355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дария Беляева » Долбаные города (СИ) » Текст книги (страница 3)
Долбаные города (СИ)
  • Текст добавлен: 19 февраля 2018, 15:30

Текст книги "Долбаные города (СИ)"


Автор книги: Дария Беляева


Жанр:

   

Ужасы


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

На урок мы пришли за пять минут до звонка. Я открыл дверь с ноги, но учительницы еще не было.

– Малыши, зацените, кто вернулся! Эй, Рахиль, как твоя бабуля? Пока держится, потому что ты не отпускаешь старушку к ангелам?

– Заткнись, Шикарски.

– Я молчал! Я молчал так долго, что сердце мое разрывалось на тысячи кусочков!

– А я думал тебя оставят там навсегда, – сказал Яков.

– А я думал, твои родители уже продали тебя мыть посуду в каком-нибудь рыбном ресторане из-за долгов по кредиту.

Я повернулся к Леви.

– А ты им не говорил, что я возвращаюсь?

– Не хотел никого расстраивать.

Тут я почувствовал толчок, едва не повалился на пол, но кто-то меня удержал. Сейчас, подумал я, меня будут заслуженно бить, справедливость восторжествует, в небо взовьются салюты, а народы всей земли сольются в оргазме понимания, что благотворно скажется на экономике и политическом климате. Однако, меня обняли, да так крепко, что важные навыки дыхания стерлись из моей памяти примерно на тридцать секунд.

– Макси, я так скучал!

– Привет, Эли! Голос у тебя так и не начал ломаться?

– Ужасно круто, что ты вернулся!

Сладить с Эли было совершенно невозможно. Он никогда на меня не обижался. Его стратегия была лишена изъянов – он оставался моим другом в любой ситуации, и оттого пытаться его как-нибудь задеть было даже скучно. Я, взглянув на него, на секунду зажмурился, потому что майка на нем была настолько яркая, так отчаянно оранжевая, что на нее нельзя было смотреть Леви.

– Детка, закрой глазки, а то у тебя будет припадок. Эли, я вызываю полицию моды, ты опять сорвался!

– Хорошо, что ты в порядке! Я думал, они сделают тебе лоботомию!

Я расслышал одобрительные возгласы, задумчиво кивнул.

– Я тоже так думал, но оказалось, это теперь вообще незаконно.

Эли, наконец, отцепился от меня, и вместе с кислородом в меня проникло сентиментальное понимание: я тоже скучал. Эли был, наверное, самым очаровательным существом на планете, если не считать некоторых животных. Его образ можно было продать как концепт-арт в мультипликационную корпорацию. Он был маленький, русый, по-смешному глазастый, с мелкими и тонкими чертами и какой-то подкупающей детскостью в повадках. Я ни разу не видел Эли грустным, и даже не был до конца уверен в том, что Эли запечатлелся в моей памяти без своей вечной широченной улыбки. Интересно, подумал я, а когда все случилось с Калевом, как он выглядел? Это ведь был его лучший друг. Эли улыбался так же, как и всегда, и с первого взгляда вовсе не изменился. Чуть погодя я обнаружил, правда, что Эли сильно похудел, а глаза у него как-то странно, влажно блестели. Не так, будто он плакал недавно, как-то совсем по-другому. Я раньше не видел, чтобы у людей так блестели глаза.

– И я рад тебя видеть, – сказал я осторожно и улыбнулся.

Я прошел по классу, едва не поскользнулся, вызвав всеобщий смех, получил жеванной бумажкой по уху.

– Люди ненавидят меня, – сказал я. – Потому что пафос революционного свержения основ у меня не соседствует с ай-кью выше провинциального школьника.

– Ты только что говорил, что ты развит не по годам.

– Я ошибся, потому что я слишком глуп. Как думаешь, меня сегодня побьют?

Леви грустно улыбнулся, принялся доставать учебники.

– Да. Побьют. И я не буду говорить, что ты этого не заслужил.

