Текст книги "Правду! Ничего, кроме правды!!"

Автор книги: Даниил Аль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Правду! Ничего, кроме правды!!

ОТ АВТОРА

Из всех крепостей самой неприступной является человеческий череп.

К. Маркс

Драматурга – или, как выражался Пушкин, драматического писателя – ожидает суд «по законам, им самим над собою поставленным». Поскольку это так, мне полагается слово, чтобы кратко разъяснить «законы», которыми я руководствовался в работе над пьесами сборника. В данном случае это важно.

Предлагаемые вниманию читателя пьесы близки друг другу по содержанию. Автор попытался изобразить в них существенные моменты великой битвы идей, красной нитью пронизывающей историю человечества. В этой битве можно оказаться победителем, будучи узником, закованным в цепи на дне мрачного подземелья. А можно оказаться побежденным в момент громких побед на поле боя или находясь на высшей ступени власти.

На страницах этой книги читатель встретится не только с героями вековой борьбы за справедливое социальное переустройство мира – с такими, как Томас Мор, Александр Герцен или Джон Рид, но и с их противниками, среди которых такие фигуры, как Николай I и Наполеон Бонапарт. Но пусть читатель не удивляется, увидев в ряду последних нашего современника Иннокентия Крошкина.

Казалось бы, что общего между императором Наполеоном, стяжавшим огромную славу и огромную империю, и мелким стяжателем, каким является Крошкин? С какой стати попали они в один переплет? Разумеется, это не случайно. Построение общества, о котором веками мечтали лучшие умы человечества, стало сегодня в нашей стране делом практическим. Но, как хорошо известно, недостаточно завоевать права для свободного и гармонического развития личности, мало создать для нее изобилие материальных благ. Надо создать и саму личность человека, достойного жить в обществе, где будет осуществлен великий принцип: от каждого по способностям – каждому по потребностям.

Борьба за победу человеческого в человеке столь же благородна, сколь и трудна. Вспомним слова Маркса, приведенные в качестве эпиграфа. Недооценивать Крошкиных как социальное зло, махнуть на них рукой по причине мелкости каждого из них так же неосмотрительно, как, скажем, отмахнуться от опасности болезнетворного вируса по причине его микроскопических размеров. Поэтому история, приключившаяся к Крошкиным, присутствует здесь с полным правом и основанием.

Пьесы «Правду! Ничего, кроме правды!!» и «Первая глава» строго документальны. Сразу же возникает необходимость условиться, что понимать под документальностью.

Широко распространено представление о том, что произведению документальному противопоказан вымысел. Рассуждают так: если автор вымышляет своих героев, их слова и поступки – это не документ; если же автор берет все это из документов, а тем более воспроизводит документы в их подлинном виде – это не вымысел. На основании такой чисто внешней логики вошло в обиход разделение литературы на две категории – «литература вымысла» и «литература факта» («литература без писателя»). Во избежание недоразумений я должен признать со всей откровенностью, что пьесы «Первая глава» и «Правду! Ничего, кроме правды!!», которые названы выше строго документальными, отнюдь не свободны от вымысла. Как раз напротив. Разве не является вымыслом сам факт соединения в пьесе «Первая глава» исторических лиц, живших в различные века? Главные герои в этой пьесе говорят подлинным языком своих сочинений, писем, дневников, выступлений. Но ведь одновременно с этим палач, беседующий с Томасом Мором перед тем, как отрубить ему голову, – персонаж вымышленный, так же как и служанка Шарля Фурье Клодетт, и сановник, докладывающий Наполеону, и генералы, сопровождающие Николая I при посещении им образцовой фабрики Роберта Оуэна…

В пьесе «Правду! Ничего, кроме правды!!» мера документальности выше. Ведущий от лица автора заявляет читателям и зрителям: «Прошу вас все время помнить: все участники процесса – сенаторы и свидетели – говорят только подлинным языком стенограмм. Языком исторических документов говорят и другие персонажи, появляющиеся в спектакле. Поэтому я не буду говорить вам: «Документ номер такой-то», ибо документ – все!» И это совершенно точно. Но ведь это только одна сторона дела. Есть и другая.

