Текст книги "Долбаные города (СИ)"

Автор книги: Дария Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Нет, Макс! Не смей!

Я не слушал его. Я бы никого в этом мире сейчас не послушал, даже если бы ангел рассек все небеса и потолки, чтобы убедить меня в том, что я поступаю неправильно.

– Леви!

Мистер Гласс попытался схватить меня за воротник, но я направил на него пистолет.

– Не советую, – сказал я. Господи, мой палец ведь даже не был на курке, так я боялся случайно его нажать. У мистера Гласса было заплаканное лицо: глаза красные и опухшие, губы дрожат, как у маленького мальчика, и это, наверное, могла быть первая строчка в хит-параде самых жалких вещей, которые я видел. Ему было так страшно, но вовсе не из-за меня. По крайней мере, еще секунду назад – не из-за меня. Мистер Гласс сделал шаг назад, скорее инстинктивно, чем по-настоящему поверив в то, что я выстрелю. Этого мне хватило, чтобы добраться до Леви.

Я, блин, даже не видел, что происходит вокруг, я представить себе не мог, как выглядит комната для долбаных совещаний, я не понимал, где нахожусь.

Зато я почувствовал, как пересек границу. Очень хорошо почувствовал. Я схватил Леви за руку, думая, что смогу помочь ему, и понял, что все почти закончилось. Я не успел задуматься над тем, как это знание открылось мне. Потому что спустя секунду передо мной оказались все знания о Леви.

И это было оглушительно, прекрасно и ужасно, и я думал, что умираю. Может быть, так оно и было. Боль проникла в самые мои кости, глубже, чем был я – была она. Я и не подозревал, что мне может быть так больно. Только все это принадлежало Леви.

Это его выжигало изнутри, я ощущал только резонанс, и его было достаточно, чтобы я забыл, как надо кричать, хотя мне очень хотелось. Казалось, во мне не осталось ни единой целой клеточки. Но не во мне, не во мне.

И я понял, в те пару секунд, пока еще мог думать, почему плакал мистер Гласс. Не только от страха, но и от того через что заставлял пройти собственного сына. А ведь мистер Гласс хотел как лучше. Все мы хотим как лучше. Так мы ошибаемся всю нашу долбаную жизнь.

Тут, конечно, у меня закончился запас философских мыслей на крайний случай, и осталась только боль, от которой слишком легко было потерять сознание.

На какое-то время я погрузился в нее полностью, затем сознание начало проясняться. Боль эта вдруг отдалилась. И если секунду назад я чувствовал ее как собственную, теперь ситуация менялась в лучшую сторону. Это было эхо, непривычно ясное, но все же не существующее во мне.

– Леви, – зашептал я, взяв его за воротник. Мир вокруг тоже вышел из марева. Мы были в долбаном кабинете для совещаний, в самом прямом смысле. Леви лежал на длинном столе, как на больничной каталке. Вокруг всякие эргономичные шкафчики и удобные стулья. Здесь не хватало десятка мужчин в костюмах, с контрольными пакетами акций и, может быть, окна, но хорошие лампы делали его отсутствие незаметным. Имитация дневного света, или как это называется?

Казалось, в следующую секунду в дверях появится секретарша с кофейником на подносе. В таком чудном офисе тебя и культистом не назовут, все такое обычное, такое благоразумно чинное.

– Леви, – повторял я. – Леви, я здесь.

Надо сказать, в списке излишне драматичных фраз эта еще и самая бесполезная. Я снова направил пистолет на мистера Гласса:

– Что это, вашу мать, и как это остановить?

Мистер Гласс утер глупые, детские слезы.

– Скоро все закончится.

– Он что умрет?!

Тут мистер Гласс, конечно, посмотрел на меня как на идиота. Он даже плакать перестал.

– Ты правда думаешь, что я хотел убить моего мальчика? Он излечит его. Он вернет ему здоровье. Он может дать все: здоровье, успех, власть. В обмен нужно очень немногое.