Я обернулся. Гершель и Ноам сидели за последней партой, они выглядели как обычно, только на меня внимания почему-то не обращали. Даже обидно стало. Гершель был невысокий и крепкий курносый блондин с печатью вырождения столь явственной, что в его честь можно было назвать какое-нибудь генетическое заболевание. Ноам в целом больше походил на человека, но крысиная злобность черт придавала ему смачной омерзительности. Говорят, наше восприятие человеческой внешности зависит от эмоционального отношения к людям. Наверное, наших школьных хулиганов кто-то любил, девчонки, может быть, переписывались с ними ночами и восхищались аристократичностью их черт, но мне они казались самыми уродливыми людьми, которых я когда-либо видел, а ведь я иногда делал мемы с людьми, страдающими редкими заболеваниями. Я пробормотал:

– Умей предсказать пожар с точностью до минуты. Затем подожги свой дом, оправдывая предсказанье.

– Что?

– Дитя Европы, – прошептал я, а затем уставился на Гершеля.

– Привет! – сказал я.

– Чего тебе надо, Шикарски?

– Мы что поменялись ролями? Обычно это я тебя спрашиваю. Ах, ну да, у тебя же теперь такая травма!

Маленькие глазки Гершеля в секунду загорелись тем огнем, который жжет человеческое существо, толкая его на самые ужасные и самые прекрасные поступки.

– Еще только слово, Шикарски.

– Эта фраза всегда ставит меня в затруднительное положение, я не могу придумать достаточно остроумное слово!

Гершель встал, со скрипом отодвинулся его стул. Ноам остался сидеть, и это меня удивило. Хотя, если уж он расплакался перед Калевом, наверное до сих пор пытается слепить свою самооценку из месива, которое от нее осталось. Это, должно быть, похоже на попытки сообразить снеговика из весенней грязи. Безрадостное, мерзкое занятие без определенного результата, а родители, в конце концов, все равно окажутся разочарованы.

Гершель рванулся ко мне, я расстегнул рюкзак и достал пистолет. Действовать нужно было быстро, прежде, чем Гершель понял бы, что пистолет фальшивка, и я фальшивка. Он остановился, и глаза у него были ну просто уморительные, а из приоткрытого рта вырвалось странное, совершенно коровье мычание.

– Пам-пам, – сказал я, а потом подумал ведь надо было сказать "пиф-паф". Я нажал на курок, и в лицо Гершелю устремилась струйка воды.

– Отставить панику, малыши. Он водяной. Это просто водичка, она освежает. Но я туда кончил.

И тогда Гершель меня ударил. И я подумал: только бы он не сломал мне мой семитский нос.

Гершель и не сломал, потому что я был неуязвим, а мысль – материальна.

Подкаст: Эффективные расстройства.

– Твой нос, – повторил Леви, он протянул руку, коснулся пальцами моей переносицы, такое быстрое, почти неощутимое прикосновение. – Он точно его не сломал?

– Не точно, – сказал я. – Я ничего не знаю про нашу медсестру, она вполне может лгать мне, потому что не любит евреев. Но экспресс ринопластики вроде как не произошло. Просто кровил.

– Синяк будет, Макси, – Леви цокнул языком, словно в мире не было других поводов для скорби, кроме сгустка гниющей крови под моей кожей. Эли сказал:

– И Гершель обещал, что ты – труп!

– Я сказал, что трупы – Шимон и Давид, или нет? Я не помню, потому что меня мутило немножко.

Леви пожал плечами, а Эли засмеялся.

– Ты ничего не сказал! Держался достойно!

– Как боксер на ринге?

– Скорее как парень, которого кинули к боксеру на ринг!

Я заметил, что Эли оглядывается, будто Калев мог идти за нами. Он вправду обычно ходил позади, вчетвером мы на дороге не помещались. Я обернулся. Теперь за нами шел прыщавый студент (по крайней мере на нем была куртка с эмблемой какого-то братства), пожевывающий сигарету. Эли спросил:

– А с вами нельзя? У меня же та-а-акая травма!

– Цинично, – сказал я. – Вернее было бы цинично, если бы это сказал я. А из твоих уст даже очаровательно.

– Нет, я серьезно!

У Эли была забавная черта: он всегда говорил, как персонаж мультфильма, слишком эмоциональными и короткими фразами, чтобы их можно было воспринимать всерьез.

