Текст книги "Ширали"

Автор книги: Д'Арси Найленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Когда они вышли, он остановился и указал на восток.

– Вот так все прямо пойдешь и примерно через полмили наткнешься на сарай. В кладовой, где хранят шерсть, найдешь солому набить матрац. Дверь не заперта. Толкнешь – откроется.

Пострел снова чихнула, и Дрейтон, кажется, в первый раз ее заметил.

– Она у тебя не из разговорчивых, верно?

– Приболела маленько, вот и раскисла, – сказал Маколи. – А вообще-то такая трещотка, свет не видывал, – не без гордости добавил он.

Дрейтон засмеялся. Он взял котелок Маколи и велел подождать у кухонной двери.

Через десять минут смуглокожая красотка вынесла котелок с горячим чаем и битком набитый консервами белый мешочек для крупы. Не говоря ни слова, она протянула все это Маколи. Он так же молча взял. Но когда он брал мешочек, девушка вдруг провела теплой рукой по его пальцам. Он тотчас снова заглянул ей в глаза. Они были как у теленка. Но греховные. Девушка улыбалась. Потом быстро повернулась и захлопнула за собой дверь.

Маколи долго искал нужную дверь в бараке – ключ подошел только к седьмой. Комната была маленькая, но с окошком. У стен стояли две кровати с проволочной сеткой. Между ними у третьей стены на четырех чурбачках пристроили положенный плашмя бачок из-под керосина, так что получился столик. В комнате было сухо и тепло.

Не так плохо, подумал Маколи. Он поставил фонарь на столик, бросил на кровать свэг и развязал. Потом вытащил консервы. Там оказалась колбаса, ветчина и цыпленок, мясные консервы, сгущенка, завернутый в вощеную бумагу сладкий пирог. Не забыли положить даже консервный нож. Здесь, наверно, слыхом не слыхали, что консервы можно открыть просто финкой. Он взял жестяные тарелки, ножи и вилки, кружки и расставил на полу. Есть хотелось до смерти. Целую лошадь слопал бы, с хвостом и гривой.

Вдруг он вспомнил о Постреле и оглянулся. Она лежала на кровати, свернувшись клубочком, прижавшись к проволочной сетке щекой. Глаза закрыты.

– Эй, хочешь чаю?

Молчание. Он тихонько потряс ее за плечо. Тельце девочки вяло качнулось. Он убрал руку и задумался, стоя возле кровати. Похоже, она расхворалась всерьез. Но ведь не жаловалась же. Вернее, мало. Совсем мало. Обычно дети жалуются из-за каждого пустяка. Может, жалуются, да не все, мелькнула вдруг мысль. С ним творилось что-то непонятное, он и тревожился за девочку и злился, что взвалил на себя эту обузу.

Сложив полотенце, он подсунул его ей под голову. Накрыл ее одеялом. Потом взял два полосатых наматрасника, сходил к сараю, находившемуся в пятидесяти ярдах от барака, и набил их соломой. Он потащил их назад, оба сразу, и они громоздились у него за спиной, как раздутые туши. Придя в комнату, он, чтобы не тратить времени на шитье, связал узлом край одного матраца.

Через пять минут он уложил ее на теплой соломе, укутал одеялом, затенил фонарь, чтобы свет не падал ей в глаза. Пока он с ней возился, Пострел несколько раз сердито пискнула, но так и не открыла глаз.

Вдруг в лицо ему подул холодный ветер. Заметалось пламя фонаря. Всколыхнулись растрепанные ветром деревья. Бешеный ритм бури уже передался им. Маколи с усилием шагнул на порог и увидел, как быстро сгущается темнота, как мечется в хмуром небе одинокая птица, услышал оживленное позванивание жести на кухонной кровле. Низко и звучно ударил гром.

