Текст книги "Дурак (СИ)"

Автор книги: Дария Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Юстиниан и Ниса выталкивают меня из квартиры, закрывают дверь, а Ниса еще и спиной к ней прижимается.

Я спускаюсь по лестнице, но к первому этажу голова так раскалывается, что приходится сесть на ступеньки. Я и не замечаю, как Ниса садится рядом. Юстиниан обходит меня, говорит:

– Чудесная сцена, однако теперь я лучше понимаю твоего отца. Родись и вырасти я в этом болоте и среди этих людей, я бы тоже захватил Империю, только чтобы всего этого больше никогда не видеть.

Наверху до сих пор воет парень, который еще более дурак, чем я, и мне хочется делать это вместе с ним. А вот Хильде замолкает.

– Ты как? – спрашивает Ниса.

– Мы пойдем и еще у кого-нибудь спросим, – говорю я. Наверное, мой голос звучит грустно, но я не отчаиваюсь, просто расстроен, что Хильде так горестно, и я никак не могу помочь ей.

– Вот, – говорю я. – Я попрошу папу приехать к ней, когда он будет в порядке. Может, они помирятся?

Юстиниан начинает смеяться, но Ниса дергает его за рукав, говорит прекратить и снова пристально смотрит на меня. Она показывает мне нож с красивой ручкой, лезвие блестит и перепачкано кремом.

– Смотри, я нож украла.

– Это не очень хорошо, – говорю я. – И вообще чаепития это не очень хорошо. Еще ни одно не закончилось счастливо.

Я прижимаюсь головой к холодным поручням, и боль перестает быть такой горячей.

– Нужен ключ, – говорю я.

– Нет, ключ точно больше не нужен, – говорит Офелла. Я по-прежнему ее не вижу. Сверху, прямо мне в ладони, падает ключ, и я слышу, как она спускается вниз по лестнице.

– Старая стерва это заслужила, – говорит она. – Кроме того, он очаровательный.

Последняя часть оправдания выходит не очень убедительной, но очень милой. Я смотрю на ключ в моих ладонях, множество завитушек переплетаются на его основании, а в самом центре его блестит, отправляя концы своих лучей во все стороны, золотая звезда.

– Спасибо тебе, Офелла!

– Я хочу накопить денег и поступить в университет, а не узнавать, что такое кочевая жизнь. Так что ты не в долгу передо мной.

Я сжимаю ключ в ладони, в этот момент дверь наверху распахивается, и я слышу стук каблуков Хильде.

Я, Юстиниан, Ниса и, наверное, Офелла одновременно срываемся с места и бежим вон из подъезда, и потом не останавливаемся тоже. Я крепко сжимаю ключ в руке и чувствую, как пульс бьется даже в ладони.

Глава 11

Мы бежим очень долго, а мне и вовсе кажется, что бесконечно, но боль в голове утихает, хотя кровь пульсирует, как горячее море. Мне кажется, мы никогда не остановимся, но я не уверен в том, что хочу. Движение становится частью меня, и мне нравится, что мы бежим вместе. Наверное, у меня внутри все еще есть кто-то первобытный, которому нравится бегать с другими такими же.

Останавливаемся мы только совершенно потерявшись. Ниса, которая быстрее нас всех, потому что скорость ее уже не человеческая, останавливается у детской площадки, разворачивается, будто пытается загородить дорогу бегущим коням. Мы тормозим, и я едва не падаю, проехавшись по влажной, темной земле.

– Офелла? – говорю я.

– Я тут, – отзывается она, я слышу ее прерывистое дыхание, но не вижу, покраснели ли ее щеки и растрепались ли волосы. А мне хочется увидеть.

Вокруг деревья, лес все больше поглощает город, и старая детская площадка, находящаяся на пути к превращению к металлолом, кажется мне последней границей, отделяющей лес в его окончательной власти от беспорядочных кусков, которые все-таки можно назвать городом. Туман стелется по земле, тусклые от времени краски, покрывающие карусель и горку, кажутся нежнее и жутче. Я оборачиваюсь, чтобы рассмотреть место, где мы оказались. Неподалеку стоит изуродованный давней бомбежкой двухэтажный дом, зеленая, почти сравнимая с цветом листьев, краска кое-где осталась не сожрана копотью. Половина дома снесена взрывом, скалятся оставленные квартиры, где, наверное, однажды жили и, может быть, умерли дети, которые катались на этой карусели. Странно видеть куски чьей-то жизни, которые брошены так давно и так сильно изранены войной. Висят оборванные провода, снесенная стена открывает комнаты, вещей в них уже нет, но кое-где остались обои. Похоже на большой и открытый кукольный дом, который посыпали пеплом, забрали оттуда вещички и человечков, а вместо них накидали камней.