Я повернулся к Леви. Моя рука лежала на его груди, и я вспомнил ту странную штуку из детства, способ словить кайф, надавив на грудную клетку. Говорили, сердце отключается на пару секунд. Леви вдруг перестало трясти, он замер, сначала чрезмерно напряженный, а затем мертвенно расслабленный. Я тут же нащупал его пульс.

– Стать его частью, – закончил мистер Гласс. – Я просто хотел как лучше, Макси. Ты должен меня понять. Любой отец хочет, чтобы его ребенок был здоров.

И я подумал, что мистеру Глассу важно оправдаться. Что он говорил все это мне и одновременно – Леви.

Рот Леви был приоткрыт, я попытался ощутить его дыхание на ладони и заметил легкое свечение между зубами.

– Макс, отойди. Ты не должен...

– Заткнитесь! То есть нет, сделайте прямо противоположное. Скажите, как я могу ему помочь?!

Я надавил Леви на челюсти, раскрыл ему рот и увидел их, подземных, желтых, светящихся слизняков.

– Все уже случилось, – сказал мистер Гласс. – Оставь его в покое.

Он старался говорить спокойно. Наверное, понимал, что лучше не кричать на человека с пистолетом в руке.

– Ты и так пересек границу.

И тут я ее увидел. Нас с мистером Глассом разделяла линия, она светилась ярким, неестественным желтым, как мультяшные токсичные отходы, как волшебное зелье ведьмы. Это была странного рода жидкость, она не растекалась, но и не застывала, казалось, что она течет по кругу, двигается, подпитывает что-то, как река дает силу мельнице. Я попал в пространство, где могли происходить абсолютно любые вещи. А вот мистер Гласс все еще оставался за его пределами.

Я посмотрел на Леви, голова его была безвольно запрокинута. Я сказал:

– Ты бы этого не одобрил, но мне придется.

Я запустил пальцы ему в рот и достал слизняка, я сжал его в кулаке, и он рассыпался на сноп обжигающих искр.

– Убирайся! Убирайся! Убирайся!

Мне было противно оттого, что бог проник в Леви, оттого, что в Леви теперь эта дрянь, убивающая людей и питающаяся их душами. Он не должен быть частью всего этого.

– Как насчет выбора? Вы вообще знаете что-нибудь о согласии? С вашим подходом, держу пари, парочка женщин из вашей молодости придержали иски об изнасиловании.

Я болтал автоматически, не вдумываясь в то, что говорю, я вытащил еще одного слизняка, и еще одного, и еще одного, я бросал их на пол и давил, и то, что от них оставалось, прожигало веселенькие, крошечные дырочки в паркете. Я грязно ругался, так что в чуть иной ситуации мне стало бы стыдно перед отцом моего лучшего друга.

Но отец моего лучшего друга хотел отдать его стремному богу, так что я мог не переживать о его впечатлениях. Леви вдруг закашлялся, я дернул его за воротник, наклонил на полом, и Леви выкашлял одну тварь, затем вторую.

– Они вытащат из него все, – сказал мистер Гласс. Леви все кашлял и кашлял, его тошнило, и слизняки падали на пол, эти подземные звезды, и я подумал, что скоро прожгу подошвы ботинок, стараясь избавиться от них. Голодные глаза стремного бога.

Я удерживал Леви, чтобы он не свалился, чувствовал спазмы, накрывающие его, чувствовал жгучую боль внутри, страх, желание вдохнуть как можно глубже. Все это было частью меня.

Я изменил что-то в нас обоих, прервав мистера Гласса, спаял, связал на этом крохотном пятачке земли, где все возможно. Но я не думал, что ошибался. Твари оставляли его, и я чувствовал, что внутри Леви снова появляется место для него самого. Но как же много их было. В его теле не могло и не должно было помещаться столько подземных звезд. И я думал: только не умирай, ну, блин, пожалуйста, и на большее меня не хватало. Самоирония вернулась ко мне только, когда Леви встряхнуло в последний раз, и он впервые вдохнул достаточно глубоко.