Дождь, да будь он проклят; когда же это прекратится? Вымаливаешь его на коленях, а солнце бьет тебе в глаза. Взмолишься о солнечном луче, и с неба будет хлестать ливень. Когда свирепствует засуха, люди сыплют в кормушки зерно, расставляя их цепочкой на сотни ярдов, и изголодавшиеся овцы при виде людей спешат к ним, спешат, как куры к птичнице, сбегаются трусцой на негнущихся ногах, пошатываются – слабые, со впалыми боками. Те, кто посильнее, бегут впереди, другие за ними не поспевают. У них подгибаются ноги, они падают, скребут копытцами землю, кое-как встают и снова трусят вперед, тяжело дыша от напряжения. А ягнята падают и не поднимаются. Только глаза у них движутся, когда приближаются люди, да судорожно дергаются задние ножки. Их прирезать надо, пока не издохли от слабости. Голодные животные толпятся у деревьев и глядят, как люди, вскарабкавшись наверх, обрубают ветки. Когда ветки падают, овцы бросаются к ним и жуют, неистово, лихорадочно. Как легко представить себе эти существа в образе людей и с человеческими лицами. Как легко возненавидеть и ожесточиться. Нет дождя.

Овцы вязнут в болотах. Мечутся, застигнутые паводком. Плывут, подхваченные течением вздувшихся ручьев, как кипы войлока. Снежными холмиками усеивают землю, окоченевшие от сырости и холода, мертвые или умирающие. Слишком много дождей.

Дождей нет, когда нужно, и слишком много, когда они не нужны.

Маколи с трудом закрыл дверь. Он поел консервов и хлеба с маслом. Выпил тепловатого чая. Постелил себе постель и лег. Лежать на набитом соломой матраце было не так уж приятно. Набивать матрацы лучше всего листьями камедного дерева. Солома воняет, остья вылезают из матраца и щекочут нос. Когда спишь на соломе, начинается кашель с мокротой. Мелочь, от нее бы отмахнуться, как от мухи, но, как видно, он настроен делать из мухи слона. Он сам поймал себя на этом, и ему стало стыдно. Что это с ним творится? Ворчит, злится… Господи, во что он превращается – в старую деву? И с чего это он так приохотился хныкать, и с чего это он готов чуть что – паниковать, досадливо подумал он. Сроду он не хныкал. И сроду не паниковал.

Все началось с тех пор, как он взял девчонку; после этого-то и пошла наперекосяк вся жизнь.

Он посмотрел на девочку, и на глаза ему попалось чудище, которое она именовала Губи, – оно лежало под кроватью на полу. Минут пять он его разглядывал. Потом, раздраженный, быстро встал и сунул Губи девочке под одеяло, так что выглядывала только его пучеглазая голова. Чуть отодвинул от лица Пострела ворсистое одеяло, чтоб не мешало дышать, задул лампу и решил наконец-то уснуть, Ветер завывал вокруг дома, словно старался его опрокинуть. Потом утих, и по крыше мелкими камешками посыпал дождь.

Наутро Маколи пошел осмотреться, довольный, что есть повод выйти из дому и размять ноги. Дождик чуть моросил. Он направился к домику, где помещалась кухня. Комната стряпухи была заперта на ключ, а кухня – только на засов. Маколи неторопливо прошелся по деревянным половицам, мельком оглядев длинную скамью, кирпичную печь, очаг с укрепленной над ним перекладиной, с которой свисали черные, закопченные крюки. В столовой, куда он перешел из кухни, стоял длинный белый, как мыло, стол, а вдоль стен – скамейки. На стене висел оставшийся с прошлого года листок, исписанный карандашом и озаглавленный:«Распорядок Обжорки». В нем помещалось расписание дежурств; ниже – корявыми прописными буквами нацарапано: «На дармовщину не рассчитывай», и еще ниже, помельче: «Помни – там, где ты на…л, люди сидят». Листок был подписан представителем стригалей.

На замызганной стойке в дальнем углу надпись мелом:«Фэнг Дэвис стригалил тут в 37-м», а под ней другим почерком:«Сопли распускал, а не стригалил».

Маколи знал Фэнга Дэвиса. Тот вечно на что-нибудь жаловался. Если не на погоду, так на овец. Не на овец, так на харчи, не на харчи, так на жилье. Брюзгливо сморщенная острая мордочка уныло выглядывала из-под шляпы с чудно заломленными на затылке полями, рука прижата к животу, словно ему всегда неможется. Жизнь Фэнга протекала в постоянных муках зависти и несбывшихся ожиданий. Он никогда не был доволен своей выработкой. Настриг бы больше, хныкал он, да как на грех ломило спину, свихнул руку, ноют мозоли.

Маколи вспомнил его и рассмеялся.