– Слушай, – сказал Леви. – Это для избранных, понимаешь? У тебя же нет психических расстройств.

– Моя мама говорит, что у меня синдром дефицита внимания.

– Твоя мама просто хочет тебя оскорбить, – ответил я. Эли протянул:

– Может быть, но все-таки!

Он пнул камушек, тот взмыл вверх, но его полет был прерван красным пожарным гидрантом. Камушек изъял из него жалобный стук, а затем рухнул обратно на асфальт. Эли хотел пнуть его еще раз, но мы прошли мимо слишком быстро.

– Там же написано "Центр психологической помощи".

– Это филиал дурдома, только там есть кофе и удобные диваны, а медсестрам можно далеко не все.

– Макси!

Леви повернулся к Эли, сказал с дребезжащим, как стекло, терпением:

– Это для детей, которым сложно справляться со своими диагнозами. Мы работаем с принятием себя, и все такое прочее. Принятие своего диагноза – работа, длиною в жизнь. Очень важная.

– Ты принял даже те диагнозы, которых тебе не ставили, твоя работа здесь закончена.

– Заткнись, Макси! Так вот, Эли, это не игрушки.

– Но мне хочется посмотреть, что у вас там?

Я разглядывал витрины магазинов. Кое-кто уже начал украшать их к Рождеству, и улица выглядела, как девица, которая только начала собираться на вечеринку. Не полностью одетая, но уже примерившая сережки и браслеты, которые непременно забудет снять ночью. Был весь пакет визуальных радостей: широкие дуги гирлянд, блестящие снежинки, которыми обклеивали стекло, красноносые оленята и плакаты в обязательной зелено-алой гамме, завлекающие праздничными скидками. Я, конечно, сразу сказал себе, что это лишь маркетинговый ход, искусственное создание аффекта вокруг однообразных подарков и открыток, но, надо признать, у меня не получалось быть врагом счастливых воспоминаний собственного детства. Мы никогда не праздновали Рождество, если не считать того раза, когда папу откачали незадолго до него, однако Леви звал меня к себе. У него дома была высоченная елка с синими и серебряными шариками, и огромной, сияющей звездой на верхушке, и множество светящихся огоньков в гирляндах, как паутинки, затягивавших окна, и индейка в яблочном соусе, не знающая себе равных, и коробки с подарками, как на рождественских заставках для рабочего стола. Все это было так красиво, так дивно, так слезливо сентиментально, что вызывало у меня с одной стороны легкое презрение к себе, а с другой – бешеную нежность к праздникам. Когда я снова вдохнул морозный воздух, мне почудился едва уловимый аромат корицы.

Хотя Рождество, если уж перестать трусливо отворачиваться от реальности, должно пахнуть пожарами из-за некачественных гирлянд (гарь, мертвый дедуля, который не вовремя уснул в кресле-качалке и кофе в стаканчиках поддатых полицейских) , пьяными автомобильными авариями (алкоголь, металл и кровь, конечно), и, разумеется, трагическими увольнениями отцов семейств (слезы, счета и полуфабрикаты).

Я рассматривал товары на витринах: новенькую технику, смешные свитера с оленями, самодельные мыльца, романтическую и переоцененную бижутерию, дорогущие сувениры вроде золотых портсигаров – подарки любой ценовой категории и любой степени осмысленности. Но все было так славно оформлено, что мне даже захотелось поискать в карманах мелочь, чтобы купить хотя бы мятную тросточку в конфетном магазине. Я подумал, что скоро папа Леви наймет людей, чтобы затянули его дом в сеть оранжевых огней. В культурном смысле все эти елки, тросточки и звезды были мне чужды, и я чувствовал себя Гитлером, заглядывающимся на Польшу или, скажем, парнем, которому тайно нравится женская одежда.

– Вам пахнет сладостями?

– Нет, – ответил Леви.

– Да! – сказал Эли.

– Что? Я теряю обоняние! Это может быть симптомом опухоли в мозгу!

Я протянул руку и попытался стянуть с Леви шапку, но он остановил меня.

– Не волнуйся, я позабочусь о горе твоей бедной матери. Доктор Шикарски знает, что прописать ей от долгой скорби.

