Текст книги "Правду! Ничего, кроме правды!!"

Автор книги: Даниил Аль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Тут он ушел бы, хлопнув дверью, а я бы остался один. Один. Вот так, как сейчас. Как обычно. Один на один со своими мыслями… Они кажутся мне такими важными, такими необходимыми для людей. Но их не замечают. Они не нужны… Люди живут так же, как жили до меня… Неужели все зря? Неужели пропала жизнь? (Садится опять за конторку, берет счеты и щелкает.) Принесли в залог шарманку. Старый хриплый ящик. Не иначе, проделал поход из Парижа в Москву и обратно… Выдано пятнадцать франков…

В дверь входит человек в длинной блузе, в потертых штанах. На голове у него картуз с прямым козырьком. Ноги – босые. Это фабричный рабочий Проспер.

П р о с п е р. Добрый день, месье Сен-Симон.

С е н – С и м о н. А, Проспер, здравствуйте! Вы снова здесь…

П р о с п е р. Месье Сен-Симон, вот десять франков, которые вы мне вчера дали. По счастью, я не успел их потратить… Верните мне мои башмаки.

С е н – С и м о н. Как? Вы ведь взяли деньги, чтобы вызвать врача… Ах, я понял, вашей жене стало легче. Она поправляется…

П р о с п е р. Да не стало ей легче… Наоборот, хуже ей…

С е н – С и м о н. Так почему же вы хотите вернуть ломбарду деньги, Проспер? Идите за врачом.

П р о с п е р. Там… на улице Мортье наши строят баррикаду…

С е н – С и м о н. Что? Баррикаду?

П р о с п е р. Ну да. Я тоже иду. А босиком много не навоюешь… Вот и нужны башмаки, месье Сен-Симон.

С е н – С и м о н (в волнении выходит из-за конторки). Опять кровь? Разве мало ее было пролито? А что от этого получили вы, рабочие? Много ли выиграла ваша семья, Проспер, от того, что ваш отец сложил голову в годы революции? Не надо новой крови, Проспер… Вспомните о своей жене, о детях…

П р о с п е р. Я потому, и иду на баррикаду, что помню о них.

С е н – С и м о н. Я знаю, пролетарии живут тяжело… Но сейчас ведь не старые варварские времена, когда все споры решались кровью… Мы живем в девятнадцатом веке! Сейчас и пролетарии и предприниматели достаточно просвещены, чтобы понять простую истину: надо создавать, а не разрушать…

П р о с п е р. Мы бы и рады поверить вам, месье Сен-Симон… Только вот удастся ли вам убедить наших хозяев, чтобы они добровольно выполнили наши требования…

С е н – С и м о н. Я долгие годы верил в то, что удастся… Я еще не теряю надежды…

П р о с п е р. А мы ее уже потеряли, месье Сен-Симон. Умирать никому из нас не хочется. Убивать тоже.

С е н – С и м о н. Тем более, Проспер. Не надо больше крови. Не ходите на баррикаду.

П р о с п е р. Там мои товарищи…

С е н – С и м о н. Понимаю. Я не учу вас быть трусом. Поверьте, Проспер, я сам не трус. Я с семнадцати лет воевал… Во Франции, в Голландии, в Америке… Был много раз ранен, награжден за смелость. (Открывает ящик конторки и вынимает пистолет.) Этот пистолет – свидетель сражения при Йорктауне… Я первый вскочил тогда на бруствер, обороняемый англичанами, и увлек за собой американцев, сражавшихся за свободу…

П р о с п е р. Как жаль, что вы не с нами, месье Сен-Симон. У нас мало умелых военачальников.

С е н – С и м о н. Не с вами?! Вы не правы, Проспер!.. Я с вами всей душой. Я потратил жизнь, чтобы разработать принципы справедливого общества. Но я убежден, что путь к этому лежит через взаимопонимание. Я не боюсь смерти, Проспер. Но пойти против своих убеждений – страшнее.

П р о с п е р. Это верно, месье Сен-Симон… Вот и я не могу не пойти на баррикаду… Так что верните мне мои башмаки…

Сен-Симон достает башмаки и протягивает их Просперу. Тот надевает их.

…Вот теперь можно идти.

С е н – С и м о н. Желаю вам удачи, Проспер.

П р о с п е р. Спасибо, месье Сен-Симон… Жаль, что вы не с нами… (Уходит.)