Снова выйдя во двор, он начал изучать участок. Все строения на ферме были ладные, опрятные. В двадцати ядрах от столовой находился двухкомнатный домик, где жили сортировщик и приемщик. Сам сарай, где стригли овец, располагался чуть повыше, на пологом склоне. Маколи вошел в помещение и все оглядел – длинную стойку, кладовую для шерсти, пустые корзины, сколоченные из планок столы, пресс Ферье. В пустых вагончиках попахивало аммиаком. На земляном полу пробивалась трава. Скоро ее вытопчут. Все уже готово к работе.

Он спустился по склону. Первый барак был в точности как все обычные бараки. Стены, крыша, все как надо. Три комнаты, расположенные в ряд, наверное, внутри разделены перегородками из рифленого железа. Дом этот построили не так уж давно. Зато второй, как видно, раньше не служил бараком. Похожий на коробку, старенький домишко, где, наверное, когда-то жил межевой объездчик, сейчас разгородили на четыре отдельные комнаты. Маоли обошел вокруг дома, заглядывая в пыльные, затянутые паутиной окна. В комнате, расположенной наискосок от той, где поселился он, все еще стоял старый очаг: прежде там, по-видимому, была столовая, или, скорее, сообразил он, кухня. Кирпичная труба сохранилась в целости, лишь обкрошилась у края.

Маколи вошел в свою комнату. Пострел по-прежнему спала. Ее лицо стало пунцовым. По временам в груди у девочки начинал клокотать кашель, и тогда все ее тельце судорожно вздрагивало, пока ее не отпускало. Маколи бережно приподнял дочку и, поддерживая ее рукой, стал растирать ей спину и грудь эвкалиптовым маслом. Делал он это очень старательно, чтобы масло хорошо впиталось. Девочка стала дышать ровнее и, почти не успев проснуться, снова погрузилась в забытье.

Днем Маколи еще раз отправился на ферму. Стряпуха оказалась толстой бабой с прыщавым лицом и копной рыжих волос, которые, седея, почему-то становились розовыми, а не белыми. Она безучастно выслушала его, продолжая завязывать фартук. Все, что ему нужно, попросил Маколи, это немного кровяного мяса, сколько ей не жалко. Стряпуха молча поплелась куда-то и вернулась с маленьким газетным сверточком. По-прежнему не говоря ни слова; она сунула его Маколи и отвернулась. Из курятника с миской яиц вышла девушка, которую он видел накануне. Он двинулся в ее сторону. Притворяясь, что его не замечает, она осторожно ступала по скользкой грязи. На ней был зеленый плащ с отброшенным на спину капюшоном.

– Эй, послушай, как насчет курятинки на ужин?

– Спросите у мистера Дрейтона, – ответила она, не глядя на него.

Остановившись у калитки, он смотрел, как девушка подходит к ней, отпирает задвижку. Капельки дождя застряли в ее непокрытых черных волосах. На бархатистой гладкой коже они блестели, как росинки пота. Для аборигенки – очень хороша, подумал он.

Маколи распахнул перед ней калитку.

– Люблю курочек, – сказал он.

Она стрельнула в его сторону черными глазищами, задорно, с вызовом. Потом хихикнула и побежала в дом. Он глянул вслед на ее тощие икры – у этих полукровок, даже самых дебелых, всегда ноги как палки.

Вернувшись к себе, Маколи мелко накрошил в котелок мяса и поставил вымачиваться на часок. Тем временем насобирал по штучке то там, то сям порядком дров. В печь вперемешку с поленьями положил небольшие камни, чтобы подольше сохранялось тепло. Потом поставил вариться на медленном огне мясо. Бульон получился крепкий. Его хватило для Пострела и на этот, и на следующий день. Маколи кормил ее с ложечки, а она сидела, опираясь на подушку, и смотрела прямо перед собой тусклыми безразличными глазами.

А на следующий день на него навалилась тоска. Скука смертная, а тут еще девчонка никак не поправится. Хмуро, дождь моросит, кругом мокрятина, от каждой тряпки разит сыростью – осточертело ему все это. Он зарос густой щетиной, глаза стали злыми.

Успокоился он, лишь когда увидел Дрейтона, направлявшегося верхом на лошади в его сторону.

Дрейтон остановил лошадь у дверей барака. На нем был черный клеенчатый плащ. Лицо розовое, свежее.

– Ну, как у тебя дела-то?

Маколи кивнул, что все, мол, в порядке. Он оперся плечом о дверной косяк.

– Уигли еще не вернулся?