– Я думал, только в мультиках люди блюют чем-то блестящим.

Спустя секунду я перестал его чувствовать, совсем-совсем. Я подумал, что Леви умер, но он дышал, дрожал. Когда Леви поднял на меня взгляд, глаза у него были желтые.

– Привет, Макси, – сказал он. – Рад нашей встрече.

И я подумал: долбаный Дейл Карнеги учил тебя улыбаться, а? Долбаный Дейл Карнеги в мире гребаного Дэвида Линча.

– В фильмах на этом месте люди вставляют ироничную реплику, – сказал я. – Мне даже пришлось использовать эту фразу, чтобы успеть ее придумать, но я не смог. Вот это фиаско.

Леви улыбнулся шире, и я впервые подумал, что его чуть кривоватые зубки могут быть очень стремными. Они выглядели остро.

– Я знал, что ты придешь. В конце концов, ты предсказуемый.

– Спасибо. Нет, правда, искреннее спасибо. Не хотелось бы произвести впечатление человека непоследовательного и...

У меня онемел язык. Я боялся, боялся, боялся, так сильно, как никогда, и больше всего на свете мне хотелось рухнуть перед ним на колени и попросить его отпустить моего лучшего друга. Не говорить его языком, не смотреть его глазами на мир.

Я все еще поддерживал Леви, он скользнул по мне взглядом, совсем иным, чем человеческий. Это был ищущий взгляд, ничем не наполненный, слепой до востребования.

– Никогда не стоит трогать мальчиков, Макси.

Язык Леви скользнул между его губами, и меня затошнило от мысли, что Леви не имеет к этому никакого отношения. Я не чувствовал Леви, я не знал, где он. Вернее вот: я не чувствовал его иным, чем прежде, когда мы не были связаны, до моего единственного лишнего шага, образом. Его отсутствие было особым ощущением, глухим и пустотным.

– Они все хотят для себя только самого лучшего, да? – он засмеялся, как будто мы-то с ним все понимали. Такой особый смех для лучших парней на всей вечеринке.

– Почему он? – спросил я. – Спорим, мистер Гласс долго ждал аудиенции с тобой? И у него было много конкурентов, так? Ты ведь не готов облагодетельствовать их всех.

– Почему он? А почему бы и нет? А может потому, что ты? Может быть, я обратил на него внимание, потому что ты привлек меня? Может, ты во всем виноват, Макси?

Он перехватил меня за запястье, дернул к себе, и мы почти соприкоснулись носами. Во взгляде у меня все расплылось, осталось только сияние его желтых глаз.

– Если Леви – мой сосуд, Макси, то ты – мой пророк. Ты провозгласил меня на весь мир. И ты всегда это делал.

Он поцокал языком, затем сказал:

– Добрый-добрый-добрый день, дорогие мои подписчики. О чем поговорим сегодня? Холокост? Геноцид армян? Испытание термофильных вакцин на детях? Систематический феминицид в Индии? Тебе все это нравится, правда, Макси? Мир, который я создал. Вам всем нравится этот мир. Вы в восторге! Вы все визжите от восторга!

Я сказал:

– Конечно, ведь все на свете – просто зрители. Кому какая разница? Я много раз говорил. Это моя бородатая шутка.

Он снова облизнул губы, и мне показалось, что сейчас Леви (бог в теле Леви) поцелует меня.

– Я хочу, Макс Шикарски, Макси, чтобы ты стал моим шоураннером. Я хочу, чтобы все это стало по-настоящему смешно.

– Если ты говоришь о стендапах про Афганистан, это моя детская мечта...

– Я говорю о том, что ты должен будешь изменить их сознание. Ты будешь говорить от моего имени, Макс Шикарски. Я предлагаю тебе.