Работа комиссии проходила в течение двух месяцев. В пьесе весь огромный материал сведен к двум «заседаниям», то есть к двум актам. Многие участники этих заседаний вообще не встречались друг с другом, так как вызывали их в разные дни. Здесь же – хотя каждый говорит только то, что он говорил в действительности, – они сталкиваются в ожесточенных спорах. Таким образом, звучащие в пьесе диалоги одновременно и документальны и вымышленны.

Далее. По ходу заседаний Юридической комиссии Сената Соединенных Штатов, где в 1919 году происходил «суд» над Октябрьской революцией, на сцене появляются такие персонажи, как автор «Робинзона Крузо» Даниэль Дефо, как Максимилиан Робеспьер, президент Авраам Линкольн, Георгий Димитров и другие. Разумеется, это возможно только по воле автора.

Самое же главное – в произведениях документальных широко применяется метод монтажа разнородных документов. От их соединения, подобно тому как от удара железом по кремню высекается искра, возникает новое содержание, которого нет ни в одном из сочетаемых документов, так называемый «третий смысл». Происходит как бы «направленный взрыв» – достигается необходимое эмоционально-смысловое воздействие на зрителя.

Как видим, в названных пьесах документы и вымысел нерасторжимы.

«Если все это так, – может спросить читатель, – в чем же подлинность и правдивость документального произведения?» Отвечаю: отнюдь не в самом факте обращения к документам. Документ играет роль художественного средства, привлекаемого автором для воплощения своего замысла. Объективность документального произведения, как и вообще всякого художественного изображения действительности, зависит прежде всего от позиции автора, от его объективности и правдивости. Кроме того, читатель видит тот строительный материал, из которого автор возводит свое здание. Большой массив документов проходит перед его глазами. Каким бы ни был смысл, возникающий от их сочетания, каждый документ имеет свой прямой смысл. Благодаря этому читатель активно вовлечен в процесс формирования авторских оценок и выводов. Последнее особенно важно. Именно этим, как мне представляется, документальное произведение отвечает одному из важнейших требований читателя к литературе о прошлом, – требованию правдивого, предельно достоверного изображения.

А теперь, уважаемый читатель, мне остается пригласить вас в театр, в Театр вашего воображения. Это хороший театр. Он представит вам героев в очень достоверном исполнении. Вы услышите их голоса и различите тончайшие интонации их речи. «Декорации», то есть обстановка, в которой происходит действие, предстанут перед вами куда более масштабными, яркими и вместе с тем более подлинными, чем на сцене обычного театра…

Словом, все представление будет в вашем вкусе. Это произойдет потому, что в этом театре вы не просто зритель, но и режиссер. Притом вполне опытный. Автор в этом нисколько не сомневается и с полным доверием вручает вам свои пьесы.

ПЕРВАЯ ГЛАВА
Документальная драма в 3-х действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

(В ПОРЯДКЕ ПОЯВЛЕНИЯ)

Т о м а с  М о р

Д ж о

Т о м м а з о  К а м п а н е л л а

Ж е н щ и н а

Г р а к х  Б а б е ф

Ф и л и п п е  Б у о н а р р о т и

Л е т и ц и я   Б у о н а п а р т е

Н а п о л е о н  Б о н а п а р т

С а н о в н и к

Ш а р л ь  Ф у р ь е

К л о д е т т

Д ю ж а р д е н

Ф р а ж о н

Р о б е р т  О у э н

Р о б е р т  О у э н-младший

Н и к о л а й   П а в л о в и ч, великий князь (затем Николай I)

П е р в ы й  г е н е р а л

В т о р о й  г е н е р а л

А н р и  С е н – С и м о н

П р о с п е р

А л е к с а н д р  Г е р ц е н

Н и к о л а й  Ч е р н ы ш е в с к и й

Ш е ф  ж а н д а р м о в

Ж а н д а р м с к и й  г е н е р а л

П е р ч а н к и н

Г е р м а н  Л о п а т и н

Э л е о н о р а  (Т у с с и)  М а р к с

М о л о д о й  р е в о л ю ц и о н е р (его голос за сценой)

ПРОЛОГ

На сцене под звездным небом герои пьесы – люди разных эпох, соответственно одетые. Это: Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Гракх Бабеф, Филиппо Буонарроти, Шарль Фурье, Роберт Оуэн, Анри Сен-Симон, Александр Герцен, Николай Чернышевский, Гавриил Перчанкин, Герман Лопатин.

