Текст книги "Непонимание (СИ)"

Автор книги: Дарья Ивлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Вижу, что Каулитц собирается что-то сказать – опять какую-нибудь глупость ляпнет. Я-то привыкший уже, но, как ни крути, мне же его потом и успокаивать, когда Билл, не оценив его «утонченного» юмора, пошлет Тома куда подальше. Срочно, срочно его оборвать!

Приблизительно примериваюсь и, что есть силы, пинаю под столом ближайшую к моей ногу.

– А-а-а-аиииий!!! – Билл визжит и вскакивает, хватаясь за голень. Кажись, перепутал малость. Том, резко очнувшись от транса, тоже вскакивает:

– Что? Что случилось, Билл? Что такое?

Билл снова садится и, держась за ногу, покачивается и ноет:

– Больно-то как! А-ай! – Шипит и трет ушибленное место. – Густав, за что?

Мне становится неловко, и я виновато оправдываюсь:

– Ну, ты это… Билл, извини, я ж не тебя пнуть хотел, я Тома пнуть хотел… Он это, того… ну, это шутка такая была, да… промахнулся.

Том упирает руки в бока и зло глядит, поджав губы. Ежусь от этого взгляда, пожимаю плечами – я ж не виноват, что у Билла такие ноги длинные!

– Сильно больно? – Том мгновенно переменяется в лице и опускается рядом с Биллом, мать моя женщина бальзаковского возраста, на колени.

– Да… Прямо в кость!

– Покажи. Покажи, где. – Голос Каулитца вдруг снижается на полтона. Билл тянется вниз, закатывая штанину. Ну, что я говорил? Худая волосатая нога предстала моему взору.

Из-за стола мне не видно, что там внизу делает мой чокнутый друг, но меня все равно не покидает ощущение, что мое присутствие здесь явно лишнее. Чувствую себя полным дураком, особенно когда замечаю, что немногочисленные ученики, пришедшие вместе с нами, повернулись на эту картину. На их лицах интерес и недоумение.

Том, видимо, ощупывает ногу Билла, и когда тот мученически стонет, Каулитц, с багровым лицом и расширенными, как все у того же наркомана, зрачками выныривает из-под стола, попутно впечатавшись в него затылком.

– Синяк будет, – бормочет он, глядя куда-то сквозь меня. – Надо лед приложить, я принесу…

Он встает и быстрым шагом выходит из библиотеки. Люди вокруг шушукаются и посмеиваются. Представляю, какими новостями встретит нас завтра школа. Начинаю нервничать, опять из-за Тома попадаю в глупую ситуацию, ведь простым пересказом местные сплетники не ограничатся, напридумывают еще чего-нибудь, и мне разные заслуги припишут.

– Что-то долго Тома нет, – говорит Билл. – Пойду ему навстречу, заодно и попить что-нибудь купим.

– Подожди, а кто мне будет помогать проект доделывать?

– Я быстро, только Тома найду, и мы вернемся. – Встает и довольно резво для пострадавшего идет к выходу, чуть ли не вприпрыжку. Разве Тома долго не было? Проверяю часы – две минуты прошло всего, как он ушел. И я, между прочим, сомневаюсь, что он пошел именно за льдом, так что у автоматов Билл его не найдет точно.

Барабаню пальцами по столу, поглядывая на многострадальный плакат. Можно разводы белым карандашом или краской замазать, а букву подрисовать. Или корректором, хотя нет, заметно будет. Эх, будь у меня побольше времени, я бы все переделал, а если бы мне еще и напарника толкового, то было бы вообще здорово. А то напарник у меня какой-то… проблем от него много, самая главная и назойливая из которых – кое-кто в широких штанах-мешках и такой же майке-сорочке. Куда, кстати, они запропастились оба? Где может быть Том, я примерно могу себе представить, а Билл? Наверное, ходит, ищет Тома, все автоматы с газировкой обошел.