– В какой момент ты достанешь своих долбаных личинок?

Он взял меня за подбородок.

– Ни в какой. Ты должен быть человечен. Очень человечен. Чтобы все они обманывались об тебя.

Какая нарочито неловкая, подумал я, страшная фраза.

– Если бы я хотел сделать тебя своей частью, я сделал бы это легко, вот так, – сказал он небрежно. – Физиологически ты, как и все они, не имеешь никакого значения. Еда или рука, чтобы подавать еду. Но мне нравится кое-что другое. Твой язык.

– Ого, я уверен, эта фраза была завязкой не в одном порноролике.

Он криво улыбнулся.

– А Калева ты поэтому убил? Чтобы до меня добраться?

Сердце на секунду замерло, и я подумал, если ответ да – я убил своего друга. И тогда мне не зря желали смерти в комментариях, утверждая, что я творю дистиллированное зло с помощью вебкамеры и аккаунта на Ютубе.

Тут Леви (не Леви, не Леви, не Леви) оглушительно засмеялся.

– Нет. Мне просто захотелось. Я вытащил его не глядя. Тебя я увидел после. Его глазами.

– Значит, не особенно я был популярен в интернете.

– До того, как вмешался я.

Я посмотрел на пол и увидел светящиеся круги, сходящиеся в точку где-то под столом. Вечно пульсирующая спираль. Что это? Его слюна? Его долбаная сперма? Меня затошнило.

Он спрыгнул со стола, задев меня коленками, движение было едва ли не эротическое.

– Когда я пришел сюда, – сказал он. – Я имею в виду на Землю, из очень далекого места, я сразу понял, эти существа – то, что мне нужно. Слишком умные, чтобы не столкнуться с саморазрушением, и слишком тупые, чтобы остановиться. Я двигался в холоде и нюхал, нюхал, нюхал. Чаще всего я просто...

Он широко раскрыл рот, словно хотел зевнуть, потом со стуком сомкнул зубы.

– Это скучно, – сказал он. – Скучно, скучно, скучно. Мы оба любим повторять слова.

– Леви, – сказал я. – Леви, чувак, я знаю, что ты все еще там!

– Но вы просто прирожденные убийцы, так? Вы рождаетесь в крови и умираете в крови. Мне нравится. Хорошо-хорошо.

У него была, в целом, очень человечная речь. Он впитывал в себя радио, затем телевидение, теперь интернет. Акцент у него был идеальный, выговор лучше, чем у отличника Леви, лучше, чем у долбаного диктора. И оттого еще абсурднее было представлять, что за существо путешествовало в холоде (Космос?).

– Леви, – сказал я. – Долбаный бог предлагает мне работу! Леви, пожалуйста, мы можем посоветоваться? Я, блин, пришел сюда за тобой, я боюсь за тебя. Я боюсь, что ты умер, потому что у тебя внутри были эти слизнезвезды. Ты представляешь, я даже про маму твою не шучу, я так, мать твою, напуган, и я просто хочу убедиться, что ты еще жив, что я когда-нибудь услышу твой голос.

Он смотрел на меня своими желтыми глазами. Взгляд у него был голодный.

– Леви – часть меня, – сказал он. – Леви – это теперь я.

О, нет, Леви – это человек, который боится сибирской язвы в своем пенале. Леви – это человек, который живет в мире, полном роботов и монстров. Леви – это человек, который боится завязать шнурки, ведь они грязные, и поэтому заказывает их булавкой.

Леви – это Леви. Я знал его всю свою жизнь, и я помнил его смеющимся и в слезах.

Я больше ничего не говорил, но в этот момент мне открылась важная истина, которую с помощью палок и камней пытался вбить меня Гершель с самого детства. Иногда можно просто молчать.

Мы были связаны, и я чувствовал, что зову его, не произнося ни слова. Вспомни, подумал я, вспомни что-то очень важное. Что самое важное для тебя – такое и для Леви. Вы же долбаные лучшие друзья навсегда.

