Текст книги "Долбаные города (СИ)"

Автор книги: Дария Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Это из-за эпилепсии, – предположил я. То была моя маленькая месть за то, что Леви всюду приплетал Маркса.

– Нет, – сказал он совершенно серьезно. – Макси, все стало странным, таким нереальным, правда?

– Спроси у Вирсавии. Она специалист по этим вопросам.

Короче говоря, Леви правда видел в происходящем нечто пугающее, и хотя он периодически общался с фанатами, в основном для того, чтобы пожаловаться им, чувствовалось, что он невероятно напряжен. Может быть, это вполне нормативная реакция на славу, свалившуюся на твою бедную голову безо всяких предупреждений и усилий с твоей стороны. По крайней мере, Леви не просил маму переехать на окраину Нового Мирового Порядка, куда-нибудь в сторону бывшей Японии. Это уже было достижением в условиях, когда Рафаэль, по сведениям, полученным от Саула, дважды расплакался.

Я хотел сказать что-нибудь ободряющее и, кроме того, обрадовать девочек с Тумблера, но Леви опередил меня. И новость у него была не радостная.

– У меня опять случился приступ. Шесть часов назад.

– Погибнешь во цвете лет, – сказал я, поцокав языком. В груди развернулась боль, я вправду испугался. И в то же время не прекратил трансляцию. Вот это странное, болезненное искажение и интересовало меня больше всего. Мне нравилось, что люди видят меня, когда я страдаю. Это был душевный эксгибиционизм, момент наивысшей, почти эротической искренности, и для этого не нужно было ошиваться около детского сада в одном пальто с заплатками.

Несмотря на то, что Леви явно пришел в себя (был способен на искреннюю злость – это точно), я вдруг услышал в его голосе ту самую, стремную растерянность. Вернее, ее отголосок. Сразу после приступов Леви засыпал, затем некоторое время выглядел так, словно попал в туманный, незнакомый город, где никто не говорит на его языке. Леви говорил об этом так:

– Часть меня отправляется в "Сайлент-Хилл".

Я отвечал:

– Надеюсь, что во вторую часть. Там вот есть фрейдистские отсылки.

Мы смеялись, а затем я понимал, каждый раз заново: часть Леви, очень-очень маленькая, даже и не заметишь пропажи, остается там навсегда.

– Мне приехать? – спросил я сейчас. Леви, я знал, хотя и не видел, покачал головой, затем вспомнил, что мы говорим по телефону и сказал:

– Неа. То есть, не сейчас. Родители опять ругаются. Ты приедешь вечером?

Я кивнул, и Леви это наверняка понял. Потом тоже вспомнил, что мы поговорим по телефону.

– Ага. Вечером. Смотри, чтобы они не развелись, а то я стану твоим папкой.

Леви начал ругаться, как мне казалось, с удовольствием, и я хотел ответить ему, но в этот момент мне на почту пришло сообщение, щелчком возвестив о своем присутствии.

– Кто вообще еще рассылает сообщения на почту? – спросил я не то у Леви, не то у зрителей моей трансляции. – Кроме родителей и педофилов?

Окошко всплыло и погасло слишком быстро, я не успел рассмотреть ни отправителя, ни тему письма.

– Если это какой-нибудь злодей, предлагающий мне что-нибудь сомнительное, вы узнаете об этом первыми.

– Макси, заканчивай уже свою трансляцию, – сказал Леви. – И расскажи мне, что происходит.

Я открыл почту с ощущением, что внутри меня разбился стакан (сложно объяснить, но, послушайте, все мы испытывали его хоть раз перед важным экзаменом или тревожным звонком). Я не знал, чем вызвано это чувство, но секунду спустя, взглянув на адрес отправителя, подумал, что интуицией. То есть, ящик-то был стандартный, гугловский, ничего необычного. Только вот адрес начинался со слова "суперсахар". Я, конечно, сразу все вспомнил, и отдалившаяся было история с голодным желтоглазым богом снова возникла передо мной. Тема письма, впрочем, была самая заурядная. Одно слово: привет! И этот наивный восклицательный знак в конце, как будто мне писала мама.

Я сказал:

– Дорогие друзья, трансляция на сегодня закончена, все, успевшие наделать скринов со мной, могут пройти к своим фотошопам. Спасибо-спасибо-спасибо.