– Вряд ли там кто-то живет, да?

Юстиниан говорит:

– Может, община подростков-футуристов? Если нет, то я бы ее там поселил. У меня есть знакомые.

– Юстиниан, само слово "футуризм" противоречит тому, что ты сейчас сказал, – говорит Офелла. Я уже почти привык к тому, что ее нет, но она как бы есть. Как будто она – часть моих мыслей.

– Связь времен распадается быстрее, чем ты думаешь. А будущее не всегда утопия. Я бы сказал, в большинстве случаев будущее это дистопия, основанная на ужасе перед прошлым.

– Никто тебя не понимает.

– Только ты меня не понимаешь, Офелла. Марциан меня понимает, правда, дорогой?

– Я не понимаю, где мы, – отвечаю я. Хотя Юстиниана я тоже не понимаю, но мне совсем не хочется его обижать. Я смотрю на ключ, он оставил в моей ладони красноватые отпечатки, витые и быстро исчезающие. Я сжимаю и разжимаю руку, но ключ не исчезает. Я так близко.

Влажный туман хочется потрогать руками, он густой, как табачный дым и по-лесному свежий.

– Мы что потерялись? – спрашивает Ниса. Она опускается на сиденье карусели, оно поддается с жутким скрипом. Ниса отталкивается ногой от земли и медленно плывет в молочном тумане, выдирая из металла заунывный визг.

– Это сложно сказать, – говорю я. – Поэтому пусть скажет Юстиниан.

– Скажу так: соотношение между забвением и спасением явно не в нашу пользу.

– Не преувеличивай, – говорит Офелла, а Ниса все кружится и кружится, смотря в истыканное верхушками деревьев небо.

– Мы просто вернемся обратно, – говорит Офелла. – Мне кажется, я помню, как идти.

– Тогда мы будем идти на твой голос.

Я сажусь на землю, вожу пальцами между тонких и нежных стеблей умирающих травинок. Осень здесь наступает раньше. На ноготь мне влезает крохотный жучок, ползет вверх, затем сворачивает. Он маленький и смешной. Юстиниан снова принимается насвистывать, и свист этот легко вплетается в пение металла. Момент какой-то странный, он никому не нравится, но все стремятся его продлить. Когда я, наконец, встаю, Офелла говорит:

– Пора идти. Нужно вернуться в город до темноты. И, возможно, найти место, где переночевать. Здесь есть гостиницы?

– Встречный вопрос: ты бы хотела в них ночевать?

– Ты злой человек, Юстиниан, – говорю я. А Офелла появляется перед нами очень странным образом. Сначала ничто, пустота и воздух, блестит, переливается, обретая ее силуэт, а потом появляется и сама Офелла, быстро, как будто ее окатили водой, и поток мгновенно смыл с нее краску, маскировавшую ее под окружающий мир. Она стоит, растрепанная и сложившая руки на груди, но глаза ее еще минуту мерцают, улавливая что-то, и я не вижу в них себя, хотя Офелла стоит прямо передо мной. А после глаза у нее становятся разочарованными. Она говорит:

– Ужас какой. Еще более чудовищно, чем я себе представляла.

И мне ужасно интересно, что именно она видела, пока была невидимой, как был украшен Бедлам для нее. Но это тайны ее богини, и мне кажется неудобным спрашивать об этом.

– Ты перестала трусить? – спрашивает Ниса.

– Просто здесь никого нет, бессмысленно прятаться.

Она медлит, а затем все-таки добавляет:

– И вообще нельзя увлекаться с путешествиями туда.

Мы понимающе киваем, хотя на самом деле ничего не понимаем. Офелла поправляет розовый рюкзачок, отворачивается от нас и идет назад быстро и важно, как девочка, которой поручили продать как можно больше шоколадного печенья, чтобы собрать деньги на школьную ярмарку. Ниса слезает с карусели, тоскливо тянет:

– Голова совсем не кружится.