Нет, это вообще ни в какие рамки! Уже половина из тех учеников, что помимо нас были, собрались и ушли домой, а эти двое все не идут. Работа стоит! Ее сдавать через неделю, а еще доклад не готов до конца, и выступление не написано. Тому-то его очкастая подруга все сделает, а я один трудиться не хочу – вот не буду из принципа! Имею право! Вот сейчас пойду, схвачу Билла за шиворот и притащу обратно, нечего отлынивать. А Том не маленький, дорогу обратно найдет из любого места, хоть в лес его отвези, ночью и связанного. Иногда я об этом мечтаю. И последнее время все чаще…

Выхожу из библиотеки и направляюсь к ближайшему автомату с газировкой. Так и есть – сидят голубки на скамейке и треплются за жизнь. И никакого льда и лимонада в руках, просто наглым образом меня кинули. Чего это они так близко уселись-то? У Каулитца глаза прямо блестят, хоть освещение в этом месте и не очень хорошее. Билл чему-то улыбается. Сейчас я ему покажу, как улыбаться! Густав Шаффер не прощает, когда его напаривают!

Появляюсь из тени и громко спрашиваю:

– А чего это вы расселись здесь, а? Помогать мне кто будет?

Вздрагивают и оборачиваются на меня. Невозмутимо разглядываю обоих.

– Да, Густ, извини, сейчас иду, – говорит Билл и встает, проходит дальше по коридору. Провожаю его взглядом, следя, чтобы не свернул никуда по дороге в библиотеку, потом возвращаюсь к Тому.

– Том, я тебя вообще-то просил, не мешай нам работать, дел невпроворот!

Он поднимается со скамейки и непривычно серьезно смотрит мне в глаза.

– Густ, ты совсем ничего не понимаешь? – Как-то грустно спрашивает он и тоже уходит. Что-то я не понял, что я не так сделал?

Домой мы ехали молча, Том всю дорогу изображал из себя оскорбленную невинность. Позже, вечером, он даже ни разу не позвонил, чтобы поделиться со мной очередным бредом, а когда я решил позвонить сам, его мать сказала мне, что Том «занят». Ну и пусть дуется как ребенок, даже не удосужился объяснить, что ему не понравилось.

Смертельная обида Тома, однако, не помешала ему на следующий день перед школой заявиться ко мне, с невозмутимым видом второй раз за утро позавтракать, чавкая пудингом и бутербродами, приготовленными моей мамой. Когда я был ребенком, я обижался, думая, что мама заботится о нем больше, чем обо мне, но сейчас я взрослый и могу мыслить рационально, и мне совсем не кажется, что порой она трясется над его тщедушным тельцем и жалеет его больше, чем меня... Это вполне объяснимое желание, ведь я полноценно питаюсь и веду здоровый образ жизни, развиваюсь, в отличие от сутулого и худого Каулитца, смолящего сигаретку и сосущего пиво из баночки. Вообще не понимаю – как это он может считаться самым крутым парнем в классе?

– Фрау Шаффер, вы не могли бы подлить мне кофе? – Лебезит Том.

– Конечно! – Мама тянется к его кружке с кофейником и приговаривает: – Тебе нужно почаще и поплотнее питаться, Томми, ты такой худенький, почти прозрачный, того гляди ветром унесет. Тебе с твоим ростом надо весить в полтора раза больше, чем сейчас. Надо поговорить с Симоной, пусть кормит тебя, как следует, нечего на детях экономить!

– Пусть кормит его на убой.

– Зачем же на убой? – Мама недоуменно посмотрела на меня. – Только чтобы массу наесть, а там Томми найдет, как ей распорядиться, в секцию запишется, да ведь?

Том довольно кивает, работая челюстями.

– Кто из нас в шестнадцать мог похвастаться внешней красотой? А спорт – самое лучшее средство достичь ее…

– То есть ты хочешь сказать, что если Том будет заниматься спортом, то станет красивым? – Язвительно уточнил я. – Мам, я тебя умоляю, еще не было в природе такого случая, чтобы тягловые волы вдруг стали благородными рысаками.

– Густи, дорогой, что на тебя нашло? – Испуганно спросила мама, бледнея. – Почему ты такой желчный?

– Успокойтесь, фрау Шаффер, он просто встал не с той ноги. – Том встал и похлопал мою мать по плечу. – Спасибо, все было очень вкусно. Густ, на выход.

