Текст книги "Ширали"

Автор книги: Д'Арси Найленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Д'Арси Найленд
Ширали

Жил-был на свете человек. Звали его Маколи, и он нес свой крест. Он попирал Австралию ногами, только делал это на свой лад, единственно доступным ему способом. Башмаки его вздымали пыль ее дорог, а тело нарушало покой ее вод. И черные и красные линии на географических картах не раз пересекались с его путями. Он разводил костер в тысячах мест и спал на берегу рек. Следы его зарастали травой, но, возвратившись, он всегда их отыскивал.

Он был нагружен двойным бременем, одно из них ходячее, в лопоухой соломенной шляпе. Это бремя главным образом и отличало его от всех тех, кто бродил вслед за солнцем по дорогам в поисках куска хлеба. Одних сопровождали собаки. Других – лошади. Третьих – женщины. То есть либо друзья, либо попутчики, более или менее полезные. У Маколи было иначе: с ним шел ребенок и шел по той единственной причине, что Маколи не мог от него избавиться.

Говорят, он увел ребенка из города, когда тому было всего три с половиной года, увел далеко и таскал его то на руках, то под мышкой, то в мешке из-под сахара, который вешал себе на грудь в противовес свэгу на спине. Все это сущая правда. Он носил ребенка и теперь – ведь прошло всего полгода, – но уже гораздо реже, потому что малыш научился ходить, и Маколи, хоть и негодуя, начал приноравливать свои переходы к его возможностям. Порой он входил в город со спящим ребенком на руках. Голова малыша покоилась у него на плече, подпрыгивая в такт шагам: мир для него не существовал. А порой ребенок устало тащился рядом, и разница в росте двух спутников смешила всех.

Куда бы ни шел Маколи, ребенок шагал рядом. Воистину бремя. То, что он нес на спине, и сравниться не могло с этим. То бремя, когда он взваливал его себе на спину и закреплял ремнями на своих крутых плечах, лежало тихо и его не беспокоило. Есть оно не просило. Вторую постель стелить для него не требовалось. И если Маколи опускал его на землю, то оно оставалось на месте. Его не нужно было мыть и причесывать. Застегивать на нем пуговицы. Из-за него никогда не приходилось замедлять шаг.

В тот день Маколи опять пребывал в дурном настроении. В Беллате делать было нечего. Выйдя из лавки, он остановился в тени крыльца и стал свертывать сигарету. Это был самоуверенный человек лет тридцати пяти, могучего телосложения, приземистый и плотный. Лоб его – так рельсы пересекаются шпалами – пересекали глубокие борозды. Широкополая шляпа затеняла его лицо, оберегая от жгучего солнца. У него были огромные руки.

Взвалив свэг на плечо, он сошел с крыльца и, прищурившись, всмотрелся в темный проем лавки.

– Эй ты, пошли, – позвал он таким тоном, каким обычно кличут собаку.

Из лавки не спеша появился ребенок, но, увидев, что Маколи уже двинулся в путь, заторопился и нагнал его.

– Посмотри, что мне дали, папа.

Маколи бросил взгляд на коричневый бумажный фунтик, полный засохших леденцов, утративших вкус и цвет от долгого хранения, а потом на сияющие темно-карие глаза и тугую щеку.

– Хочешь?

– У тебя от них брюхо заболит, – сказал Маколи.

Ребенок плелся следом. С первого взгляда трудно было определить, мальчик это или девочка. Грубые башмаки, синий комбинезон и рубашка цвета хаки, как у мальчика. И походка вроде мальчишеская. Через минуту Маколи уже издали услышал голос:

– Папа, подожди.

Он остановился, вздохнул. Медленно, с досадой обернулся.

Он смотрел, с каким трудом расстегиваются пуговицы, потом ребенок присел на корточки, потом выпрямился, и его медлительность разозлила Маколи.

– Побыстрее, – гаркнул он.

– Папа, уже травка есть.

В голосе звучала радость, и неуместность ее лишь увеличила раздражение.

– Я пошел.

Девочка побежала за ним. Догнав его, она пошла в отбрасываемой им тени, склонив голову, стараясь не упустить тень из-под ног. Потом, устав от усилий, поравнялась с Маколи и сунула свою руку в его. Он осторожно сжал ее ручонку, но сделал это машинально, словно предоставляя ей самой решать, держать его за руку или нет.