Не став читать комментарии (хотя в тайне я надеялся, что меня призывают остаться), я прекратил трансляцию. Голос Леви был взволнованным:

– Что случилось?

– По-моему, мне написал Сахарок.

Я зажал телефон между плечом и щекой, взял банку с колой, все еще крепко сжимая мышку, не спеша отпил. Мне хотелось отложить встречу с Сахарком.

– Читай, – сказал Леви. – Там наверняка что-то важное.

– Новость о том, что его лишили дееспособности?

Я отставил банку с колой в сторону, перехватил телефон и понял, что дальше отступать некуда. Я начал читать сообщение вслух, надеясь, что это избавит меня от необходимости его осмысления:

– Макс, Макс, Макс!

– Он знает твое имя!

– Все теперь знают мое имя, Леви!

– А, точно, забыл. Читай дальше.

– Ты все правильно понял. Ты все понял неправильно. Но это неважно. Ты сказал это вслух, и что? Они превратили все в линейку комиксов. Макс Шикарски – малолетний шоураннер теории заговора, такой смехотворной, что ее не принимают всерьез даже в дурдоме.

– Он что отчитывает тебя?

– Или она. Слушай дальше. Добро пожаловать в игру, Ириска. Теперь ты знаешь, что будет дальше. Ты будешь развлекать их. Смешнее всего тем, кто знает – все правда. Почему тебе повезло? Зазор между правдой и программой. Попади туда, и ты станешь шоураннером. Хорошо. Хорошо, что это с тобой происходит. Я хочу, чтобы ты понял, насколько они могущественны. Ты – глупый маленький мальчик, если думаешь, что тебя не заметили. Они смотрят на тебя, его глаза смотрят на тебя. Я думаю так: ты нравишься ему. Но это не значит, что у тебя не будет проблем. Береги себя, Ириска. С тобой могут случиться очень разные вещи. Или с кем угодно из твоих друзей. Береги их, Макси. Потому что это могут быть единственные люди на земле, которым ты все еще можешь верить. Мне нужно было предупредить тебя. Он противоречив. Ты нравишься ему, но ты можешь быть опасным. В потенциале ты – самый опасный человек во всем Новом Мировом Порядке. Им повезло, что ты чокнутый. Что ты слишком много шутишь. Ты знаешь о Калеве. Ты видел Калева.

Тут я, конечно, вздрогнул. Все это могло быть бредом сладкого шизофреника Сахарка, но откуда он знал, что я видел Калева тогда, на съемках, и он был почти реален? Я откашлялся и продолжил читать.

– Они уже продали тебя. Ты будешь приносить им кровавые деньги. Но он может передумать в любой момент. Помни о том, что он может передумать. И тогда больше никакого золота. Никаких друзей. Никакого Макса.

Тут я истерически засмеялся.

– Что? – спрашивал Леви. – Что там дальше, Макси?

Я не мог остановиться, я все хохотал и хохотал. Наконец, мне удалось выдавить из себя:

– С уважением, Сахарок.

Тут Леви тоже засмеялся, и я подумал, что это определенно нервный смех, смех, который рождается в страхе.

– Слушай, ты же знаешь, что Сахарок – чокнутый. Не пиши ему ответ, ладно? В смысле не связывайся с ним, иначе он сожжет твою семью. Я серьезно. Помнишь маньячные пятницы?

То есть, некоторый период в наших коротких жизнях (примерно год, с двенадцати до тринадцати), когда каждую неделю мы завершали просмотром какого-нибудь подросткового слешера. Это здорово помогало контейнировать агрессию. Из фильмов о поехавших убийцах Леви вынес кое-что очень важное, сложившее его как личность. Одну простую мысль: любой может быть поехавшим убийцей. И это, блин, правда. Самое забавное в том, насколько это чистая правда.

Я быстро перечитывал сообщение Сахарка, тревога росла, и я закрыл окно.

– Ты думаешь это ничего страшного? – спросил Леви.

– Я не думаю ни о чем, кроме вагины твоей мамаши.

– Да заткнись ты!

– Леви, успокойся, – сказал я. – Все будет в порядке. Сахарок просто троллит людей в интернете, как и все мы на этой грешной земле. Я приду к восьми, ладно? Попробуй еще поспать.

– А если поехавший убийца убьет меня? Он упоминал, что ты видел Калева! Он все о нас знает! Мне конец!