Я подумал: лето. Такое зеленое, шестое в моей жизни, и мы сидим на берегу реки, несущей мусор. Я ловлю палкой упаковки от чипсов и слушаю, как Леви плачет. Мне хочется обнять его и успокоить, но Леви выворачивается раз за разом.

– Я умру. Я знаю, они просто не говорят мне, что я скоро умру. Или хуже, я буду чокнутым, я буду больным. Я изменюсь.

Я не понимаю, что такое "страшная, серьезная болезнь", скорее чувствую.

– Ну, – говорю я. – Послушай, я тоже могу так. Вдруг папа пустит газ в духовке, чтобы умереть, и его окажется слишком много.

Я взрослый, я много знаю о взрослых проблемах.

– Или меня собьет машина. Или будет какой-нибудь ужасный рак. Это может случиться с кем угодно, но не со всеми случается. Можно прожить до старости, болея, а можно ночью перестать дышать просто так.

На этот раз, когда я протягиваю ему руку, он берется за нее.

– Зато ты точно не изменишься. Я тебя хорошо знаю, ты ужасно упрямый. Наверное, если тебе отрезать кусок мозга, даже это тебя не изменит.

Это нелепейшее утешение, худшая речь в моей недолгой жизни, но Леви почему-то утыкается носом мне в плечо.

– Ты не бросишь меня, если я стану каким-то другим?

– Неа. Для меня ты будешь прежним.

Я пошарил по земле, нашел кусок зеленого стекла и посмотрел сквозь него на солнце.

– Красиво, – сказал я.

– Грязно.

Теми словами я никогда не гордился, но Леви они почему-то помогли. Сейчас я смотрел на него, с его светящимися (по-настоящему измененными) глазами, но был в другом месте, в другое время. Со словом "грязно", завершающим сцену в моих мыслях, Леви (бог Леви) вдруг изменился. Глаза у него стали задумчивыми, затем бессмысленными, и через секунду желтизна погасла. Я удержал его, чтобы Леви не упал, перешагнул через желтую линию, вытянул его. Я ощутил томительную усталость, страх, затем онемение во всем теле – приближающуюся потерю сознания. Но Леви, мой долбаный лучший друг навсегда, дышал. И это, наверное, было главным. Я уложил Леви на пол, обернулся к мистеру Глассу, собираясь сделать ему выговор за преступное невмешательство.

– Ты правда считаешь, Макс, что я имею власть только в этой крохотной части мира? – спросил мистер Гласс. Глаза у него были желтее некуда. И я не удивился.

– Они все, – сказал мистер Гласс. – Мои окна в мир. Я действую сквозь них. И их всегда будет много. Всегда достаточно. Я каждую минуту во всех уголках мира.

Он схватил меня за воротник, и я услышал, как трещит ткань куртки. Довольно плотная, надо сказать. Я вцепился в пистолет так сильно, что пальцы обожгла боль. Мистер Гласс толкнул меня к стене, я отлетел, наверное, на метр, больно ударился, но, Господь Всемогущий, спасибо тебе за это, не головой. Эта сила не была человеческой. Но и абсолютной она тоже не была. Я улыбнулся.

– Как думаешь, сколько потенциальных работников подпишут контракт с работодателем, который любит делать больно? Ну, хотя бы из ста.

– Сто из ста, если будет очень больно.

Он усмехнулся. От него было странное ощущение. Вот он был Леви, а теперь он – мистер Гласс. Совсем несхожие люди, несмотря на близкие родственные связи, но желтоглазый бог оставался собой: мимика, слова. Будто смотришь на то, как одного персонажа играют разные актеры, привносящие свой колорит в очень конкретную роль.

Мистер Гласс подскочил ко мне с быстротой, которую ожидаешь встретить в фильмах про вампиров, а не в своем унылом сегодня. Он взял меня за горло, сжал, и я завопил от боли.