Он накинул на плечо рюкзак и сбежал по ступенькам с крыльца, весело насвистывая какую-то мелодию. Странно, что мне не удалось его поддеть, обычно он заводился с пол-оборота, если ставилась под сомнение его внешняя привлекательность и крутость. Я хорошо знаю Каулитца, и его сосредоточенное выражение лица говорит о том, что этот гад что-то замышляет. Вероятно, он не ответил на мою издевку, потому что бережет силы для более крупного конфликта. Точно – у меня началась икота, а это верный признак, значит, выкинет Том сегодня какую-нибудь особенную пакость.

Пока я, икая, размышлял о превратностях судьбы, что свели меня в свое время с этим несносным человеком, мы дошли до остановки и сели в автобус. Там Том наклонился ко мне и заговорщическим шепотом оповестил:

– Сегодня я бью Бена.

– Ик! – Ну, вот, я так и предполагал. – Зачем это еще?

– Чтобы не зарился на моего мальчика! Отобью ему все желание даже смотреть на Билла, будет его за километр обходить.

– Ик! Может, не надо?

– Надо. Билли мой! А Бена я раздавлю, как таракана, сегодня, как только увижу, в школе или во дворе, или в туалете. В туалете, наверное, даже лучше будет. Но кто-то должен постоять на шухере…

– Ик! Не смотри на меня, я – ик! – не соглашусь.

– Ну, все, Густ, постоишь на шухере.

– Ик! Нет, я сказал!

– Тебе сложно для друга?

Опять он использовал этот нечестный прием! Теперь не отвертеться, но и принимать участие в этом я не хочу. Значит, надо сделать так, чтобы Том не столкнулся с Беном, иначе драки не избежать. Буду водить Тома по самым тихим и немноголюдным местам. Авось пронесет. Ик!

Когда автобус подъехал к школе, я высунулся из двери, перегораживая дорогу Тому, и оглядел школьный двор. Бена вроде не видно, уже хорошо. Схватив Каулитца за рукав, я настойчиво потянул его в здание, озираясь по сторонам. Том, конечно же, упирался и еле переставлял ногами.

– Куда ты, бл*, меня тащишь? – Ныл он.

– На урок, звонок через пять минут.

– Пять? Еще покурить успеем, притормози.

– Нет, Том, шевели копытами, опять тебя выгонят из кабинета за то, что табаком пахнет.

– Ну и пусть.

– И ты не сможешь любоваться Биллом.

Сопротивление прекратилось, Том тут же перестал вырывать руку и самостоятельно зашагал рядом. Хорошо, мы уже почти у входа.

Но тут, как назло, из-за угла вывернул Бен с приятелями, выбрасывая бычок не в урну, а на клумбу. Я намеренно ускорил шаг, надеясь, что Том поступит также и не успеет увидеть своего «соперника».

– Эй ты, урод!

Я, уже успевший схватиться за ручку, тихонько взвыл и стукнулся лбом о прозрачную поверхность двери. Оглянувшись, я увидел, как Том, выпятив грудь, идет на Бена. Вся площадка мгновенно стихла, и десятки любопытных глаз уставились на него в предвкушении. Так, зрелище есть, а хлеб дадут в столовой…

Бен небрежно сплюнул на землю.

– Че?

– Х*й через плечо! – Каулитц остановился напротив него и принял угрожающую позу, широко расставив ноги и сложив руки на груди. Существовал контингент учеников нашей школы, на которых эта поза действовала безотказно, но второгодник Бен был явно не из них. Не сказать, чтобы он был крупнее Тома или, наоборот, проворнее, но его долговязая фигура, длинные, как у обезьяны, руки с огромными кистями и железный захват каратиста с десятилетним стажем давали ему немалое преимущество перед прытким, но щуплым и легким Томом. Бена многие боялись в школе, и не удивительно – высоченная каланча, он ходил, пружиня на полусогнутых и размахивая свисающими до самых колен лапищами-черпаками, задирал всех подряд, особенно девочек и младшеклассников, и лез драться по любому поводу. Все были наслышаны про его буйный, непредсказуемый нрав, поэтому боялись даже лишний раз вздохнуть в его присутствии. А Том нарывается сам…

– Чего? – Заблажил Бен, делая шаг к Каулитцу. – Тебе чего, сопля, жить надоело? Ты чего вякаешь? С х*я ли ты ко мне свои культи подтащил?