– В это сложно поверить, Леви, но ты – не центр мира. Все будет в порядке, ты смиришься с этой мыслью. Отдыхай, я приду к восьми! К восьми, да!

Я положил трубку, выскочил из-за стола и принялся расхаживать по комнате. Услышав звонок в дверь, я закричал, затем сам себя подверг позору и пошел открывать. Из папиной комнаты доносился храп.

– Восславим Господа, – сказал я. – За "Ламотриджин", или что там заставляет тебя спать восемь часов в день сейчас?

Впрочем, был и другой вариант. Иногда папа храпел специально, чтобы мы думали, что он спит, а не решается убить себя. В последнее время, впрочем, папа правда пошел на поправку, теперь из вымоченной в слезах половой тряпки средней степени отжатости, он превратился в человека, который просто продолбал половину своей жизни, и от этого ему грустненько. Спускаясь по лестнице, я вдруг снова ощутил тревогу, задрожали руки и сложно стало глотать.

– Так-так-так, – сказал я сам себе. – Интересно, Венера родилась из пены морской, и все делали вид, что это нормально? Вот эта прекрасная женщина, значит, самозарождается, а потом идет по своим делам?

Я заглянул в глазок. Этому меня научила история с парнем, облившим меня йогуртом. Он проехал для этого больше сорока миль, что было фактически самым длинным в мире расстоянием, преодоленным человеком ради совершенно бессмысленного действия. Был еще Гитлер с его Польшей, но компетентный совет жюри из меня, меня и еще раз меня, исключил его, потому что он преодолел это расстояние не самостоятельно. Но какова ирония: так истово ненавидеть евреев и, с помощью аннексии Польши и создания Рейхсгау Вартеланд, превратить Третий Рейх в самое еврейское государство Европы. Мои предки, если верить папиным периодам просветления, сопровождавшимся интересом к предыдущим звеньям в цепи поколений, происходили из славного города Люблин.

За дверью стоял Рафаэль, я спросил:

– Кто-нибудь держит дуло пистолета у твоей спины?

– Макси, открой!

– Уговорил!

Я впустил его. Рафаэль был бледнее обычного, руки у него дрожали. Либо какая-то бесцеремонная дамочка села рядом с ним в автобусе, либо ему пришлось звонить в пиццерию, либо...

Додумать свою мысль я не успел, потому что Рафаэль выпалил:

– Ты должен меня спасти!

– От кого?

– От Вирсавии.

– Она хочет тебя поцеловать?

Щеки Рафаэля тут же покраснели, я даже позавидовал такому славному кровообращению.

– Она хочет, чтобы я рассказал вместе с ней о социофобии. Чтобы помочь каким-то неуверенным ребятам.

– Скажи, что сначала ты хочешь помочь сам себе.

– Ты не понимаешь, она уже все решила.

У Вирсавии была одна интересная особенность. Если она задумала нечто, по ее мнению, мудрое, важное и совершенно необходимое, то добивалась своего непременно. Не создали на Земле еще подразделения спецслужбы, способного сорвать планы Вирсавии, в разведку еще не ходило таких смелых шпионов, и в оборот не было введено такого высокоточного оружия.

– Просто сдайся, – сказал я. – Кофе хочешь?

Я обожал спрашивать это у гостей. Вроде очень простой вопрос, а заставляет чувствовать себя таким взрослым. Рафаэль кивнул, и мы пошли на кухню. Пока я занимался кофе, Рафаэль говорил непривычно много.

– Я больше не могу, Макс! Зачем я вообще согласился? Я не знаю, почему я рассказываю тебе все это. Просто я ужасно устал. Попросил маму никогда не звать меня к телефону, сменил почтовый ящик, удалился из всех соцсетей.

– И не помогло?

– Ну, из школы-то я не ушел.

– Резонно.

Я поставил перед Рафаэлем кружку с кофе, пододвинул к нему сахарницу. Он поводил пальцем по кружке, затем отдернул его, может быть, потому что обжегся, а, может быть, потому что сам себе показался глупым.

– Все это ужасно. Они обсуждают меня. Блин, я не могу перестать думать, что люди обсуждают меня, даже когда я этого не вижу. Фантастически много людей.

