Текст книги "Долбаные города (СИ)"

Автор книги: Дария Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Моя мама – визажист, – предупредил я. – Если вы сделаете что-нибудь противоправное, я пойму.

Она улыбнулась уголком губ.

– Не поймешь, – сказала она. – Ни у кого еще не получилось.

Я засмеялся, и она подождала, пока я закончу.

– А правда попасть в телик так легко? – спросил я.

– У меня есть знакомая, которая утверждает, что для этого достаточно съесть просроченную "Филадельфию".

Тут взгляд ее мгновенно изменился. Она как будто подметила во мне какую-то мелочь, и вид у нее стал почти нечеловеческий – распахнутые зеленые глаза, чуть склоненная набок голова.

– Ты – девчонка из крипи-тредов, – сказал я.

– А ты радио-мальчик. Помолчи.

Голос у нее был мягкий, поэтому "помолчи" получилось совсем не обидным, и я даже послушался. Я любовался на ее сосредоточенный взгляд и на странную мимику, и мне казалось удивительным, что можно одеться как героиновая девчонка из времен, когда все зависали в гаражах, но выглядеть как мертвая, викторианская, вечная молодая леди.

Она делала со мной все эти штуки, все, что мама называла коррекцией и выравниванием тона. Мама говорила, что камера – как злобная бывшая, она найдет все твои недостатки и с радостью их продемонстрирует. Я посмотрел на бейджик девушки, увидел, что она – мисс Паркер и улыбнулся.

– У тебя классные синяки под глазами, – вдруг сказала она, и мне стало приятно, что мисс Паркер хочет не только превратить меня в симпатичную картину, которую сможет переварить взгляд камеры, но и видит во мне реальном что-то особенное.

Короче, ей удалось меня полностью очаровать, и я сказал:

– Когда я стану звездой, ты будешь моим визажистом?

– Когда ты станешь звездой, – сказала она, и я не понял, положительный это ответ, или все-таки нет.

В общем, мне стало ужасно жаль, когда нас отправили на студию, то есть в ту ее часть, где, собственно, и происходит магия. Я рассматривал камеры и софиты (или как там назывались эти штуки, которые «да-будет-студийный свет», и которые добавляют теней на лицо, на что все время жалуется мама).

– Зацени магию, Леви!

– Стремно это все. Может, домой поедем?

– К мамочке хочешь?

– Отвали, Макси!

Я посмотрел на потолок с этими фонарями, затем на занятых, безразличных к нам операторов. Все это было страшно интересно, ново. И у меня было странное ощущение от того, что комнатка, которая казалась мне герметичной (два бежевых дивана, стеклянный столик с бутылками воды от спонсоров и кресло ведущей), на самом деле продолжалась чисто техническими штуками: черными взглядами камер, операторами в кепках, лампами. Как будто то, что казалось реальным прежде, расширялось. На стене позади нас был зеленый экран, туда проецировались потом все эти видео, результаты опросов и виды ночного Дуата. Ведущая уже сидела в кресле, у нее был раздраженный вид, она взглянула на нас так, что люди похрупче меня могли бы и поежиться. Эли вот шепнул мне:

– По-моему она злобная.

– Какого хрена они опоздали? – бросила она Мисти. – Я, мать твою, здесь вечно должна сидеть? Мисти, еще один такой прокол, и ты полетишь сажать апельсины обратно в долбаный пригород долбаного Дильмуна первым же рейсом. И ни один долбаный трудовой кодекс меня не остановит.

– Вы повторяетесь. Если вы еще раз произнесете слово "долбаный", – сказал я. – Вам тоже придется сменить профессию.

– Это тот гребаный чокнутый ребенок? – спросила она у Мисти. – Надеюсь, он достаточно чокнутый.

По крайней мере, моим советом она воспользовалась. У Мисти дрожал голос, она убрала прядь волос за ухо, почти прошептала:

– Садитесь, как вам удобно, хорошо?

Может, и правда лучше апельсинки выращивать где-нибудь под Дильмуном. Я слышал, как Вирсавия шепчет что-то вроде:

– Прославься, прославься, прославься, милая, стань звездой.

Эли сказал:

– Мы делаем это ради Калева, Вирсавия!