– А с х*я ли ты такой урод? Ты себя в зеркало видел вообще? Чего зенки вылупил? Тебя спрашиваю, чмо!

Бен был похож на рыбу, выброшенную на берег – он действительно выкатил свои бесцветные глаза и хлопал губами, толстыми и слюнявыми. Такого еще не случалось, чтобы кто-то поступил по отношению к нему так же, как он поступал с другими – просто взял, подошел и стал прикапываться ни с того, ни с сего.

Во двор подтягивались любопытные зрители, постепенно образовывая круг, в котором как два деревенских петуха переругивались два нахохлившихся и злых идиота. Я спустился с крыльца и посеменил туда, проталкиваясь между парнями и девчонками, уже вовсю развернувшими тотализатор. Пробравшись в первый ряд, я тихонько окликнул Тома в надежде, что он хотя бы повременит с разборкой, если не отменит ее совсем:

– То-ом…

Каулитц оглянулся на меня, и тут же ему в левую щеку въехал увесистый кулак Бена. Я словно в замедленной съемке увидел, как сместилась челюсть Тома вправо, как с оттопыренной губы брызнула слюна, и как округлились его глаза, скорее от неожиданности, чем от боли. Том пошатнулся и отступил на пару шагов, огляделся, будто не понимая, что это сейчас такое было. А затем, видимо, дошло, его лицо исказилось в яростной гримасе, и он бросился на Бена, валя того на землю.

Толпа радостно гудела, часть ее поддерживала Тома, другая – его соперника. Посреди круга по земле катался пылевой клубок, в котором то и дело показывались руки, ноги, и издавал злобное рычание, визги и болезненные вскрики. Должен отдать своему другу должное, кулаками он работал быстро, кусался и пинался, и вообще был похож на небольшую псину, отчаянно защищающую свою жизнь в схватке с догом. Каулитц был изворотлив и при лучшем раскладе мог бы вымотать Бена, но, увы, карты легли не в его пользу. Бен изловчился и одним махом скинул Тома с себя и навалился на него, вдавливая локоть в шею под подбородком и колено в живот. Я похолодел от ужаса – Том хрипел и беспомощно дергался, постепенно приобретая синий оттенок кожи. Но никого, кроме меня, похоже, это не пугало, и все продолжали хлопать и кричать, пока Бен хладнокровно душил моего друга.

– Отпусти его, убьешь же! – Не выдержал я. Происходящее казалось мне каким-то фарсом, страшной калькой с древнеримских гладиаторских боев, где скучающая и бесящаяся с жиру богема веселилась, наблюдая, как сильный убивает слабого. Том конвульсивно забился и закатил глаза…

Дальнейшее получилось как-то само собой. Я оттолкнулся от места и сшиб плечом Бена с тела Тома. Он откатился и ткнулся мордой в землю, потом медленно поднялся, отплевываясь от пыли. Встав, он развернулся и вплотную подошел ко мне. Перед глазами оказался его выпирающий кадык.

– Тоже решил получить, ботаник? – Бен навис надо мной. У меня дрожали колени, но я пытался стоять прямо и не двигаться, загораживая собой кашляющего и хватающегося за горло Тома.

– Все, драка окончена. – Не дрожи, голос, не дрожи!

– Это я решать буду, жиртрест. Съ*бись с дороги, я добью вон ту блоху.

Кто там сказал, что можно усмирить безумца силой слова? Что-то ничего подходящего в голову как назло не приходит, а времени на размышления нет.

– Ты, что, глухой что ли? Вали, я сказал!

Блин, вон лезет в голову всякая чушь, что народ вокруг замолчал, и стоит гробовая тишина, что Том сзади перестал кашлять и теперь лишь громко, присвистывая, дышит, что химия уже давно началась, и это будет мое первое опоздание за всю учебу… Блин, как нелепо начался день! Хотя в последнее время у меня что ни день, то парад нелепиц. Взять хотя бы вчерашнее утро или позавчерашний вечер. Этот Том с его любовью, дурацкая необоснованная ревность. А ведь Бен по сути ни в чем не виноват.