– Есть у тебя совесть вообще, а? Я, может быть, умираю!

– А может быть и нет. С тобой никогда точно не знаешь!

Я остановился у витрины магазина бытовой техники, на меня смотрел десяток глаз разнообразных по размеру и толщине телевизоров, яркость на всех экранах была разной, картинка страдала от небольшой рассинхронизации, а отражения бились о стекло, так что, сосредоточившись, я тут же почувствовал легкое головокружение. На каждом экране творилась с отставанием или опережением на пару секунд одна и та же жизненная драма. Я сосредоточился на плазменном телевизоре посередине, тонком и широком, Аполлоне среди своих собратьев, вокруг которого стояли жалкие прихлебатели.

Это очень забавно, как смотря на экран, мы очень скоро перестаем его замечать и погружаемся в события, от которых нас отделяет как время так и пространство, словно они происходят перед нами. Полицейские выводили людей, многие из них были в крови, кричали или плакали, кто-то смеялся. То есть, звука, конечно, не было, но гримасы характерные. Люди выглядели испуганно и очень человечно, то есть, я так легко мог представить себя на их месте – в ожогах и в крови, в слезах, дрожащим в чьих-то незнакомых руках.

– Макси, пойдем. Мы и так опаздываем!

– Нет, подожди.

Я прислонился к стеклу, как ребенок, решивший построить рожицы покупателям.

– Хочешь пойду с тобой вместо Макси? – спросил Эли. Я увидел на экране торговый центр, дверь была снесена взрывом. Около здания уже успокоилась пожарная машина, от очага возгорания осталась только чернота да сгоревшие плакаты новеньких фильмов, стекло над которыми было разбито взрывной волной. Я видел остатки новогодних украшений, порванные нити потухших гирлянд, сгоревшие статуи оленей в разомкнутой пасти холла – остались только остовы, на них бы какого-нибудь черного рыцаря посадить. Странное дело, в репортажах о терактах всегда такая суета, но время будто замедляется. Я проследил взглядом за бегущей строкой: "Теракт в торговом центре Дильмуна: число пострадавших уточняется, число погибших растет". И, конечно, телефон для связи, нужный тем, кому не повезло проводить родственника, любимого или друга в торговый центр. Мне сразу представилась собственная реакция. А если бы это был не Дильмун? Городок поменьше, и без торгового центра, но, скажем, с морем маленьких магазинчиков. И пусть взорвут, к примеру, наш единственный "Макдональдс" во славу антиглобализма и еще чего-нибудь такого же сомнительного. А я, значит, буду думать, пошел ли туда мой отец, или моя мама, или Эли.

Про Леви, конечно, сразу пойму, что он туда не пошел и возблагодарю Господа за данную ему фобию трансгенных жиров, и за все истории про фарш из костей, которые я успел Леви рассказать.

И я буду думать, мертвы те, кого я люблю, или сегодня им повезло. Возьму в руку телефон, но не успею набрать номер, и буду ждать, когда его прогонят снова – для таких нервных ребят, как я.

Я смотрел на людей, ошалевших от страха и боли, и сердце мое странным образом сжималось. Оранжевые огоньки настоящей гирлянды казались мне маленькими взрывами по ту сторону экрана.

– Бам! – сказал я и хлопнул в ладоши, а потом обернулся к Эли. – Почему Калев сделал это? Он же не араб, и не левацкий наркоман, и даже не почтальон на антидепрессантах. Хотя он школьник, да. Это группа риска.

Эли не перестал улыбаться, однако улыбка его стала несколько пустой и тревожной. Такое же ощущение вызывает, к примеру, включенный чайник, о котором вспоминаешь, когда уже закрыл дверь. Эли вот словно тоже на пару секунд покинул самого себя, а затем вернулся, заволновавшись.

Я достал из кармана телефон, включил вспышку и направил ее в сторону Эли.

– Мне нужна правда, только правда. Это немного. Но и не мало, – голос копа, кажется, получился отличным, я был сам собой впечатлен.

Леви стукнул меня по руке, я выронил телефон.

– Блин, Леви!