– Соглашайся, Макс. Тебе лучше двигаться навстречу мне, а не от меня.

– Так ты меня все-таки хочешь? Надеюсь, у тебя есть женские тела в обращении? Или мешает стеклянный потолок?

Фраза получилась не очень внятной, я закашлялся.

– Макси, – сказал мистер Гласс (сказал мистер Гласс, но говорил не он, как странно) с сочувствием. – Я хочу, чтобы ты служил мне. А если я не получаю того, что хочу, я уничтожаю это. Я убью тебя, Макс, сейчас.

Как тебе нравится повторять мое имя, после моей смерти можешь забрать его себе. Но этого я сказать не смог. Пистолет, мне повезло, что я не выпустил его, как мне повезло. Я поднял пистолет, его дуло уткнулось в грудь мистера Гласса. Он засмеялся:

– Убей его, Макс! Убей его, и мы вместе будем веселиться еще много-много лет.

Соблазн, надо сказать, присутствовал. Я не хотел умирать, в глазах у меня темнело, по всему телу расползалось онемение. Такое, как если отлежишь руку или ногу, только вот больше всего его было в голове. Как будто я отлежал долбаное сознание.

– Давай, Макс, нажми на курок, или ты умрешь. Ты или он, он или ты, это самозащита.

Я, блин, не хотел умирать. Совсем. Мне было четырнадцать долбаных лет, это мало, и умирать молодым – страшно. Палец мой скользнул к курку. Я умирал, в этом сомнений не было, мне не хватало воздуха, и я готовился отключиться. Один выстрел, и у меня будет шанс вдохнуть снова. Цена показалась мне нормальной, сносной. Даже со скидкой, я ведь застрелил бы очень плохого человека.

Плачущего отца очень больного мальчика.

Пусть лучше убьют тебя, но не преступи черты. Вроде бы это из Писания. Я не знал. Я запомнил эту фразу у Ханны Арендт, она говорила об Адаме Чернякове, главе юденрата Варшавского гетто. Он совершил самоубийство, узнав о Треблинке.

Я бы, наверное, тоже совершил.

Я его совершал.

Я разжал пальцы, тяжелый пистолет рухнул на пол, и мне стало очень легко. Наверное, от гипоксии. Я подумал: сейчас я услышу последнюю фразу своей жизни. Что же ты скажешь, голодный желтоглазый бог?

Но, должно быть, я упустил свой шанс, потому что почудился мне в предсмертном видении голос Вирсавии.

– Макси!

Интересно, значит ли это, что Вирсавия мне нравилась?

В этот момент я почувствовал толчок. Мистер Гласс ослабил хватку, он обернулся, и я увидел маленькую, воинственную Вирсавию. Настоящую. Она огрела его стулом по его божественной спине. Я засмеялся, и воздух тут же снова исчез. Тут я, конечно, на некоторое время покинул зал. Но не как Элвис, не навсегда.

Я очнулся на полу. Я лежал, раскинув руки, кончики моих пальцев касались кончиков пальцев Леви. Словно бы мы прилегли помечтать под звездным небом, или что-то вроде. Потолок кружился перед глазами, никак не мог остановиться.

– Леви, – прошептал я. Его пальцы были теплыми. Я слышал шум и крики, но мне не хотелось возвращаться в реальность, я не чувствовал в себе силы шевелиться, и все было мне безразлично. Наверное, так и проживал эту жизнь мой отец, как человек, только что вышедший из глубокого обморока.

Я видел моих друзей: Вирсавию, Саула, Рафаэля, Эли и Лию. Видел мистера Гласса. Они сражались с ним как самые отстойные супергерои с самым отстойным в мире суперзлодеем. Это было куда более нелепо, чем в низкобюджетном блокбастере, никто из них не умел драться, как в кино. У наших была численность, противник брал силой. Я видел, как Саул сплевывал кровь, он обо что-то ударился, потому что если бы его ударил мистер Гласс, пожалуй, ему пришлось бы сплевывать зубы. Они кидались на мистера Гласса, спасали друг друга, отвлекая его, кричали, но для меня все это было как карусель, которая слишком разогналась, от одного взгляда тошнило.