– Слушай, Бен, давай не будем выяснять отношения с применением физической силы, будто мы малолетки какие. Лучше спокойно все обсудим, как взрослые люди, давай отойдем, я тебе объясню, почему Том…

Договорить мне не дал резкий удар в живот. Согнувшись, я схватился за живот, и Бен толкнул меня на землю рядом с Каулитцем.

– А ну, прекратите! Это что еще такое? Шварцманн! – Из здания школы к нам бежала директриса. Вовремя, однако, она… – Ну-ка, пошли все на уроки немедленно! А ты, Шварцманн, ко мне в кабинет, живо! Все, это последняя капля была! Я ставлю вопрос о твоем отчислении!

С криками и тычками она погнала Бена в школу, предварительно бросив в наш с Томом адрес:

– Помогите им кто-нибудь до медпункта дойти.

– Ну, вот еще, мы сами дойдем! – Возмущенно прохрипел Каулитц, еще не утратив своей непомерной гордости. – И вообще, нам не нужен медпункт…

Он копошился рядом и кряхтел, а я лежал, опрокинувшись навзничь и согнув колени, и смотрел вверх. Вокруг стало так тихо, только высоко в насыщенно-голубом осеннем небе мелькали черные точки летящих птиц. Сразу вспомнился прочитанный роман русского классика Толстого, там были такие строчки – «он лежал и смотрел в голубое небо Аустерлица»… Надо будет найти дома книгу того умника, что написал про силу слова, усмиряющую безумца, – и выкинуть ее к чертовой матери!

– Что-то как-то не того, – глубокомысленно изрек Том. – Лажа какая-то вышла…

Я согласно промычал в ответ.

– Ты меня спас, друг! – Он потрепал меня за плечо, выводя из небесно-голубого транса. – Я твой должник!

– Можно я больше не буду помогать тебе с Биллом? – Жалобно простонал я.

– Ну-у-у… ладно… Надеюсь, его сейчас здесь не было, и он не видел, как я просрался. А то он окончательно решит остаться с Беном. А, да, Бена же отчислят! Ох, круто! Все, теперь никто не встанет у меня на пути! Слышал, Густи, не зря мы огребли!

Том вытер из-под носа кровь и подмигнул мне, улыбаясь красными зубами. Я захныкал и отвернулся от него, переворачиваясь на бок. Ну, какого хрена я полез в драку, лучше б его задушили!

Посетив медпункт, где Том мужественно верещал и уворачивался, не давая промывать и прижигать свои ссадины и кровоподтеки, мы пошли в кабинет директрисы в надежде, что она ввиду нашего плачевного состояния сжалится и разрешит пропустить сегодняшний день. Она поохала, поцокала языком, посочувствовала – и велела отправляться на занятия. Дескать, это не единственный случай избивания Беном учеников, было и похуже, но это не повод пропускать уроки, и вообще от этого никто еще не умирал. Я начинаю сомневаться в здравомыслии и справедливости школьной администрации.

В классе мы своим появлением произвели фурор – сначала зашел я, морщащийся и потирающий пресс, а затем Том с разукрашенной физиономией. Его фиолетовый синяк на скуле, распухшая разбитая губа, сочившаяся из отверстия пирсинга тоненькая струйка крови и заплывший глаз весьма впечатлили наших одноклассников, с изумлением и даже каким-то восхищением таращившихся на «героя» сегодняшнего дня. Тому такое внимание только льстило, ему вообще любое внимание льстит, его самолюбие не знает меры. Все равно, как на него смотрят, главное, чтобы смотрели.

Билл уже был здесь, вероятно, пришел раньше всех, не задерживаясь во дворе. Увидев Тома, он побледнел, как смерть, нижняя губа задрожала, будто он сейчас расплачется, глаза расползлись на пол-лица. Испугался, понимаю, Бен Тома не пожалел. Каулитц у парты своей зазнобы резко затормозил и, сделав страдальческое лицо, мучительно выдохнул через зубы, делая вид, что ему невыносимо больно и нехорошо.

Весь урок Том бодро возился на стуле, перемигивался с пацанами, улыбался в ответ на их взгляды и показывал большие пальцы, типа, все в порядке, Бетмен в строю. Но стоило в нашу сторону обернуться Биллу, как этот уличный боец принимался жмурится, кряхтеть, демонстративно опускал голову на парту, хватался за щеку… Хотелось ему врезать, чтобы не кривлялся. Но вскоре мне стали понятны его действия, когда на перемене Билл несмело подошел к нам с вытянутым лицом, учащенно дыша и бегая глазами по «боевым трофеям» Тома.