Т о м а с  М о р. Меня зовут Томас Мор. В свое время я прославился в Лондоне как честный адвокат и меня сделали лордом-канцлером Королевства Английского… В благодарность за такое повышение полагалось бы расстаться с привычкой быть во всем честным и справедливым… Но я не пожелал этого сделать… Как и всякому человеку, мне хотелось счастья… Но было так, как было.

Т о м м а з о  К а м п а н е л л а. Как странно – и мои лучшие друзья, и мои злейшие враги советуют мне одно и то же: «Кампанелла, смирись!», «Кампанелла, покайся – и ты вернешься к жизни…» Вернешься к жизни? Но разве я с ней расставался? Если меня терзает боль пыток – значит, я жив! Если меня пронизывает холодная сырость моего подземелья – значит, я жив! Если каждому моему движению мешают кандалы – значит, я жив! Все тридцать три года, проведенных в каменных гробах тюрем и подземелий, я жил! Я думал, я сочинял ученые трактаты. Я писал стихи… Я любил… Так было!

Г р а к х  Б а б е ф. Добрый вечер, друзья мои. Я готов к тому, чтобы погрузиться в вечную ночь. Меня связывает с жизнью лишь тонкая нить. Завтра она оборвется, и человека, которого звали Гракх Бабеф, не станет. Когда-нибудь, когда утихнут преследования, когда люди вздохнут свободнее, они разыщут мои рукописи… И они осуществят то, о чем мы мечтали… Они узнают, что мы не только мечтали, но и беззаветно боролись за свои идеалы… Но победить мы не смогли… Так было! Историю не переделаешь!

Ф и л и п п о  Б у о н а р р о т и. В этот день мы ждали приговора. На скамье подсудимых я, Филиппо Буонарроти, верный друг и соратник Гракха Бабефа по заговору во имя равенства, поклялся – если останусь жив – поведать потомкам о нашем времени, о нашей борьбе за справедливость. И если иной, услышав мой рассказ, недоверчиво воскликнет: «Неужели это не выдумано, неужели именно так и было?» – я с чистой совестью отвечу: именно так!

Ш а р л ь  Ф у р ь е. Еще в ранней юности я, Шарль Фурье, сын купца, выросший в лавке, поклялся в вечной ненависти к торговле… Позднее я понял, что ненавидеть надо весь наш общественный строй, основанный на эгоизме и лжи… Тогда я стал искать путь к другой, честной и справедливой, жизни. И я нашел его!

Р о б е р т  О у э н. Господа! Или лучше я скажу – товарищи мои! За мою долгую жизнь меня не раз безудержно нахваливали, а еще чаще поносили и третировали… Не мне судить – чего я больше заслуживал… Но не будь я Робертом Оуэном, которого вы все хорошо знаете, если я хоть когда-нибудь был не честен и хоть когда-нибудь подумал о своем благе раньше, чем о вашем… Я надеюсь, у вас нет сомнений, что так оно и было…

С е н – С и м о н. Вот уже две недели я – Анри Сен-Симон – питаюсь хлебом и водой, работаю без огня; я продал все, вплоть до одежды, чтобы оплатить переписку моих трудов. До такой нужды меня довела страсть к науке и к общественному благу. Многое было в моей жизни… было и это…

А л е к с а н д р  Г е р ц е н. Я горячо люблю Россию, но вынужден жить на чужбине… Я так верил в победу новой революции в Европе, а увидел ее разгром… Я одинок, в душе моей разлад и смятение… К концу жизни у меня даже было искушение переписать некоторые страницы моих воспоминаний… Но тогда перед вами предстал бы не я, не Александр Герцен, а кто-то иной… Нет! Будущему важно знать прошлое таким, каким оно было. Историю не перепишешь!

Н и к о л а й  Ч е р н ы ш е в с к и й. У нас будет скоро бунт… И я – Николай Чернышевский – буду непременно участвовать в нем… Нужно только одно – искру, чтобы поджечь все это… Меня не испугают ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня.