Я приготовил кофе себе, и мы пошли в мою комнату. Там Рафаэль встал у окна, потому что не смог заставить себя усесться на мою кровать.

– Я решил больше никогда ни о чем не высказываться.

– Игги Поп бы так не поступил.

Рафаэль махнул рукой, и я замолчал, мне стало его жаль.

– Но теперь Вирсавия хочет, чтобы я что-то там сказал. Это снова начнется!

Я лег на кровать и закурил, у меня из головы не выходило сообщение Сахарка. Он угрожал мне? Он предупреждал меня? В одном Сахарок был прав, эта игра так затянулась, я и сам забыл, что мы когда-то думали, будто говорим правду.

– А ты не думаешь, что поможешь кому-то этим? Правда поможешь. Кто-нибудь вроде тебя посмотрит на то, как ты выделываешься, и поймет, что это не так уж сложно.

– Дай мне сигарету.

Я подтолкнул к Рафаэлю пачку, он взял ее и некоторое время крутил в руках.

– Слушай, это ведь просто видео. Ты можешь удалять черновики, пока тебе не понравится то, что ты скажешь.

– Но они все увидят меня. Я не хочу, чтобы меня видели.

– Ага. Таких людей на земле море, брат мой.

– Я тебе не брат.

– Со сложностями в установлении личных взаимоотношений, – продолжал я. – Но если ты сможешь помочь кому-то, это значит, что ты сам станешь лучше, Рафаэль.

– Какая типичная мотивационная речь.

– С героиновыми наркоманами не прокатило. Подумал, может сработает на людях, чьи проблемы – чушь собачья.

Рафаэль закурил, недовольно фыркнул и закашлялся, чем несколько сгладил впечатление.

– Кстати, – сказал я. – Если бы девочки с Тумблера слышали наш диалог, то подумали бы, что мы – отличная пара.

– Что? Я не гей!

– Я тоже. Это им не мешает. Я знаю о них все. Я приручил девочек с Тумблера.

– Хватит гордиться этим.

– Они – мои пираньи.

Рафаэль отпил кофе слишком быстро, снова закашлялся.

– Ты же хотел стать писателем, – сказал я. – Привыкай к славе. Или ты хочешь быть безвестным писателем и умереть в мотеле?

– В данный период своей жизни я хочу умереть в мотеле. Точка.

– Это тебе к моему папе. Думаю, у него есть список подходящих для этого мест неподалеку от строительных магазинов.

Рафаэль помолчал, и я вдруг наткнулся на неожиданное откровение. Ему было уютно рядом со мной. Рафаэль воспринимал меня, как человека, рядом с которым он чувствует себя в безопасности. Все равно что держать в руках птичку. То есть, мне тут же захотелось его раздавить, и одновременно с этим сердце мое переполнилось великой жалостью к нему.

Мы по-настоящему подружились.

– Кстати о Тумблере, ты побеждаешь в опросах про самых сексуальных Ахет-Атоновских мальчишек.

Тут Рафаэль всплеснул руками с несвойственной ему экспрессией, расплескал кофе.

– Да не хочу я побеждать ни в каких опросах! Мне противно! Я не должен был ехать с вами, не должен был там сидеть! Понимаешь? Мне уже четвертый день пишет смски поехавшая девчонка. Она говорит, что хочет убить себя. Ты понимаешь, как я себя чувствую?

– Я блокирую их. Социальный дарвинизм, и все-такое.

– Потому что ты мразь.

Прошла пара секунд, и Рафаэль неуверенно засмеялся. Затем он снова стал серьезным, как угроза очередного финансового кризиса.

– Я просто хочу, чтобы незнакомые люди не делали вид, будто это нормально – угрожать мне или ругать меня. Потому что это ненормально ни для одного человека на Земле. Ненормально для них самих.

– Ну, вступая в публичное поле, мы исполняем некий ментальный договор с семью миллиардами контрагентов, или около того.

В этот момент затянул свою протяжную песню Скайп. Рафаэль вздрогнул. Я увидел аватарку Вирсавии: капризно надутые губки, остро подведенные глаза, звездочка на щеке.

– Отойди левее, – сказал я. – У меня тут есть слепое пятно, в нем и стой.

– Может, тебе просто не включать камеру?

– Как же я иначе буду смотреть на себя?