– Боже, Том… Кто тебя так? – Жалостливо протянул он.

– Подрался с Беном, – гордо ответил Каулитц, упиваясь ситуацией. – Он слишком многое себе позволял, давно пора было поставить его на место.

– Ты такой храбрый… – Билл словно неверяще покачал головой. Я стоял ближе к Тому и заметил, как порозовели его уши и шея. – Тебе так досталось! Больно?

– Да нет, терпимо. – Том потупился и нарочно прикусил губу в ушибленном месте. По подбородку снова потекла кровь. Билл испуганно ойкнул и аккуратно стер каплю пальцем, когда она была готова сорваться на испачканную землей футболку Тома. Друг замер, глядя куда-то поверх плеча Билла, открыв рот. Билл продолжал водить пальцами по щеке Каулитца, неотрывно следя за своими движениями. Повисло неудобное молчание.

Я кашлянул, и они очнулись. Билл быстро убрал руку и сунул ее в карман куртки. Том вновь вернул себе беззаботное выражение, встав в развязную позу.

– Ну… я пойду? – Сказал Билл, убирая волосы за ухо – прямо как девчонка, в который раз подмечаю у него бабские жесты.

– Да, иди. Мы потом тоже придем. – Том махнул рукой, нервно дергая коленом, перекатывая ступню с пятки на носок.

– Пока… – Чуть слышно пискнул Билл и, развернувшись, стремительно посеменил прочь от нас.

– Литература в другом конце коридора! – Окликнул его я.

– Ах, да, точно! – Билл глупо захихикал и вернулся, пойдя в противоположную сторону, прижимая к груди свою сумку. Можно подумать, кто-нибудь захочет ее вырвать у него из рук.

Как только он скрылся из виду, Том «побежал» на месте, быстро перебирая ногами, тоненько запищал и замахал руками у своего лица.

– Он меня потрогал, потрогал! И-и-и-и-и! Густ, он меня касался! Теперь вообще умываться не буду!

– Да ты и так не особо следишь за личной гигиеной.

– Ты не понимаешь, Густ! Он прикоснулся ко мне своими пальчиками, погладил меня! Кожа у него такая нежная, такая тоненькая! – Том закатил глаза и задрожал в экстатическом восторге. Мне даже показалось, что вот-вот у него пойдет пена изо рта.

– Какое счастье! Какое счастье! – Причитал он, всхлипывая. – Сегодня лучший день в моей жизни! Густи!

Каулитц запрыгал, пытаясь обнять меня. Я схватил его за руки и удержал на месте.

– Ну, все, достаточно освежеванный кролик ты мой. Пошли уже на литературу… если ты в состоянии ходить, конечно…

Я, конечно, увлекаюсь литературой, научной, философской, исследовательской, на худой конец исторической. Но абсолютно не понимаю пользы и назначения художественной. Все эти романы, пьесы, рассказы, поэмы, стихи – пустая трата времени и человеческого умственного потенциала. Зачем нужна подобная писанина? Провести время с удовольствием? Может быть, но это удовольствие такое же холостое и бесполезное, как, скажем, мастурбация. Энергия высвобождается впустую, а смысл жизненного времени, отведенного нам – развитие, ежесекундное движение, работа над собой, не покладая рук и не давая себе спуску. Ну, прочитаю я стишок о любви – что нового я почерпну для себя, добавит ли мне это опыта и ума? Нет, конечно. Я же говорю – пустая трата времени.

Литераторша, экзальтированная дама неопределенного возраста, высокая и склонная к измождению, всегда одевалась в какие-то театральные платья и костюмы, обтягивающие все ее мослы, носила крошечные шляпки с вуалями и перьями и вообще была не от мира сего. Она редко придерживалась школьной программы, предпочитая подолгу рассказывать нам о личной жизни и трудовых буднях разных автором, смотря при этом в окно и трагически заламывая руки в особо драматических местах. Из этих рассказов я усвоил, что все писатели, в какое бы время они не жили и что бы не писали, имели тяжелую судьбу, рождались в бедных семьях, работали за гроши, безответно любили преимущественно графинь и замужних актрис, подвергались насмешкам и гонениям. Примерно к середине урока меня тянуло зевать, широко, звучно, с завываниями – так, как зевал Том. Но я-то имею элементарные представления о культуре поведения, а он нет, ему позволительно. Потому что уроки литературы – та редкая вещь, в которой наши взгляды сходятся.

