячу раз слышал от Джила. Других слов для выражения чувств у него просто нет.

– Последний человек на земле заходит в бар. И что он говорит?

Пол отворачивается к окну, оставляя анекдот недосказанным. Мы оба знаем, что говорит последний человек на земле. Он смотрит в кружку с пивом и говорит: «Эй, бармена, пожалуйста».

– Извини, – повторяю я.

Но он уже словно и не слышит.

– Надо найти Ричарда, – бормочет Пол.

– Послушай…

Он поворачивается:

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Зачем тебе нужен Кэрри?

– Помнишь, о чем я спросил, когда мы шли в Файрстоун? Что было бы, если бы мне не попалась книга твоего отца? Помнишь, что ты ответил?

– Сказал, что мы бы не встретились.

Тысяча мельчайших случайностей сложились только для того, чтобы он и я познакомились и могли быть сейчас здесь. Судьба, начавшая отсчет пятьсот лет назад, построила воздушный замок с тем расчетом, чтобы королями в нем были двое мальчишек-студентов. Это и хочет сказать мне Пол.

Он поднимает куртку.

– Увидишь Джила, скажи пусть перебирается в президентский кабинет. Мне он больше не нужен.

Я вспоминаю, что его машина осталась где-то возле института, и представляю, как он отправится сейчас пешком на поиски Кэрри.

– Идти одному не совсем безопасно… – начинаю я.

Но в том-то и дело, что Пол всегда ходил один. И сейчас он уже закрывает за собой дверь.

Возможно, я последовал бы за ним, если бы не звонок из больницы с сообщением от Чарли.

– Уже пришел в себя и разговаривает, – передает медсестра. – Спрашивает о вас.

Я торопливо натягиваю шапочку и перчатки.

Где-то на полпути к медицинскому центру перестает идти снег, и над горизонтом даже проглядывает, хотя и ненадолго, солнце. Облака принимают форму столовых приборов – супниц, соусников, кувшинов, даже ложек, – и я понимаю, что проголодался. Надеюсь, у Чарли действительно все в порядке, как и сказала медсестра. Надеюсь, его покормили.

Прибыв на место, обнаруживаю, что вход в палату блокирован человеком еще более устрашающего вида, чем сам Чарли: его матерью. Миссис Фримен как раз объясняет доктору, что, приехав сюда первым же поездом из Филадельфии и уже поговорив с каким-то чиновником, сообщившим, что ее сыну грозит временное отчисление, она, сама отработавшая семнадцать лет медсестрой, прежде чем перейти в школу, не потерпит, чтобы кто-то воспринимал ее без должного уважения и отказывался объяснять, что именно случилось с ее мальчиком.

Цвет халата наводит меня на мысль, что это тот самый врач, который успокаивал нас с Полом, говоря, что состояние Чарли стабильное. Он и сейчас пытается отделаться привычными, ничего не значащими фразами и искусственными улыбками. Бедняга, похоже, не понимает, что еще не изобретено таких улыбок, которые бы сдвинули эту гору.

В тот момент, когда я поворачиваю к палате Чарли, миссис Фримен замечает меня.

– Томас, – говорит она, приходя в движение.

Находясь поблизости от миссис Фримен, нередко испытываешь такое чувство, будто наблюдаешь некое геологическое явление и если не побережешься, то, вполне возможно, будешь смят и раздавлен. Она знает, что я расту без отца, а потому считает своим долгом принять участие в моем воспитании.

– Томас! – повторяет миссис Фримен. Кроме нее, так меня уже никто больше не называет. – Подойди сюда.

Я осторожно подступаю к ней на полшага.

– Во что ты его втянул?

– Он просто хотел…

Она поворачивается, и ее тень накрывает меня, будто сеть.

– Я ведь предупреждала вас относительно такого рода вещей. Разве нет? После того случая на крыше?

Речь идет о языке колокола.

– Миссис Фримен, он сам…

– Нет-нет. Невозможно. Мой Чарли не гений, Томас. В искушение его ввел кто-то другой.

Матери… Можно подумать, Чарли такой ягненочек, что просто не способен самостоятельно сойти со стези добродетели. Вообще в глазах миссис Фримен мы трое – плохая компания для ее сына. У меня одна мать, у Пола родителей нет вообще, у Джила не ладятся отношения с мачехой – короче, живя под одной крышей с Чарли, мы вряд ли в состоянии подавать ему положительный пример. Уж не знаю почему, но я в ее представлении тот самый, с вилами и хвостом. Она еще не все знает, думаю я. У Моисея ведь тоже были рожки.