– Его родители нас возненавидят, – сказал Саул. Я тоже об этом думал, но отступать было некуда. Если об этом не рассказать – никто никогда не узнает. Правда, истина и после правды – это не только мой статус в Фейсбуке, но и мое жизненное кредо.

К нам ко всем прицепили маленькие, смешные, словно шпионские микрофончики. Я сел между Леви и Лией, прямо напротив ведущей. Она была такая блестящая, плотно накрашенная блондинка, с прической волосок к волоску и очаровательным, чуточку детским лицом, черты ее полностью противоречили впечатлению, которое она на нас произвела. Я склонился к Лие:

– Солнышко, ты же не отдрочишь мне?

– Тебя непременно возбудит камера, так что наверняка – да.

Кто-то, кого я даже не увидел, дал команду "снимаем!", и я подумал, что все заработало. Леви рядом со мной завозился. На лице ведущей, за секунду перед командой, лампочкой зажглась очаровательная, бумажная улыбка.

– Доброй ночи, дорогие телезрители. С вами Энн Вандер и "Не сегодня". Не сегодня выборы, не сегодня налоги, не сегодня просроченные кредитные карты, не сегодня сокращения на работе. Погрузитесь в мир самых странных событий Нового Мирового Порядка. Сегодня у нас особый выпуск, школьники из Ахет-Атона, городка, где разыгралась трагедия Калева Джонса и его обидчиков, расскажут нам что-то, что может кардинально изменить наши представления о личности убийцы.

Объектив большой камеры повернулся в нашу сторону. Леви шепнул мне:

– Прекрати улыбаться, ты выглядишь как чокнутый.

Я наклонился к нему и сказал:

– Я и есть чокнутый.

Я был почти уверен, что мою реплику услышат. И мне это нравилось. Мне вдруг все стало очень нравиться. Энн Вандер повернулась к нам, одарив нас нежной улыбкой, которой я бы теперь ни за что не поверил.

– Некоторые из телезрителей наверняка уже увидели ваше видеообращение. В нем вы утверждаете, что Калев подвергся влиянию какой-то сущности.

Тут она сделала паузу, и я подумал, что в нее стоило бы вставить закадровый смех. "Не сегодня" было особенной программой. Циничной до невозможности и далеко не такой простой, как казалось. Телеведущая, нормальная до тошноты, говорила с разными фриками, и в этом контрасте была самая суть. Энн Вандер как бы шептала людям по ту сторону экрана "ну мы-то с вами знаем", и возносила тем самым телезрителя на недостижимый уровень морального превосходства. Я увидел в кресле мистера Кларка. У него был очень довольный вид, но он явно был бы не против закурить и нервничал по этому поводу.

Я сказал:

– Привет-привет-привет. Да, у меня есть подозрение, что мы раскрыли заговор столетия. Это даже круче известия о том, что правительство фторирует воду!

Эли сказал:

– Калев Джонс ни в чем не виноват.

Вид у него был самый отчаянный, и я подумал, что мои маленькие садисты перед теликом непременно насладятся.

Вирсавия блестяще улыбалась, Рафаэль смотрел в диванную подушку, Лия сложила руки на груди, всем видом выражая пассивную агрессию, а Леви дрожал. Только Саул держался легко и непринужденно, как и везде.

– Я кратко изложу в чем суть, – сказал я. – Вы не против?

Энн Вандер кивнула, сказала свое хорошо артикулированное "да, пожалуйста", и я подумал: это совершенно незаметно, что ты долбаная стерва, Энни.

– Дорогие друзья, вы же знаете, что за семь шагов от любой статьи в Википедии можно дойти до Гитлера. И это не случайно. История Калева Джонса тоже начинается с Гитлера.

– Макси, – прошептал Леви, но я его уже не слушал. Внутри меня все кипело, и я должен был говорить.

– Как и вся наша цивилизация, родные и близкие, эта история начинается с преступлений и ужасов Второй Мировой Войны и десятилетия до нее. Послушайте, в мире много неизведанных фактов: почему дантисты дерут с нас столько денег, куда девается зубная фея, когда мама и папа начинают экономить, кто лишил девственности мою подружку Лию.