– Послезавтра будет. Утром звонил. Я сказал ему насчет тебя.

– А он что?

– Считает, тебе стоит подождать тут.

– Хорошо.

Пострел закашлялась так сильно, что казалось, вот-вот задохнется. Потом, когда кашель отпустил ее, жалобно захныкала. Дрейтон встревоженно подался вперед и заглянул в комнату.

– Что, совсем ее скрутило?

– Поправится, – сказал Маколи. Ему не понравилось, что Дрейтон так всполошился.

– Дети болеют не то что взрослые, верно? – сочувственно и в то же время озабоченно сказал старик. – Нужно тебе что-нибудь? Харчи? Лекарство?

– Может, завтра снова что останется на кухне, так я бы взял. Ей кровяное мясо хорошо. И если ключ дадите, я подберу себе кое-какие кастрюли в кладовке.

Дрейтон кивнул.

– Наверно, я к тебе еще сегодня заверну, а нет – завтра утром.

– Ладно. Почитать не дадите чего?

В половине пятого Дрейтон привез ему пачку газет и журналов и большой кусок парной говядины. Он дал Маколи ключ от кладовки и разрешил стряпать в комнате, где стоит очаг. Затем уехал. Маколи торжественно дал себе слово вечно помнить его благодеяния и уныло принялся готовить ужин. Как всегда, сперва накормил Пострела, растер ее маслом и лишь после этого поел сам.

Вечером он, листая журналы, лежал на койке, но не мог сосредоточиться. Что-то ему мешало, а что – он не знал. Он сел и свернул самокрутку. Взял газету. Тут же отложил ее. Потянулся, встал, пошел, к дверям. Ему не сиделось на месте. Ожидание, неопределенность, досада взвинтили его до предела, – он просто кипел.

Он вышел на кухню. Дрова горели неярким пламенем; над ними булькал котелок. Маколи перевернул в котелке мясо и снова накрыл его крышкой. Подбросил в очаг несколько полешек. Вскипятил себе кружку чаю. Дождь лил без передышки; ветер свистел, порывами обрушиваясь на барак. Он сел на ящик возле очага и протянул к язычкам пламени ладони. Тоскливо было у него на душе.

Так сидел он, хмурый, задумчивый, когда кто-то постучал в открытую дверь. Он резко повернулся, привскочил… на пороге стояла давешняя чернявая девушка в том же зеленом плаще и с фонарем в руке. Не понимая, что ей тут понадобилось, он пошел к дверям, настороженный, удивленный. Сверху вниз заглянул ей в лицо. Девица чем-то надушилась.

– Вот, принесла тебе, – выпалила она скороговоркой. – Мистер Дрейтон велел.

Он взял журналы, которые она принесла, потом снова посмотрел на девушку и встретился с ее зовущим взглядом. Только глаза ее манили. Лицо было строгим, серьезным. Он почувствовал, как ее возбуждение передается ему, как бы окутывая их обоих одной сетью. Голос его прозвучал глухо.

– Дрейтон не посылал тебя, – сказал он.

– Нет, послал.

Она сбросила капюшон. В ее волосах алела яркая ленточка. Он еле сдерживал себя, охваченный острым, как голод, желанием.

– Дрейтон был тут сегодня. Он мне привез столько журналов – за год не прочитаешь. Чего ради ему присылать тебя? Ты сама пришла.

Теперь уже и лицо ее ничего не скрывало – на нем было то же выражение, что в глазах.

– Ну, чего ты приперлась?

Страсть закипала в нем все сильней, и ему приятно было сдерживать себя, тянуть волынку.

– Я тебе не нравлюсь, – сказала девушка. – Я уйду.

– За этим ты пришла?

Он прижал ее к себе и сам жадно прильнул к ней, нашел губами ее губы и впился в них, таща ее за собой в комнату. Ее мягкая увертливость разожгла его еще сильней. Он чувствовал, как она упирается, и совсем расходился. На мгновение ему почудилось, что она противится всерьез. Но это опасение тут же прошло. Она стала вдруг податливой, послушной, как кошечка, которая ластится, выпуская коготки, ее глаза светились торжеством, губы были призвывно полуоткрыты. И вся его досада, вся тоска взорвалась вспышкой страсти.

Он отполз и сел на ящик, обхватив руками голову. Когда она стала поглаживать его по волосам, он даже не посмотрел в ее сторону.