Я ответил на звонок, изображение загрузилось, и я увидел Вирсавию, во рту у нее была трубочка, она тянула газировку из розового, усыпанного красными сердцами (анатомически, надо сказать, нарисованными верно) стакана.

– Где он? – спросила Вирсавия.

– Привет, солнышко. О ком ты?

– Ты знаешь, о ком я говорю.

Она тряхнула головой, и я увидел раскрашенные синим и красным пряди в ее пучках.

– Поверни голову, солнышко, хочу посмотреть на эти милые космические булочки.

– Рафаэль у тебя, – сказала она, и я почувствовал себя как минимум долбаным Ли Харви Освальдом. – Я знаю. Передай ему, что он должен мне помочь.

– Ну, давай-ка начнем с того, что нет такого закона, который обязывал бы его помогать тебе в чем бы то ни было. Особенно если ты хочешь совершить самоубийство или убийство. В этом случае есть даже законы, запрещающие ему...

– Макс!

Я увидел, как она натягивает шапку. Вирсавия наклонилась, позволив мне рассмотреть кое-что, что Боженька не рекомендовал рассматривать вне брака, вытянула из пустого пространства за пределами взгляда камеры шарф.

– Я сейчас приду.

– Вирсавия, подожди.

– Я приду и заставлю его.

– Ты перегибаешь палку.

– Буду через...

Тут она прищурилась, глаза блеснули.

– Не скажу.

– Вирсавия, у меня его нет!

– Я возьму выпить. Папа привез токайское вино.

– Он стоит у меня в комнате, прижавшись к подоконнику.

Я понятия не имел, чем токайское вино круче любого другого, но подозревал, что оно как-то связано с Венгрией и буржуазным потребительским пафосом.

– Папочка разрешил тебе...

Закончить я не успел, Вирсавия отключила связь. Я обернулся к Рафаэлю:

– Я пытался.

– Ты не пытался.

– Слушай, она же тебе нравится.

Рафаэль кивнул так быстро и едва заметно, что уже через секунду я в этом немного сомневался.

– Так проведи с ней время. Она несет токайское вино, и вот это все. Не забудь использовать свои пальцы.

– Что?

Тут он понял, нахмурился и сложил руки на груди.

– Я бы с радостью превратил ваш традиционный секс в групповуху на радость Вирсавии, но не могу, у меня дела. Нужно навестить Леви, потому что нет у него утешителей среди всех, любивших его.

До визита к Леви у меня оставалось еще примерно три часа, но я решил, что нужно дать Вирсавии и Рафаэлю шанс, а затем оправдаться на Страшном Суде, что не только разрушал человеческие жизни, но и строил их по мере сил.

– Ты уверен? В смысле это твой дом, и все такое.

– Папу не кантуй, ладно? От сквозняка, подувшего с неприятной стороны, он может решить свести счеты с жизнью.

– А если он проснется, а тебя дома нет, а тут мы...

– Трахаетесь.

– Нет, просто мы.

– Скажите, что я уехал искать вечной мудрости в горах Тибета.

И тут я, конечно, должен был пафосно покинуть зал, но Вирсавия позвонила в дверь. Я сбежал по лестнице вниз, на ходу застегивая куртку, открыл ей. Из ее розового рюкзачка торчало темное бутылочное горлышко.

– Какой образ – четырнадцатилетняя девочка с дорогущим вином в рюкзачке из кожзама!

Она отстранила меня, осмотрелась.

– Ну и дыра.

– Знаешь что, Вирсавия...

– Нет, я серьезно. Хотя бы попытайся не быть бедным, ладно?

– Это меркантилистская логика, которая низводит человека до субъекта рыночных отношений и не больше.

Она щелкнула меня по носу.

– Сложно бороться против капитализма с новым айфоном в руке?

– Я заработал на него деньги, торгуя ненавистью к Системе!

От Вирсавии пахло по-особенному сладко, как-то совсем конфетно, и я подумал: либо она изменила своей привычке питаться исключительно сладкими напитками и съела пирожное, либо в супермаркет снова выбросили ароматизаторы для тортов, которые она по какому-то недоразумению считает духами.

– Ты не понимаешь, Макси, – сказала она. – У меня есть идея, как помочь людям! У меня будет серия видосов про разные расстройства, я расскажу людям, почему быть чокнутым – не стыдно. Они будут слушать меня. Люди же меня теперь слушают.