– Куда мы идем, папа?

– Никуда.

– А для чего же мы тогда идем?

Он не ответил.

– Если люди идут, значит, они идут куда-то. И мы идем куда-то, да? – Она подергала его за руку, добиваясь ответа. – Да?

– Перестань, ради бога, болтать, – огрызнулся он. – Не видишь, что ли, я думаю. А ты все говоришь и говоришь. Мучение с тобой да и только.

– У тебя голова болит?

– Есть с чего!

– Хочешь, я тебе ее поглажу?

– Ни к чему это, – ворчливо отозвался он. – Перестань только болтать, вот и все, что требуется.

Девочка, подпрыгивая, шла рядом с Маколи. Он глянул вниз и увидел только большую соломенную шляпу, из-под которой попеременно показывались башмаки. Как будто гриб шагал. Он уже давно высчитал, что на каждый его шаг она должна сделать три. Поэтому он пошел медленнее, но постарался сделать это неприметно. Незачем ей знать, что он идет на уступки. Дураком бы себя выставил. Кроме того, девочка была достаточно сообразительной, чтобы, поймав его на этой слабости, всегда начать пользоваться ею в случае необходимости. Он же хотел внушить ей, что она должна слушаться его беспрекословно. Никаких компромиссов быть не могло, не говоря уже о ниспровержении авторитета.

Молчание длилось недолго.

– А я знаю, куда мы идем.

Маколи ничего не ответил.

– Мы идем к маме. – Она заявила это с торжеством, будто разрешила загадку, которая не давала ей покоя. – Правда?

– Нет.

– А вот и да, – не уступала она.

– И чего ты все время твердишь одно и тоже. Ты что, спятила? Я же сказал тебе, что туда мы не вернемся.

– Почему?

– Незачем. Твоя мать тебя не любит и не любила никогда.

– Не любила, – согласилась девочка, как попугай повторяя слова. – Она глупая. Если постель мокрая, она дерется, а если съесть печенье, запирает в уборной.

– Забудь ты про нее, – сказал он.

Интересно, сколько требуется времени, чтобы ребенок забыл свою мать? Говорят, это зависит от возраста: чем младше, тем скорее забывается. Девочке всего четыре года, и прошло уже шесть месяцев с тех пор, как она последний раз видела мать. А вопросы все сыпались, девочка то и дело вспоминала о матери. Но что она помнит? Маколи понятия не имел. Может быть, ее фигуру, темные, коротко остриженные волосы, карие глаза, шлепанцы, постукивающие по полу в кухне, руки, листающие страницы журнала, надутые яркие губы с зажатой в них сигаретой, кретоновый передник на веревке в захламленном дворе или полный до краев пакет, из которого высыпаются овощи. А может, ей помнится голос, часто резкий, визгливый, или запах газовой плиты и сохнущей перед открытой духовкой одежды, а может, отклеившиеся от стены из-за сырости обои, покрытые разводами плесени. Может, она вспоминает дребезжанье оконных стекол и свист ветра из-под двери, или позвякиванье шаров в изголовье кровати всякий раз, когда спящий поворачивался на лодкообразном матрасе, или картину на евангельскую тему в спальне на стене, «Светоч мира»: Христос в терновом венке, лицо его залито желтым светом от фонаря, который он держит в руке. Может, ей виделось, висящее в кухне над полкой с закопченными кастрюлями изречение в покосившейся рамке «Дом – это любовь», а может, нечто совсем иное. Может, она не помнит ни облика матери, ни всех этих вещей, звуков и шумов. Быть может, мать для нее – лишь цепь ассоциаций, зыбких, как мечта, обрывки воспоминаний, гнездящихся в памяти.

Они шли по Галлатерха-Плейнс, где дорога проходила по черноземной равнине, и Маколи знал, что им предстоит долгое и унылое путешествие. По дороге идти было нелегко: грунт твердый, неровный, и кажется, будто шагаешь по стерне. Глаз не на чем остановить; кругом одна равнина, ни деревьев, ни домов, ничего, только бесконечная плоская равнина. Даже пастбища и те встречались редко. Черная земля была испещрена трещинами, ветвистыми, похожими на застывшие зигзаги молний, а на пустынной ее поверхности миля за милей тянулись заросли засохшего чертополоха.