С е н – С и м о н. «Жаль, что вы не с нами…» Ну почему?.. Почему меня никто не хочет понять?! Пропала жизнь. (Берет в руки пистолет, взводит курок и подносит пистолет к виску.) Дрожит рука… Нет, я не трус… Рука дрожит от слабости… Пропала жизнь.

Выстрел.

З а т е м н е н и е

Возникает Николай I с теми же двумя генералами. Каждый из них докладывает, глядя в свой реестр.

П е р в ы й  г е н е р а л. Подполковник Михаил Лунин – один из зачинщиков декабрьского мятежа на Сенатской площади. Свободомыслия набрался еще в Париже, где имел личные сношения с возмутителем умов Сен-Симоном.

Н и к о л а й. В каторгу. Бессрочно.

В т о р о й  г е н е р а л. Полковник Пестель. Один из главарей всего бунта… Сочинил республиканскую конституцию для России. Находится под влиянием идей того же Сен-Симона.

Н и к о л а й. Повесить!

П е р в ы й  г е н е р а л. Чаадаев, Петр, дворянин… Впал в философические умствования. Проповедует взгляды Сен-Симона и такого же подстрекателя – Фурье.

Н и к о л а й. Объявить сумасшедшим.

В т о р о й  г е н е р а л. Шевченко, Тарас Григорьев, малоросс. Поэт и художник. Образ мыслей вольнодумный, в духе того же бунтовщика Фурье.

Н и к о л а й. Сдать в солдаты, рядовым. Писать и рисовать запретить!

П е р в ы й  г е н е р а л. Дворянин Петрашевский, а с ним и другие лица – в том числе военный инженер в отставке Достоевский Федор, а кроме того, канцелярист военного министерства Салтыков – исповедуют и распространяют идеи того же Фурье.

Н и к о л а й. Петрашевского и иже с ним к смертной казни… с заменой в каторгу. Салтыкова – в ссылку.

В т о р о й  г е н е р а л. Литератор Белинский, Виссарион. Из разночинцев. В своих статьях проповедует идеи и взгляды того же Фурье и закоренелого врага порядка англичанина Роберта Оуэна.

Н и к о л а й. В тюрьму!

П е р в ы й  г е н е р а л. Два московских студента из дворян – господа Герцен и Огарев – поклялись в вечной верности социализму… Оба являются последователями вышеназванных возмутителей – Сен-Симона, Фурье и Оуэна.

Н и к о л а й. В ссылку их! В ссылку!.. Мальчишки!..

Свет меркнет, но некоторое время еще виден Николай с его генералами и слышится: «Лишить жизни! В тюрьму! В ссылку! В солдаты!.. В каторгу! В ссылку!»

Мы видим взволнованное лицо человека в крылатке, но без шляпы. Это – Герцен. Он идет, с ужасом глядя на зарево, полыхающее над Парижем.

Г е р ц е н. Тишина. Говорят, что победил «порядок». А в ушах еще звучат выстрелы, удары пушек… Бойня. Режут… Колют… Везде умирают… Каменные раны домов дымятся, раскрывая внутренности комнат… Местами улицы уже посыпали песком… Но кровь все-таки проступает… Тишина… Но что это? Опять? Правильные залпы с небольшими расстановками… Это расстреливают. Да, «порядок» победил!.. Я, русский эмигрант Александр Герцен, бежавший от преследований царских сатрапов, свидетельствую: николаевские жандармы – это кроткие дети в сравнении с осерчалыми лавочниками, с буржуа, которые здесь, в Париже, в эти страшные июньские дни сорок восьмого года расправляются с рабочими… Правильные залпы. Это расстреливают безоружных… Прямо на улицах. Возле домов. Без суда. Какой уж тут суд! Убийство в эти жуткие дни сделалось обязанностью. Человек, не омывший себе рук в пролетарской крови, становится подозрительным… Вчерашних бродяг и воров, составивших вместе с лавочниками «национальную гвардию», теперь осыпают деньгами и наградами за то, что они не задумываясь стреляют в рабочих. Горе тем, кто прощает такие минуты! Досадно, что человек не может перечислиться в другой род зверей… Быть собакой приятнее, честнее и благороднее, нежели человеком девятнадцатого века. Прощай, отходящий мир. Прощай, Европа… Я пойду нравственным нищим по белу свету, но с корнем вон детские надежды, отроческие иллюзии… «Все, все под суд неподкупного разума!!» Прекрасные слова! Прекрасная мысль Руссо. Но ведь так и замыкается круг… Все это уже было, было, было!! Ученики Руссо двинулись в бой за царство разума… Они шли грудью против всего, что мешало их идее. Они победили. Победивши, думали: вот теперь-то!.. Но теперь-то их самих повели на гильотину. И это было лучшее, что могло с ними случиться. Они умерли с полной верой, их унесла бурная волна среди битвы, труда, опьянения. Они были уверены: когда возвратится тишина, их идеалы осуществятся… Какое счастье, что все эти энтузиасты давно схоронены! Им бы пришлось увидеть, что дело их не подвинулось ни на вершок, что их идеалы остались идеалами, что недостаточно разобрать по камешку Бастилию, чтобы сделать людей свободными.