– Зато тебя не стошнит, – говорю я.

– Только благодаря тебе я умудряюсь сохранять позитивный настрой.

Мы бежали долго и было не совсем понятно, от чего. Вряд ли Хильде в ее возрасте догнала бы нас, даже я это понимал, но отчего-то никому не пришло в голову остановиться. Может быть, Бедлам был местом из которого хотелось бежать, а может быть встреча с безумной старушкой никого не делает стабильнее. Мне ее очень жаль, кроме того, она моя тетя, у нас одна кровь. Но я совсем не чувствую вины за то, что Офелла украла ключ. Во-первых, потому что это сделала Офелла, во-вторых потому что ключ нужен мне для очень важного дела, и я его потом верну.

– А вдруг бабуля уже всех на уши подняла? – спрашивает Ниса. – И нас теперь разорвут сумасшедшие.

– Быть может, – говорит Юстиниан. – Но особенно по этому поводу не переживай, сумасшедшим повод не нужен, так что они могут устроить нам самосуд и без видимых причин.

– Прекрати, – говорю я. – Не все такие.

– Но кто-то такой.

– Это что был расизм?

– Моя мать – ведьма, я не могу быть расистом.

Мы путешествуем между деревьев. Высокие пушистые елки и тонкие осины с редкими крохотными веточками чередуются на нашем пути. Я слышу шорохи, вижу движения, и у меня теперь нет никаких сомнений в том, что города больше нет. У Офеллы сомнения, наверное, есть, потому что она решительно идет вперед.

– Ты уверена, что нам в ту сторону? – спрашивает Ниса.

– Абсолютно. У меня идеальная топографическая память.

– Лично я не помню, чтобы мы здесь бежали. Может быть, у тебя идеальное ориентирование по магнитному полю, как у птиц, и ты все-таки выведешь нас в нужное место, но мы здесь совершенно точно не проходили.

– Прекрати ее задирать, – говорю я. Но лес и вправду становится все гуще и гуще, теснее жмутся друг к другу деревья, и темнее становится от того, как сплетаются их кроны над нашими головами. Звучно взвивается вверх какая-то птица, ее темную тень даже сложно рассмотреть, но она явно большая.

Ниса говорит:

– Интересно, падальщики меня проигнорируют?

Юстиниан смеется, а мне не смешно. Я подхожу к Офелле, дергаю ее за рукав, и она оборачивается, нервная, и губы у нее дрожат.

– Что тебе?!

– Мне кажется, нам не сюда.

Офелла достает из кармана пачку тонких сигарет, ее палец скользит по колесику зажигалки, но искру она выжечь не успевает, слишком нервно все делает. Я выхватываю зажигалку, и дрожащий огонек получается у меня с первого раза. Офелла нервно затягивается, с сигаретой она, выглядящая младше, чем есть на самом деле, смотрится нелепо.

– Я точно знала! – шепчет она зло. – Я точно все помнила!

– Если тебя это утешит, я тоже думал, что нам в ту сторону, – говорит Юстиниан.

– Но нам оказалось не в ту сторону! И я понятия не имею, где мы!

– Успокойся, Офелла, – мягко говорю я. Мне хочется погладить ее по голове и успокоить, но ей это явно не понравится.

– Это все из-за тебя, Марциан!

– Из-за меня? Но ты сама захотела со мной ехать.

– Я не думала, что мы потеряемся в Бедламе! Мы не могли потеряться, я помнила дорогу! Все было в порядке!

Ее указательный палец, коронованный колечком с розовым кварцем, утыкается мне в грудь.

– Если я умру здесь из-за тебя, то…

– То что? – спрашивает Юстиниан. – Просто интересно!

– Заткнись!

– Хватит меня затыкать!

– Заткнитесь оба! – говорит Ниса. – Вы достали цапаться! Потрахайтесь уже лучше!

– Что ты сказала?

– Ты правда думаешь, что сейчас время ругаться?

Палец Офеллы так и утыкается мне под ключицу, и это даже перестает быть больно, становится приятно. Но проблема от этого не исчезает. Все начинают ругаться и очень громко обвиняют друг друга и меня. Я стою в середине, слушаю их, пока не перестаю понимать, что они говорят.