– А мама в детстве все равно тебя не слушала, так что какая разница? Никому не утолить жажду родом из детства, которая толкает нас на свершения.

Она не обращала на меня внимания, ее занимали собственные идеи.

– И ты тоже будешь рассказывать. Но потом. Пока я буду тестить стратегии. И очищать комменты от педофилов. Будет безопасное пространство для людей с психическими расстройствами. Чтобы рассказать свою историю.

– Такое пространство уже есть, это дурдом. До свиданья, солнышко.

Она поймала меня за рукав, и я испугался, что сейчас Вирсавия снова щелкнет меня по носу, но вместо этого она оставила прозрачный, липкий след от блеска на моей щеке. Вирсавия поцеловала меня.

– О, – сказал я и впервые понял, что подходящего слова у меня нет.

– Ты хороший мальчик, Макси.

– Для тебя – какой угодно, солнышко.

Она закрыла за мной дверь, как будто была хозяйкой дома, даже не удивилась, что я ухожу. На прощание Вирсавия сказала:

– Если у меня будет настроение, то я, может быть, оставлю тебе немножко денег.

– Ты ужасная.

Дверь захлопнулась, и я остался один на один с миром, искупавшимся в сумерках. Все стало серым, подернулось дымкой, и я принялся думать, где мне провести оставшееся до визита к Леви время. Если они потрахаются в моей комнате, подумал я, то моя кровать потеряет девственность раньше меня. Мысль была глупая, но ей удалось заставить меня засмеяться.

Я двинулся по дороге. На улице было пусто, и это странно диссонировало с моим внутренним состоянием. Со мной происходило столько всего важного, моя жизнь стремилась куда-то, и направление было незнакомым. А Ахет-Атон просто оставался Ахет-Атоном. Сонным, скучным, спящим городком с одним единственным "Макдональдсом" и старичками, играющими в бридж на верандах, когда погода становится выносимой. Я достал наушники, принялся распутывать их на ходу.

– Макс!

Я остановился, воздел руки в небесам.

– За что, Господь?

– Я уверен, ты заслужил.

Я повернулся, увидел Саула. Он качался на качелях, не так чтобы высоко, наоборот, постоянно тормозя движение, его ботинки взрывали снег, поднимая крошечные, белоснежные фейерверки. Казалось, именно этот процесс ему и нравился. Саул сидел, чуть опустив голову, так что выглядело даже жутковато.

– Чего это ты не наслаждаешься тем, что у тебя есть дом?

– Вышел набраться вдохновения.

Я, помедлив, все-таки решился подойти к нему, сел на соседние качели, принялся раскачиваться.

– В этом доме, – сказал Саул. – Живет Руфь. Ей шестнадцать или вроде того. Она сто пудов сфоткает нас вместе.

– Клево, – сказал я. – Люблю внимание. Так на что тебе нужно вдохновение?

Саул вдруг улыбнулся, принялся раскачиваться сильнее.

– На мультик. Теперь, когда я звезда, его сто пудов оплатят. Я сам буду все рисовать.

– Ты не умеешь рисовать.

– В мультах это неважно.

– По-моему, важно.

Я подумал, что в моем круге общения в последнее время совершенно игнорируют необходимость быть квалифицированным хоть в чем-то.

– Он будет называться, – сказал Саул. – "Дядюшка Ничто".

– Звучит стремно.

– Расслабься. Я просто люблю мультики из девяностых. Мой любимый – "Доктор Кац". Только из-за него я вообще согласился на психотерапию.

– Ладно, – сказал я. – И в чем суть твоего собственного мультика?

Саул неторопливо сказал:

– Он про людей, умерев, они превратились в игрушки, которые когда-то подарили своим детям или племянникам, или там внукам. Здесь есть мораль. Никогда не выбрасывай игрушки. В них могут жить души твоих умерших родственников.

– А дядюшка Ничто?

– Он никогда никому ничего не дарил.

– Ты больной, Саул.

– Ты тоже больной, – он пожал плечами. – Но, короче, в каждой серии Дядюшка Ничто будет бездомный и неосязаемый, и когда все другие игрушки в отсутствии детей будут разговаривать и двигаться, он будет просто наблюдателем. Голосом за кадром. Фактически самим зрителем.

– Стремно, – сказал я. – Удивлюсь, если это купят.