Мы знаем события, прошедшие после их смерти… Упования теоретических умов были осмеяны. История вдоволь нахохоталась над их наукой, мыслью, теорией… Сначала она из республики сделала Наполеона… А теперь окончательно победил «порядок»… Все это бесит, сердит небольшую кучку думающих людей… Но мещане довольны. Они сыты. Их собственность защищена. Им не свобода нужна. Напротив, они хотят сильной власти… А человеку больно. Он с тоскливым беспокойством смотрит перед собой на бесконечный путь и видит, что так же далек от цели, после всех усилий, как за тысячу лет, как за две тысячи лет… О потомство! Какая участь ожидает тебя?!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Лондон. 26 июня 1859 года. Гостиная в квартире Герцена. Хозяина дожидается посетитель, человек лет 30-ти, среднего роста, с длинными каштановыми волосами и небольшой бородкой. Он носит очки в железной оправе… При виде Герцена, спускающегося в гостиную, посетитель встает и почтительно кланяется.

П о с е т и т е л ь. В сорок восьмом году, Александр Иванович, вы спрашивали, молодых – какая участь ожидает нас. Нынче, в пятьдесят девятом, я приехал сказать вам – нас ожидает борьба. Борьба не на живот, а на смерть.

Г е р ц е н. Спасибо. Наилучшие слова вы нашли для первого привета от родной земли… Спасибо, что так добро и открыто пришли ко мне. Давно ли приехали в Лондон?

П о с е т и т е л ь. Прямиком к вам из Петербурга, пароходом…

Г е р ц е н. Душевно рад… Душевно рад, как родному, каждому, кто ко мне с добрым словом из России… А сами откуда родом, молодой человек? Москвич? Петербуржец? Или из провинции?

П о с е т и т е л ь. Я родился в Саратове.

Г е р ц е н. На Волге! На Волге…

П о с е т и т е л ь. Нынче живу в Петербурге.

Г е р ц е н. А чем изволите заниматься, если не тайна?

П о с е т и т е л ь. Я литератор… Пишу по философии и по эстетике… А больше по политической экономии и истории.

Г е р ц е н. Так я знать вас должен… Читаю все, что печатается в России… Как же звать вас? Как имя ваше? Как по батюшке величать? Фамилию скорей назовите. Давайте как следует быть и познакомимся. (Широким жестом протягивает гостю руки.)

П о с е т и т е л ь. Зовут меня Николаем Гавриловичем Чернышевским.

Г е р ц е н (отступает назад). Чернышевский? Вы – Чернышевский?

Ч е р н ы ш е в с к и й. Да, это я, Александр Иванович.

Г е р ц е н. Удивлен несказанно! Вы здесь, у меня, после того как редактируемый вами «Современник» позволил себе на мой счет выпады?!.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Выпады против нас были и в вашем «Колоколе»… Но я не с тем приехал… Отставим мелочи, Александр Иванович. Позвольте мне вернуться к тому, с чего начал я разговор. Нас ожидает борьба, борьба не на живот, а на смерть. И нам надобно знать: с нами ли Герцен? Вместе мы или порознь?