П е р ч а н к и н. Личное мое имя мало кто знает. Зовут меня Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии буду Перчанкин. Но звание мое известно всему роду людскому. Я – русский рабочий. А то, что из русских рабочих именно я, Перчанкин, оказался первым, до кого дошли идеи пролетарского Интернационала, основанного Карлом Марксом, – так что ж тут скажешь? Кто-то ведь должен быть первым. Так было.

Г е р м а н  Л о п а т и н. В Третьем отделении собственной его величества канцелярии хранится мое дело. В нем записано: «Герман Лопатин опасный враг установленного порядка… подвергался арестованию шесть раз, из коих единожды был освобожден за недостатком улик и пять раз совершал дерзкие побеги…» После седьмого ареста мне бежать не удалось. Я был приговорен к пожизненному заключению… Но если бы мне выпало начать жизнь сызнова – я бы сказал себе: пусть все будет так, как было!

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Томас Мор сидит в кресле, возле невысокого столика, на красных бархатных подушках. Он одет в дорогой камзол, отороченный мехом, на нем широкая (типа берета) шапка, вокруг шеи золотая цепь с орденом подвязки. В руке у Мора гусиное перо. Перед ним толстая стопка исписанных листов. Напротив него сидит человек в простой одежде. На коленях он держит узелок. Мор перевернул лист.

Т о м а с  М о р. …И ни одного нищего, понимаете, Джо?! На острове Утопия нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего. Каждая семья занимает уютный дом, причем во всех окнах вставлены стекла!

Д ж о. И всего вдоволь? И еды, и питья, и одежды?

Т о м а с  М о р. Секрет прост: там все работают. В работе выявляются способности людей. Если какой-нибудь кузнец, сапожник или столяр проявит себя на научном поприще – его переводят в ученые.

Д ж о. Это же замечательно, сэр Томас!

Т о м а с  М о р. И напротив, если ученый долгое время ничем себя в науке не проявит – его переведут обратно в ремесленники.

Д ж о. А это еще замечательнее! Моя бы воля – я бы у нас, в Англии, тоже завел такой порядок!

Т о м а с  М о р. Денег в Утопии не существует вовсе. За ненадобностью.

Д ж о. А как же тогда вот с этим? (Показывает и встряхивает мешочек с золотыми.)

Т о м а с  М о р. Золото у них идет главным образом на кандалы. В тяжелые золотые цепи заковывают опасных преступников.

Д ж о. Подумайте!..

Т о м а с  М о р. Драгоценностей жители Утопии тоже не признают. Зачем, говорят они, восхищаться сомнительным блеском жемчужины или самоцветного камушка, если можно созерцать звезды и даже само солнце! Не признают они и разницу в одежде как признак достоинства или недостатка. И в самом деле – разве не безумие думать, что ты более благороден, если носишь одежду из тончайшей шерсти? Ведь эту шерсть, хотя бы и самую тонкую, носила овца, но при этом оставалась глупой овцой…

Д ж о. Остроумно сказано, сэр Томас!

Т о м а с  М о р. Утопийцы не могут понять, почему какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и который столь же бесстыден, как и глуп, имеет у себя в подчинении многих умных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась куча золотых монет?!

Д ж о. В самом деле – почему, сэр Томас? Почему в нашей жизни все совершенно наоборот?! Да провалиться мне, если я вижу в ней хоть какой-нибудь след справедливости. Можно ли назвать справедливым, что одни ничего не делают, живут только лестью да изобретают лишь новые удовольствия – про это вы верно написали, – а другие – земледельцы, угольщики, рабочие, без которых не было бы вообще никакого общества, – живут как скоты?!

Т о м а с  М о р. Поэтому я и утверждаю, что все нынешние правительства являются не чем иным, как заговором богачей, заботящихся о своих личных выгодах.

Д ж о. Как это верно все, что вы говорите, сэр Томас. Как смело… Хорошо, что у нас есть люди, которые не боятся так говорить и писать. Но как жаль, что не все думают так же, как мы с вами…

Т о м а с  М о р. Вы в самом деле верите мне, Джо? Вы верите, что справедливые порядки, описанные в моей книге, восторжествуют?