– Тебе хорошо было со мной? – спросила она. Он не ответил.

– Все мужчины говорят, что со мной хорошо. Белые мужчины, симпатичные, как ты. Я с черной швалью дела не имею. Плюю на них. – И со злостью добавила: – Кто они мне?

Она тихо, воркующе засмеялась.

– Мужчины сильные, как быки, и грубые, а то вдруг делаются, как ягнята. Чудно!

– Уходи-ка ты домой! – сказал Маколи.

– Ты мне понравился. А я тебе?

– Иди, иди.

– Потом, – сказала она.

– Нет, сейчас.

– Не хочу сейчас, – капризничала она.

Он свирепо поднял голову.

– Ты, черномазая шлюха, делай, что тебе велено! Пошла домой! Катись отсюда к черту!

Он рывком поставил ее на ноги и пихнул к двери.

– Вон! чтоб духу твоего тут не было.

Она схватила свой фонарь и, не на шутку перепуганная, молча убежала.

Опустившись на корточки, он рассеянно дул на догорающие угли, пока их не прикрыла серая горка пепла, которая сохранит до утра их живое тепло. Потом он пошел в комнату. Не зажигая фонаря, подошел к кровати и наклонился над спящим ребенком. На щеку ему повеяло теплом. Ему показалось, что жар не увеличился. И дышала девочка теперь спокойно.

Он долго лежал на спине, уставясь в темноту, и мучился, кипел от унижения; как ни пытался он оправдать себя в своих глазах, упреки совести оставались неопровержимыми. Он чувствовал себя как оплеванный. Ну не позорище ли соблазниться потаскухой, да к тому же темнорожей. Вот дает Маколи, скажут люди. На черный бархат его потянуло, паршивца: белый атлас не про него. Особенно неприятно было от мысли, что случилось это в двух шагах от комнаты, где спала больная девочка.

– Господи боже ты мой, – вслух сказал он.

На другой день около полудня стоявший у дверей в столовую Маколи заметил какого-то коротышку, который ковылял в его сторону через загон. Он покосился краем глаза – не знакомый ли? Нет, эту семенящую походочку он видел в первый раз. Он подождал.

– Добрый день, – поздоровался он, когда незнакомец подошел.

– Ну, как она, жизнь-то?

Маколи сразу бросился в глаза тощий свэг, пальто, застегнутое на три уцелевшие пуговицы, синий в белую крапинку платок, обмотанный вокруг шеи и прикрывающий грудь. Заметил он также, что котомка для харчей у человечка была длинная и узкая, как сложенный зонтик,

– Вот дождина-то, взвоешь, да? Что они там думают в небесной канцелярии, хоть бы дали нам передохнуть.

– Да он вроде кончается, – сказал Маколи, вглядываясь в реденькую сетку дождя. – Выпьешь чаю?

Человечек снял шляпу и хлопнул ею по колену. Лицо у него было маленькое, словно у ребенка, бледное и сморщенное, как сушеное яблочко. Глаза похожи на смородины.

– Ты издалека?

– Из Кандмурры.

– Без напарника ходишь?

– Был раньше, теперь за решетку попал.

– За пьянку посадили?

– Не… такой телок, все возле бабьих юбок жался. Заглянет в кухню, не дадут ли чего пожевать и, если мужиков там не окажется, начинает лезть к хозяйке, ухлестывать, понимаешь, за ней. Чокнутый. Я с ним измучился. Честно!

– Значит, поделом ему, – сказал Маколи.

– Бывало, как надолго пропадет, так я уж знаю – снова шуры-муры. Вернется – изругаю его на чем свет стоит. А он, веришь ли, все терпит. Здоровенный такой детина, слона может свалить, а сам стоит передо мной понурившись и только смотрит жалостно. А я гляжу на него и думаю: «Ну чего я мерзавец к нему прицепился». Понимаешь?

Маколи отхлебывал чай и слушал – без интереса, но довольный, что наконец-то есть компания.

– Надоел он мне – смерть, но куда его сбагришь? Он обещал мне бросить эти штуки, да снова взялся за свое, и вот тут-то и нашла коса на камень. Баба эта грохнула его сковородкой по башке, так что шишка выскочила величиной с яйцо. И она же упекла его за решетку. Через неделю останавливает нас на дороге «воронок» и загребли его. Так представь, что этот олух делал, когда его увозили от меня? Плакать стал. Ну, форменный олух.