– Оставь его в покое, – доносится из палаты хриплый, с присвистом, голос.

Миссис Фримен поворачивается – словно мир на некоей оси.

– Том пытался вытащить меня оттуда, – еще более слабым голосом сообщает Чарли.

Ненадолго устанавливается тишина. Миссис Фримен смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Нечего улыбаться. Ты не совершил большого подвига, спасая моего мальчика из беды, в которую он попал только благодаря тебе». Но когда Чарли снова подает голос, она кивает и приказывает мне зайти в палату, пока сын не надорвался, крича через всю комнату. Похоже, у нее еще есть вопросы к врачу.

– И, Томас, – добавляет миссис Фримен, когда я прохожу в дверь, – не сбивай с толку моего мальчика. Держи свои идеи при себе.

Я киваю. Миссис Фримен – единственная из всех знакомых учителей, в устах которой слово «идея» звучит так же, как и некоторые другие слова из четырех букв.

Чарли лежит на специальной больничной кровати с металлическими перилами по обе стороны. Такого рода ограждение вряд ли помешает здоровяку вроде Чарли свалиться на пол, если ему приснится что-то малоприятное, зато санитар может легко пришпилить больного к кровати, подсунув под металлические ручки швабру. Больничных кошмаров у меня больше, чем историй у Шахерезады, и даже время не стерло их все из памяти.

– Время на посещение заканчивается через десять минут, – сообщает, не глядя на часы, дежурная сестра.

В одной руке у нее поднос в форме почки, в другой полотенце.

Чарли дожидается, пока она выйдет из палаты, и хрипло говорит:

– По-моему, ты ей понравился.

От шеи и выше он выглядит почти нормально, но кажется усталым. Вся грудь, за исключением небольшого участка в районе ключицы, перевязана марлей, и кое-где из-под нее просачивается гной.

– Можешь задержаться, – говорит Чарли, отвлекая меня от созерцания пострадавшего участка его тела. – Поможешь им с перевязкой.

Глаза у него – как у больного желтухой. Возле носа собрались капельки пота, которые он, возможно, вытер бы, если бы мог.

– Как ты себя чувствуешь?

– А как я выгляжу?

– Довольно неплохо, принимая во внимание…

Чарли изображает намек на улыбку и пытается посмотреть на себя. Только теперь до меня доходит, что он понятия не имеет, как выглядит на самом деле, и знает, что не может полагаться на ощущения.

– К тебе еще кто-нибудь приходил? – спрашиваю я.

Он отвечает после небольшой паузы:

– Если ты имеешь в виду Джила, то нет.

– Я имею в виду… вообще.

– Ну, ты, может, не заметил там мою мамулю. – Чарли улыбается и привычно добавляет: – Ее легко не заметить.

Я выглядываю в коридор. Миссис Фримен все еще разговаривает с доктором.

– Не беспокойся, – неверно истолковав мой взгляд, говорит Чарли. – Он еще явится.

Медсестра, похоже, собирает всех, кто имеет какое-то отношение к состоянию Чарли. Если Джил еще не пришел, то уже не придет.

– Послушай. – Чарли меняет тему. – Как там все?

– Ты о чем?

– О том, что случилось в кабинете Тафта. Он же тебя провоцировал.

Стараюсь припомнить слова Тафта. Прошло уже несколько часов. Хотя для Чарли это, наверное, последнее, что он помнит.

– Насчет твоего отца.

Чарли пытается переменить позу и морщится от боли.

Я смотрю на металлические перила кровати и представляю себя на месте Чарли. Миссис Фримен все же запугала злополучного врача, и он повел ее в свой кабинет. Коридор пуст.

– Послушай, – хрипит Чарли, – не забивай себе голову всякой ерундой.

Таков наш Чарли на смертном одре – его волнуют мои проблемы.

– Я рад, что у тебя все в порядке.

Ему хочется сказать что-то умное, но я кладу ладонь ему на руку, и Чарли ограничивается простым:

– Я тоже.

Он улыбается, даже смеется и качает головой.

– Черт бы меня побрал! – Его взгляд устремлен куда-то за меня. – Черт бы меня побрал…

Наверное, бредит, думаю я и поспешно оборачиваюсь, чтобы позвать медсестру.

Сюрприз – на пороге стоит Джил с букетом цветов.

– Стянул со стола в «Плюще», – неловко, как будто не зная, как его здесь примут, объясняет он. – Скажи, что они тебе нравятся.

– А вина не притащил? – слабо хрипит Чарли.