– Я не твоя подружка, Шикарски, – прошипела Лия. Она ударила меня по ноге, и мистер Кларк улыбнулся. Я вспомнил его завет вести себя непосредственно.

– И почему она не моя подружка? – закончил я. – Но самое главное, родные и близкие, какого черта мы все-таки убиваем людей? Я сейчас не буду обелять человечков, и это не закончится ревизией Холокоста, расслабьтесь и слушайте. Моя мысль предельно коротка: мы пролили море крови, и это пробудило что-то, пришедшее неизвестно откуда и неизвестно почему. Зато известно – зачем. Я не знаю, это может быть существо из влажных фантазий Говарда Филлипса Лавкрафта, или какая-нибудь древняя желтоглазая солярная дрянь, но оно здесь, и оно питается кровью и смертью. И мы все, да-да, вы там, у телика, тоже, служим ему. Наши мертвецы, наши убийцы, мы все кормим его. Мир сходит с ума, ребята, он превратился в шоу "Все звезды", где солирует группа "Тайгер Форс".

– Это дивизия, которая устроила резню в Сонгми?

Я щелкнул пальцами, сказал:

– Спасибо, Саул. Теперь все могут почувствовать себя умничками, а не только я.

– Не за что.

Саул самодовольно улыбнулся, и я подумал, что это будет крутой кадр. Я и не заметил, что вскочил с дивана и стою прямо перед столом. Энн Вандер улыбалась, как мой психиатр.

– Мы служим ему, – сказал я почти с отчаянием. – Политики, которых мы выбираем. Программы, которые мы смотрим. Но для вас это метафора. А для Калева – больше нет. Он писал о желтоглазом боге, и говорил о голоде, он рисовал спирали. И, знаете, такие же спирали вы можете найти на могилах людей, погибших в самых современных катастрофах.

Под взглядом телекамер эта идея стала казаться мне все более шизофреничной, но Калев должен был хотеть, чтобы мы рассказали это.

– Он был одержим этой тварью. Как и многие, очень многие преступники. Серийные убийцы, поехавшие, которые решают пострелять в школе, террористы, решающие подорвать вашу станцию метро. Может быть, каждый гребаный политик, начинающий войну, одержим им.

Леви сказал:

– Ты съехал к политике.

Энн Вандер обратилась к нему, воспользовавшись моментом.

– А что вы думаете, мистер Гласс?

– Я думаю, что от софитов у меня может начаться эпилептический припадок.

Он на секунду замолчал, а потом добавил:

– Но Макси не врет. Мы видели кровь. Могила Калева кровила.

Я засмеялся:

– Как в том суеверии про то, что из мертвого пойдет кровь, если подойдет убийца. Но нам повезло, что Калев Джонс – убийца Калева Джонса.

– Вы не понимаете, – сказал Эли. – Мы – друзья Калева.

– Не все, – добавила Вирсавия. – Но вы должны знать о том, что мы увидели. В могиле Калева живут светлячки.

Тут я сразу вспомнил все видео, где шизофреники рассказывали о магических полях и живущих внутри них диковинных зверях.

– Они были такие блестящие, такие жирные, – продолжала Вирсавия. – Это были части бога.

Тут ее голос вдруг набрал силу:

– И вы нам не поверите, – сказала она, тряхнув головой, и я увидел, как блестки осыпаются с ее похожих на рожки пучков. – Но послушайте, мы видели это все вместе. Эти существа реальны. И они едят наших мертвых, или пьют их кровь, или что-то там еще. В мире происходит, блин, что-то, чего мы не понимаем. Это нельзя сфотографировать, но не все, у чего нет фотки, выдумка. Это так бредово, так глупо звучит. Но каждый из вас должен подумать об этом, хотя бы минуту. Под землей живут гребаные твари. Их много. И они часть какого-то чудовища. Мы сможем с этим что-то сделать, как с глобальным потеплением или...

– С ним ничего не сделали, – сказал Саул. – Это все еще проблема.

– Заткнись! Короче, мы пришли сюда не потому, что мы поехавшие.

А мы были поехавшие, факт оставался фактом.

– А потому, что мы друзья Калева! – снова сказал Эли. Мне захотелось рассмеяться, каждый из нас гнул свою линию, и Энн Вандер даже не приходилось работать.

– Он был хорошим человеком, – продолжал Эли. – Он бы никогда-никогда не сделал ничего такого. Я знал его. Он любил арахисовое масло, и карамельки, и гонять на велосипеде, и "Доктор Пеппер", и у него был "Твиттер", короче, он был как все. Он не был злым. Что-то заставило его, что-то большое и страшное. Это нужно остановить.

Энн Вандер улыбнулась Лие. Она спросила:

– Добавите что-нибудь, мисс Харрис?

Тут Лия грязно выругалась. Этого я от нее и ожидал.

– Не смотрите на нас так, как будто мы чокнутые.

– Но мы чокнутые, – сказал я.

– Да заткни ты пасть, Шикарски. Мы все это видели. Каждый из нас. Тащите детектор лжи, давайте клясться на Библии.

– Я не могу, я – еврей.

– Еще одно слово, и ты – покойник. Мне плевать на Калева Джонса, но я хочу чувствовать себя в безопасности.

Энн Вандер тут же стерла улыбку со своего лица, спросила:

– Может быть, вы замечали, что Калев Джонс ведет себя странно? Прежде, чем все случилось, слышали ли вы какие-то тревожные звоночки?

Леви и Эли одновременно сказали:

– Голод.

Затем они наперебой рассказали историю Калева, ту, что я уже слышал. О том, как Калев убил два раза, а потом умер. Вернее, убил три раза. Энн Вандер делала вид, что слушает. Воистину, хорошо, что она не стала психотерапевтом. Она спросила у Саула:

– А вы, мистер Уокер, что думаете об этом? Вы видели Калева Джонса?

– Никогда. Меня недавно усыновили. Хотя на фотографиях видел.

Я подумал, что Саул наверняка думает о своем любимом цветке, может быть, вспоминает, укрыл ли его одеялком. Вид у Саула был совершенно отсутствующий.

– Я люблю тебя, – пробормотал он, и я понял, что угадал.

– Что, простите?

– Нет, это я цветку.

У Мистера Кларка было лицо человека, узнавшего о крупном выигрыше в лотерею. Рафаэль молчал, и даже когда Энн Вандер спросила его о том, какие отношения были у Калева и убитых им хулиганов, он ответил только:

– Я не знаю.

Я был уверен, что Рафаэля не вырежут при монтаже – он был невероятно трогательный социофоб. Все мы были очень трогательной компанией. Мы говорили еще некоторое время, ругались, перебивали друг друга, и я заметил, что Энн Вандер общается с нами, как с маленькими детьми.

– Осторожнее с этим, – сказал я. – Мне четырнадцать, и я знаю об Иди Амине все.

– Осторожнее с чем? – спросила она. Я растерялся, потому что был уверен, что все сказал. Мистер Кларк показал мне большой палец, и я улыбнулся. Я погладил по голове нервного Леви и снова вышел к столу.

– Это, блин, обалденно, – сказал я. – Спасибо маме, папе и киноакадемии. Но давайте не забывать о мертвецах. Мы не готовы забывать о мертвецах. О призраках.

В этот момент за одной из камер мне почудился Калев. Он был в окровавленной операторской кепке, и он улыбался. Видение длилось всего секунду, но я был уверен, что это не галлюцинация. Хотя, наверное, многие поехавшие в этом уверены.

– Пусть лучше убьют тебя, – сказал я. – Но не преступи черты!

Затем я сказал:

– И эти – одни в своей смерти,

Уже забытые миром.

Как голос дальней планеты,

Язык наш уже им чужд.

Когда-то всё станет легендой,

Тогда, через многие годы,

На новом Кампо ди Фьори

Поэт разожжет мятеж.

Лия засмеялась. И, Господь Всемогущий, насколько же мне нравилось, как я читаю.

– Отличное завершение для этой пламенной речи, – сказала Энн Вандер. – Это ваши стихи?

Я покрутил пальцем у виска.

– Это Чеслав Милош.

Они должны были это вырезать, но я не боялся. Я уже ничего в целом мире не боялся. Я сел на удобный диван и почувствовал, что мы ведем такую непринужденную беседу, приложил бутылку к горячему лбу, словом, ощутил себя как дома.

– Итак, спасибо, что были с нами, дорогие телезрители, – сказала Энн Вандер, сладко улыбнувшись. – Сегодня нам всем есть над чем подумать.

– Снято!

Энн Вандер тут же изменилась в лице, она возвела глаза к потолку.

– Они просто чокнутые!

К нам она даже не обращалась. Я вдруг засмеялся, оттого, что мне было хорошо, и оттого, что мы сделали все то, во что я даже не верил. Это были мои сорок минут славы. Леви приложил холодную руку к моему лбу.

– Тебе нужен литий, – сказал он. Я улыбнулся ему, я видел его как никогда ярко.

Потом я узнал, что это они тоже сняли.

Лайфстрим.

Я закурил, рассматривая свое изображение на экране планшета. Я сам себе улыбался. Комментарии текли сплошным потоком, я давно уже отчаялся читать все. Я выхватывал отдельные фразы из этого бурного моря слов, как маленьких рыбок. Меня спрашивали: Меви реален?

Я засмеялся, щелкнув на комментарий, приклеивая его внизу экрана, чтобы все пользователи видели этот высокоумный вопрос.

– О, конечно, Меви реален, – сказал я. – Меви – самая реальная реальность. Мало в чем я могу быть так уверен.

Я широко открыл рот и высунул язык, изображая порно-звезду, потом затянулся, выпустил дым прямо в камеру, наблюдая, как затуманивается на секунду мое лицо. Читать комментарии было занятием успокаивающим, почти медитативными. Что может быть лучше, чем смотреть на то, какими стремными могут быть люди с незнакомцами? Так много предположений.

Девочки в комментариях бурно радовались моему заявлению о Меви. Так они называли нашу с Леви пару. Я даже нашел на Тумблере одноименное сообщество, в котором девчонки выставляли наши фотки в венцах из сердечек и резали гифки из финальной части интервью, когда Леви советовал мне принять литий. Этот кадр пустили после титров, и он чрезвычайно понравился девочкам, которые в обычной жизни и внимания бы на такое не обратили.

Короче говоря, существовало целое сообщество людей, свято убежденных, либо же желающих думать, что я – гей. Мне, может быть, хотелось разочаровать их, но Вирсавия сказала, что это невозможно, и я решил расслабиться. Для этого пришлось постановить, что Меви мне нравится больше, чем всякая экзотика вроде Сакси. Такова цена славы, думал я. А что еще?

Во-первых, девчонки считали меня горячим. В старой доброй дилемме о том, Иосиф Прекрасный я или все-таки лягушка, победил с большим отрывом первый вариант. То есть нет, девчонки все еще делали коллажи со мной и лягушками, но все это было выполнено с обожанием, и я не расстраивался. Горячее меня был разве что Рафаэль, но он сам был этому не рад.

Во-вторых, в интернете имелись мемы со мной. В основном они были про то, что я – поехавший, но остаться для вечности можно в любом качестве, я был не против.

В-третьих, "Ахет-Атоновские детки" стали феноменом. Мы были популярны, как персонажи какого-нибудь долбаного сериала от "Netflix", и в то же время мы были реальны, абсолютно реальны. Я понятия не имел, как и когда Господь успел сделать меня звездой, все произошло так стремительно, что голова до сих пор кружилась. Все эти события были небезынтересны с точки зрения социальной динамики и всей этой чуши, которую впихивают в глотки студентам, чтобы снизить их тревожность от мира и повысить показатели успеваемости. Короче говоря, мы стали героями сериала, который даже не нужно было снимать. Впрочем, ходили слухи, что вскоре нам поступит предложение, от которого невозможно отказаться (но Рафаэль все равно откажется), и про нас снимут фильм. Фильм про долбаного Макси Шикарски и его долбаных друзей. Энн Вандер визжала бы, возможно даже от счастья.

В общем, мы превратились в персонажей какой-то заумной медиа-игры. Сначала я думал, что это быстро пройдет, интернет обладает вечной памятью, однако с сосредоточенностью у него проблемы. Я некоторое время радовался, думая о том, что незнакомые нам люди на другом конце мира присылают друг другу фотки Рафаэля, когда хотят посмеяться над тем, как они стеснительны. Это было освобождающе прекрасное знание, и я понял, что живу ради славы.

Люди в интернете обожали нас за то, что мы чокнутые, и странные, и несем полную чушь перед камерами. За этот месяц нас приглашали в десяток программ, а двое репортеров даже были у меня дома. Им пришлось пообщаться не только со мной, но и с папой. Я только надеялся, что никто из них не повесился после этих жизнеутверждающих бесед.

А еще какая-то прикольная художница нарисовала про нас настоящий комикс, с приключениями и фактами из Википедии, которыми я сыпал на каждой странице. Она даже выдумала нашего врага – древнего бога, который выглядел как огромный, желтый глаз. Короче говоря, мое Эго дошло до некоей сингулярности: плотность комментариев в интернете была так велика, что совпадала с температурой моего члена, когда я их читал. В общем, в какой-то момент я перестал успевать читать все о нас (туториалы о прическе Вирсавии, домыслы о том, кто настоящие родители Саула, фанфики про грустноглазого, сходящего с ума от эпилепсии Леви). Затем я перестал понимать, что пишут обо мне (картинки и гифки, призывы к революции от моего имени, принты для футболок, споры о том, могу ли я сравниться со старым добрым Че, оккупировавшим революции и футболки задолго до меня), и это было странное ощущение. Как будто ты тонешь, и в то же время смотришь на себя тонущего, даже пытаешься схватить за руку, но тебя неизбежно уносит. Какую-то часть тебя, образ, наверное. Короче говоря, интернет был полон моих доппельгангеров, и я чувствовал себя брендом.

Зато теперь я зарабатывал больше мамы. По крайней мере, нам заплатили за десять из десяти передач после "Не сегодня".

– Больше мы никогда так не продешевим, – сказала мама, когда я все рассказал ей о нашей поездке в Дуат.

Короче говоря, я был секс-символом, символом поехавших, символом борьбы с Системой (что было забавно, потому что Система-то и вынесла меня на кипящую поверхность цифрового мира), и вообще больше символом, чем человеком. Мне казалось, что я истончался и исчезал, Вирсавия говорила, что чувствует себя так почти всегда.

Кстати говоря, у ее бьюти-блога теперь был почти миллион подписчиков, так что она периодически поднимала важные темы вроде анорексии и деперсонализации, говорила на них открыто, искреннее и с таким принятием, что люди начали слать ей фотографии своих свежих порезов. Казалось, Вирсавия знала, что с этим делать.

Люди любили нас и одновременно ненавидели. Иногда даже одни и те же, после некоторых интервью фанаты громко отказывались от нас, а ненавистники признавали, что у нас есть определенное обаяние. Люди указывали Вирсавии, как одеваться, чтобы не выглядеть, как шлюха, желали мучительной смерти Леви, смеялись над детством Саула, и, хотя ничему из этого не удалось меня шокировать, а некоторые ругательства я даже внес в свой лист ожидания клевых фраз, мне было странно оттого, что люди могут испытывать что-то настолько сильное (и, в сущности, неважно, в какую именно сторону пойдет это чувство) к школьникам из крошечного, смертельно скучного городка.

Нас осуждали за то, что мы используем смерть Калева, чтобы прославиться.

Нас обожали за то, что мы свихнулись от потери друга.

Нас подозревали в том, что мы – проект какого-нибудь амбициозного режиссера.

Нас уважали за нашу смелость.

Короче, мы стали медиа-вирусом, с которым можно пообщаться.

Я сказал:

– Итак-итак-итак, о чем бы еще вам рассказать? Радио Ириска немножко вырубается.

Тут же посыпались просьбы не уходить, и я подумал, вот будет отстойно, если я никогда не смогу уйти и умру от истощения. До этого, правда, было еще далеко, но перспектива виделась. Я сказал:

– Вам повезло, что я такая истеричка. В противном случае, я предпочел бы есть, пить и спать вашему бесценному обществу.

Я им подмигнул, вернее не им, а камере, но у меня вдруг сложилось впечатление, что я флиртую. В этом, наверное, и была суть популярности. Мне нравилось, что они хотят меня в том или ином смысле (понять, убить, трахнуть, унизить, поцеловать, похвалить).

Интересно, подумал я, а когда я буду играть в фильме самого себя, мне дадут сценарий с собственными репликами? Какой классный абсурд!

– Кто самый сладкий мальчик в интернете? – спросил я. – Кто первый напишет "Рафаэль"?

О, и, конечно, я забыл, четвертый пункт, еще одну новую, странную вещь.

В-четвертых о Калеве Джонсе все забыли, исключая авторов грустных фанфиков и воинствующих поборников аморальности нашей славы.

Что до нашей теории, я уже не был уверен в том, что все это – чистая правда. Мне казалось, что события, произошедшие со мной до съемок, были сном. Я все еще помнил, что мы видели, но все это отдалилось, и иногда я не мог поверить, что мы говорили о голодном желтоглазом боге, считая, что он существует. Наверное, дело было в том, что я слишком долго пересматривал запись. Если повторять слово достаточно часто, оно превратится в бессмыслицу, в странный набор звуков. Параноик с неизбежностью предположил бы, что здесь и кроется ответ на вопрос "почему мы?". Дело было не в том, что мы, в отличии от большинства шизофреников с "Не сегодня", симпатичные подростки, и не в моем особом обаянии, а в том, что в эпоху постправды достаточно повторять что-то достаточно часто, и это перестанет существовать. Но у меня никогда не получалось задуматься об этом всерьез, слишком глупо все выглядело.

Если бы месяц назад мне сказали, как изменится моя жизнь после смерти Калева, я бы, наверное, не поверил. И никто из вовлеченных в эту странную ситуацию не поверил бы. Но в этом и была прелесть жизни по сравнению со скатившимися после второго сезона сериалами. Я не мог предугадать сюжет.

– Итак, дамы и господа, о чем поговорим сегодня? О политических кампаниях поздней сталинской эпохи? О странных сексуальных фетишах? Кто-нибудь знает, что Саддам Хуссейн писал любовные романы? Почему я вспомнил об этом? Все просто: сначала усы, затем странные сексуальные фетиши. И если еще кто-нибудь спросит, обрезан ли я, мне придется поставить этому видео такой рейтинг, который не позволит мне самому смотреть его.

Почти все было славно, и я понял, что быть счастливым реально даже в четырнадцать лет. И даже в Ахет-Атоне. Но, по закону сохранения энергии, я имел приоритетное право на что-то очень плохое. За этот месяц у Леви случилось семь припадков. Очень много, особенно учитывая его обычное состояние. Я боялся, что он умирает. Леви боялся, что он умирает. Родители Леви испытывали схожие опасения, и даже учительница литературы стала к нему мягче. Я не мог представить, что Леви исчезнет навсегда, что у меня может не быть лучшего друга, что однажды он скажет мне что-то, и это будет последний раз, когда я услышу его голос. Я ведь пережил смерть Калева, но теперь снова был беззащитен перед ней.

Я старался не думать об этом, но с темнотой эти мысли возвращались. Леви тяжело болел, и я не знал, смогут ли врачи сделать с этим что-нибудь. Конечно, при ближайшем рассмотрении угроза смерти была не такой уж явственной. Но, когда Леви не думал об отеке мозга или легких, он предполагал, что вскоре у него наступит деменция, и тогда я тоже потеряю его. Словом, по мнению Леви, мне предстояло потерять его в любом случае. Он считал, что хорошо все не станет ни при каких обстоятельствах, и читал статьи на сайтах хосписов, где доморощенные психологи советовали, как лучше пройти через торг, гнев и все другие станции до самого принятия. Я так хотел, чтобы с Леви все было в порядке. Я отдал бы все, даже свою обожаемую славу. Но не было Господа Бога, который спустился бы с небес по лестнице Иакова, или что он там для построил для сообщения с нашими местами, и сказал бы: Макси, делай вот что, чтобы было хорошо.

Кто-то чуткий и эмпатичный написал мне, что я загрустил. Было приятно выхватить в потоке именно это сообщение. Я нажал на него, прикрепляя, и улыбнулся.

– Зацените эмпатичного пользователя Люси-в-облаках. Восславим Господа за умение различать невербальные сигналы!

Я мог смеяться сколько угодно, но эта Люси-в-облаках сразу же вызвала у меня вполне искреннюю симпатию. В моем новом, сияющем мире, где люди представляли, как снимают с меня одежду, хотя мне не исполнилось пятнадцать, я ощущал острую потребность в сочувствии от незнакомцев. Это позволяло мне подзарядиться и продолжить верить в человечество вместо того, чтобы непроизвольно вытирать ладони о джинсы после чтения комментариев под моими фотками в школьном альбоме.

– В порядке ли я? О, более чем. Кто-нибудь уже знает, есть ли в интернете порно про меня? Я хочу пройти через правило номер тридцать четыре, как через инициацию. Тем более, что для этого не нужно символически умирать и таскаться по лесам.

Я засмеялся:

– Хотя если ты порноактер с тобой и это может случиться. Давайте не забывать, натирая себя в разных интересных местах под разные интересные видосы, что порнобизнес – жестокая, бесчеловечная, перемалывающая людей индустрия. Диссоциация себя с собственным телом, венерические заболевания, химические зависимости, поломанные судьбы и травмы половых органов. Держите все это в голове, потому что, я уверен, вас это возбуждает. Меня – так точно! Я проецирую не просто так, а наполовину осознанно! И мастурбирую так же!

Формат лайфстримов нравился мне за возможность вести нарциссические монологи, игнорируя реплики собеседников. В реальности это тоже было возможно, но сделало бы меня неприятным собеседником, которому вручали бы визитки все окрестные психотерапевты. Когда число моих собеседников равнялось тысяче, у меня было девятьсот девяносто девять уважительных причин их игнорировать. Я закурил очередную сигарету, с тоской посмотрел на пепельницу, полную моих шагов в сторону саркомы.

– Я слишком много курю, – сказал я. – Как и всякий нормальный орально организованный человек. Еще грызу ногти, болтаю без умолку, жую жвачку. Да что там, Меви реален по этой же причине.

Я засмеялся, представив эту цитату в каком-нибудь коллаже с нашими фотографиями, который загрузят на Тумблер сегодня вечером. Тут у меня зазвонил телефон, я увидел на экране имя Леви.

– Привет, Леви, – протянул я, подмигнул камере, надеясь, что девчонки, живущие на другом конце мира, снимают свои мокрые трусики.

– Ты чокнутый! Хватит говорить всю эту хрень, Макси! И не подмигивай им! Они будут думать, что мы – педики!

– Ну-ну-ну, – сказал я успокаивающе.

– Ты что издеваешься? Ты в курсе, как это звучит со стороны?

– В курсе. Я слышу свой собственный голос из твоей комнаты.

– Я должен был следить, чтобы ты не наговорил глупостей. Но ты, блин, уже перешел черту. Макси, прекрати!

– Какая тебе разница, ты все равно не читаешь фанфики.

– А ты читаешь?

– Особенно те, где есть постельные сцены!

– Заткнись!

– Я сейчас включу громкую связь!

– Ты не посмеешь!

И я не посмел, потому что очень переживал за него, потому что все время думал, как он умрет, и что в следующий раз я увижу его в гробу.

– Не посмею, – признал я. – Из-за мрачных готичных мыслей.

– Я умру, и ты пожалеешь о каждой шутке про маму мою.

– Да, стоило трахать ее молча. Многие знания – многие печали.

Леви повторил:

– Ты пожалеешь. Будешь плакать на моей могиле, раскаиваясь по поводу каждого сказанного слова.

– Как мучительно, – сказал я. – Даже думать об этом.

Я смеялся, и в то же время понимал, что все это может быть правдой. У этой депрессивной мысли был потенциал. Что до Леви – слава ему не слишком-то нравилась. Конечно, он не делал из этого такой же трагедии, как Рафаэль, и не вопил о том, что хотел бы быть подальше от общества, однако Леви чувствовал себя неловко. Однажды он сказал мне, что ощущает себя тем парнем из "Шоу Трумана", ну, который Джим Керри, и что ему кажется, будто он сходит с ума.