– Сколько ему дали? – спросил Маколи.

– А я не знаю. Не было еще суда. Но какой-то срок получит, дурачок несчастный. Семь лет ходили мы на пару, и сколько раз я удивлялся на себя, как я его выдерживаю. Честно! Хороший чай у тебя. Плесни-ка еще. Сам-то ты откуда?

Маколи рассказал, кто он и что здесь делает. Разговорились. Фамилия человечка оказалась Маккосланд, но он был более известен, как Крапинка – имя, которым был, вероятно, обязан синему платку, столь неизменно прикрывающему его шею, то снять его теперь можно было разве только посредством хирургического вмешательства. Крапинка терпеть не мог нецензурной брани. Он сказал, что свои мысли можно выразить, не прибегая к ней, а тот, кто все время ругается, только показывает свою некультурность. Он лично обнаружил, что и при помощи эвфемизмов можно достичь какой угодно красочности речи. Крапинка решил, что ему тоже стоит подождать начала стрижки, не потому, чтобы ему была так уж нужна эта работа, а в надежде побездельничать, пояснил он, благо кормят и в шею не вытолкают.

– Схожу к старшому, – сказал он, – и попрошусь пока пожить, как ты, в каком-нибудь бараке. Харчей тоже надо бы попросить. У меня тут полно мяса, но оно малость того.

– Послушай-ка, – вдруг надумал Маколи. – Ты когда будешь в конторе, узнай, не едет ли кто в Колли. Если едет, пусть заглянет на почту, может, мне там что лежит.

– Сделаем, приятель, – чирикнул Крапинка. Он задержался у порога. – А что он за человек – Дрейтон? Уигли-то я знаю: гонора хоть отбавляй, но с ним можно иметь дело. А вот Дрейтона не знаю.

– Узнаешь – мамочку родную вспомнишь, – чуть усмехнувшись, сказал Маколи.

– Серебряная шевелюра и золотое сердце? – Крапинка засмеялся. – Понятно. – Он вышел, сунув под мышку пустой мешок из-под сахара.

Вернулся он через час, насвистывая. Маколи только кончил растирать Пострела, как в дверь сунулась его голова. Весело блестя глазами, Крапинка показал Маколи ключ; другой рукой он торжествующе поднял мешок – тот раздобрел, как откормленный кролик. Крапинка направился к кровати.

– А, вот она, малышка!

Маколи, не упоминавший прежде о Постреле, вопросительно взглянул на гостя. Но тот смотрел только на девочку, шутливо нацеливаясь пальцем на кончик ее носа. Впрочем, он тут же объяснил, откуда сведения.

– Я сказал старику Дрейтону, что тебя встретил, а он спрашивает, как здоровье девочки. Я удивился, думаю: о чем это он, может, он меня принял за многодетную мамашу.

Он хихикнул.

– Что он сказал? – нахмурился Маколи.

– Ничего, просто спросил.

Крапинка скорчил девочке рожу. Она смотрела на него неулыбающимися глазами, казавшимися большими, как блюдца, на худом воспаленном лице. Но Крапинка не унимался, он нахлобучил на лоб шляпу и заставлял ее двигаться, шевеля кожей головы. Когда губы девочки тронула беглая улыбка, он хмыкнул от удовольствия.

Маколи, не торопясь, свертывал самокрутку, и предчувствие чего-то неприятного смутно шевельнулось в нем.

– Молодец, не то что мой напарник Хинчи, – одобрил Крапинка Пострела. – Тот зануда как раскиснет, то уж не улыбнется ни за какие коврижки. Вот и нянчишься с ним. «Крапинка, ты где? Ох, что-то ослаб я. Дай мне эту кружку. Помоги мне встать. Хочу это. Хочу то». Только от него и слышишь. Честью клянусь, доконал он меня.

При одном лишь воспоминании на лице Крапинки мелькнуло загнанное выражение. Затем он воскликнул:

– И ведь взрослый же человек, не дитя!

– Что там насчет почты?

– А-а, да. Завтра Дрейтон сам поедет, – сказал он. – Завтра утром.

Маколи заткнул пробкой бутылочку с эвкалиптовым маслом и взял кружку – там еще оставался бульон. Он посмотрел на девочку. Ее глаза слипались. Она перевернулась на бок и уснула, прижимая к себе Губи.