Г е р ц е н. Я начал посильную борьбу за свободу, когда вы были еще младенцем, Николай Гаврилович… Я и ныне не покладая рук в этой борьбе. Мой «Колокол» с первых номеров непримиримо обличает врагов свободы.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы взяли на себя важную роль, Александр Иванович. Ваш «Колокол» – единственный свободный русский журнал. Все, что есть в России живого и честного, встретило «Колокол» с восторгом и радостью. Но в том-то и дело, что между первыми номерами и теперешними – большая разница…

Г е р ц е н. Она и должна быть. Первые номера «Колокола» выходили до пятьдесят шестого года, в эпоху Николая Палкина, в эпоху кровавую и безнадежную… Сейчас другое время…

Ч е р н ы ш е в с к и й. Теперь надежды появились? На что же? Новый царь немного распустил ошейник, и мы чуть-чуть не подумали, что уже свободны?!. Новый царь прогнал нескольких папашиных министров, и мы решили, что наступает обновление?! Николай ведь также прогнал в свое время Аракчеева, что же из этого? Неужели на эту удочку вечно будут попадаться?! И вы теперь нападаете не на царя, а лишь на его наиболее пакостных подручных, на окружающую царя камарилью. В ней, оказывается, беда. Она мешает Александру. Бедный Александр Второй! Он желает России добра, но злодеи, столпившиеся у трона, мешают ему! Вы поете теперь ту же песню, которая сотни лет губит Россию.

Г е р ц е н. Поздравляю вас! Вы, значит, против обличения чиновников-взяточников, генералов-мордобойц, помещиков, насильничающих крестьянских девочек… Теперь понятно, почему ваш журнал выступал против моих обличений!

Ч е р н ы ш е в с к и й. Сначала надо выставить программу республиканскую. Тогда каждое обличение будет ударять в цель, в царский строй. А без этого отдельные обличения только помогают правительству смывать грязь с поверхности… Будь наше правительство чуточку поумнее – оно поблагодарило бы вас за ваши обличения!

Г е р ц е н. Я понял, Николай Гаврилович, вы приехали сюда нарочно, чтобы в глаза мне нанести оскорбления…

Ч е р н ы ш е в с к и й. Нет, Александр Иванович, тысячу раз нет! Я же прямо и без обиняков сказал вам, зачем приехал. Надобно решить – вместе или врозь мы пойдем отныне… Дело ведь идет о судьбах народа нашего. Можно ли сходить здесь на мелочи, на личные оскорбления и попреки…

Г е р ц е н. Что ж, пора раз навсегда положить между нами либо мост, либо рубеж. Извольте – скажу вам о своих взглядах определенно. Я неисправимый социалист. Как был с юности – так и теперь. Впрочем, теперь все порядочные люди социалисты. Все – ученики Фурье, Оуэна, Сен-Симона.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Я тоже почитаю их своими учителями.

Г е р ц е н. Выходит – учители у нас одни… Так вот, эти учители наши неизменно искали мирных путей к установлению справедливого строя.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы правы. Они искали мирных путей. Но ведь не нашли. Не нашли, потому что их и нет! Только силою можно вырвать человеческие права. Только те права будут прочны, которые будут завоеваны. Только революция может избавить нас от рабства.

Г е р ц е н. Если солнце над нашей Родиной взойдет без кровавых туч – тем лучше… Я надеюсь, что дело освобождения крестьян обойдется без революции.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Если без революции освободят крестьян – значит, без земли, значит, на пользу только помещикам, значит, с крестьянскими бунтами значит, со шпицрутенами, значит, с расстрелами и виселицами… Ну что ж, царские выстрелы, наверное, быстрее разбудят Русь, чем мерные удары вашего «Колокола».

Г е р ц е н. Не забывайте – призвавши к топору, надо иметь силы и готовность не только лечь костьми, взявши за рукоятку, но и схватить за лезвие, когда топор слишком разойдется… Вспомните слова Пушкина – не приведи, господь, видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный… Надо проповедовать народу не Бабефа. Костюм Бабефа на русской площади негож… Надо хорошо, очень хорошо знать народ… Без знания народа его можно притеснять, можно даже завоевывать… Но освобождать – нельзя. Вот вам моя линия. Мое кредо.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы очень правы, говоря, что народ надо знать. Но ведь, живя в России, среди народа, узнать его можно лучше, чем находясь от него вдали.