Хотя бы подползи и цапни его за пятку, герой, подумал я, потому что в какой-то момент кто-то из твоих друзей ошибется, и они все умрут. Я уже собирался доползти до мистера Гласса и сложиться об него, как мне в голову пришла прекрасная идея. Я не был уверен, что мой едва не погибший мозг еще способен породить здравую мысль, но я себе доверился.

Я вытянул Леви из пустоты, из места, где он пребывал совсем один, потому что я думал о нем, потому что он мой долбаный лучший друг навсегда. Мистер Гласс долбаный отец Леви навсегда. И если кто-то может вернуть его, так это сын, ради которого он совершил все это. Я рванулся к Леви, встал на колени перед ним, принялся трясти.

– Леви, Леви, ты мне так нужен, как никогда!

Твои друзья очень злы и совершенно беззащитны, Леви.

– Просыпайся, просыпайся, пожалуйста.

Я хотел ударить его, но понял, что не могу, прижал руку к его щеке, почувствовал жар.

– Ты здесь, я знаю, и сейчас нужно, чтобы ты посмотрел на меня. Очень нужно.

Леви оставался безответен.

– Твоя мама, – сказал я. – Иногда дает мне пощечины, когда я вырубаюсь во время секса с ней. Хочешь все-таки ударю тебя? Мне помогает.

Никакого эффекта. Ну, стоило попробовать.

– Ты мой долбаный лучший друг навсегда, – сказал я. – И я буду рядом. Помнишь я обещал, что никогда тебя не оставлю? А ты будешь рядом со мной тоже?

То ли времени прошло достаточно, то ли сентиментальность действительно была лучшим оружием против злого бога, но Леви открыл глаза. Такой хорошо знакомый, такой бессмысленный, такой темный взгляд.

– Леви! Некогда объяснять! Ты любишь своего отца?

– Что?

Тут я выругался, и это не поспособствовало пониманию между нами.

– Макси, что происходит, где мы?

Тут он, конечно, погрузился в весь хаос реальной жизни. Он увидел своего отца, увидел вцепившегося в него Саула, и Лию, метнувшуюся к пистолету.

– Папа! – крикнул Леви. И я понял, что победил. Столько в этом голосе было смертного отчаяния, столько печали и страха.

Мистер Гласс остановился, и Леви увидел, что глаза у него чужие и желтые.

– Папа, пожалуйста!

Надо же, подумал я, можно было и не изощряться особенно.

Мистер Гласс вывернул руку Саулу, и я был уверен, что ему нужна только следующая секунда, чтобы сломать Саулу кость. Но взгляд мистера Гласса потух, стал серым, скучным, человеческим в одно мгновение. А в другое Лия ударила его по голове прикладом пистолета. Мистер Гласс смешно пошатнулся и упал.

– Он жив?! – крикнул Леви.

– Да какая разница?!

Лия направила на него пистолет.

(Что там должно случиться с ружьем, появившимся в первом акте? Что должно случиться непременно?)

Она стояла над мистером Глассом, смешно расставив ноги, как девчонка-коп из фильма, и если бы мистер Гласс пришел в сознание, то его встретила бы сомнительная радость лицезреть, что у Лии под юбкой.

– Нет, Лия, пожалуйста!

Мы с Леви рванулись к ней одновременно, но я успел раньше, я выхватил у нее пистолет, спрятал за спину, как игрушку, отобранную у собаки.

– Ты что больная?! Это отец Леви!

– Он пытался тебя убить!