– Что? Не смей вести себя так жестоко!

Я взглянул на Эли. Он снова обезоруживающе улыбался.

– Прости, – прошептал я. – Сам не знаю, что на меня нашло.

– То же, что и всегда, – Эли пожал плечами. – Но я не знаю, Макси.

– Что? Не знаешь? Если бы Леви пришел в школу с пушкой и начал бы стрелять в людей, я бы сто пудов имел парочку версий на этот счет.

– У тебя на любой счет есть парочка версий, – сказал Леви. – И я бы не стал так делать. Может быть, у меня когда-нибудь случится эпилептоидная ярость, но максимум, что я смогу сделать – проломить кому-нибудь башку стулом.

Я снова отвернулся к витрине. Корреспондент с неприлично серьезным лицом что-то втирал телезрителям, но бегущей строкой шел только заветный телефон. Я увидел отражение Эли, он переступал с ноги на ногу, чуть подпрыгивал, словно бы играл в невидимую резиночку с невидимыми девчонками. Эли натянул капюшон куртки, скрывшись, затем скинул его и дернул на себя. У его куртки была желтая, жгущая глаза подкладка.

Эли сказал:

– Он правда вел себя странно. Я должен был знать.

– Нет, не должен был, – сказал я. – Я же обманщик.

Я проводил взглядом черный, развороченный холл торгового центра и решил, что пришло время двигаться дальше. Задумались о вечном, и будет.

– Он правда вел себя странно. Замкнулся в себе, и вот это все.

– Такое бывает с массовыми убийцами.

– Может он правда чокнулся? Похоже, что у него были императивные голоса в голове, – сказал Леви. – Ну, помните, про "этого достаточно?".

– Стоило мне только оставить вас на месяц, и вот.

Эли вдруг отстал, покрутился на месте, посмотрел назад.

– Не надейся, – сказал Леви. – Ты не выглядишь чокнутым.

– Хотя Калев тоже не выглядел. В свете открывшихся нам фактов, не будем злить Эли.

– Он все время был голоден, – сказал Эли. – Говорил об этом снова и снова, и опять, и опять, и опять.

Леви кивнул.

– Да. Я даже почти поставил ему булимию. Это было странно. Но не настолько странно, чтобы мы решили, что он правда...сходит с ума.

Эли обогнал нас, теперь он задумчиво шел впереди, рассматривая небо, как картину в музее.

– Мы, к примеру, говорили двадцать минут. И он, значит, за это время раз пятнадцать сказал бы о том, что хочет есть. Но, как бы, ну вы же понимаете. Это ни на что не намекало.

Леви сказал:

– Правда, в столовой он ел не больше обычного, может, даже меньше – без аппетита.

Мы дошли до перекрестка, где Эли обычно сворачивал домой. Но он вдруг сказал:

– Я вас сегодня подожду. Схожу в закусочную, посижу в телефоне. Вот, короче. Зайдите за мной. Ладно?

Мы кивнули. Когда Эли свернул совсем в другую сторону, чем обычно, я вдруг почувствовал себя словно наэлектризованным.

– И ты думаешь эта штука про голод связана с тем, что он сделал? – спросил я. Леви пожал плечами.

– Этого уже никто знать не может. И я правда не уверен, что хотел бы.

Мы замерли на светофоре, затем перешли дорогу и оказались у здания бывшего кинотеатра. Его закрыли лет пять назад, и с тех пор там случались вот какие замечательные вещи: два пожара, собрания сектантов, подпольный киноклуб какого-то студенческого братства из Дуата, четыре корпоратива, салон-парикмахерская и, наконец, вершина карьеры этого странного места – "Центр психологической помощи Ахет-Атона". Название ему дали без фантазии и без энтузиазма. Люди там работали, ну, примерно такие же. Наш психотерапевт, к примеру, давным-давно разочаровался в профессии, в людях и в самом себе. Это было в какой-то мере поучительно, но в то же время говорило о любви Ахет-Атона к своим детям в каком-то разочаровывающем тоне. Имя у нашего психотерапевта, конечно, было, однако мы называли ли его Козлом. Козел работал с нами, как он сам признался, не из каких-либо добрых побуждений, а потому, что мог воровать печенье. Я лично оценил его честность.

Вообще-то мы легко могли избавиться от Козла – достаточно было одной жалобы. Может быть, все можно было устроить шумно – с постами в интернете и священными войнами в комментариях. Но мы Козла отчего-то жалели, кроме того, он смешил нас.

Правда, таким образом мы получили не слишком здоровые представления о том, что такое взрослая жизнь. Согласно Козлу жизнь после двадцати похожа на попеременное разочарование в собственных способностях, теле, душе и социальных контактах.

Ну, знаете, сучья жизнь, а потом вы умираете.

Козел, конечно, имел какое-то образование, но оно давным-давно оказалось погребено под алкоголизмом и развивающейся депрессией. В этом плюс маленького городка: иногда можно встретить человека вовсе непрофессионального, даже, можно сказать, антипрофессионального, зато личность – преинтересную.

Наверное, я по-своему его даже любил.

Леви спросил:

– Соскучился по чокнутым?

– Невероятно.

Мы зашли внутрь, и я увидел удобные новенькие диванчики и плакаты старых фильмов, оставленные для красоты, и кулеры с водой, и загруженных, мрачных людей, мечтающих, чтобы кто-то решил их проблемы.

– Голоден, значит, – сказал я. – Он все время был голоден.

– Что?

– Меня тоже пробивает на хавчик после чего-нибудь аморального.

Я достал телефон. Леви сказал:

– Не вздумай, мы же опаздываем, только не это.

– Да-да-да, твоя мама тоже так сказала в среду.

– В среду ты был в дурке.

– Она навещала меня, у нас было совсем немного времени.

Я включил камеру, улыбнулся шире.

– Привет-привет-привет, надеюсь вы соскучились по самой некачественной рубрике моего видеоблога. Добро пожаловать в мир эффективных расстройств. Аффективных, конечно, зануды из комментариев, это игра слов. Поверьте, ребятки, теперь я буду снимать много видео, так много, чтобы заглушить свою внутреннюю пустоту и побочные эффекты лекарств.

Мы шли по коридору, и Леви недовольно молчал, посматривая на меня, однако ему явно не хотелось выдавать свое здесь присутствие.

– Это видео будет коротким и мучительным, примерно как прогнозы, которые дают мне врачи. Шучу, психиатры стараются вообще не давать никаких прогнозов, потому что психика штука сами знаете какая. Или не знаете. Большинство людей даже никогда не задумывалось о том, что у них есть психика. Господь Всемогущий, мне кажется, я наконец-то чувствую готовность рассказать вам о том, как съехал с катушек в первый раз. Это смешная история, которую я не поведаю своим детям, потому что ни одна девушка не согласится их со мной иметь. Так вот, ребятки, мне было двенадцать, когда я чокнулся. Сейчас я думаю, что мои мамка и папка ожидали чего-нибудь такого. Может быть, я с детства был странненьким, а, может, дело в генах. Короче, мамка не очень удивилась, а мой отец просто принципиально не испытывает никаких эмоций слишком далеких от отчаяния. Господь Бог наделил меня способностью не только поглощать вчерашнюю пиццу с энтузиазмом, но и хорошей памятью. Думаю, это две моих единственных способности. Значит так, я сидел перед телевизором и смотрел новости, мама приготовила мне свое коронное блюдо – недостаточно размороженный готовый обед. Я ковырял пластиковой вилкой в пластиковой миске. У меня было страшно хорошее настроение. Понимаете, именно страшно хорошее. Это такая особая штука, доступная только тем, кто правда поехал. В моем прекрасном настроении было нечто угрожающее, неправильное, я был слишком взвинчен и не мог успокоиться, я вскакивал, забывал о еде, ходил по комнате.

– Успокойся, – говорила мама. – А то сейчас пойдешь к себе, лягушонок.