Г е р ц е н. Вы ударили по самому больному месту… Да, я вынужден жить вдали от своего народа.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Пройдет время, Александр Иванович, вы пожалеете о своем снисхождении к царскому роду. Александр Второй скоро покажет николаевские зубы… Не обманывайте себя надеждами и не вводите в заблуждение других, не отнимайте энергии, когда она многим пригодилась бы… Вы делаете все, чтобы содействовать мирному решению дела… Перемените же тон. Пусть ваш «Колокол» не благовестит к молебну, а звонит в набат!

Г е р ц е н. Вот и поговорили… Лично вас я уважал и прежде, Николай Гаврилович. Человек вы прямой и честный… Да, видать, и несгибаемый. Но ведь спор наш не личный.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Не личный, вот именно. Кто прав, покажет будущее… Я верю: будущее светло и прекрасно… Надо работать для него, надо приближать будущее.

Г е р ц е н. В юности мне тоже казалось – цель близка… Но позднее на смену энтузиазму пришел сосущий душу скептицизм… Хочу верить – ваше поколение пойдет дальше, добьется большего… Мы проклинали, обличали, грозили… А вы собирайте полки… Надо быть наготове, если и в самом деле будет буря… Вам, молодым, быть штурманами в этой будущей буре. А пока – будем каждый по-своему приближать будущее… Это вы хорошо сказали.

Ч е р н ы ш е в с к и й. До свидания, Александр Иванович. От души желаю вам всего доброго…

Г е р ц е н. Прощайте… Передайте мой привет родной земле… Привет с того берега.

Домашний кабинет начальника Третьего отделения его императорского величества канцелярии. Присутствуют: начальник отделения – шеф жандармов и начальник секретного отдела – генерал.

Действие происходит в 1870—1875 годы.

Г е н е р а л. Доброе утро, ваше высокопревосходительство. Сообщение по состоянию на январь сего одна тысяча восемьсот семидесятого года.

Ш е ф. Прошу садиться. (Садится, генерал остается на ногах.) Отчего же вы…

Г е н е р а л. Двадцать первого января сего года в Париже скончался Александр Герцен.

Ш е ф (встает, крестится). Царствие ему небесное… (Задумчиво.) Год одна тысяча восемьсот семидесятый… Идет новое десятилетие… Что-то принесет оно с собой…

Г е н е р а л. Шестидесятые годы, слава богу, окончились, ваше высокопревосходительство… Чернышевский в Сибири. Герцен умер…

Ш е ф. Да. Этот «Колокол» умолк… Озаботьтесь не допустить в печать обширных поминаний… Краткие извещения о кончине, и только… Вы свободны.

Г е н е р а л. Честь имею…

Наклон головы. Остается в этой же позе. Звучит музыкальная отбивка. Шеф встает, генерал подымает голову.

Г е н е р а л. Доброе утро, ваше высокопревосходительство. Сообщение на нынешний, одна тысяча восемьсот семьдесят четвертый год.

Ш е ф. Отставить… Его величество государь император изволили выразить свое неудовольствие вашими действиями. Как это все могло случиться?

Г е н е р а л. От зарубежной агентуры было сообщено. (Читает.) «Председатель Интернационального общества… литератор Карл Маркс, под именем англичанина Воллэса, намерен пробраться в Россию со злонамеренной целью».

Ш е ф. Агентура – инструмент чуткий: чего от нее ждут – то она обычно и доносит.

Г е н е р а л. Так-то так… Однако примите во внимание, ваше высокопревосходительство, Маркс крайне интересуется Россией. Собрал целую библиотеку по российской истории… Изучил русский язык.

Ш е ф. Так что же из этого?.. Охота на Маркса – это фарс! Форменный водевиль! Помнится, еще в семьдесят первом году, в Одесском порту, какого-то иностранца сняли с парохода…

Г е н е р а л. Многие данные совпадали: уроженец Германии, подданный Англии и фамилия Маркс…

Ш е ф. Казалось бы, такого анекдота предостаточно, чтобы избежать повторений. Так нет, теперь на железной дороге схватили совершенно другое лицо…

Г е н е р а л. Изрядное сходство было, и паспорт как раз на имя Воллэса…

Ш е ф. Английский посол заявил протест. Арестованный оказался ни больше ни меньше как секретарем английского посольства сэром Воллэсом…

Г е н е р а л. Случай весьма прискорбный.

Ш е ф. История попадет в газеты. Воображаю, как будут потешаться российские почитатели доктора Маркса. К числу их, между прочим, относится и этот злющий господин…

Г е н е р а л. Щедрин? Он у нас под надзором.