Крапинка вполголоса сказал:

– Плоховато она выглядит, верно?

– Хуже ей не становится, – неожиданно для самого себя вспылил Маколи. Крапинка удивленно поднял брови, но счел за благо промолчать.

Они вышли.

– Вот где я поселюсь, – Крапинка указал на первый ряд бараков. – Крайняя комната с той стороны.

– Не нам чета, – подковырнул его Маколи.

Крапинка сперва не понял. Потом сообразил, как отличается новое здание от старого, где жил Маколи, и засмеялся.

– Достойная, выходит, я персона, – с шутливой важностью согласился он. – Там на кухне эта крошка… заприметил?

Маколи равнодушно глянул в блестящие смородинки его глаз.

– Видел, – коротко ответил он,

– А видел бы ты, как она на меня смотрела, – ухмыльнулся Крапинка. – Я прямо сомлел. Приглашение к танцу – вот как это называется, – он ухмыльнулся еще шире, – если только мне не изменяет память. Ну-ну, подумал я, уж заготовлю я тебе сюрпризик. – Он засмеялся.

– Старый ты козел и больше никто, – сказал Маколи, скрывая за шутливым безразличием досаду.

– Ну-с, я должен переодеться к ужину, милорд, – Крапинка поклонился и отбыл.

Этой ночью Маколи долго не мог уснуть. На рассвете его разбудил кашель Пострела. Щурясь спросонок, он увидел, как, надрываясь от кашля, колотится под одеялом худенькое тельце ребенка. Маколи вскочил и наклонился, вглядываясь: девочка задыхалась, ее лицо судорожно подергивалось, ноздри раздувались. Затем он перевернул ее на бок и приступ прошел; жалобно постанывая и вздрагивая всем телом, она мало-помалу затихла. Он дотронулся до ее пылающего лба. Она дышала со свистом, в груди хрипело.

Запустив руки в волосы, он присел на кровать. Сознание своей беспомощности приводило его в ярость. Чем больше убеждался он в собственном бессилии, тем отчаяннее противился. Он не хотел, он не мог покориться, все в нем восставало против этого.

Утро тянулось бесконечно долго. К обеду ветер угнал тучи, приятно было вновь увидеть солнце, но тепла оно не принесло, лишь прояснилось все кругом. Небо стало синим и ослепительно чистым, как новенький жестяной котелок.

К вечеру, когда уже начинало холодать, показались двое верховых – Уигли и Дрейтон. Спешившись, они вошли в сарай для стрижки. Оттуда, снова сев на лошадей, направились к первому ряду бараков, затем повернули в сторону, обогнули кухню. Маколи стоял на пороге, прислонившись к притолоке и покуривая. Когда они подъехали к нему, он кивнул.

– Все в порядке? – бросил Уигли.

Это был коренастый человек в бриджах для верховой езды, спортивной куртке цвета хаки и в серой мягкой шляпе с загнутыми вниз полями. На румяном лице с ястребиным носом поблескивали льдисто-синие щелочки глаз, окруженных сетью тоненьких морщинок. Глаза смотрели жестко, но не зло. Маколи обратил внимание, что Дрейтон держится уже совсем не по-хозяйски.

Уигли глянул в комнату, потом на Маколи.

– У тебя тут, кажется, больная дочка. Как она?

– Пока не очень хорошо, – уклончиво сказал Маколи. – Но я ее приведу в норму.

– Что с ней?

– Не знаю… какая-то простуда прицепилась.

– Судя по тому, что рассказал мне Дрейтон, это похоже на грипп. – Все реплики Уигли звучали сурово, из-за суровости взгляда, резкой и самоуверенной манеры говорить. – На той неделе мы начнем стрижку, понимаешь, и мне не нужно никаких помех.

– А какие могут быть помехи?

– Болезнь, – отрезал Уигли. – Я не хочу, чтоб у меня тут начался грипп. Перезаразят друг друга, расхвораются, работать некому. Мне эта волынка ни к чему.

– Я ее вылечу к этому времени, – буркнул Маколи.

– Мне очень жаль, – сказал Уигли, решительно покачав головой, – но оставить тебя здесь я не могу. Я рисковать не собираюсь. Ты ведь сам прекрасно знаешь, что такое стригали, узнают, что тут грипп, подымут шум, и их сюда уж не заманишь. А осуждать их нельзя. Какое я имею право тащить людей туда, где есть больной, и подвергать их опасности. На их месте ты и сам навряд ли стал бы рисковать.