– Купят, потому что меня все любят.

– А меня тогда сделают сенатором.

– Может и сделают.

В Сауле меня подкупала какая-то особенная, флегматичная незлобивость. Мне хотелось спросить, куда, в таком случае, деваются души родственников детей из приюта, которым никогда не дарили игрушек, и не его ли отец этот самый Дядюшка Ничто, но я не стал. Саул хотел со мной подружиться, и это было приятное обстоятельство. Я почти преодолел свою зависть к его пижонски изящному мышлению.

– А ты? – спросил Саул. – Если бы мог что-нибудь сделать, то что бы?

– Книгу бы написал, – сказал я. – О мире победившего неолиберализма, где финансисты пишут эротические романы, а в интернете людей склоняют к самоубийству, и все это на фоне диффузного геноцида. Упс. Обидно, когда реальность опережает фантазию, а?

– Мне не обидно.

– Думаю, ты просто с этим никогда не столкнешься.

Мы оба засмеялись.

– Знаешь, – сказал вдруг я. – У меня такая каша в голове. Теперь, когда меня слушают, я понимаю, что повторяю одни и те же вещи. Типа мы все люди, и это важно. Каждый человек на земле – человек.

Саул засмеялся, я достал пачку, и Саул вытянул из нее сигарету.

– Что я могу говорить только всякие банальные вещи, но не могу предложить ничего реального и значимого. А что вместо? Как вообще все должно быть устроено, чтобы Макс Шикарски не докапывался? Может быть центр без периферии и процветание без бедности? Вообще-то как быть с людьми, которые нас ненавидят? Короче, я думал, что я все знаю, а оказалось, что я ничего не знаю.

Саул долго молчал. Мы смотрели на темнеющее небо, чернильное пятно, в которое оно превращалось, грозило распространиться повсюду.

– Тебе четырнадцать, – сказал, наконец, Саул. Я тоже долго молчал, а затем мы захохотали пуще прежнего, от нашего смеха взмыли вверх грязные голуби.

– Ладно, я еще стану последовательнее. В университете выберу курс типа "черное женское сопротивление" или "ар брют", и все сразу станет хорошо.

Мы снова стали раскачиваться, и Саул сказал:

– А помнишь, когда на шоу нам стали показывать фотки разных богов из фильмов?

– Я угадал Зевса.

– Ну, да. И Ктулху был. А потом вынесли желтый торт. Лимонный, значит. И там была очень милая ведущая.

– Ага, хотя, по-моему, она считала нас умственно отсталыми.

Я понял, насколько прочно все это вошло в мою жизнь. Дурацкие шоу, идиотские конкурсы, ведущие с заготовленными вопросами, камеры и микрофоны, вечеринки после съемок с пьяными арт-директорами.

– Клевская жизнь началась, – сказал Саул. – Интересная.

– Тебе не стремно? Рафаэлю стремно.

– Да нормально, – ответил Саул. – Все стало прикольнее, есть стикеры с моим изображением. Правда там мало эмоций.

– У тебя мало эмоций.

Мы опять немного посмеялись, и мне показалось, что я услышал еще чей-то смех. Обернувшись, я увидел кого-то вдалеке, было темно, так что мне осталось только рассматривать силуэт. Я до смешного медленно понимал, что это – Калев.

– Смех! Ты слышал смех?

– Вроде, – сказал Саул. Он крикнул мне вслед, когда я метнулся к Калеву:

– Макс!

Я невовремя вспомнил обо всех крипи-тредах, о непреложных правилах (не следуй за мертвецами, Макс, если еще хочешь попасть на курс по черному сопротивлению). Я ринулся из-под фонаря в темноту. Калев снова засмеялся, и спустя секунду силуэт его исчез, словно и не было ничего.

– Ты слышал? Слышал?

Я остановился, понимая, что дальше идти нет смысла.

– Смех, – сказал Саул. – Как в ситкоме. Да? Такой не очень душевный.

– Не очень душевный, – согласился я.

Тут я понял нечто очень важное. Хотя силуэт явно принадлежал Калеву (его рост, его фигура, его манера чуть горбить плечи), смех совершенно точно был чужой.

– Это Калев, – сказал я. Саул встал позади, заставив меня вздрогнуть.

– Странно, что ты не орешь.

– Я его уже видел. На шоу. Один раз.