Ш е ф. Кто у кого под надзором – он у нас или мы у него, – это будущее покажет…

Г е н е р а л. Все понимаю, ваше высокопревосходительство… Но согласитесь – во всяком деле бывают издержки… Даже на удочку не сразу нужную рыбу поймаешь… Это не значит, что вообще не надо удить…

Ш е ф. Пока вы удите, Маркс уже здесь.

Г е н е р а л. Не может того быть, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Отчего же не может, если вы сами его дожидаетесь? Имею вам сообщить: Маркс уже проник в наши пределы и ведет свою пропаганду.

Г е н е р а л. Помилуйте, где же это, ваше высокопревосходительство? Я бы знал…

Ш е ф. Вот именно – проворонили! Среди рабочих Нижегородского промышленного района.

Г е н е р а л. Все же не верится…

Ш е ф. И напрасно. Он уже арестован. И я с ним разговаривал.

Г е н е р а л. Я крайне смущен, ваше высокопревосходительство. Позвольте только еще слово… Уверены ли вы, что беседовали именно с Марксом? У меня с собой последний его портрет. Соизволите взглянуть на диапозитив?..

Ш е ф. Что ж, покажите.

Генерал подходит к волшебному фонарю, вставляет диапозитив в деревянной рамке и проецирует на стену портрет Маркса.

Г е н е р а л. Вот он, Карл Маркс, ваше высокопревосходительство…

Шеф звонит в колокольчик, дверь открывается.

Ш е ф. Приведите сюда арестованного.

…Сейчас вы сами убедитесь, ваше превосходительство, что я не шучу. Портрет Маркса пока выключите. В разговор не вступайте. Прошу, садитесь…

Открывается дверь, и в кабинет входит типичный молодой русский рабочий.

…Вот, полюбуйтесь, это и есть Маркс в России.

Г е н е р а л. Я молчу, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Задержанный, назовите его превосходительству ваше имя, отчество, фамилию и звание.

П е р ч а н к и н. Имя Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии Перчанкин. По званию – рабочий… слесарь.

Ш е ф. Так вот, ваше превосходительство, у слесаря Гаврилы Перчанкина обнаружена при обыске эта рукопись (показывает). Перевод на русский язык брошюры о Международном товариществе рабочих… С приложением Устава Интернационала… Это первый и пока единственный, известный мне, случай приобщения русского рабочего человека к марксистской пропаганде…

Г е н е р а л. Достойно всяческого внимания и удивления.

Ш е ф. Ну, вот видите. А сейчас вы еще не так удивитесь. Господин Перчанкин сделал на рукописи и от себя приписку. Это ваша рука, Перчанкин?

П е р ч а н к и н. Доподлинно моя, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Не очень разборчиво. Прочитайте сами его превосходительству, что вы тут изволили написать. (Протягивает рукопись Перчанкину.) Читайте, читайте…

П е р ч а н к и н. «Мы призываем всех и каждого…»

Ш е ф. Вы слышите, ваше превосходительство, – «всех и каждого»!.. Нас вы тоже призываете, Перчанкин?

П е р ч а н к и н. Вас?.. Нет.

Ш е ф. Отчего же?

П е р ч а н к и н. Я к народу обращаюсь.

Ш е ф. А мы, стало быть, не народ?

П е р ч а н к и н. Нет, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Кто же мы тогда – иностранцы, что ли?..

Перчанкин молчит.

…Прошу ответить.

П е р ч а н к и н. Как вы сами себя величать приказываете, так оно и есть – «превосходительства». Что должно понимать, выше находитесь – на народе…

Ш е ф. Читайте с начала!

П е р ч а н к и н. «Мы призываем всех и каждого на борьбу за целостное освобождение всемирного пролетариата! Будем дружно… стремиться… чтобы интернациональная организация проникла в русский рабочий мир».

Ш е ф. Ответьте, Перчанкин: каким способом, по-вашему, интернациональная организация может проникнуть к русским людям?

П е р ч а н к и н. Постепенно… Не сразу ведь и Москва строилась. Тоже с одного-двух домов зачиналась.

Ш е ф. Пример не подходит. Москва росла потому, что была нужна русскому народу. А Интернационал русским людям совершенно ни к чему. Русский человек верит в бога, любит царя и свое отечество… До Маркса с его Интернационалом русскому человеку дела нет… Вы сами хоть представляете себе этого Маркса? Видали хотя бы, как он выглядит?