Д ж о. Верю. В хорошее всегда охотно верится. Правда, вера это одно, а жизнь – совсем другое. Мне каждый день надо и есть, и пить, и семью напитать. Вот почему, сэр Томас, вы уж не обижайтесь на меня, взял я этот мешочек с золотыми… Работа есть работа. Пойдемте, сэр Томас.

Т о м а с  М о р. Знаю, Джо. Работа есть работа.

Бьют часы.

Джо развязывает узелок, встает и надевает темную рубаху, натягивает на руки черные перчатки по локоть, набрасывает на голову мешок с прорезями для глаз. Он поднимается и глухо произносит:

Д ж о. Сэр Томас Мор, бывший председатель палаты общин и лорд-канцлер Королевства Английского. По приговору суда ты подлежишь мучению и четвертованию. Однако, по милости короля, эта казнь заменена тебе простым отрубанием головы, каковое и надлежит мне над тобой совершить сего дня, седьмого июля, от рождества Христова тысяча пятьсот тридцать пятого года.

Т о м а с  М о р. Избави, боже, моих друзей от такой милости!

Д ж о. Сэр Томас Мор, пойдемте. Пойдемте, сэр Томас Мор.

Т о м а с  М о р. Да, Джо, пора… Впрочем… подожди чуть-чуть. Я должен дописать последнюю страницу.

Д ж о (снимает с головы мешок). Хорошо, сэр Томас, вы не торопитесь, я подожду… Как это верно то, что вы написали! Правительство – заговор богачей… Как это смело!

Томас Мор пишет, потом читает вслух.

Т о м а с  М о р. Если смотреть в чистую гладь озера, можно увидеть небо. Глядя в честную книгу – люди могут увидеть будущее. Пусть правда не в том, что страна Утопия где-то есть, а в том, что к такому разумному порядку придут все государства. Я твердо верю в это.

Томас Мор посыпает бумагу песком. Джо снова надевает на голову черный мешок и протягивает руки.

Д ж о. Сэр Томас Мор, пойдемте. Пойдемте же, сэр Томас Мор.

Т о м а с  М о р. Пойдем, палач. Ты поможешь мне взойти на помост. Обратно я уж как-нибудь сам спущусь.

Уходит, сопровождаемый палачом, вытянувшим вперед руки.

На столе, в луче света, остается стопка листов – книга.

С мокрых стен каземата, расположенного внутри крепостной башни, мерно скатываются капли. В каменном мешке – темно. Только сверху, из небольшого отверстия, заменяющего окно, падает тоненький луч солнца. Человек в жалких лохмотьях, с цепями на руках и ногах, прикован к кольцу в стене. Это Томмазо Кампанелла. Он жадно читает, подставляя книгу под луч света. При каждом его движении звенят цепи.

К а м п а н е л л а (читает). «Золото у них в Утопии идет главным образом на кандалы. В тяжелые золотые цепи заковывают опасных преступников…» (Оторвавшись от книги.) Милый, наивный сэр Томас Мор… Вот уже сто лет прошло со времени опубликования твоей благородной книги, а в мире все так же достойные терпят мучения, а господствуют негодяи.

Пока Кампанелла говорит, слышится лязг отпираемой двери, легкий стук каблуков по каменным ступеням, и в камеру спускается женщина, закутанная в плащ с капюшоном, и мы видим молодое красивое лицо. Кампанелла, не оборачиваясь, смотрит в книгу.

К а м п а н е л л а. Я не сомневаюсь, что название твоей книги станет нарицательным и все подобные несбыточные мечты будут называть утопиями.

О н а. Я племянница начальника тюрьмы. Я люблю этого человека со странным именем – Кампанелла. По-итальянски это значит – колокол…

К а м п а н е л л а. Нет, сэр Томас, этого мало – написать книгу о вымышленной счастливой стране.

О н а. Его бросили в тюрьму, когда ему было двадцать три года, обвинив в том, что он враг всех законов – и земных и небесных…

К а м п а н е л л а. Надо предложить людям реальный путь…

О н а. С тех пор вот уже восемнадцать лет инквизиторы держат его в тюрьмах, крепостных казематах, монастырских подвалах…

К а м п а н е л л а. Реальный путь к улучшению жизни…

О н а. Во время пыток он не раз терял сознание… Но ни разу не потерял мужества.