– Родных не выбирают, – сказал Леви и засмеялся, совершенно безумно, а потом вдруг замолк. Наверное, осознал, что произошло, и что происходит. Я осмотрел нас, прекрасных нас. Саул прижимал к себе вывихнутую руку, то и дело облизывая кровь, покидающую разбитую губу, Эли сидел у стены, куда его, наверное, отбросило, он потирал голову, у Рафаэля был разбит нос, у Лии под глазом наливался силой и жизнью симпатичнейший фингал. Только Вирсавия, воинственная Вирсавия, которая спасла мне жизнь, была в полном порядке.

Что касается меня, то я едва не расстался с жизнью, я погиб бы без моих друзей. И это все, наверное, что мы могли противопоставить онтологическому пессимизму вновь открывшихся фактов.

– Что ж, – сказал я. – Любовь побеждает.

– Что? – спросил Рафаэль.

– Сентиментальность изгнала монстра.

Нельзя выиграть войну, но битву – можно. А из многих выигранных битв и складывается, в конце концов, твоя жизнь. Сомнительная гипоксийная мудрость.

– Надо выбираться, – сказала Лия, она пнула мистера Гласса, и мы пошли к двери. Это долгое приключение закончилось, и я отпустил Калева. Этого не советуют психотерапевты, об этом не пишут в книжках по саморазвитию, но, пережив схватку с древним богом, чувствуешь себя заново родившимся.

Тут я себе, конечно, польстил. В моем случае схватка абсолютно точно не удалась, не в физическим смысле.

Лия открыла дверь и завизжала страшно и пронзительно.

– Оскар твой, солнышко, – сказал я, а секунду спустя присоединился к ней. Мы все, в общем. Кинозал был полон мертвецов, долбаных окровавленных зомби. Они двигались, разве что не мычали, нарушая тем самым киноканон. Они шли к нам. Люди, истекающие кровью. Мертвые убийцы, мертвые убитые (хе, какая тавтология). Двигались они быстро, особенно для мертвецов. Мертвые, бледные глаза, мертвая, гниющая плоть, все, что не должно шевелиться – двигалось. Я видел ожоги, обнажающие кости, видел пулевые отверстия всех возможных форматов, видел людей, у которых вовсе не было голов.

И, конечно, все это закончилось бы нашей смертью.

– Макси! Макси! Что это?!

Кто-то тянул меня за рукав, кажется, Леви. Я вскинул пистолет и увидел Калева. Он был, как все здесь, мертвый и стремившийся меня убить. Вот твои глаза, Калев, вот твои руки, Калев, вот твое лицо, Калев, и все это мертво. Если уж стрелять в кого-то, то, наверное, в Калева. Мы ведь знакомы. Если не можешь выбрать, стреляй в того, кого знаешь. Или нет, в нациста, выбери нациста и стреляй в него, Макси, ты же еврей.

В отсвете старых кинохроник все эти люди были совершенно лунноглазыми. В их радужках не было никакой желтизны. Они не были богом, не в этот момент. Но они все равно могли нас убить.

В отсвете кинохроник, в этом серебряном отсвете. На экране самолеты одаривали бомбами Камбоджу или Северный Вьетнам. Может, стрелять во вьетконговца?

Ведь все на свете – просто зрители, так, Макси?

И тут все стало казаться мне очень простым. Я вскинул пистолет и выстрелил в проектор позади зрительских мест. Отдача заставила меня пошатнуться, но я попал, услышал звон и треск, свет тут же погас. В темноте должно было стать еще страшнее, но не стало. Они исчезли, потому что были лишь воспроизведением, бесконечным воспроизведением человеческих страданий. Вот в чем суть, Макси, все это иллюзия, все эти люди умерли, и теперь их нет, а подземные звезды только и могут, что тревожить их покой. Никакого движения в темноте.

Нужна одна единственная пуля, Макси, и она – не для человеческого существа.

– Какой я, блин, классный. Вы видели? Вы это видели? Чуть не кончил.

Жизнь свою в страданиях.

Я поправил очки и протянул пистолет Лие.