П е р ч а н к и н. Не довелось.

Ш е ф (генералу). Включите фонарь. Покажите ему его Маркса…

На стене возникает портрет Маркса.

…Взгляните, Перчанкин, – это и есть Маркс. Лицо-то какое! Не доброе ведь лицо!

П е р ч а н к и н. И впрямь не доброе.

Ш е ф. Вот видите.

П е р ч а н к и н. Для вас, ваше высокопревосходительство, не доброе… А для меня доброе… Спасибо, что показали.

Ш е ф (генералу). Выключите!.. Вот что, Перчанкин, как говорится, в семье не без урода. Вы, я вижу, и есть такой урод в нашей русской семье. Изменник пользе своего отечества.

П е р ч а н к и н. Ни в жисть! Что под пользой отечества понимать – в этом и вопрос.

Ш е ф. Сначала ответьте на вопрос попроще: от кого вы получили сочинения Маркса?

П е р ч а н к и н. Вот этого не упомнил.

Ш е ф. Придется вспомнить.

П е р ч а н к и н. Не смогу!

Ш е ф. Заставим!

П е р ч а н к и н. Не надейтесь, ваше высокопревосходительство, – не вспомню.

Ш е ф. Вот как! Что ж… Как там у вас, Перчанкин, в брошюре написано – «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей»?

П е р ч а н к и н. Доподлинно так… «приобретут же они весь мир!».

Ш е ф. Это Маркс вам так внушает. А будет как раз наоборот. Был у вас целый мир: бескрайние поля, березки, чистое небо, родной дом… И все это вы потеряете. А что приобретете?

П е р ч а н к и н. Цепи.

Ш е ф. Вот так-то: хотели приобрести мир и потерять цепи, а потеряете мир и приобретете цепи. Вот она какая разница-то между пропагандой и действительностью.

П е р ч а н к и н. Я и раньше знал, на что иду, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Ну вот и идите. (Звонит в колокольчик.) Идите!

Дверь отворяется, Перчанкин идет к двери.

П е р ч а н к и н. Только и вы не обижайтесь, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Что еще?

П е р ч а н к и н. Когда мы наши цепи все-таки потеряем – вы их найдете.

Ш е ф. Идите!

Перчанкин выходит, дверь закрывается.

…Видали, какой «стружок» приплыл к нам из-под Нижня Новгорода?! Это вам не Стенька Разин, не крестьянский бунт, а многожды опаснее!

Г е н е р а л. Таких, слава богу, единицы.

Ш е ф. Не сразу и Москва строилась – это он правильно говорит… Надеюсь, вы поняли теперь, ваше превосходительство: неудовлетворительность действий ваших не в ошибочности отдельных мер, а в ошибочности доктрины… Вот вы ловите Маркса. А ловить надо его идеи. Вы убедились – они уже здесь. Уже проникают. Уже подбираются к русскому рабочему человеку… А мы видели, что такое идеи Интернационала, охватившие рабочий народ. Не забывайте, Христа ради, Парижской коммуны!

Г е н е р а л. Свежа память, ваше высокопревосходительство… Однако же, как пресекать опасные мысли, ежели не ловить их носителей?

Ш е ф. Кто сказал не ловить? Ловить! Только вдесятеро, во сто крат больше! На нас же мор идет. Эпидемия! Смертоносное поветрие… Как ограждались от чумы в прошлые времена? Поучительно вспомнить, ваше превосходительство! Где хоть один человек заболеет – сжигают всю деревню. Перекинется болезнь за околицу – палят дома во всей волости. Людей в лес, в землянки. Кругом засеки, завалы, стража… Так вот! Это досконально к нам отношение имеет! Все поставить на ноги! Не миндальничать! Мира с крамолой быть не может. Обыски повальные! Аресты повальные! Возвести новые тюрьмы, пересылки, централы! Восстановить в Шлиссельбургской крепости государеву каторжную тюрьму! Сегодня же! Сейчас же! Сию минуту передать повсюду строжайшие приказы! Прошу немедленно отправиться на телеграф! Вот так надо встречать идеи!