Сегодня она выглядит особенно нелепо, а это значит, сегодня нас ждет какая-нибудь тема, которую она особенно любит, и от которой мы все сдохнем.

– Итак, дети… – Училка томно вздохнула и потеребила тонкий браслет на руке. – Тема сегодняшнего урока… – Она сделала театральную паузу и возвела глаза к потолку. – Английская поэзия шестнадцатого века, и ее самый яркий, самый гениальный и загадочный представитель – Уильям Шекспир!

О, нет, только не Шекспир! Терпеть его не могу! Что за день сегодня такой?

– Шекспир – английский драматург и поэт, один из самых знаменитых драматургов мира, написал 17 комедий, 10 хроник, 11 трагедий, 5 поэм и цикл из 154 сонетов. Вот на сонетах, как на вершине, чистейшей квинтэссенции гения писателя, мы и остановимся подробнее…

Том пихнул меня и фыркнул, заметив мое настроение. Я пихнул его в ответ и, наклонившись к его уху, шепотом сказал:

– Посмотри на своего Билла, смотри, какой довольный. Видать, ему нравится вся эта тема с любовными стишками.

Билл, правда, сидел, сияющий, как начищенный таз, и с открытым ртом впитывал в себя взволнованный бред литераторши, размахивающей руками от переизбытка эмоций.

– Того гляди слюну изо рта пустит…

– Между прочим, на физике ты выглядишь точно так же. У тебя тоже всегда такое лицо, будто ты того… – Каулитц захихикал. – Как вчера утром…

– Да пошел ты! Придурок! На себя посмотри, вся рожа изуродована!

– …принято считать, что первые 126 сонетов шекспировского сонетного цикла обращены к мужчине, следующие 26 – к женщине, а последние 2 написаны для «обрамления» цикла. Не утихают споры о принадлежности великого поэта к людям нетрадиционной ориентации, потому что большое количество любовных стихов написаны мужчиной юноше.

Мы с Томом мгновенно прекратили переругиваться и навострили слух. Да и остальные, обычно на литературе, не стесняясь, занимавшиеся своими делами, попритихли.

– Шекспир гениально понимает и мужскую, и женскую психологию – он гениален и в своем душевном и духовном здоровье, и в проникновении в характер пола. Сейчас я вам продекламирую вам один из сонетов Шекспира, наглядно демонстрирующих предмет спора ученых, исследователей его таинственной и непростой биографии.

Училка подошла к среднему ряду, чтобы ее было видно всем, встала в позу и начала нараспев:

– Лик женщины, но строже, совершенней

Природы изваяло мастерство.

По-женски нежен ты, но чужд измене,

Царь и царица сердца моего.

Твой ясный взор лишен игры лукавой,

Но золотит сияньем все вокруг.

Он мужествен и властью величавой

Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой

Задумала, но страстью пленена,

Ненужной мне приметой наделила,

А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:

Люби меня, а их дари любовью.

Я задумчиво почесал ухо. В принципе, я и не удивлен – нормальный, гетеросексуальный мужчина в жизни бы не стал писать мудреные стихи о любви, не характерно это для мужской психологии. Разве что в зеленом подростковом возрасте, когда папа еще не объяснил, каково это – быть настоящим мужчиной. Из этого делаем вывод – все поэты – геи.

Я повернулся к Тому, чтобы сообщить ему свою догадку, и осекся. Он сидел, растянув губы в улыбке до ушей, кончик его носа порозовел, а глаза, один из которых стал узким, как у китайца, открытый лишь наполовину, лучились и странно блестели.

– Прямо как о Билле, – всплакнул он.

Вот идиот. Похоже, Бен своими пудовыми кулачищами отбил ему его маленький, с грецкий орешек, мозг.

– А теперь запишите домашнее задание. К следующему уроку выучить отрывок из любой трагедии Шекспира.

Краем уха я услышал одобрительный возглас Билла, да и Том радостно заерзал на стуле. Какие тут шекспирские трагедии! Мертвый писака удавился бы от зависти, если бы увидел, какие трагедии разыгрываются у меня под носом!

Я вывалился из кабинета с единственным желанием – оказаться где-нибудь подальше от этого места, в тундре, джунглях, на северном полюсе, где угодно, только бы там не было Шекспира и Каулитца, на пару разжижающих мой мозг. Том, как назло, не отставал и шел за мной, весь трясясь от желания поговорить на свою больную тему, или от какого другого желания – мне решительно все равно. Я подошел к стенду с расписанием и стал демонстративно его изучать. Друг ждал, пыхтя и топчась на месте, шмыгая кровавыми соплями. И на что я надеюсь, он никогда еще не отступался от того, что могло взбрести ему в не отягощенную разумом голову.

Наконец, над ухом раздался клацающий звук, с которым открылся рот Каулитца, и Том даже успел издать полбуквы, но его перебил другой, вкрадчивый и тихий голос:

– Разрешите мне…

Том тут же без церемоний оттолкнул меня от стенда, и Билл, втиснувшись между нами, принялся водить пальцем по стеклу, ища наши уроки. Он хмурил лоб, вздыхал и качал головой – видимо, у него проблемы с фокусировкой зрения, иначе бы он сразу заметил расписание для нашего класса, так удобно расположившееся у него под носом.

– Не могу найти, – прохныкал он. – Где наши уроки?

– Давай поищем вместе, – вызвался Том. Я закатил глаза и хлопнул себя по лбу – Каулитц пристроился под боком у Билла и, накрыв его руку со страшными ногтями своей, медленно повел ее к середине стенда. – Вот здесь… видишь? – Том нашел нужные уроки и прижал к стеклу ладонь Билла. Тот хихикнул.

– Спасибо.

– Не за что. – Каулитц широко улыбнулся и нехотя отнял свою лапу. Билл принялся списывать со стенда, черкая в крошечном блокноте с черной бархатной обложкой и блестящим серебряным узором в виде черепов. Я заметил, что и ручка у него была наподобие его ногтей – такая же черная, острая и противно царапала по бумаге.

– Смотрите-ка, следующая литература уже в среду! – Сказал он.

– У нас только два дня, чтобы выучить эти долбанные стихи? – Скривился я.

Билл захлопнул блокнот и уставился на меня.

– Тебе не нравятся стихи, Густав?

– Нет.

– Очень жаль. Ведь в них раскрывается вся сущность, красота и сила человеческих чувств! Самая разнообразная их палитра! И верность Родине, и материнская нежность, и восхищение величием природы, и… – Билл опустил ресницы и покраснел, – … сладость любви.

– Все равно не люблю стихи.

– А я люблю! – Гаркнул Каулитц. Я с недоумением воззрился на него. – Люблю стихи! От Шекспира вообще тащусь!

– Правда? – Билл повернулся к нему. Том затряс головой в знак согласия, и его серые от пыли дреды с прицепившимся к одному из «щупалец» сигаретным бычком весело запрыгали на его спине и плечах. – Я обожаю Шекспира! Он гений! Каждое его произведение для меня – как концерт Берлинского оркестра, как солнечный лучик, всеми цветами радуги переливающийся в маленькой росинке на зеленой травинке, словно бриллиант высшей огранки. Для меня слушать его сонеты в выразительной душевной декламации – будто выйти ранним летним утром на луг или опушку леса, когда под ногами вся земля сверкает, усыпанная драгоценностями! Так ведь, Том?

– Разумеется, именно это я и хотел сказать, – не моргнув глазом, соврал Каулитц.

– А что это значит для тебя? – Билл придвинулся к нему поближе, отставляя одну ногу и кладя руку на бедро. Том испуганно покосился на меня, но тут же нашелся:

– Для меня это словно игра на гитаре. Чувствовать слова на губах, как упругость струн под пальцами, слушать их мелодию, будто песню собственного сердца…

Моя челюсть болталась где-то у пола – столько лет знаком с Томом и подумать не мог, что он может такое выдать. Каулитц сам, кажется, был в некотором шоке от себя.