Шли часы, но ландшафт не менялся. Время и место… Здесь менялось только время.

Маколи неотрывно смотрел вперед, скорее чувствуя, чем видя или слыша, «собачонку», что бежала рядом.

И думал он о том, о сем, о разном. Он вспоминал девушку, которую когда-то знал, и она представлялась, как на почтовой открытке: улыбающейся, с вишней в белых зубах. Вспоминал высокого, худого человека в подбитом шелком пальто и с черным, как закопченный походный котелок, лицом.

Девушку звали Лили Харпер. Отец ее был членом городской управы, церковным старостой и владельцем мясной лавки на той же улице; мать ее по воскресным дням ходила в шелках и атласе и с зонтиком от солнца, а сама Лили… Лили строила из себя деликатную и утонченную барышню. Но в тот вечер в саду она обо всем забыла. Ее волосы отливали медью, их копна была так огромна, что хватило бы набить целый диван, и они были заплетены в косы и украшены зеленой лентой. Он расплел ей волосы – она не возражала – и они ореолом лежали на земле вокруг ее лица. Она казалась такой зрелой и вместе с тем невинной, и она жаждала его.

И вдруг он услышал, как она презрительно фыркнула.

Ты что?

Зачем ты это сделал?

Ну а ты?

Ты ужасный, сказала она. Ужасный, и все.

Он взглянул на нее, и глаза его сощурились от гнева.

Знаешь, какое у тебя прозвище?

Какое?

Не скажу.

Хорошее?

Хорошее, плохое ли – оно тебе подходит.

Чего ты болтаешь, черт побери? И ведь не потому, что между нами это случилось. В чем-то другом дело. В чем? Выкладывай.

Она вспыхнула.

Думаешь, ты очень умный? Только потому, что родился в Сиднее и побродил немного, думаешь, что стал культурным? Думаешь, ты знаешь все на свете? Вот-вот лопнешь от мудрости и знаний? Считаешь, что имеешь право сказать девушке все, что придет в голову? Грубишь и думаешь: вот какой я прямой! Да ты о тактичности и благородстве и понятия не имеешь.

Вот хвост-то распустила! Вовсе я не считаю себя умным и насчет культуры своей понимаю правильно. И бродить я еще не бродил. Пока нет. Ваша дыра – первое место, куда я пришел прямо из Сиднея. Так что и из дома я не отлучался. Но клянусь Богом, что к тому времени, когда мне исполнится двадцать пять, все, что ты сейчас наговорила про меня, будет правдой.

Хм.

Хмыкай, сколько влезет, сама увидишь. Завтра мне исполнится восемнадцать. Еще семь лет, и я тебе докажу. Тогда посмотрим, кто был прав.

Ты грубый и вульгарный. От тебя одни лишь неприятности. Дура я, что связалась с тобой. Ты совсем безвольный. У тебя нет никаких стремлений. Ты заботишься только о себе, ты эгоист, каких мало. Ты ни на что не способен.

Ему это начало даже нравиться.

Вот уж не знаю. По-моему, кое-что я умею делать очень ловко. Мастер что надо!

Ты здесь уже месяц. Работал в трех местах и нигде не задержался. Мой отец предлагал тебе идти к нему в ученики, но тебе и это оказалось не по вкусу. Ничтожество, вот и все.

Может, лучше уж выкопаешь яму и меня туда затолкнешь? Кстати расквитаешься и за то, что я натворил с тобой.

Я думала… Я думала, что мы сможем быть вместе, но теперь вижу, ничего не получится. Ты мне нравишься, но я справлюсь с собой. А вот если бы я вышла за тебя замуж или если бы отношения наши продолжались, я, наверное, навсегда бы осталась несчастной.

Замуж? Да ты что? С чего ты взяла, что мне хочется охомутать себя? Господи боже, да я был бы последним дураком, коли связал бы себя на всю жизнь с одной кобылой, когда могу на любом пастбище Австралии выбрать себе любую.