З а т е м н е н и е

Слышен стук телеграфных аппаратов. Стук телеграфа переходит в другой, более глухой… И мы видим камеру в Шлиссельбургской государевой тюрьме. Стены черные, потолок серебристый – раскраска под катафалк. Кровать привинчена к стене. Стол и сиденье откинуты от стены. В камере – узник. Он одет в серую куртку с черными рукавами, на голове шапка с черным крестом. На спине – черный туз. Он в очках. У него седеющая борода. Это – Герман Александрович Лопатин. Он прильнул к стене у пола и вслушивается в стук из нижней камеры, повторяя принимаемый им текст.

Л о п а т и н. «Кто вы? Кто вы?» (Стучит в ответ.) «Я Гер-ман Ло-па-тин»…

Снова слышен стук. Лопатин «читает», произнося принимаемый текст.

«…По-кон-чил само-у-бий-ством за-клю-ченный Михаил Грачевский, быв-ший член ис-пол-ко-ма пар-тии… «На-род-на-я воля». (Встает, снимает шапку.) Еще один замучен… Скольких уж нет! Скольких нет! Да и я уже пять лет как в могиле… Жива только память… Одна память… Да и она хранит столько горьких страниц.

Слышатся звуки рояля… Играют Шопена.

…Это было совсем будто вчера. Как я спешил в этот день… Как спешил… Я так спешил к вам, Тусси.

Он делает шаг вперед, на лице его радостная улыбка… И мы видим то, что видит в этот момент его память, – женщину-брюнетку, примерно 28-ми лет, – Элеонору (Тусси) Маркс.

Э л е о н о р а. Герман! Как хорошо, что я снова вижу вас! Мы все так боялись за вашу жизнь… Вы нисколько не изменились за годы нового отсутствия.

Л о п а т и н. Все позади, Тусси! Я снова здесь… Вам не к лицу плакать. Маркс всегда говорит: моя дочь по всем замашкам с детства похожа на мальчика и лишь случайно родилась девочкой… Ну, успокойтесь же… Помните – вы не плакали, когда я первый раз вернулся из Сибири… А ведь тогда вы были еще юная девушка. Вы с Марксом тогда кружились и плясали, взявшись за руки… Я так счастлив, что снова здесь… Я ведь здесь, с вами, не с этой минуты, а раньше, раньше! Как только перешел границу, я уже почувствовал себя здесь, в Лондоне, с вами, милая Тусси, со всей вашей семьей, с Марксом… Это было?.. Скажу вам точно… Четырнадцатого марта… Мне кажется, я навсегда запомню этот день – четырнадцатое марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года.

Э л е о н о р а. В этот самый день он умер…

Л о п а т и н. Умер? Кто?

Э л е о н о р а. Отец.

Л о п а т и н. Мне так горько… Тусси. Значит, всего несколько дней… всего несколько дней задержки лишили меня радости еще хоть раз в жизни обнять этого человека, которого я любил как друга, уважал как учителя и почитал как отца.

Э л е о н о р а. Мы получили много венков и телеграмм из России… Маркс очень верил в русскую революцию… Фотографию вашего Чернышевского он всегда имел перед глазами. И вас, Герман, он искренне любил. Отец часто говорил о вас: «Немногих людей я так люблю и уважаю, как его…»

Л о п а т и н. Такого отношения Маркса я не заслужил… Я еще мало сделал для революции… А в ушах у меня постоянно звучат слова Маркса: «Философы до сих пор только объясняли мир. Задача состоит в том, чтобы его переделать». Я должен вернуться в Россию.

Э л е о н о р а. Я понимаю, что не удержу вас. У меня тяжелое предчувствие, Герман… Но я не хочу отчаиваться… Вы к нам так часто возвращались… Надеюсь – вернетесь и на этот раз… Вы ведь не забудете, какими мы были друзьями, и, значит, будете чувствовать, с каким нетерпением я буду ждать малейшего известия…

Л о п а т и н. Я буду вспоминать о вас везде… Что бы со мной ни случилось… Сыграйте мне что-нибудь, Тусси, прошу вас. Что-нибудь из того, что играли, когда мы все собирались вместе…

Элеонора исчезает. Из соседней комнаты слышны звуки рояля. Элеонора играет Шопена.

Л о п а т и н. Я приехал к нему за советом… Что делать? (Задумчиво.) Что делать?.. Но Маркса больше нет… Я возвращаюсь в Россию…