К а м п а н е л л а. Я предлагаю людям построить для всеобщего примера город…

О н а. Да, я люблю этого человека. Поэтому я прихожу к нему в камеру, хотя знаю: если меня застанут здесь – я погибла.

К а м п а н е л л а. Прекрасный новый город…

О н а. Он тоже любит меня.

К а м п а н е л л а. Этот новый город я назову – Город Солнца…

О н а. Я могу приходить к нему только в это время, когда происходит смена караула… Но именно в это время в его камеру проникает луч солнца… Кампанелла, я пришла… Я здесь, Кампанелла…

К а м п а н е л л а. Подожди, подожди! Солнце сейчас уйдет отсюда… Вот последние мгновения света… Всего несколько минут в сутки я могу смотреть в книги… (Жадно вглядывается в страницы.) О, благородный сэр Томас Мор!

Свет меркнет. Кампанелла опускает книгу.

…Вот и все. Снова тьма.

О н а. Как же ты пишешь, Кампанелла, если краткое время света ты тратишь на чтение?

В камере становится все темнее, и постепенно свет меркнет совсем.

К а м п а н е л л а. Я пишу «Город Солнца» в темноте. Вожу пером на ощупь… Рука, изувеченная пыткой, нестерпимо ноет и еле держит перо… Но Город Солнца так отчетливо, так ясно стоит перед моим взором, будто я хожу по его улицам, разговариваю с жителями…

В подземелье темно, только звон цепей говорит о жестикуляции, сопровождающей речь Кампанеллы.

…Я всегда вижу его залитым солнцем. Все здесь радует глаз. У жителей, благодаря физическим упражнениям, образуется здоровый цвет кожи, они делаются статными и красивыми. С детского возраста им прививают любовь к труду и знаниям. Девочки и мальчики обучаются наукам совместно. Опытные учителя ведут детей к городским стенам. Стены расписаны превосходной живописью, отражающей содержание наук.

О н а. Кампанелла, вспомни ученого монаха, которого ты встретил когда-то во дворе тюрьмы… он тоже не пожелал отречься от своего учения…

К а м п а н е л л а. Те, кто знает большее число искусств и ремесел, пользуются в Городе Солнца наибольшим почетом. И всегда у них все в изобилии, потому что каждый стремится быть первым в работе.

О н а. Этого монаха звали Джордано Бруно. Его сожгли на костре, от него ничего не осталось, кроме имени, которое тоже скоро забудут. Ты хочешь такой же участи?

К а м п а н е л л а. Тюрем в Городе Солнца нет… Нет там ни палачей, ни карателей, дабы не осквернять государства…

О н а. Я заклинаю тебя, Кампанелла, именем Христа и святой девы, одумайся! Против тебя замышляется новое страшное злодеяние…

К а м п а н е л л а. Тираны во всех странах будут ненавидеть Город Солнца. Они будут делать все, чтобы правда о нем не распространилась среди их народов…

О н а. К начальнику тюрьмы приходили высшие сановники из Святой службы… Они принесли разрешение от самого папы подвергнуть тебя новой страшной пытке. Я стояла в трапезной за колонной и все слышала. Я видела папскую грамоту с большой восковой печатью, подвешенной на красных шнурах…

К а м п а н е л л а. Людям, на долю которых выпадет счастье первыми вступить на путь новой жизни, придется столкнуться с многочисленными и лютыми врагами. Но они будут непобедимы!

О н а. На этот раз пытка будет продолжаться сорок часов! Сорок часов подряд!! Они тебя окончательно искалечат, они медленно и мучительно выдавят из тебя жизнь… Они все равно заставят тебя сказать все, что им нужно. Все равно заставят!