Вот об этом я и говорю: разве может женщина жить с тобой?

Он рассердился на секунду, потом пожал плечами и усмехнулся.

Ну скажи, что мы тут плетем? Пришли сюда, все хорошо, я доволен, ты довольна. Я собрался было тебе удружить, ты вроде бы не возражаешь. И вдруг, бац, просто искры посыпались. И с чего вы, девки, вдруг начинаете беситься, ума не приложу.

Он посмотрел на нее, ожидая улыбки, надеясь, что буря, причины которой он не мог уяснить себе да и не слишком старался, миновала. Она сидела, упершись в колени подбородком и натянув платье до щиколоток. Волосы ее струились по спине медным каскадом. На лице было отчужденное и презрительное выражение, но оно придавало ей еще больше привлекательности, а высокомерный взгляд только распалял его. И опять это непреодолимое желание. Голова кружилась от ее близости.

Какая ты красивая! – прошептал он. Только желание могло вынудить его сказать эти слова, – Какая красивая! Прямо так и съел бы тебя!

Он осыпал ее лицо, волосы, шею неловкими поцелуями. Но на этот раз она осталась равнодушной. Не сопротивлялась, но и не отвечала. Отвернув лицо – голова ее лежала на земле – и кусая губы, она горько плакала. Руки ее были раскинуты в стороны и неподвижны. Лишь пальцы сжимались и разжимались. Он не испытывал жалости. Желание его было таким жгучим, что для жалости не оставалось места. Только когда пыл угас, а неизбежное свершилось, он усомнился, нужно ли было все это, ибо с наступлением конца, уже ничего почти не ощущал, только видел, что она удручающе несчастна.

Он не знал, что делать, что сказать. Он отодвинулся, отпустил ее. Потом встал. Она поднялась, отряхивая платье и не сводя с него взгляда, в котором отражались и потрясение, и боль, и страх, будто она вдруг наткнулась на логово дьявола. Ему стало стыдно. И это чувство вызвало в нем гнев.

Она повернулась и побежала через сад.

– Беги, – крикнул он ей вслед, – беги домой и разболтай все своей мамаше. Пожалуйся на меня своему старику. Скажи, пусть он теперь меня ножом зарежет.

Он стоял, размышляя. Чуть шуршал, как бумага, ветер среди деревьев, пригибал высокую траву. Его охватило унизительное чувство омерзения к себе. Ее отец не пришел с ножом. Ни тогда, ни позже. Ничего не случилось. Больше он ее никогда не встречал. Он сожалел только об одном, но не понимал, почему именно об этом. Ему хотелось бы, чтобы она вспоминала о нем с печалью и теплом, а не с отвращением и ненавистью. Ему так было бы приятнее.

– Все мужчины – подлецы, – пришел к выводу Маколи.

– Что ты сказал, папа? – поднял глаза ребенок.

– Ничего, – проворчал он.

Вот такая она была, Лили Харпер. Настоящая леди. У нее было чувство собственного достоинства, а мужчине приятно сознавать, что женщина с достоинством когда-то уделила ему внимание, пусть даже небольшое.

И еще одного человека он припомнил, человека в подбитом шелком пальто. Звали его Томми Гурианава. Восседая на канистре из-под керосина у дверей своей хижины в том же поселке, высокий и худой, он дремал, пригретый лучами солнца, сложив руки на коленях и опустив подбородок на грудь. Его называли оракулом Севера. Он мог беседовать на любую тему с кем угодно. Он предсказывал засуху, наводнение и пожар. Утверждали, что он может определить судьбу человека по голосу и чертам лица. Каждый год в день его рождения о нем писали в газете: сегодня Томми Гурианаве исполнилось восемьдесят четыре года. Или восемьдесят пять, восемьдесят шесть и так далее. И люди, многие во всяком случае, шли к нему и несли подарки. В основном харчи. А он каждого благодарил краткой речью, которая свидетельствовала, что он человек простой, но, тем не менее, много знает, умен и учтив от природы. Один джентельмен подарил ему пальто на шелковой подкладке, и Томми носил его, не снимая, потому что кости его чувствовали холод даже летом, не говоря уже о зиме. И носил он его с гордостью, будто владел каким-то титулом, о чем и свидетельствовало это пальто.

Ему было уже около девяноста лет, когда Маколи впервые увидел его. При звуке приближающихся шагов Томми приподнял голову и спросил:

Кто этот человек? Его шаги мне незнакомы.

Маколи остановился – до старика было еще добрых десять ярдов – и вгляделся в него. На лице старика играла дружелюбная улыбка. Дотронься до этого лица, и пальцы будут в саже – такое оно было черное. А бакенбарды на впалых скулах похожи на белоснежную вату. Маколи назвал себя.

Извини, что побеспокоил. Хотел налить воды во флягу.

Пожалуйста. Дай флягу Нелли. Она нальет.

В дверях появилась джин*, представительница многочисленной родни старика, раза в два его моложе. Маколи кивнул ей и подал флягу. Он не мог оторвать глаз от старика.

* Джин – на языке австралийских аборигенов – женщина.

Подойди сюда, парень. Подойди поближе.

Маколи подошел, скинул с плеч свой свэг и сел на него. Ему хотелось как следует рассмотреть старика, и оказалось, что это можно делать не стесняясь. И он всмотрелся как следует. На голове старика был заплатанный тряпичный картуз. Картуз этот, хоть и натянутый на самый лоб, не скрывал невидящих глаз старика. Глаза его были собственно даже не глаза, просто кусочки студенистой массы, тусклые, непрозрачные, черные, как устрицы.

Это сделал динамит, – сказал старик.

Маколи растерялся и тут увидел улыбку на обращенном к нему лице.

Не повезло тебе, – сказал он.

Куда шагаешь, парень?

Еще не знаю.

Томми Гурианава усмехнулся. Вытянув вперед длинные ноги, он прислонился к стене, скрестив на груди руки и сказал Маколи:

Есть люди как колесо. Они рождены, чтобы катиться, не останавливаясь. А если лежат без движения, то ржавеют и разваливаются на куски. Вот и ты такой. А есть люди, которые могут жить в коробке, но ты не из них.

Ты прав, я не из них.

Такие, как ты, никогда не бывают довольны. Все время они чего-то ищут, сами не знают чего, и часто так и не могут сыскать. Лезут в гору – их тянет в долину. Поставят свою палатку в долине и не сводят глаз с сияющих вершин. А вот те, что живут в коробке, всегда знают, чего хотят, и всегда довольны.

Бедняги, можно жить, конечно, и так.

Но есть и третьи. Они как апельсиновые косточки, Любят быть в центре жизни, обволакиваться мякотью и кожурой, Сначала гибнет дух, за ним тело. Ты понимаешь, о чем я говорю? Небо – это мякоть для таких людей, кожура – зеленый покров земли.

Земля, небо и эти люди неотделимы друг от друга. Они дышат одним дыханием.

Маколи свернул вторую самокрутку. Он уловил смысл сказанного, но в тоже время почувствовал, что старик не совсем одобряет его, и это его разозлило.

Подойти поближе, парень. Дай-ка я потрогаю твое лицо.

Старик протянул руки. Ладони у него были розовые и гладкие, словно обточенная водой галька. Жилистые, как сучковатые ветки, кисти рук свисали из широких рукавов пальто.

Чуть прикасаясь, пальцы двинулись по лицу Маколи, перебираясь с выступа на выступ, ощупывали сильные челюсти, глубокие глазницы, твердые щеки, резкий контур губ. Маколи было и неловко, и немного тревожно. Он ощущал в старике что-то сверхъестественное и, по мере того как двигались пальцы, знакомясь с его лицом, чувствовал, как в него заползает страх. Маколи в упор смотрел на черное лицо старика, пытался угадать хоть что-нибудь по его выражению, но ничего не мог уловить. Если старик и видел что-то своими незрячими глазами, то его лицо ничем не выдавало этого.

Наконец старик опустил руки и вновь сложил их на коленях. Он молчал. У Маколи было такое ощущение, будто его только что осмотрел доктор и теперь он ждет его заключения.

Ну, и что же ты узнал? – спросил он.

Хочешь, чтобы я сказал?

Конечно. Почему бы нет?

Такой человек, как ты, сказал Томми Гурианава, либо умирает рано от удара ножом в живот, либо живет до ста лет.

Маколи испугался лишь на мгновенье.

А что ждет меня?

Не знаю. Если бы знал, сказал. Зато вот что я тебе поведаю. Ты мужчина до мозга костей, и в тебе есть много хорошего, но все оно перекручено и запрятано глубоко. Нужно его выманить на свет и приручить, как зверя, который не выходит по своей охоте, потому что боится. Но когда придет пора, оно само проявится в тебе. И ты не сможешь утаить его, как ни старайся. Тебе нужны звезды и вольный ветер, и дороги, что соединяют города, и все это у тебя будет. Но вот что я тебе скажу: берегись большой беды. Не живи двумя жизнями, не то обе они будут несчастливыми. Живи одной жизнью, и все будет хорошо. И не будь жестоким с теми, кто слабее тебя. Вот все, что я могу сказать.

Маколи ничего не ответил. Он только моргал глазами, обдумывая слова, которые произнес старик. Он не мог понять, обижаться ему на старика или не надо. Он испытывал одновременно и недоумение и досаду. В дверях появилась пузатая джин с флягой в мозолистой руке, и Маколи обрадовался, что может уйти. Он кивком поблагодарил джин и поднял свой свэг. Но не знал, как уйти. Мудрый старик помог ему.

Счастливо тебе, парень.

Прощай, – ответил Маколи. Больше он ничего не придумал.

Он с трудом побрел по лужайке и вышел на дорогу. Оглянулся на хижину, кособокое сооружение из ржавого железа, с мешковиной вместо стекол в окнах. Из жестяной печки, курчавясь, тянулся дымок. Старик сидел, привалившись к стене, греясь под лучами солнца, и был похож на огородное пугало. Голова его снова опустилась на грудь, руки лежали на коленях. Темная мешкообразная фигура отбрасывала кривую тень. Больше Маколи никогда не видел Томми Гурианаву.

Маколи разозлился, но не мог понять отчего. Он чувствовал, что лицо его горит, а нервы натянуты. Он весь кипел, не зная, как дать выход охватившей его злости. Он не пошел дальше. Вернулся в город, прошагав всего полмили и напряженно думая об этом старом шарлатане, черном пройдохе, пророке из зарослей. Уважающий себя человек должен был бы сорвать шапку с головы старика и сунуть туда девя-типенсовик, чтобы показать кто выше. Поэтому к тому времени, когда Маколи попал в кабак, он был вне себя. Но выпив две кружки пива, затеяв драку и уложив противника на лопатки, сразу почувствовал облегчение.

Но тот, которого он уложил, не остался в долгу – он здорово прикрыл ему один глаз. Это был человек молодой, как и сам Маколи, и не из тех, кто подолгу таит обиду и хмурится. Звали его Счастливчик Риган, он сам подошел к Маколи и протянул ему руку. Вскоре оба они, пьяные, пошатываясь, вместе брели по главной улице и пели «Это был тот дьявол, – виски», а затем уселись в дверях конторы подрядчика и вылавливали стружки сушеного картофеля из дыры, проделанной в огромном бумажном пакете.

У Счастливчика сыскались деньги, чтобы на следующее утро заплатить штраф, и они вместе отправились в путь. Это была их первая дорога, они подружились именно здесь, на дороге из Беллаты. Вот она, та самая дорога. Они вместе тряслись в кузове машин, благодарные за то, что их подобрали, когда спины от свэгов деревенели, подошвы жгло, а ноги опухали так, что они уже не шли, а ковыляли, как неподкованные лошади.

Маколи шагал сейчас словно в прошлом. Живые картины вставали перед ним, будто в кино. Худшую дорогу трудно было выбрать. Не глупо ли отправиться в первое путешествие по самым проклятущим местам во всей Австралии. Дорога отзывалась в каждой косточке, даже в тех, о существовании которых они и не подозревали.

Огромный круг, как крышка жестянки, и ничего-то на нем нет: ни живого, ни мертвого. Ни деревца, под которым можно было передохнуть, ни ручейка, чтобы попить воды.

Надо было взять с собой мешок с водой, Мак. Но откуда нам было знать?

Верно. Откуда?

Будь у нас вода, мы вскипятили бы ее в котелке и лавно почаевничали.

А где взять дров для костра?

Да, верно. Хоть бы одна щепка попалась.

Еще зеленые они тогда были.

Шлепали по дороге, а вокруг тишина, лишь изредка один похнычет, другой постонет. Солнце жгло, как раскаленное железо. Жажда поселилась в них, словно навсегда, и томила, не переставая, грозя свалить. Только сердца стучали, помогая не падать.

Потом Риган увидел огромную пелену воды – мираж, – но он этого не знал и только позже укорял себя, что оказался таким простаком. Нечто подобное случилось и с Маколи, ему тоже представилось видение. Они ускорили шаг и, сощурившись, всматривались вдаль. Во рту был словно муравейник. Вода… Больше они ни о чем не могли думать. Они шли и говорили о воде, от этого им еще больше хотелось пить, а жажда, в свой черед, заставляла их продолжать разговор о воде. Они с удовольствием вспоминали дождь и лужи, с необыкновенной отчетливостью вставали в их воображении реки и ручьи, каскады и водопады, берега, причалы и люди, которые пили, купались, плавали. Им приходили на память названия приморских курортов, и местных, и заграничных, и они силились воскресить перед глазами картинки, которые видели когда-то в иллюстрированных журналах.

Они шли, и им мерещились даже движущиеся предметы, какие-то тени: то целая армия людей, то автомобили, а один раз они увидели большой пароход.

Их знания географии были так убоги, а волнение так велико, что они лихорадочно принялись строить предположения, какая это может оказаться река.

Маколи сказал, что, наверное, это – Бароун, а Риган заявил, что Баруон в Виктории, а это либо Суон, либо Муррей. Скорей, Муррей, поскольку Муррей – самая длинная река в мире, такая длинная, что сама себя встречает на пути. Они перебрали все в географии Нового Южного Уэльса, все, что помнили, и Маколи наконец решил, что это Маррамбиджи. Но Риган не согласился с ним. Это вовсе не река, заявил он, а внутреннее море, о котором он так много слышал. И забеспокоился, не окажется ли вода в нем такой соленой, что они не смогут ее пить.

Но пройдя порядочное расстояние от того места, где им впервые привиделся мираж, они вдруг сообразили, что ни на ярд не приблизились к воде. К этому времени иссушенные муками жажды, ослабевшие от жгучего нетерпения, они умирали от желания отхлебнуть хоть глоток этой чудесной воды.

Не имея сил и не желая больше разговаривать, они брели, уже готовые лечь и никогда не вставать, как вдруг натолкнулись на артезианский колодец. Риган повел себя крайне странно. Он бросил свой свэг, раскинул в стороны руки, и стоя на месте, принялся попеременно поднимать то одну, то другую ногу, словно ехал на велосипеде.

Осторожно, Счастливчик!

Маколи показал ему на двух больших змей. Ноги Ригана заработали снова, только на сей раз велосипед мчался вниз с горы.

Они дали змеям уползти, потому что под рукой не оказалось ни палки, ни камня.

Риган окунул котелок в запруду, куда падала вода из трубы, и поднес его ко рту. Потом вдруг дернулся, выронил котелок и стал плеваться.

Да это же кипяток, – закричал он. – Вот дьявол! Мы, что, проклятые какие, что ли?

Маколи осторожно опустил руку в воду.

Пропади все пропадом, она и вправду была горячая.

Я чуть не ошпарился.

Маколи увидел, что из запруды вода тоже вытекает по трубе. Они пошли вдоль трубы до того места, где вода настолько охладилась, что ее можно было пить. Они черпали воду котелком и лили себе на голову. Они жадно глотали ее. Но уже через несколько минут их животы надулись, как свинцовые шары. Они икали и рыгали.

Господи, Мак, эта вода… Может быть, она отравленная?

Наверное, ею пользуются, чтобы мыть животных.

Животных? Каких животных? Кроликов?

Нет, домашний скот, лошадей, овец. Для этого и проложили трубы. Они разносят воду. Так я думаю, по крайне мере.

Но Счастливчика Ригана это не убедило. Воду травят, чтобы истреблять кроликов. Он точно знает Вскоре его страхи передались Маколи.

У меня крутит кишки, – объявил он. – А у тебя?

Тоже.

Риган встал, морщась, хватаясь за вздувшийся живот. Глаза у него лезли на лоб.

Говорю тебе, Мак, у нас в кишках полно отравы. Может, ты и прав.

Маколи тоже встал; кривясь, рыча, он схватился за живот.

Кишки, как после липкой каши, узлом завязало, – объявил он.

Но Ригана сравнения больше не волновали. С отчаянной решимостью он засунул пальцы в рот и, задыхаясь и рыгая, пыхтел, пока его не вырвало. Маколи поступил точно так же. Оба они склонились над трубой, возвращая назад ту жидкость, которую взяли там.

Потом ослабевшие, с полными слез глазами, легли, положив голову на мешки, прикрыв лицо шляпой, и уснули.

Маколи проснулся первым. Было прохладно и сумрачно. Небо затянуло облаками, которые, нарастая и темнея, окутывали землю мраком. Блеснул зигзаг молнии, яркий и неожиданный, словно выстрел в темной комнате. Земля дрогнула от раската грома. Налетел ветер, гоня перед собой шары перекати-поле. Казалось, будто бежит испуганная отара овец. А когда перекати-поле начали натыкаться друг на друга, они стали еще больше похожи на овец.

Риган проснулся и недоуменно оглядывал окружающий их мрак.

Вот это да! Будто разбили зеркало возле черного кота да к тому же в черную пятницу. Я сдаюсь.

Во всяком случае, здесь нам нечего задерживаться. Пошли дальше.

Только это они и могли: двигаться дальше. Должны же они когда-нибудь добраться до города. Упало несколько крупных капель, дождь, казалось, готовился к наступлению. Потом они услышали, как загрохотало над равниной, и увидели, как на них надвигается, закрывая горизонт, серая стена.

Поначалу они даже веселились, шутили.

Ну, кому теперь пить?

Пить? Какое тут пить? Всемирный потоп начался. Открой рот и утонешь.

Но вскоре пришла беда. Дорога под ногами превратилась в сплошное месиво, непролазную липкую грязь. Грязь цеплялась за сапоги и заковывала их в колодки, покрывая каблуки и подошвы таким толстым слоем, что казалось, будто сапоги сделаны из грязи. Все труднее и труднее было поднимать ноги, и шаги их становились все более медленными и неуклюжими. Через несколько сотен ярдов им пришлось остановиться и счищать грязь с сапог перочинным ножом.

Дождь прошел – он бушевал всего час, – и небо снова стало чистым, как душа невинного младенца. Солнце жарило вовсю, но чернозем, высыхая, не становился менее клейким. Маколи с Риганом, казалось, выросли на несколько дюймов. Причем нарост на каблуках был толще, чем на подметках, поэтому ни шли, чуть склонившись вперед, как ходят высокие женщины на очень высоких каблуках. Подошвы их сапог вскоре стали словно подушки в добрых двенадцать дюймов толщиной. Идти было не просто мучительно, а невозможно, поэтому им пришлось опять остановиться.

Маколи несколько раз с ожесточением стукнул каблуком одного сапога о носок другого, как вдруг ни с того ни с сего, покрытый грязью, остроконечный, тяжелый каблук оторвался и ударил Ригана чуть пониже колена. Кожу содрало до крови.

Риган с проклятием схватился за ногу и сел. Когда штаны высохли, на заду его, словно заплата, чернело и коробилось темное пятно.

– Когда мы будем обедать?

Та же дорога, его первая трудная дорога, только сейчас она кажется легкой. Стала легкой уже давно. Вот он снова идет по ней спустя семнадцать лет, а за ним тащится его ребенок. И оттого, что за ним тащится этот ребенок, он чувствует себя так, будто в боку у него засел рыболовный крючок. Кто бы этому поверил? Идиотское положение, курам на смех, да и только.

– Хочу обедать.

– Чего ты хнычешь? – разозлился Маколи.

– Хочу обедать.

– Будешь обедать, когда я скажу.

Девочка ничего не возразила, и Маколи почувствовал, как желваки на скулах перестали ходить.

– Можешь еще немного пройти? – спросил он хмуро.