Джил виновато улыбается:

– Не нашел дешевого. – Он подходит к кровати и протягивает руку. – Сестра сказала, у нас всего пара минут. Ты как?

– Бывало и лучше. Бывало и хуже.

– Там, кажется, твоя мама.

Джил все еще не знает, с чего начать.

Чарли начинает отрубаться, но при этом ухитряется изобразить подобие улыбки.

– Ее легко не заметить.

– Ты к нам сегодня не присоединишься? – тихо спрашивает Джил.

– Может быть, – шепчет Чарли. – Кормят здесь… – он вздыхает, – ужасно.

Голова его падает на подушку, и в этот же момент в палату входит медсестра и сообщает, что наше время истекло, а Чарли нужен отдых.

– Крепкого сна, вождь.

Джил кладет букет на тумбочку.

Чарли уже дышит через рот и ничего не слышит.

У двери я оглядываюсь – Чарли лежит на кровати, огражденный перильцами, закованный в марлевые повязки и охраняемый капельницей. Вспоминается книжка комиксов из детства. Великан, на котором испытывают новейшее лекарство. Таинственный пациент, чудесное выздоровление которого приводит в изумление местных врачей. Тьма опустилась на Готам, но заголовки в газетах все те же. Сегодня супергерой противостоял силам природы и остался жив, чтобы пожаловаться на скверную кормежку.

– Как по-твоему, он поправится? – спрашивает Джил, когда мы подходим к парковочной стоянке.

Других машин, кроме его «сааба», там нет. Капот еще теплый, и падающие на него снежинки тут же тают.

– Думаю, да.

– Выглядит он не очень.

Мне трудно представить, как чувствуют себя после ожогов, но заново привыкать к собственной коже, наверное, не самое большое удовольствие.

– Я думал, ты уже не придешь.

Джил переступает с ноги на ногу.

– Жаль, меня с вами не было.

– Когда?

– Днем.

– Это шутка?

Он поворачивается ко мне:

– Нет. А что ты имеешь в виду?

Мы стоим рядом с машиной. Я злюсь на Джила – за то, что ему было так трудно разговаривать с Чарли, за то, что он побоялся прийти к Чарли раньше.

– Ты был там, где хотел быть.

– Я пришел сразу же, как только услышал, что случилось.

– Но с нами тебя не было.

– Когда? Утром?

– Все время.

– Господи. Том…

– Ты хоть знаешь, почему он здесь?

– Потому что принял неверное решение.

– Потому что пытался помочь. Он не хотел, чтобы мы шли к Тафту одни. И не хотел, чтобы с Полом что-то случилось в туннеле.

– Что тебе нужно от меня, Том? Чтобы я извинился? Меа culpa. [50]50
  Моя вина (лат.).


[Закрыть]С Чарли мне все равно не сравняться. Он такой, какой есть. И был таким всегда.

– Дело не в том, каким был он, а в том, каким был ты. Знаешь, что сказала мне миссис Фримен? Знаешь, о чем она вспомнила? О том колоколе.

Джил проводит ладонью по влажным от снега волосам.

– Она винит в этом меня. С самого начала. А знаешь почему?

– Потому что считает своего сына святым.

– Потому что ей и в голову не приходит, что ты можешь придумать нечто в этом роде.

Он вздыхает:

– И что с того?

– То, что это ты все придумал.

Джил пожимает плечами, как будто не знает, что сказать.

– А ты не думал, что до встречи с вами я уже пропустил с полдюжины пива? Что я уже не соображал, что делаю?

– Может быть, тогда ты был другим.

– Да, Том. Может быть.

Мы молчим. Капот остывает, и на нем уже появляется тонкий слой снега.

– Послушай, – говорит Джил, – извини.

– За что?

– Мне надо было сразу пойти к Чарли. Как только вы с Полом вернулись в общежитие.

– Забудь.

– Я просто упрямый. Всегда был таким.

Он делает ударение на слове «упрямый», словно хочет сказать: «Знаешь, Том, есть вещи, которые никогда не меняются».

Но все уже изменилось. За неделю, за день, за час. Сначала Чарли, потом Пол. Теперь вдруг Джил.

– Я не знаю.

– Что ты не знаешь?

– Не знаю, чем ты занимался все это время. Почему все не так. Боже, я даже не знаю, что ты собираешься делать в следующем году.

Джил достает из кармана ключи и открывает дверцу.

– Поехали. Пока совсем не замерзли.

Мы стоим на пустой стоянке. Падает снег. Солнце уже почти соскользнуло с края неба, впуская тьму, и все вокруг кажется посыпанным пеплом.

– Залезай, – говорит Джил. – Поговорим.