К а м п а н е л л а. О нет, женщина! «Кампанелла пыток не боится!» Это не мои слова. Так записали сами инквизиторы в своих протоколах. И тут они правы. Кампанелла пыток не боится! Он еще раз докажет, что человек свободен! Он докажет, что свободная воля несокрушима… Пусть терзают мое тело. В нем уже и так мало сил. Я весь в горстке мозга. Но убить меня уже нельзя. Нельзя убить мысль, как нельзя убить солнце. Оно взойдет несмотря ни на что!! Солнце! Я вижу тебя через стены, через тьму! Вижу твой яркий свет! Я вижу!!

И тогда на мгновение становится светло, Кампанелла стоит, протягивая закованные руки в сторону как бы видимого им солнца.

Вверху, в глубине сцены, высвечивается тюремное окно. К решетке прильнул человек. Этот жгучий брюнет – Филиппо Буонарроти. Напротив его окна угол здания монастыря св. Якова в Париже. На остроконечной крыше крыльца – красно-бело-синий флаг революции. На стене размашисто написано углем (или мелом) – «Равенство!».

Б у о н а р р о т и. Я вижу из окна моей тюрьмы монастырь святого Якова. Славное здание! Именно здесь, ровно за сто пятьдесят лет до взятия Бастилии, был похоронен бежавший во Францию Томмазо Кампанелла. И в этих же стенах с первых дней Великой французской революции обосновались якобинцы. Здесь звучали пламенные речи Робеспьера и Сен-Жюста… Здесь выступал Гракх Бабеф…

Появляется Гракх Бабеф. Он в камзоле и в белой рубашке. Длинные каштановые волосы обрамляют бледное со впалыми щеками лицо. Он решительно подходит к стене и к слову «Равенство» дописывает: «Без лжи!»

Б а б е ф. Наивные люди, прекраснодушные мечтатели – Томмазо Кампанелла, Томас Мор… Утописты! Разве можно с помощью заманчивых картин будущего уговорить богачей расстаться с собственностью и наравне со всеми идти работать?! Даже революция все еще не может с ними разделаться. Буржуа под именем народных представителей захватили власть. Поэтому те, кто утверждает, что революция окончена, – враги народа.

Б у о н а р р о т и. Ты прав, Бабеф! Но кто мог тогда подумать, что до раскрытия нашего заговора и до твоей смерти осталось всего несколько недель.

Б а б е ф. О, как ненавидят нас богатеи! «Если у вас нет оружия, – кричал один из них, – берите дубины; если нет дубин, вырывайте кости ваших родных и бейте по революционерам!» Вот до чего!! Что ж, господ собственников убеждает только один аргумент – «национальная бритва» – гильотина. Надо железной рукой подавить противников грядущей коммуны… Вы бросаете нас в тюрьмы – мы сметем вас с лица земли!.. Мы сломим диктатуру богатых и установим диктатуру бедных…

Б у о н а р р о т и. Наш заговор был раскрыт с помощью предателя. Но и на суде ты был прекрасен, Бабеф!

Б а б е ф. Пусть наше мужество послужит сигналом к пробуждению народов. Пусть они поднимутся на последний, решительный бой!

Б у о н а р р о т и. Когда тебе вынесли приговор, ты выхватил кинжал и ударил себя в грудь…

Бабеф стоит, спокойно глядя перед собой и скрестив руки на груди.

…Началось смятение. Я призвал народ, заполнявший зал, на помощь… Но сотни штыков взметнулись и пресекли движение…

Б а б е ф. У гнусных буржуа есть еще сила, которую они могут выставить против народа… Когда правительство и представляемая им порочная каста потеряли всякий стыд, когда власть стала преступной и хочет оставаться таковой, она окружает себя штыками…

Б у о н а р р о т и. Твой самодельный кинжал сломался. Лезвие так и осталось вонзенным у самого сердца. Последнюю ночь ты провел в жестоких мучениях. Утром восьмого мая тысяча семьсот девяносто седьмого года под бой барабанов и артиллерийский грохот ты был расстрелян залпом взвода солдат во дворе тюрьмы. Многое я вспомнил и передумал за долгие годы заключения. Ты был прозорлив, Бабеф, когда с тревогой говорил мне: «Не стоим ли мы сейчас перед возможностью военного правительства, которое в интересах богатых подавит народ?» Я не придал серьезного значения твоим словам и даже не вспомнил тогда об одной случайной встрече…

З а т е м н е н и е

Слышен цокот копыт, побрякивание уздечек, резкий стук в дверь.