Мама говорила это уже, наверное, раз пять за вечер, так что я знал, что свою угрозу выгнать меня она в жизнь не воплотит. Мама попыталась меня обнять, она ведь по мне соскучилась, и все такое прочее. Но я вывернулся и продолжил свой вечерний моцион. Мне хотелось делать что-то, но я не знал, что именно. Словом, я уже чокнулся, ребятки, только я этого не понимал. Тогда, два года назад, я еще не знал, что новости – это прикольно, а личное – это политическое. Мне было мучительно скучно, и я даже думал, что сейчас буду на них, то бишь на новости, ругаться. А затем вдруг случилось нечто удивительное. Какой-то скучный репортаж о допинге и спортсменах был прерван буквально на полуслове заинтересованного корреспондента, и мне показали взрывы Башен Солнца в Дуате. Я видел, как что-то превращается в полное ничто, я видел, как они рушатся, как превращаются из штук из стекла и металла просто в стекло и металл. И я подумал: сколько людей умерло в этот момент. И сердце мое разрывалось от жалости, хотя вы и не поверите. Мне было так больно, чуваки, так мучительно больно, и я вдруг засмеялся. Блин, я реально смеялся весь вечер, и родители не знали, что со мной делать. Они так и не выключили телевизор, и в новостях все рассказывали о Башнях Солнца, о тысячах погибших, о трагедии, о взрывчатке, о терроризме, о чрезвычайном положении, а я смеялся и не мог понять, почему мне смешно. Мне было странно и жутко от себя самого. Я всегда любил шутить, и мне казалось, что только что со мной случилась, именно случилась, лучшая шутка, вершина моей, так сказать, вербальной карьеры, хотя я ничего, вовсе ничего, не сказал. Мама почему-то плакала, папа ходил по комнате, они решали, что лучше сделать, а я все не мог успокоиться, и даже голос немножко сорвал. Я никак не мог понять, пока одна из десятка серьезных девушек, говоривших по всем каналам о произошедшем, вдруг не сказала, что история повторяется. И я вспомнил, ребята, что таким был конец старой-доброй А. Понимаете, у меня в мозгу будто молния пронеслась, и я понял, почему я смеюсь, и почему это вообще может быть смешно, когда столько людей погибло. И, в общем, затем я сделал нечто действительно странное. Я вышел в окно. То есть, это было в гостиной, на первом этаже, и произошло не так странно, как прозвучало. Я вышел в окно и пошел босиком по траве, было холодно от росы, и очень темно. Мама закричала, вылезла за мной, поймала меня и прижала к себе. В руке у нее был мобильный. Из динамика доносился голос диспетчера. Он просил уточнить адрес. Вот так я попал в дурдом. Но меня там полюбили, а больше меня, друзья мои, нигде не любили. Счастливый конец (моей социальной жизни). Пока-пока-пока-пока. Не забываем подписываться и ставить лайки, и называть меня долбанутым в комментариях!

Я выключил камеру, и Леви сказал:

– Ты простоял тут почти десять минут.

– А я остановился? Прости, я увлекся.

– А я нет, я знаю эту историю.

Я посмотрел на симпатичную кудрявенькую девушку, теребившую юбку, сидя на пухлом диванчике. Глаза у нее были заплаканные, а лицо внимательное. Она явно ко мне прислушивалась. Я подмигнул ей.

– У вас все точно не так плохо!

Она улыбнулась уголком губ и принялась рыться в сумке. Наверное, одна из тех невротичек, которые бояться поехать окончательно.

– Видишь, если я хоть кому-то помог, все было не зря! Вот как выглядят чокнутые, леди!

Леви потащил меня дальше, и мы замерли напротив нашего кабинета под номером девятнадцать. Девятнадцать – мое счастливое число. Девятнадцатого я родился, может быть, девятнадцатого я даже умру, а это, как известно, два самых важных дня в жизни человека.

Кабинетом нашу комнату назвать было сложно. Вероятнее всего, она существовала до перестройки кинотеатра под психологический центр и содержала в себе усталых работников, делящихся размышлениями о зарплате и погоде. Иными словами, это была комната отдыха. Она была тесной, так что пространства едва хватало для наших стульев. Козел обычно сидел в кресле у окна и наблюдал. На полу лежал симпатичный ковер, на стенах висели картины с успокаивающими морскими мотивами, и чайничек с подсветкой стоял в углу, лежали вазочки с печеньями, на небольшом столике были карандаши и краски, и много бумаги для выражения тайной агрессии и застарелых страхов. Мы, правда, давным-давно не рисовали, может потому, что Козел ничего не понимал в искусстве.