– Помолчите! – кричу я. – Замолчите все! Хоть на минуту!

И все, наверное от неожиданности, замолкают.

– Давай, мастер кризисного менеджмента, – начинает было Юстиниан, но Ниса прикладывает палец к губам, и он замолкает.

– Мы никак не можем быть далеко от Бедлама. Мы, конечно, быстро бежали и долго, но не настолько, чтобы уйти в леса. Здесь, наверняка, где-то недалеко люди. Просто этот город так построен, что очень быстро кажется, что ты в лесу.

– Но мы в лесу! – говорит Офелла. И голос ее, эхом разносящийся вокруг это подтверждает.

– Но мы в лесу, – говорю я. – Просто город совсем рядом. Давайте вернемся туда, откуда пришли. Там дом и площадка. Это жилище человека и детей человека.

– И как это нам поможет?

– Просто там мы явно были ближе к городу, – говорю я. Некоторое время мы молчим, потом Офелла кивает. Он зло бормочет себе что-то под нос, проходит мимо меня, обдав клубникой и негодованием.

– Неужели никто не рад приключениям? – спрашивает Юстиниан.

Но ответ очевидный. Обратно мы идем молча и понуро. Я расстроен, как, может быть, бывает расстроен игрок в карты, проигрывающий в последний момент. Мне всего-то не хватает что одного человека, который подскажет мне, куда идти. И теперь мне будет не хватать его очень долго. А в самом худшем случае я и мои друзья умрем здесь, и большие птицы растащат наши косточки. Может быть, кроме Нисы, которая уже умерла. Она будет отгонять от наших тел птиц большой палкой. А потом и она перестанет существовать, когда во мне совсем закончится кровь. Никому не хочется теряться в лесу, а тем более в лесу по соседству с Бедламом.

– Связь не ловит, – сообщает Офелла. Она с тоской смотрит на экран своего телефона. Ниса прокусывает подушечку пальца, потом размазывает выступившую каплю темной крови о дерево. Я вспоминаю, как она отмечала одежду, которую ей принес потом Грациниан. У них есть связь намного надежнее и древнее мобильной, и это меня немного успокаивает. Офелла смотрит на Нису, как на сумасшедшую, а Ниса только подмигивает ей. Мы продолжаем идти, Ниса периодически отмечает деревья. Я думаю, что если Грациниан в Вечном Городе, чтобы добраться сюда ему потребуется как минимум тринадцать часов на поезде.

Потом я вспоминаю скорость Нисы, пытаюсь сопоставить ее со скоростью поезда, но ни к чему не прихожу. И мы ни к чему не приходим. Когда лес, казалось бы, должен начать расступаться, он только теснее нас окружает.

– Мы совершенно точно потерялись дважды, – говорит Юстиниан. – Безо всякой надежды на то, чтобы даже найти место, где мы потерялись в первый раз.

– Это вообще возможно? – спрашивает Ниса.

– Нет! Это невозможно! Мы ведь идем в верном направлении! Это просто не может быть правдой! Нельзя потеряться, если ты идешь в правильном направлении и никуда не сворачиваешь!

Я знаю, что сейчас все снова начнут ругаться, и от этого мне становится тоскливо. А потом вижу царапины на деревьях. Они странные, не то рисунки, не то буквы неизвестного мне алфавита, не то элементы какого-то орнамента.

– Смотрите! – говорю я. Я больше хочу всех отвлечь, чем правда думаю, что эти странные штуки на деревьях могут нам помочь. С другой стороны, если они здесь, то когда-то здесь был и оставивший их человек.

– Жутковато, – говорит Ниса. И хотя я не замечал в царапинах на деревьях ничего тревожащего, Ниса права. Они не изображают ничего страшного, не покрыты кровью, и в то же время от них исходит неправильное, какое-то расходящееся с реальностью ощущение. Его сложно отследить, но сосредоточившись на нем, сложно выкинуть из головы. Линии, круги, спирали вроде как ими являются, и в то же время не имеют формы. Они тревожаще бессмысленно расположены друг с другом, так что не представляют собой ни картинки, ни надписи. Спирали или то, что могло бы ими быть, уходят в такую глубь, что кажется пространство вокруг них начинает искажаться. Когда я был маленьким, в моде были тетрадки с обложками, на которые нужно было долго смотреть, чтобы увидеть другую картинку. Учительница говорила, что это называется оптическая иллюзия, и от таких штук может болеть голова.

Я говорю:

– Стойте!

– О, вот и примитивное искусство подвезли. И как скоро нас съедят каннибалы?

Я мотаю головой, показывая, что отвечать Юстиниану не буду. Сейчас нужно сосредоточиться на том, как выбраться отсюда. Я знаю, что ответы могут быть неочевидны. Этому меня научили детективы и Атилия, которая прятала мои вещи, когда мы были маленькими. Не всегда нужно быть внимательным, чтобы что-то найти. Иногда нужно быть рассеянным.

– Мы не в музее, Марциан, мы в лесу, и нам нужно отсюда выбираться, желательно до темноты.

– Нет, – говорю я. – Ниса, ты абсолютно права. Это жуткие картинки, значит надо на них посмотреть поглубже.

Юстиниан пожимает плечами, подходит ближе, склоняет голову набок.

– На мой взгляд, работа сырая, хотя при определенных условиях это можно счесть наивным искусством. Впрочем, я бы скорее распознал здесь ментальную дезорганизацию, порождающую специфические повторяющиеся паттерны, и здесь мы снова обнаруживаем фундаментальный вопрос о границах и сущности искусства.

– Ты идиот, – говорит Ниса. И я понимаю, что предотвратить ругань не получилось. Но мне это уже все равно. Я смотрю на судорожное нагромождение спиралей, изогнутые, дающие неожиданные крены линии, дрожащие многоугольники. Я выбираю спирали, потому что спираль уходит в бесконечность, а все бесконечное, это красиво. Я смотрю на нее, склоняю голову набок, как Юстиниан, потому что Юстиниан говорит, что это помогает ему видеть. Еще он говорит, что по-настоящему видишь вещь только посмотрев на нее совсем по-другим углом. Как бы выделив то, что она не есть.

Но спирали, заходящие друг за друга не есть все, они настолько ничему не подобны, что этим и жуткие. Я отхожу подальше, приближаюсь снова, а затем просто замираю, позволяя им плыть перед моими глазами, наслаиваться друг на друга и расходиться. Постепенно линии оживают, после мерного, механического движения, которое происходит из-за устройства моих глаз, спирали начинают крутиться произвольно. Они двигаются судорожно, почти пляшут, потом расплетаются вовсе. Я будто оказываюсь во сне, где двигается то, что двигаться не должно, а вот все, что может наоборот – замирает. Мои друзья стоят совершенно неподвижно, и хотя я знаю, что могу позвать их в любой момент, чувство одиночества вдруг вырывает меня из всего повседневного и простого, из мира логичных вещей.

И я уже не знаю, что могу позвать их. И я остаюсь один на один с тем, что однажды вырезала на дереве чья-то рука, и мне кажется, что это никогда не закончится. Я не могу отвести взгляд и двинуться не могу. Может быть, это такая ловушка? Липкая, как лента, на которой жарким летом собираются мухи. Картинки вдруг начинают двигаться в обратную сторону, будто и во времени они вращаются как-то неправильно, а потом они распадаются, и я судорожно хватаюсь за них, потому что не могу пошевелиться и отвести взгляд, и весь мой мир равняется этим линиями, которые уже и не на дереве вырезаны, а существуют сами по себе.

И перестают существовать.

Они дробятся, делятся, расходятся, распадаются, расплываются, рушатся и тают. Разрушаются, дробятся на отдельные точки, и то же самое происходит с точками, и все эти частицы расходятся тоже, как будто нет ничего неделимого и неразрушимого, а все только пища для этого бесконечного уничтожения. Мне кажется, что и остатки мыслей в моей голове тоже расходятся, и само содержимое моих мыслей – знания, воспоминания, страхи и желания – рассыпается. А это значит, что и сам я тоже умираю. Хуже, чем умираю – расщепляюсь на крохотные частички меня. Я везде, но я ничто, и от этого ощущения я соскальзываю в бездну, глубины у которой нет.

И все, никаких мыслей, только голоса без слов и слова без смысла, и этих точек все больше, их множество, а я хочу только стать нулем.

У точек нет определенного цвета, но они излучают свет в моей предельной черноте, в отсутствии меня самого присутствуют они. И если собрать с неба каждую из них и бросить, как игральные кости, я снова буду существовать. Если только вспомню, что такое существование.

А потом я понимаю: это звезды. Дробление, распад и маленькие точки на ночном небосклоне. Вовсе это были не мои мысли, не мои страхи, не я распадался на части, что хуже даже, чем умереть.

Я целый, я живой, я могу двигаться, я могу говорить.

Я только на секунду почувствовал себя, как бог бесконечно раздробленный в ночном небе, мой безумный бог, который почти ничто. Я слышу, как плачет Ниса.

– Марциан! Марциан, пожалуйста!

– С ним уже бывало такое прежде?

– Он сам не придет в себя, нужно нести его!

– Если бы мы еще знали, куда нести!

Мои глаза больше не смотрят на странные царапины, оставленные кем-то, кто чувствовал моего бога или как мой бог. Мои глаза смотрят на ночное небо. И кто-то, кто не является моими друзьями и не является никем, говорит:

– Смотри за тем, что хочешь обрести. Я приведу тебя ко мне.

Ниса щипает кожу на моем запястье, больно и очень освежающе.

– Ты очнулся? Ты двинулся, Марциан!

Она взволнованно заглядывает мне в лицо: брови у нее нахмурены, губы сжаты до белизны.

– А я был без сознания?

– О, мой дорогой, ты пять часов пялился в одну точку. Мы успели оголодать и потерять надежду.

Я обнаруживаю себя лежащим на холодной траве, поднимаюсь. Мои друзья сидят вокруг меня, волнуются за нас всех.

– Ты впал в кататонический ступор, – говорит Офелла. – Раньше такое было?

– Нет, – отвечаю я. – Раньше такого не было.

– Я тебя даже кусала, чтобы разбудить!

– Ниса, ты кусала его, потому что была голодная, не выдавай это за помощь!

Шея у меня совсем не болит. Вообще ничего не болит, будто онемело, и в то же время я полон сил.

Я снова смотрю вверх, на усеянное звездами небо. Я должен найти то, что я хочу обрести. Небо усыпано звездами, и я должен следовать за своей. Мой бог сказал, что приведет меня к себе, а значит я должен смотреть на его бесчисленные глаза, и они укажут мне путь. Многие звезды на небе давным-давно мертвы, это факт из грустных книг и документальных фильмов. Говорят, после смерти мы становимся звездами, мертвыми глазами нашего бога, которые указывают на судьбу своих потомков. Где-то там, наверное, множество наших с папой предков, давным-давно мертвых, все еще сияют, чтобы я их увидел.

Сначала в ночном небе творится хаос, я не могу сосредоточиться и ищу знакомые звезды. Я знаю далеко не все, даже самые посвященные в божественные дела не могут знать всех звезд на свете. Но если бы мой бог хотел, чтобы я пришел, он бы указал мне путь под знакомыми звездами.

Далеко надо мной сияет северная, одинокая звезда.

– Глубина, – говорю я, указывая в небо. Путь должен уходить внутрь, в самую глубину, только тогда это путь к богу.

– Еще больше чокнулся, – вздыхает Юстиниан. А я ищу свою следующую звезду. За моей северной Глубиной сияет, далеко уйдя от нее, Путешествие, звезда тех, кто меняет все, не способен задерживаться на одном месте и жить одной жизнью. Затем, намного дальше и левее, я замечаю собственную звезду, ту самую главную, под которой я рожден – Милосердие.

– Мы идем далеко туда, а потом сворачиваем налево, – объявляю я.

– Убери свой указующий перст и объясни, с чего бы? – говорит Юстиниан. Я оборачиваюсь к нему и улыбаюсь, потом обнимаю его.

– Потому что мы почти пришли. Осталось совсем чуть-чуть. Мне жаль, что вы сюда попали вместе со мной и заблудились, но мой бог указал мне путь. Немножко еще пойдем, я поговорю с ним, и мы вернемся домой. Хорошо?

Юстиниан смотрит на меня, лицо его выражает недоумение, потом любопытство. Наконец, он говорит:

– Что ж, веди, пророк. Если уж тебя осенил великим знанием твой бог, то мы на тебя рассчитываем.

Ниса говорит:

– Да, я тоже в тебя верю.

Офелла закуривает еще одну сигарету, на этот раз у нее получается быстрее.

– Что? Что вы хотите от меня? Да, конечно, я тебе верю. Как будто у меня богатый выбор убеждений в этом темном, страшном лесу.

Лес действительно темный и страшный, и вечер уже глубокий, а может быть это ночь – мы столько плутали, а потом я еще и смотрел в дерево пять часов и совершенно потерял счет времени. И смотреть на часы не хочется. Сейчас особенное время, и это все, что нужно знать. Где-то далеко кричат ночные птицы, лес не меняется, деревья похожи друг на друга, шорохи будто вечно повторяются, кустарники совершенно одинаково цепляются за штанины. Нам всем тоскливо, ведь оттого что все одинаковое, наша цель как будто не приближается и не отдаляется, как если бы мы пытались взбежать вверх по эскалатору, идущему вниз.

Офелла сначала держится в стороне, показывая, что обиделась на нас, но чем дольше мы идем, тем охотнее она разговаривает, а в конце концов вклинивается между мной и Юстинианом. Оказывается, что у Офеллы замечательное чутье, потому что ровно в этот момент Юстиниан говорит:

– Нам здесь явно не рады!

И никому не рады. Я вслед за Юстинианом вскидываю голову вверх. Только сейчас я замечаю, что деревья стали выше, чем им полагается быть. Они вздымаются вверх до самого неба, и оттого я кажусь себе не больше мышки в этом огромном мире. Тонкие и высокие, деревья выглядят жутко, как представления кого-то маленького о темном-темном лесе. Как детский рисунок, который кто-то воплотил в реальность. Но внимание Юстиниана вовсе не гигантские деревья привлекли, а то, что их украшает.

Насаженные на острые ветки осин, тут и там развешаны звериные головы. Разные, разные головы лесных тварей. Они свежие, будто бы все эти существа умерли только что, ни дальше пары секунд назад. Кровь и гной капают из ноздрей и блестящих глаз, разинутые пасти источают розовую слюну и пену. Кажется, будто эти головы не просто так смотрят с осин, будто они – их логичное продолжение, древесные тела заканчиваются зубастыми головами, насаженными на ветки не по прихоти извращенного охотника, а потому, что составляют единое существо. Прямо над нами голова оленя, рот его разинут то ли в ярости, то ли в страхе, глаза налиты красным так сильно, что это заметно даже в изменчивом звездном свете. Ветвистые рога, как паутина, укрывают нити, на которых болтаются колокольчики.

– Очень доходчиво, – говорит Офелла. – Поворачиваем назад.

Юстиниан хватает ее за руку.

– Подожди! Если что-то способно оторвать оленю голову, а потом повесить ее так высоко, вряд ли от него можно просто уйти.

Я смотрю на голову оленя. Она и вправду оторвана – клочья шкуры и мяса слишком неровные, так что либо резал пьяный, либо больной, либо эту голову просто оторвали. Теперь мы идем, высоко запрокинув головы, и всюду над нами звериные морды. Мы проходим мимо медведя, чьи огромные зубы заставляют нас еще больше испугаться – не потому, что этот медведь еще может нам что-нибудь откусить, а потому, что нечто разобралось с таким страшным существом, а значит оно – еще страшнее. У меня нет никакой надежды на то, что это был человек. Волчьи, оленьи, медвежьи и заячьи головы, все они висят очень-очень высоко, зато свет луны падает прямо на них, как луч софитов, и оттого мельчайшие движения капель крови под черным звериным губам нам ясны.

Теперь мы держимся совсем близко друг к другу, и даже морозный холод Нисы кажется мне милым и домашним. Ниса говорит:

– Какой сказочный лес! А я еще хотела посмотреть на леса! Леса – отстой, пустыни рулят!

С ветвей елок свисают длинные, похожие на игрушки связки из косточек, тонких, будто вычищенных изнутри до почти полной прозрачности и звенящих от малейшего ночного ветерка.

– Это что воздушные колокольчики? – спрашивает Ниса. – Как мило.

Она тянется к косточкам, но я дергаю ее к себе.

– Не трогай, – говорю я. – Это невежливо.

На дереве прямо перед нами, примерно на уровне моих глаз висит лисья голова. Искаженная страданием морда и широко распахнутые, желтые, как у Нисы, глаза с вертикальными зрачками заставляют меня отшатнуться. В рыжем лисьем лбу горит опал, под луной в нем разгораются и гаснут искры всех на свете цветов.

Юстиниан вдруг останавливается, смотрит на лисью голову, а потом мгновенно белеет, как будто у него сердце прихватило.

– Мне кажется, я понимаю, где мы. Марциан, мы опоздали всюду. Правда, я понятия не имею, почему вы здесь.

Я смотрю на опал, внутри которого бродит сияние. Учительница говорила, что это называется иризацией. Как будто в этом камне полыхает огонь или извергается крохотный, с ноготь размером, вулкан.

– Мы здесь, – говорю я, завороженный этой красотой. – Потому что мы шли искать моего бога.

– Мы его никогда не найдем. Это похоже на Великий Лес моего бога, куда мы попадаем после смерти. Может, из-за того, что моя душа здесь самая сильная, мы все попали к моему богу?

Я пожимаю плечами. Ни на секунду ему не верю – мы идем к моему богу по его знакам.

– Я представлял здесь все несколько менее пугающим. Как будто за дизайн по нашим легендам взялся какой-то паранойик.

Юстиниан осматривается, а Офелла и Ниса переглядываются.

– Глупости, – говорит Офелла. – Я попаду в свой мир, когда умру.

– А я в свой.

Юстиниан сжимает нос лисы, как будто у нее внутри клаксон, а потом замирает, говорит:

– У вас еще есть шанс. Я знаю, чьи это охотничьи владения. Это Малый Зверь, он отправляет плохих преторианцев в небытие. Хотя так как вы не преторианцы вовсе, то вы очевидно самые плохие преторианцы здесь за долгое-долгое время.

– И что нам по-твоему делать?

– Идти вперед, – говорю я. – Это неправда. Не может быть правдой.

Я не мог так подвести папу и своих друзей.

– Марциан, – говорит Юстиниан. – Я бы на твоем месте замер.

А потом, почти без паузы, он кричит:

– Стой на месте!

Выходит настолько убедительно, что я замираю, но потом все равно оборачиваюсь. Юстиниан отличный актер, его испуганным глазам я не доверяю, но девочки жмутся друг к другу позади него, и даже Ниса выглядит такой беззащитной, что на себя не похожа. Тогда я, ощущая как передается мне их страх, смотрю вперед. В темноте между деревьев сияют опаловые глаза.

– О, – говорю я. – Привет! Ты – Малый Зверь?

Темнота расходится, как рана, и оно выходит из нее. Если это Малый Зверь, то мне не очень хочется думать, какой Зверь тогда Большой? Существо ростом, наверное, с половину дерева, причем гигантского дерева в этом лесу. А если встанет на задние лапы, то непременно достанет передними до уровня, где висят головы. Оно не является каким-то конкретным животным и даже не особенно похоже на что-то существующее. Зубастая пасть неестественно длинная, и все зубы похожи на клыки. Так я понимаю: оно в принципе не для природы создано, не чтобы питаться и жить, оно только убивает. Разрез пасти следует до самого основания черепа, и совершенно непонятно, как голова у этого зверя не распадается надвое. Длинный слюнявый язык не держится в пасти, а лапы, похожие на человеческие руки, только покрытые мехом, с длинными, гибкими пальцами переступают по земле. Искривленная спина вздымается вверх, а длинный, лишенный волос хвост, как у крысы, хлещет существо по облезлым бокам. Оно уродливое и даже не просто уродливое, а совершенно отвратительное, и только его опаловые глаза в запавших глазницах красивые до невероятности, завораживающие, такие, что хочется вечно в них смотреть. Оно раскрывает пасть, но многоголосый вой издают головы у нас над головами. Разные животные мычат, воют, рычат, скулят, и все это – предсмертные крики, записанные будто на диктофон, и повторяющиеся снова и снова, оглушающие. Существо напрягается и прыгает прежде, чем я успеваю что-либо сообразить. Но это скорее не существо быстрое, а я медленно думаю. Ниса толкает меня в сторону, оказывается рядом мгновенно, мне в это даже не верится, хотя я видел ее скорость прежде.