Г о л о с  и з – з а  д в е р и. Кто это? Кто здесь?

Г о л о с  Б у о н а р р о т и. Именем революции – отворите!

Дверь отворяется. Небольшая светлая прихожая.

Г о л о с. Синьора Летиция! Синьора Летиция!..

Буонарроти входит в прихожую. Он опоясан красно-бело-синим шарфом комиссара революционного Конвента. На нем мундир, шпага, треуголка. Появляется хозяйка дома.

Б у о н а р р о т и. Добрый вечер, гражданка. Как вас зовут?

Л е т и ц и я. Летиция Буонапарте, синьор.

Б у о н а р р о т и. Я чрезвычайный комиссар Конвента Французской республики на Корсике. Занимаюсь конфискацией имущества аристократов и контрреволюционеров. Целыми сутками в походе. Прошу разрешения переночевать в вашем доме, гражданка Буонапарте.

Л е т и ц и я. В нашем доме? Это большая честь для нашей семьи, гражданин Комиссар… Но у нас большая семья… Была, правда, свободная комната одного из моих сыновей. Он служит во Франции. Но и он сейчас дома.

Б у о н а р р о т и. Вот и отлично: ваш сын солдат и я в походе – значит, мы оба умеем обходиться без комфорта.

Л е т и ц и я. Тогда, пожалуйста, сюда, гражданин комиссар. Я пришлю вам вина и мяса.

Б у о н а р р о т и. Благодарю, я не голоден. Спокойной ночи.

Летиция поднимает светильник и освещает лестницу. Буонарроти поднимается. Стучит и входит в маленькую комнату, где за столом, с пером в руке, сидит небольшого роста лейтенант в ярком артиллерийском мундире с красным воротником, на который падают длинные волосы. Его плащ, треуголка и шпага висят на стене. При виде комиссара Конвента лейтенант вскакивает и вытягивается.

Б у о н а р р о т и. Здравствуйте, лейтенант. Я комиссар Конвента Филиппо Буонарроти.

Б о н а п а р т. Здравствуйте, гражданин комиссар. Лейтенант артиллерии Наполеон Буонапарте. Нахожусь в отпуске.

Буонарроти снимает треуголку и шпагу, кладет на стул.

Б у о н а р р о т и. Чем заняты в столь позднее время, молодой человек?

Б о н а п а р т. Не стоит внимания, гражданин комиссар… Литературные опыты.

Б у о н а р р о т и. Разрешите взглянуть? (Берет лист, читает.) «Да, я чувствую, что она, – ах, смею ли я выразить райское блаженство этих слов? – что она любит меня… любит меня!.. Как это возвышает меня в собственных глазах!.. Как я благоговею перед самим собою с тех пор, что она любит меня!..» Где-то я нечто подобное читал…

Б о н а п а р т (смущенно). Это слабое подражание Гете. «Страданиям молодого Вертера»…

Б у о н а р р о т и. «Страданиям молодого Вертера»? Что ж, очень мило… Только, говоря по чести, молодой офицер мог бы заниматься чем-нибудь более полезным для республики и революции.

Б о н а п а р т. Это способ отдыхать, гражданин комиссар. Перемена работы.

Б у о н а р р о т и. А кстати, почему вы в отпуске в такое тревожное время?

Б о н а п а р т. Мне пришлось испросить отпуск, чтобы немного поправить положение семьи. Наш отец умер несколько лет назад. Семья разорилась и страшно бедствует. Братья не могут ничего заработать.

Б у о н а р р о т и. Невеселое положение… Немало забот легло на ваши юные плечи, лейтенант.

Б о н а п а р т. Однако в отпуске я не теряю времени. Я и здесь много работаю для армии.

Б у о н а р р о т и. Что же можно, сидя дома, делать для армии?

Б о н а п а р т. Прежде всего – учиться. Серьезная война требует серьезных знаний. Я изучаю математику, фортификацию, астрономию, картографию. А главное – артиллерию. Я верю в ее великое будущее. Наши генералы этого совершенно не понимают. Впрочем, генералы обычно готовы к прошлой войне, а не к той, которую они ведут.