Так вот, все уже собрались, а мне нравилось приходить позже других, потому что тогда я чувствовал себя главным героем.

– А вот и я!

– А вот и он, – мрачно подтвердил Леви. Козел отвел взгляд от окна, сказал:

– О, а я думал, что кого-то не хватает.

– Не врите, вы обо мне не думали.

Козел задумчиво кивнул. У него были глаза завязавшего алкоголика, с желтоватыми белками, но не припухшие, а потухшие. Он носил усы щеточкой, намекавшие на возможность установление им тоталитаризма в нашем уютном обществе, однако безвольный подбородок даже этот намек на внушительность несколько сглаживал. Никто не знал, сколько Козлу лет, но мы все сходились на мысли, что его лучшие годы уже позади.

Я занял свое место, с удовольствием вытянул ноги, заулыбался чокнутым, а потом понял: что-то не так.

– Серьезно? – спросил я. – У нас новенький?

Я подумал, может быть, я ошибаюсь, может быть, Господь решил подшутить надо мной и помешал своей большой всемогущей ложкой мой мозг, и все как-то замутилось. Значит так: нас всегда было пятеро. Группа существовала уже четыре года, и я был последним новеньким. Леви привел меня в эту группу, сказав, что тут весело. Сам он в ней торчал с первого дня ее основания и держал всеобщую омерту о том, что Козел профнепригоден и эмоционально выгорел лет десять назад. В общем, в успешном и сытом Новом Мировом Порядке, открытом для тоталитаризма нового исторического типа, было здорово участвовать в чем-то таком простом и отстойном, как неудачная групповая терапия. Это давало некоторую свободу. В общем, да, пятеро. Кроме меня и Леви – Рафаэль, классический интроверт в худи с капюшоном, с мечтами о творческой профессии и интересом к контркультуре семидесятых. Рафаэль был примечателен своим лицом мерзавца. У него были большие, светлые глаза, всегда холодный взгляд, впалые щеки подростка, стесняющегося съесть свой ланч при одноклассниках, и высокий аристократический лоб. Если бы я снимал с чокнутыми фильм, то Рафаэль получил бы роль избалованного, богатенького мальчика, благодаря фактуре. Однако суть его была совершенно противоположной. Он был чрезмерно тревожный, мрачный, нелюдимый подросток с обостренным территориальным чувством, или как это называется, когда тебе могут вмазать за то, что ты сел на его стул.

В общем, над Рафаэлем я много смеялся, но он мне нравился, в особенности этой своей хрупкостью перед обстоятельствами ежедневной социализации.

Еще одна чокнутая тоже провалила тест на пригодность для жизни в обществе, правда, совсем иным способом. Ее звали Лия. Когда мы впервые встретились, напомню, мне было двенадцать, Лия сказала вот что:

– Мне нравится твое лицо. Трахну тебя, пожалуй.

То были крайне, даже по моим меркам, необычные слова для двенадцатилетней девочки. Лия не училась в нашей школе, в отличие от других чокнутых, распределенных по двум параллельным нашему классам. И это была, пожалуй, самая лучшая услуга, оказанная когда-либо институтом надомного образования нашему обществу.

Лия сидела, закинув ногу на ногу, как та дамочка из "Основного инстинкта", и я был уверен, что если она решит переменить позу, то я увижу больше, чем хотел бы. У Лии было аккуратное, гибкое, худенькое тело, она была похожа скорее на статуэтку, ну, знаете, сувенирные балерины, выполняющие противоестественные па. Изящество ее маленького тела несколько сглаживала косуха с чужого плеча, в которой было, кажется, пулевое отверстие. Леви говорил, что Лия сняла ее с трупа своего парня, когда убила его. Я говорил, что не стоит лжесвидетельствовать, девчуле, наверное, неприятно, что мы считаем ее менеджером дьявола по злу в среде подростков Ахет-Атона. И, знаете что? Я спросил у нее про курточку.

И Лия сказала, небрежно так:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю