Текст книги "Долбаные города (СИ)"

Автор книги: Дария Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Ток-шоу.

Проснулся я от телефонного звонка. При этом настроение мое тут же рухнуло вниз стремительно, как очередной пассажирский самолет. Я широко зевнул, шаря под подушкой в поисках телефона. Сон еще не до конца сошел с меня, и в голове моей играла мелодия из песни «Детка, мы выезжаем на ночное шоссе», она на редкость бессмысленно коррелировала с рингтоном на моем мобильном.

Я еще раз широко зевнул и попробовал насладиться первыми секундами этого утра, единственными за сутки, когда я еще не думаю о брендировании, как идеологии капитализма. На меня еще не обрушилась вся радость этого чудесного мира, и я смотрел на просеивающееся за окном утро сквозь давно немытое стекло. Мне послышался скрип качелей за окном, и я отчего-то подумал о Калеве. Эта мысль окончательно разбудила меня, одновременно с этим в руку мне привычным образом лег корпус телефона.

– Да-да-да? Доброе утро, сэр, или кто вы там? Я не успел посмотреть! Какой сейчас год? Они уже передали черный чемоданчик Рэйгану?

В ответ я услышал голос Эли, непривычно серьезный:

– Макси, мы встречаемся на остановке через час.

Я глянул на часы, понял, что в школе нужно быть минут через пятнадцать, а я безнадежно проспал.

– Ты тоже проспал, – сказал я. Эли ответил мне очень решительно, так что волной его энтузиазма меня чуть не смыло с кровати, захотелось что-то делать, куда-то идти.

– Мы не идем в школу. Мы едем в Дуат, Макси.

– Ты все-таки решил начать самостоятельную жизнь без котов, как я тебе и советовал?

– Мы едем к Билли.

Билли – старший брат Эли. Ему было двадцать шесть лет, восемь из которых он посвятил карьере из актера. Шесть из этих восьми он прозябал в качестве актера третьего плана во второсортном сериале. Такая вот математика успеха. Билли приезжал домой пару раз за год, словно безо всякой на то причины, но всегда – очень голодный. В доме его не любил никто, кроме Эли. В городе он тоже мало кому нравился (хотя наша обожаемая Габи некоторое время была в него влюблена). Короче говоря, Билли списали со счетов все, кроме его младшего братишки, что, безусловно, многое говорило о терпении Эли.

– Зачем? Он покончил с собой?

– Макси!

– Он же творческий человек! Я оставляю ему право хоть на какую-то самореализацию!

Эли сказал:

– Мы едем туда из-за Калева. Я попросил Билли устроить нас в какое-нибудь ток-шоу.

– Зачем? Мы уже выложили все в интернет. Ты, кстати, проверял комменты?

– Взрослые не буду смотреть твои видео в интернете.

– Ну и что? Взрослые все равно бесполезны.

Эли сказал:

– Взрослые теперь ответственны за судьбу Калева.

– Господь теперь ответственен за судьбу Калева.

– Я не хочу, чтобы его считали преступником, если его мозг сожрал древний бог!

Я вздохнул, потянулся, послушал, как хрустят косточки (или суставы, я точно не знал), а потом до меня дошло, что именно говорит Эли.

– Стой-стой-стой, ты имеешь в виду, что нас покажут по телику?

– Ну, да. Билли сказал, что все устроит! Я договорился с ним ночью, когда не мог заснуть!

Я громко хлопнул в ладоши, не сразу заметив, что выронил телефон, сказал в динамик:

– Просто скажи мне, где я должен быть через час!

– Через пятьдесят пять минут! На автовокзале!

Я метнулся в душ и под струями горячей воды некоторое время думал о том, как мне повезло, а не о телочках (что совершенно несвойственно четырнадцати годам). Короче говоря, я понял, что сегодня наступят мои те самые пятнадцать минут славы. Это было интересное наблюдение про меня самого, такого энтузиазма я от себя не ожидал. Социальные феномены существуют дольше, чем живут, прямо как большинство браков. Все давным-давно презирают телик, включая меня, но оказаться в нем все еще кажется успехом, как будто подключаешься к магии, которую видели в телевидении твои бабушки и дедушки.

Ну, и еще в телевизор, в отличии от интернета, большинству людей хода нет. Сразу чувствуешь себя исключительным. Хотя статистически в телике больше придурков. И сегодня мне предстояло стать одним из них. О, сколько чудных мемов могло родиться в этот день. Расстраивало только одно: моя единственная чистая толстовка была с логотипом "Волмарта". Папин подарок на прошлое Рождество и свидетельство того, как он далеко зашел в своих поисках. Я надел ее, долго раздумывал причесаться ли и, в конечном итоге, предпочел естественность лицемерию. Я собирался быстро поесть и устремиться к автовокзалу, сияя от нетерпения. Мне даже было немного стыдно за то, что я вовсе не думаю о Калеве. В детстве у каждого случаются такие моменты с похоронами, особенно дальних родственников. Кто-то умер, и все будут жалеть тебя, а еще можно не ходить в школу, здорово-то как, только стыдно очень. Я хотел помочь Калеву и, с моей точки зрения, уже сделал для этого все возможное. Теперь была очередь Эли стараться. Все это было похоже на вахты у постели болеющего товарища. Разве что Калев никогда нас не поблагодарит.

Еще спускаясь по лестнице, я заподозрил на кухне какой-то вкусный запах. Пахло жареным беконом, пахло маслом, пахло кофе и апельсиновым соком. Ну, знаете, так пахнет по утрам на кухне в нормальных домах у нормальных семей. Я сам себе не поверил. Папа стоял у плиты, и на нем был свежий свитер, а на джинсах – ни единой неподходящей ему по возрастному статусу потертости.

– Кто вы, и что вы сделали с моим отцом? – спросил я. Папа помахал мне рукой, на губах его играла слабая, задумчивая улыбка. Я почувствовал облегчение, мне захотелось подняться к себе в комнату и снова надолго заснуть. Это было приятное чувство.

– Садись, – сказал папа. – Я приготовил тебе завтрак.

И я прошел по кухне, как загипнотизированный, сел на стул и увидел перед собой вполне сносную яичницу. Папа не сотворял ничего такого уже пару лет. Яичница не была пережарена, не была она и сырой, казалось, к папе вернулось, по крайней мере, чувство времени.

Бекон хрустел, в яичнице было достаточно соли, а у кофе был правильный, только чуточку горьковатый вкус. Папа сказал:

– Мне кажется, "Золофт" действует.

– Ты был таким же, когда мама тебе дала?

Он пожал плечами.

Как-то Ханна Тененбаум зашла в синагогу, чтобы насолить своим родителям, она всегда и все делала им назло. В тот вечер Аби Шикарски в последний из пяти раз молился Богу о том, чтобы перестать страдать как Иов, безо всякой на то причины. У мамы к тому времени не было секса уже полгода, и она не стала тянуть со знакомством. А ровно через девять месяцев мир встретил меня. Так что, в какой-то мере, я правда ощущал важность религии в своей жизни.

Мама говорила, что она любит папу, потому что он – полная противоположность мужчины, которого хотели бы видеть ее мужем мамины родители. Папа говорил, что он любит маму, потому что у мамы родинка под коленкой, не позволяющая ему умереть. Я так и не понял, шизофрения у папы вдобавок ко всем его проблемам, или он просто романтичный.

Это очень странно. Мы все приходим в этот мир и сразу попадаем в какую-то семью (или ни в какую, как Саул, но это тоже важно, это не тот случай, когда отсутствие оставляет вещество нетронутым). И вот мама и папа, или бабушка и дедушка, или брат, или сестра, или орда сердобольных тетенек из приюта, или волки в лесу начинают обтесывать нас наждаком. До трех лет мы уже становимся людьми готовой внутренней формы, а дальше только украшаем себя всячески, растем и набиваем шишки.

Я родился у девчонки, которая ненавидит своих родителей и парня, который ненавидит себя самого, и поэтому мне больно там, где другим нет, и наоборот. Короче, человек это такой особенный способ изранить ребенка. И часто вовсе не так, как когда-то изранили тебя самого.

Вот почему я никогда не хотел детей. Мне не хотелось кромсать живого человека, чтобы посмотреть, как получится.

Я сказал:

– Папа, ты что решил перестать завтракать не до конца размороженными мини-пиццами?

– Решил, – сказал папа. – Твердо.

Я показал ему большой палец, сказал, что горжусь им.

– Знаешь, мой психотерапевт говорит, что я – твой функциональный отец. И мамин. Что я – отец одиночка. В четырнадцать двоих поднял.

Папа засмеялся.

– Мой терапевт тоже мне так про тебя говорит.

– Она знает, что я ответственный. Никогда не забываю про презервативы.

Я подумал, что это самый вкусный завтрак в моей жизни, и почему-то мне стало себя так жаль, что я засмеялся. Папа сказал:

– Я люблю тебя, Макс.

– Да-да, и яичница – способ сказать об этом. Я знаю, пап.

– Ты расскажешь мне, как твои дела?

Я задумался. Сказать можно было все или ничего. И я ответил:

– Я курю.

– Это вредно, Макс.

Я знал, что мне не уместить в короткий рассказ все, что было сейчас со мной, а у меня осталось всего десять минут до выхода, если я хотел не опоздать на автобус до Дуата и попасть в телевизор.

– Ты никогда не думал, что вокруг тебя слишком много событий, и они сжимаются в кольцо, которое задушит тебя?

– В те три месяца, которые я проучился в колледже, меня один раз пригласили на вечеринку.

Я широко улыбнулся папе и поправил очки. На тарелке оставалось все меньше моего завтрака, и я подключил к процессу кофе и апельсиновый сок.

– Сегодня отличный день, – сказал я.

– Как твоя карьера в интернете?

– В интернете я прикольный.

– Это здорово.

– Ты никогда не думал, пап, как странно, что мы должны быть благодарны нашей семье за тех людей, кто мы есть? Даже если наши родители как будто ничего не сделали для этого. И как вообще странно – попасть при рождении в определенную семью и стать кем-то, кем при других раскладах ты быть никак не мог.

Папа сказал:

– Наверное, это странно. Хотя не так странно как то, что мы вообще попадаем в этот мир, да еще таким странным способом.

Я засмеялся.

– Сегодня, в общем, я чувствую себя очень значимым, – сказал я. – Кем-то, кто может сказать что-то важное.

– Ты вроде хотел стать журналистом.

– И у меня почти получилось, сэр. Разве что вам придется выплатить издержки корпорациям, подавшим против меня иск.

– Не паясничай, Макс.

– Давно ты не произносил фраз с "не", кроме "не хочу жить".

Теперь засмеялись мы оба.

– Ты не опоздаешь в школу? – спросил папа. Я покачал головой. Это, конечно, не была совсем уж ложь. Одним махом допив сок, я встал из-за стола.

– Я люблю "Золофт", – сказал я.

– Я тоже, – ответил папа. – Ты не забываешь пить нормотимики?

– О, да, точно, выпью по дороге в школу.

Тут я, конечно, уже солгал, но сделал это так небрежно, с лоском, что самому понравилось. На улице было уже совсем светло, свежо и солнечно, однако же по-зимнему прохладно. Я поспешил к автовокзалу, от моего дома он располагался не так уж далеко, и я дошел бы до него вслепую, благодаря славным детским воспоминаниям о самых вкусных хот-догах.

Автовокзал в Ахет-Атоне был маленький, с кассами, двумя закусочными и одной, совершенно шикарной, тележкой с хот-догами. Я даже пожалел, что позавтракал. Когда я увидел чокнутых и Эли, у всех них в руках было по хот-догу. Они растянулись на круглой скамейке, окружавшей единственное на автовокзале дерево. Когда-то очень давно его росток, как в социальной рекламе, пробился сквозь асфальт, и его решили пощадить. Всюду стояли припаркованные "Грейхаунды" с растянувшейся по широким бокам рекламой. Эли сразу же пихнул мне в руки билет, сказал:

– Автобус отъезжает через десять минут!

– Ого! А тебе правда некогда объяснять?

Леви сказал:

– Надеюсь, мы вернемся до вечера, иначе мои родители буквально сойдут с ума.

Вирсавия сказала:

– Они буквально сойдут с ума, когда увидят тебя по телику.

– И тебе самому на себя смотреть нельзя, – сказал я. – Может случиться припадок.

Это было приятное ощущение, мне даже не нужно было здороваться с чокнутыми, чтобы войти в разговор, мы словно и не расставались на ночь. Вирсавия была ярко накрашена. Она сказала:

– Я всю ночь читала, как выглядеть покруче на экране. Блин, и камера непременно добавит мне хотя бы пару кило.

Я сказал:

– Это даже хорошо.

– Так, стойте, а обязательно прямо сниматься? – спросил Рафаэль. Саул сказал:

– Ну, лучше бы да. Все-таки чем больше людей, тем более веской выглядит идея.

– Да, Гитлер тоже так считал.

– Макси, заткнись! Лучше придумай речь!

Вирсавия крепко обняла меня, и я почувствовал леденцовый запах дешевых духов из косметического отдела в супермаркете. Этот аромат удивительно ей шел.

– Я придумаю, – ответил я. – В автобусе.

Я увидел, что хот-дог у Вирсавии в руке даже не начат, и она, заметив мой взгляд, сказала:

– Хочешь?

– Ответ предусматривает шутки про латентный гомосексуализм?

Вирсавия сделала вид, что задумалась, потом засмеялась.

– Неа.

Наверное, она отчаянно пыталась его съесть, но у нее не вышло совладать с желанием быть легкой и контролирующей. Всем знакомые поражения. В этот момент я подумал, что никто нас не будет слушать. Компания чокнутых детей раскрыла мировой заговор, классно же? Это меня раззадорило, я страшно хотел быть услышанным.

Леви спросил:

– А они будут нас гримировать? У меня сто пудов аллергия на грим.

Мы двинулись к автобусу, причалившему к остановке. В последний раз я видел Дуат, когда был совсем маленьким, туда меня возила мама, и мне хотелось зайти в тот же магазин игрушек, где мы были, и проверить, такой же он большой или нет. Я был уверен, что мне понравятся софиты и камеры, понравится мир шоу-бизнеса, о котором я столько читал. Начинался, без сомнения, лучший день в моей жизни. Господь Всемогущий, восславим же созданные тобой для рабов твоих "Золофт", ток-шоу и междугородние автобусы.

Я был уверен, что голодный желтоглазый бог, несмотря на свое говорящее название, не является Богом, как, впрочем, и дьяволом. Это просто была очень голодная сущность, она как бы не имела отношения к миру, она только питалась им. Своего рода это был сверхмогущественный микроорганизм. По крайней мере, так мне казалось. Может быть, из-за встречи с подземными звездами.

Возможно, думал я, благодаря нашей поездке в Дуат какой-то другой мальчик, вроде Калева, не попадется на удочку этого существа. Это будет как спасти Калева, только хуже. Сублимация, как говорит мой психотерапевт.

В автобусе мы расселись по двое, и Леви пустил меня к окну.

– Тебе бы подумать над речью, – сказал он. – Мне помогает сидеть у окна.

– Да? Не далее как три месяца назад ты звонил мне в три часа ночи и утверждал, что тебе уже ничего не поможет.

– Я говорил про эпилепсию.

В "Грейхаунде" пахло резиной, бензином и чипсами. Я почувствовал то волнение, которое охватывает людей, редко путешествующих, мне захотелось метнуться Дуату навстречу быстрее автобуса, оказаться там сию же секунду. Саул о чем-то разговаривал с водителем, Лия и Вирсавия сели за нами, я слышал, как одна из них выдувает и лопает пузырь из жвачки.

– Эй, Шикарски, а у тебя член обрезан? – спросила Лия. Вслед за этим вопросом последовал болезненный пинок по ноге.

– Сама посмотри, солнышко, – ответил я. – А тебе зачем эта информация?

– Я слышала, в Дуате много жидов в шоу-бизнесе. Может, если ты сойдешь за своего, они дадут нам шоу получше.

– А, да. Мы выпьем по стопочке крови христианских младенцев, покажем друг другу свои обрезанные члены, и как-нибудь договоримся.

Автобус резко тронулся, и великая сила инерции толкнула нас с Леви к спинкам впереди стоящих кресел. Эли выглянул к нам.

– Макси, ты справишься? – спросил он строго, но улыбка тут же разгладила его лицо.

Я пожал плечами.

– Легко. Я умею делать из слов предложения, этого достаточно.

– Нет, я серьезно.

– Хотя из всех слов меня интересуют только два: неолиберализм и вагина. Первое разрушает, второе созидает. Бинарные оппозиции.

– Что ты несешь?

Я снова пожал плечами. Эли протянул руку и положил ее мне на голову, словно был сюзереном, благословляющим меня.

– Попробуй донести до них мысль. Ты же всегда хотел донести до людей какие-то свои мысли. Это ради Калева. Представляешь, как будет здорово, если его родители поймут, что он не убийца? Если его не будут ненавидеть.

Я подумал, что здорово было бы, если бы Калев завтра пришел в школу, и вырос, и прожил бы долгую, счастливую жизнь, умерев в окружении изрядно поднадоевших ему внуков. Но говорить об этом не стал. Эли единственный из нас сидел в автобусе один. И будет сидеть один еще очень-очень долго. Я приложил два пальца к виску, салютнул Эли.

– Нет проблем.

– Какая ответственность, а, Шикарски? – протянула Лия. Мне казалось, что я буквально ощущаю ее усмешку.

– А была бы ты более приятным человеком, солнышко, я бы разрешил себя обнять.

Ноготь Лии больно впился мне в руку, и я отдернул ее. Леви сказал:

– Просто не обращай внимания.

Некоторое время за окном пробегали домики, затем мы ехали вдоль железной дороги, и иногда нас обгоняли поезда, а потом по обеим сторонам шоссе протянулся лес. Мы играли тут летом, когда были совсем маленькими. Я, Леви, Эли и Калев. Уже года три лес нас не интересовал, но я еще помнил журчание речки, и причудливых больших жуков, которых мы ловили в банки, шаткие шалаши, которые называли гостиницами для бродяг и строили в количестве. По реке стремительно несся яркий мусор, и иногда мы старались выловить его, правда Леви в этом не участвовал. Все это было весело, и бессмысленно, и когда мы обедали, еда казалась такой невероятно вкусной оттого, что мы устали, и от того, как мы собирали ее, предыдущим вечером, в смешные рюкзачки.

Короче, это было настоящее, мальчишеское детство со всей его любовью к мусору, к диким, неизученным местам и к опасностям, даже если самой крупной из них была бешеная лисица, почтившая нас своим присутствием аж два раза.

О, эти счастливые летние дни. То, что после шестидесяти, когда я буду думать, придется ли мне мужественно бороться с Альцгеймером, останется у меня от того времени, которое я сейчас помню во всех подробностях. Мне нравились такие интенсивные воспоминания, которые, в конечном счете, и означают меня.

Когда Макс Шикарски говорит о самом себе, он говорит и обо всех этих сладких летних днях у быстрой реки.

Он говорит о хлопьях с шоколадным молоком.

Он говорит о военных хрониках.

О книжках, которые читал в детстве. Да обо всех прочитанных книжках вообще.

О банке лимонада, которую выиграл в супермаркете.

О своих родителях и о лучшем друге.

Обо всем, что разворачивалось с самой его первой минуты на земле.

И это прикольно. Я вдруг понял, кто я такой, и как мне нравится, кто я есть, пока за окном текло черно-белое марево зимнего леса. Я чувствовал радость, и в то же время тревогу. Насчет последнего мне не все было понятно.

Лия и Вирсавия болтали, я слышал, как Вирсавия говорит:

– Меня нет, но я существую.

И из наушников Вирсавии лилась музыка, вернее только ее тень. Лия ответила:

– Ну и? Тебе четырнадцать, это пройдет, если не убьешь себя в ближайшие пару лет.

Они обе засмеялись, снова хлопнула жвачка. Леви возил пальцами по экрану телефона, отправляя мультяшных птичек в мучительный полет. Мы ехали навстречу лучшему, по мнению ряда туристических сайтов и девчонок из инстаграмма, городу земли. Я стал напевать песенку о девочке, которая любила рок-н-ролл, и Леви сказал:

– Тшшш.

– Ты вдохновлен?

Автобус подскочил на кочке, неповоротливый синий "Грейхаунд", рекламирующий фермерские продукты.

– Я боюсь умереть от отека Квинке прямо там!

В этот момент я снова взглянул на лес и подумал, что понимаю, отчего тревога, и то липкое чувство, которое французы называют дежа вю. Именно этот лес мне снился, именно через него Калев вел меня на программу "Все звезды", и как я сразу его не узнал было для меня загадкой. Меня передернуло, и Леви заметил это.

– Все в порядке?

– Нет, – сказал я. – Вспомнил тот сон. Про Калева, у которого не было половины головы, и про лес, и про все такое.

– Ужас, – сказал Леви, продолжая сбивать дурацких зеленых свиней. – Жесткий сон.

– Ты меня вообще слушаешь?

Он сосредоточенно кивнул, высунул кончик языка, а потом легонько вскрикнул:

– Да!

– Если ты сейчас не кончил, оно того не стоило!

– Наконец-то я победил младшеклассника!

– Ну, можно и умереть со спокойной совестью.

Со спокойной совестью умереть, подумал я, глядя на полосу леса, проносящуюся мимо. Теперь он казался мне темнее, и деревья были словно обугленные скелеты, такая метафора прямиком из печи в лагере смерти. А где же большие желтые глаза?

Что значит шоу "Все звезды" в свете всего, что я узнал? Я, конечно, подумал о каком-нибудь забойном апокалипсисе, но если бы древний бог с желтыми глазами хотел его устроить, все было бы слишком просто.

Что если шоу "Все звезды" идет уже очень давно, и все на свете правда просто зрители? Если наш мир последовательно превращают в зал кинотеатра?

(Ладно-ладно, не все на свете – просто зрители, из нас выходят актеры, исполняющие самые разные роли в классическом треугольнике Карпмана).

Размышляя о том, что грандиознейшее шоу всех времен и народов уже запущено, я и не заметил, как задремал. Сон мне пришел мутный, не вполне пересекающий границу с реальностью. Мне снилось, что я еду все там же, в "Грейхаунде", и все туда же, в Дуат, и даже смотрю на лес, только и оттуда на меня смотрят. Я повернулся к Леви, но Леви не было, и автобус был пуст, я прошелся по салону, но на месте водителя тоже не оказалось никого. Тут я, конечно, запаниковал. Лес все длился и длился, хотя я совершенно точно знал, что он должен был закончиться. Сначала я не различил людей, стоящих у кромки леса, потому что все они были скорее силуэты, чем реальные существа. Затем я понял, что это они смотрят на меня, хотя головы их опущены. Людей было очень, очень много, я видел, как тени уходят далеко в лес, стоят между деревьев-скелетов в совершенно одинаковых позах.

Хористы, подумал я, они нужны любому хорошему шоу.

Я так и не понял, мертвые эти люди или нет, но мне очень не хотелось, чтобы автобус останавливался. Я сел на место водителя, нащупал ногой педаль газа и давил на нее что было сил, пока образы людей, стоящих у леса, как странные солдаты какой-то забытой армии, не смазались. Когда я обернулся, то увидел Калева. Он сидел в кресле, опуская и поднимая подлокотник. Кровь, вытекающая из его головы капала на обивку. Я подумал, что это не отмоется. Я сказал:

– Ты как долбаный Виктор Паскоу.

– Виктор ухмыляется, плоть на нем гниет.

Автобус разгонялся все быстрее, и вот я уже не видел, что там за окном. Все сложилось в бессмыслицу, за стеклом мелькали теперь сплошные яркие пятна, которых здесь быть не должно. Калев мягко пропел:

– Привет, конфетка Энни. Не принимай все так близко к сердцу. Ты же знаешь, что скоро лето!

Когда он пел, кровь стекала по его губам и подбородку за шиворот, как будто малыш, которому мама забыла повязать слюнявчик, пообедал вишневым вареньем. Калев всегда пел не то чтобы хорошо, но приятно. У него всегда так было, во всем – чуть выше среднего, такова Божья награда.

– Твоя голова, – сказал я хрипло. – Она не должна так выглядеть.

– Это не главное. Главное, как ты представляешь меня.

Глаза его теперь были человеческими, но казались светлее, чем были на самом деле, может быть, так я представлял мертвых. Вернее, не глаза, а глаз. Один уцелевший, другой – красный: разорванные сосуды и заливающая его кровь. И зрачок, как глазок яичницы, которую проткнули ножом.

– Ты хочешь помочь мне?

– Наверное. Я больше не знаю, чего я хочу.

Я посмотрел в сторону окна и увидел за ним белый шум, пустые волны, запертые в экране телевизора, начинающийся шторм.

– Ты правда хочешь этого? – спросил Калев. – Ты хочешь этого для меня?

– Я хочу помочь тебе, – сказал я. – Но мне надо, чтобы и ты помог мне. Почему ты? Почему не кто-то другой?

– А почему не я? Ты правда задумываешься о том, какую маслину выковыривать из пиццы, когда играешь с едой?

– Нет, но...

– Неважно, почему я. Потому что я услышал его однажды. Ему не было важно, кто я такой. Калев Джонс не имеет значения. Но ты – ты другое дело, Макси.

– Макс Шикарски значение все-таки имеет?

– Ты – шоумен, Макси. Это классно. Это прикольно. Это меняет мир.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты ему нравишься, потому что ты – забавный. Это – катастрофа. Он – катастрофа. Каждая катастрофа на этой долбаной Земле.

– Он питается болью?

– Насилием. Убийствами. Ему нужен был мир, где это нельзя остановить. Идеальная гармония.

– Откуда он?

– Откуда – мы. А он – ниоткуда.

Калев коснулся своего носа привычным, нервным движением. Я знал его давно и, конечно, помнил, что прежде Калев ковырялся в носу, когда нервничал, однако ко второму классу эта порочная привычка покинула сей мир. Было ужасно забавно – комичный жест, замена ловле козявок, у мертвеца с простреленной башкой. Воистину, привычка – вторая натура.

Калев сказал:

– Он проснулся от запаха крови. В самой большой заварушке, которая тебе так нравится.

– Вторая Мировая Война?

Калев сказал:

– Фабрики смерти. Поля смерти. Планета смерти.

– Ты – просто мое подсознание, подкидывающее мне готовые решения, так?

Калев продолжил напевать:

– Твой папа сказал тебе, когда ты была еще девочкой, такие вещи приходят к тем, кто их ждет.

– Мать твою, Калев! Что ему от нас нужно?

– Что тебе от него нужно?

Вторая Мировая Война. Как просто – точка отсчета современности. А современность это, в таком случае, голодный желтоглазый бог?

– Это все выглядит как долбаный бред долбаного шизофреника!

– Мир вообще-то довольно сумасшедшая штука, – сказал Калев. Я вспомнил, как он всегда успокаивал меня. Он вообще был практически невозмутим, его невозможно было застать врасплох.

– Нет, все-таки ответь, почему ты, в конце концов, сделал все это?

– Он говорит тебе – раз, говорит тебе – два, говорит тебе – три.

Калев был таким сильным и, в принципе, довольно смелым. Но все это ничего не значило. Как там? Калев Джонс ничего не значит.

– Я хочу рассказать обо всем.

– Ты хочешь привлечь его внимание. Это плохо.

– Собираешься меня отговаривать?

– Нет, ты ведь все равно сделаешь это.

– Ты думаешь, он сожрет меня?

Калев покачал головой, я увидел движение его мягкого мозга. Как гребучее желе. Меня затошнило, для сна ощущение было очень отчетливое.

– Будь осторожен, – сказал Калев. – И запомни несколько правил. Один: камера тебя любит. Два: чистить зубы нужно два раза в день. Три: неважно говоришь ты правду или нет, всего этого не существует. Четыре: у него нет слабых мест, потому что все места принадлежат ему. Пять: смотри за дорогой.

Я понял, что довольно долго нарушал последний и, может быть, самый важный пункт. Когда я обернулся к лобовому стеклу, то увидел фуру, несущуюся в сторону "Грейхаунда" во весь опор. Я вздрогнул и с этим проснулся.

"Грейхаунд" неторопливо пристраивался на остановке, и я увидел небоскребы Дуата, фрейдистские члены капитализма, туристические достопримечательности и источник хлеба и зрелищ для тысяч офисных работников. Я неспешно зевнул, Леви сказал:

– Ты разговаривал во сне.

– И что я говорил?

Эли сказал:

– Ты говорил его имя. Калева.

Мы подождали, пока все пассажиры, в основном серьезные дамы и господа с портфелями, покинут зал, как Элвис когда-то, а затем растянулись нашей большой компанией по салону. Водитель курил сигареточку, отдыхая после долгого переезда. Я проспал полтора часа, хотя сон казался мне очень коротким. После него я оказался в некоторой прострации и изрядном мандраже.

– Билли встретит нас, – сказал Эли. – Он обещал.

Билли нас не встретил. Этого стоило ожидать. Мы прождали его пятнадцать минут, я успел выкурить три сигареты, Вирсавия – две, а Лия – одну единственную. Остальные воздержались. Прямо перед нами приветственным, возбуждающим красным сиял "Бургер Кинг", откуда выходили люди с большими картонными стаканами, наполненными бодрящим, дешевым кофе. Стаканчик с кофе, кстати, такая же статусная вещь, как модель телефона. Берешь кофе в "Бургер Кинге"? Отправляйся на свою низкооплачиваемую работу, обслуживающий персонал. Средний класс пробуждается в "Старбаксе". Саул сказал:

– Охренеть. Круто. Дуат.

И, как всегда, в голосе его не хватало эмоций.

– Слушай, Саул, если Бог – режиссер, то ты попал в это кино через постель. У тебя просто нет таланта.

Саул пожал плечами, казалось, он не особенно обращает на меня внимание, поглощенный созерцанием зимнего Дуата.

Я и сам вдруг почувствовал себя таким маленьким, не только себя, но и всех нас, словно мы были малышами, которых учительница привезла на экскурсию в этот мир высоченных домов и дорогущих магазинов. Я запрокинул голову наверх, и мне казалось, что небоскребы с рекламой, пущенной по щитам на них, обступили меня, как взрослые. Эли сказал:

– Не волнуемся, я знаю, где живет Билли. Мы просто к нему пойдем.

Но я не волновался, меня захватило волной, которая несла город вперед, и я наблюдал за желтыми такси, юрко влезающими в утренний поток машин. Все было прекрасно: и белый снег, укрывающий город, и вздымающиеся из него красные, бежевые и серые дома, и широкие глаза витрин, и бродяги, разгуливающие в этот прекрасный день с бутылками вина в бумажных пакетах, и серьезные бизнесмены с кожаными чемоданами, спешившие в метро, потому что оно быстрее доставит их к месту назначения. У всего был чудно праздничный вид, и сам Дуат был как подарок, такой радостный и красивый. Всюду сияла рождественская реклама, красная, как кровь, как пульсирующее сердце города. Одинаковые слоганы (подари своему близкому что угодно, от кока-колы до донорской почки) заполонили мое сознание.

– А мы скучные провинциальные подростки, да? – спросила Вирсавия. Я повернулся к ней, и мне показалось, что она себя устыдилась – слишком короткой юбки, айфона не той модели, или даже чего-то внутри, такого провинциального, что наворачивались слезы.

– Зато мы меньше подвержены гипоксии, – сказал Леви.

– А я один раз был тут в театре, – добавил Рафаэль. – Знаешь, очень шумно. И слишком много людей.

– Тебе и в Ахет-Атоне слишком много людей, – сказал я, и все мы засмеялись. Это была, отчасти, защитная реакция. Все вдруг стало очень серьезным: большой, сияющий город, мертвый Калев, видео, выставленное в интернет и огромная, странная теория заговора. У меня закружилась голова. Лия вытащила из пачки еще одну сигарету и пошла вперед.

– Решила устроиться на работу в массажный салон, солнышко?

– А какие у тебя планы, Шикарски? Подрочишь на место, где стояли башни-близнецы?

Я пожал плечами.

– Ты, кстати, знаешь, что после их обрушения на Манхэттене еще несколько месяцев пахло гарью?

Лия не ответила, только поправила не слишком чистые волосы, и я понял, что здесь ей так же неуютно и прекрасно, как и всем нам. Леви сказал:

– Осторожнее со шприцами. Говорят, СПИДозные люди специально колют ими людей в метро. Держитесь подальше от подозрительных тощих челов.

– То есть, ото всех веганов, которые нам попадутся?