– Она поправится, – не уступал Маколи.

– Поправится, не поправится, грипп – заразная болеань. я не хочу идти на риск. Тебе придется уехать. – Он спрыгнул с лошади. – Где ребенок?

Маколи посторонился, и Уигли вошел в комнату. Наклонившись над кроватью, он начал осматривать девочку. Маколи наблюдал за ним с порога, как вдруг его окликнул Дрейтон. Он обернулся и увидел, что Дрейтон протягивает ему письмо.

– Вот, только что вспомнил, – сказал Дрейтон, глядя, как всегда, сочувственно и озабоченно.

Маколи взял письмо, и глаза его вдруг распахнулись, потом сузились. Старый адрес был написан почерком жены. Больше он ничего не успел разглядеть. По половицам застучали шаги Уигли. Багровое, как свекла, лицо грозно придвинулось к самому лицу Маколи.

– Этого ребенка давным-давно в больницу надо было уложить! – гаркнул он. – Я дам распоряжение – ее заберут прямо отсюда.

Он выхватил у Дрейтона поводья.

– Черта с два, – сказал Маколи, сказал так, что Уигли, ставивший ногу в стремя, на секунду замер. Он пристально поглядел на загоревшиеся бешенством глаза, обросшее лицо, косматую голову. Уигли не привык, чтобы с ним так говорили, но он разбирался в людях и сейчас решил, что понял Маколи. Он вскочил в седло и наклонился.

– Ты чего психуешь?

– Никто не психует.

Взгляд Маколи стал мягче, но по-прежнему был направлен в упор на Уигли.

– Я считаю, ты умно поступишь, если послушаешься мистера Уигли, – торопливо вмешался Дрейтон, укоризненно качая головой для вящей убедительности.

– А в чем дело, друг? – настаивал Уигли. – Девочка больна серьезно, ты даже сам не представляешь – как. Почему ты против?

– Слушай, Уигли, – сказал Маколи. – Ты велел мне убираться вон отсюда.

– Я сказал, что не могу оставить тебя тут.

– Это все одно.

Но Уигли продолжал свое:

– Если бы у тебя был ум, ты понял бы, в каком я положении.

– Хочешь отправить моего ребенка в больницу.

– Господи боже, а что тут плохого? Стоить это тебе ничего не будет. Лечение я оплачу. Большего с меня нельзя и требовать, верно?

– Ты должен с благодарностью принять эту помощь, – вставил Дрейтон.

Но Маколи даже головы к нему не повернул.

– Ты знаешь, в каком я положении, – негромко сказал он Уигли. – И все же выгоняешь меня вон. Это жестоко. Что ж, ладно, будь по-твоему.

– Ты, может, думаешь, я это делаю для своего развлечения? – рявкнул Уигли.

– Будь по-твоему, – повторил Маколи. – И подавись своими благодеяниями.

– Да что тебе взбрело…

– Всем угодил – и вашим, и нашим. Обоим потрафил – и мне, и себе.

– Дурень ты несчастный! – взорвался Уигли. – Ты даже выбраться отсюда не сможешь с больным ребенком. Тебе же хочу помочь.

– Нет, ты скажи, кому ты делаешь добро? Только себе. Не мне, а себе, вот как. Единственный, кому ты помогаешь, – это ты сам, – зло выпалил Маколи. – Ух, как тебе хочется избавиться от нас. Чем скорей, тем лучше. Тебя уже бьет лихоманка. Тебе уже мерещится, как стригали валяются в гриппу, в загонах блеют нестриженные бараны, еще тысячи вот-вот должны прибыть, и ты вмиг прогорел, потерял свои последние десять тысчонок и ума не приложишь, как выкрутиться. Ничего этого еще нет, но ты так сдрейфил, что для тебя уже все кончено.

Уигли слушал, багровея от злости, крепко стиснув дрожащие губы.

– Вот слезу да отхлещу тебя как следует. Свинья неблагодарная. Сукин сын.

У Маколи сверкнули глаза, но он сдержался.

– Овцы, загоны, стригали, капитал, даже вирусы гриппа – все это останется, Уигли, когда нас с тобой уже не будет и в помине.

Уигли спрыгнул с лошади. Маколи остался в дверях. Он легко отвел два яростных удара и схватил Уигли за руки.