– И ты не знаешь, как это объяснить?

– Я поехавший.

– Удобно.

Некоторое время мы постояли рядом, и я отчаянно вглядывался в темноту. Я подумал: а может Калев недоволен тем, что мы паразитируем на его трупе? Леви бы эта метафора не понравилась. Я сказал:

– Мне нужно зайти к Леви.

И неожиданно предложил Саулу пойти со мной. Он кивнул. Мы двинулись в сторону дома Леви не торопясь. Саул рассказывал мне о каких-то редких растениях, которые, согласно его справочнику, растут в Ахет-Атоновском лесу.

– Вот бы дождаться лета, – говорил он.

Я задумчиво кивал, думая о Сахарке, о Калеве, о съемках, во время которых я чувствую себя обнаженным, о припадках, и обо всем тревожном за последнее время. В доме Леви свет горел только на кухне.

Дверь нам открыла миссис Гласс. У нее были заплаканные глаза. Тут у меня, конечно, сердце упало так далеко вниз, что я приготовился почувствовать его в желудке.

– Леви! – выдавил из себя я, поняв что на целый большой вопрос меня не хватит.

– Здравствуйте, – сказал Саул. Я бы посмеялся над этим бессмысленным приветствием, но не смог.

– Леви в больнице, – сказала миссис Гласс. Ее голос был хриплым, она не только много плакала, но и много курила.

– У него эпилептический статус?!

Как я надеялся, что она ответит что-нибудь вроде "аппендицит". Миссис Гласс смотрела на меня с пару секунд, словно не понимала, о чем я говорю. Затем медленно кивнула.

– В какой он больнице?

– К нему сейчас нельзя, ты ведь понимаешь, Макси? Я обещаю, ты скоро его увидишь. Когда все будет в порядке.

Тут я, как в кино, отметил сразу две вещи. Во-первых, его чрезмерно тревожной гиперопекающей мамаши нет сейчас с ним в больнице. Во-вторых его тревожная гиперопекающая мамаша сказала "когда все будет в порядке", а не "если все будет в порядке".

– Можно нам зайти? – спросил я. Миссис Гласс неуверенно кивнула, отошла, впуская нас в светлую, теплую гостиную. Но это не принесло никакого облегчения. Мне казалось, что внутри меня все заледенело. Я мог, с тщательностью сериального детектива, постановить две вещи: миссис Гласс что-то скрывала, а Леви был в порядке. И все-таки она плакала.

– Будете чай? – спросила миссис Гласс. У меня было странное ощущение. Она хотела, чтобы мы ушли, и в то же время хотела, чтобы мы остались.

– Да, пожалуйста. Мы можем вам чем-нибудь помочь? – спросил Саул. Он, казалось, ничего не замечал. Это-то понятно – Саул не знал Леви и его мать так же (близко) как я.

Миссис Гласс приготовила нам пряный чай, в котором плавали звездочки аниса, и мы сели за стол на кухне.

– Мед? – спросила миссис Гласс. Я заметил, что руки у нее дрожат.

– Да, пожалуйста, – повторил Саул, а я смотрел в темную, чайную глубину, и отчего-то меня посетила совершенно иррациональная мысль о крохотном трупе, который просто обязан выплыть из нее. На вкус чай оказался приятным, согревающим, чуточку терпким, и я забыл о секундном отвращении.

– Все будет хорошо, в больнице ему помогут, вам не о чем волноваться, мальчики, – сказала миссис Гласс. И я подумал: какая вы плохая актриса, солнышко, даже мне стыдно. Я вылавливал чайной ложкой звездочки аниса и отправлял их обратно.

– Хорошая у вас кухня, – сказал Саул.

Ну, да. Новейшая бытовая техника и тяжелый старинный стол. Что-то новое, что-то старое, что-то взятое взаймы, что-то синее.

Византийски-синим был сервиз, а вот со взятым взаймы возникли проблемы. Может, поэтому родители Леви так часто ругаются? Этот союз просто не может быть счастливым. Я заметил, как пристально смотрит на меня миссис Гласс. О таком вот взгляде я мечтал долгое время, но сейчас он был знаком опасности. Я подумал, что наблюдать нет смысла. Я не долбаный Шерлок Холмс, чтобы понять что-то по складке на ее юбке или искусанным губам. Я сказал: