Текст книги "Последний предел (сборник)"
Автор книги: Даниэль Кельман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Я и Каминский
Хелене
Я и в самом деле удивительное существо. Разве не оказывают мне повсюду исключительный прием? Разве не удостаивают меня уважения лучшие умы? Мне свойственно благородство души, вновь и вновь себя обнаруживающее, весьма глубокие знания, неистощимость и незаурядность идей, оригинальное чувство юмора и столь же оригинальная манера выражаться; и сверх того, полагаю, я весьма преуспел в ведении тайн человеческой натуры.
Джеймс Босуэлл. Дневник, 29 декабря 1764 г.{1}
Daniel Kehlmann. ICH UNO KAMINSKICopyright © Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main, 2003Перевод и комментарии В. Ахтынской
I
проснулся, когда проводник постучал в дверь купе:
– Начало седьмого, через полчаса приезжаем. Слышите?
– Да, – пробормотал я, – да.
С трудом заставил себя встать. Я спал, развалившись на трех сиденьях, один в купе, спина у меня болела, шея затекла. В мой сон то и дело настойчиво вторгались стук колес, голоса из коридора, объявления на каких-то станциях, меня мучили кошмары, я часто просыпался; один раз кто-то, кашляя, распахнул снаружи дверь, и мне пришлось встать, чтобы снова ее закрыть. Я потер глаза и выглянул из окна: моросил дождь. Надел ботинки, выудил из чемодана старую бритву и, зевая, вышел в коридор.
Из зеркала в туалете на меня пристально смотрело бледное лицо, волосы растрепались, на щеке отпечатался узор обивки. Я включил бритву, она не работала. Открыл дверь, успел заметить мелькнувшего на другом конце вагона проводника и крикнул:
– Можно вас на минутку?
Он подошел, со слабой улыбкой глядя на меня.
– Бритва не работает, – сказал я, – электричество, наверное, отключили.
– Быть того не может, – ответил он.
– Да сами проверьте, отключили, – настаивал я.
– Не отключили, – упрямился он.
– Отключили!
Он пожал плечами:
– Ну, значит, пробки перегорели, я-то что могу сделать?
– Но для чего же тогда существуют проводники!
– Не проводники, – возразил он, – а члены поездной бригады.
– Не важно, – процедил я.
Он спросил:
– Что вы хотите этим сказать?
– Не важно, как называется эта бесполезная профессия.
– Я не позволю себя оскорблять, полегче, а то как бы и в морду не получить, – сказал он.
– Только попробуйте, – сказал я, – я все равно буду жаловаться. Как ваша фамилия?
– И не подумаю, – заявил он, – а ты – лысый старый дебил.
Потом он повернулся и, бормоча ругательства, зашагал прочь.
Я закрыл дверь туалета и озабоченно посмотрел в зеркало. Откуда этот идиот взял, что у меня лысина? Разумеется, нет никакой лысины. Я умылся, вернулся в купе и надел пиджак. За окном по-прежнему нанизывались рельсы, опоры и провода, поезд замедлил ход, вот уже показалась платформа: рекламные щиты, телефонные будки, люди с багажными тележками. Поезд затормозил и остановился.
Я протиснулся по коридору к выходу. Кто-то меня задел, я кого-то оттолкнул. Тот самый проводник стоял на перроне, я передал ему чемодан. Он взял его, взглянул на меня, улыбнулся и шлепнул его на асфальт. «Извините!» – сказал он с ухмылкой. Я спустился на перрон, поднял чемодан и ушел.
Железнодорожного служащего в униформе я спросил, когда отходит поезд, на который мне надо было пересесть. Тот окинул меня долгим взглядом, потом вытащил откуда-то мятое расписание и, задумчиво послюнив указательный палец, стал его перелистывать.
– У вас что, компьютера нет?
Он недоуменно уставился на меня.
– Не важно, – сказал я, – давайте быстрее.
Он полистал, вздохнул, еще полистал.
– Скорый поезд отходит в шесть тридцать пять с платформы восемь…
Я торопливо зашагал дальше: вот еще, слушать этот вздор… Я шел неуклюже, спотыкаясь, – не привык так рано просыпаться. У восьмой платформы стоял мой поезд, я поднялся по ступенькам, вошел в вагон, отпихнул какую-то толстуху, пробрался на единственное свободное место у окна и в изнеможении опустился на сиденье. Через несколько минут поезд тронулся.
Напротив сидел сухопарый господин в галстуке. Я кивнул ему, тот кивнул в ответ и отвернулся. Я открыл чемодан, достал блокнот и выложил его на разделявший нас маленький столик. Я чуть было не столкнул его книгу, он едва успел ее подхватить. Времени у меня совсем не оставалось, статью нужно было сдать три дня назад.
«Итак, Ханс Баринг{2}, – строчил я, – предпринял еще одну…» Нет! «Очередную неудачную попытку ознакомить нас с подробностями жизни и творчества ряда известных…» Нет. «Выдающихся»? Нет, это уж точно не подходит, я задумался. «…Исторических личностей, и мы в очередной раз умираем от скуки. Назвать только что вышедшую из-под его пера биографию живописца…», – нет, – «…художника Жоржа Брака неудачной, вероятно, означает оказать слишком большую честь этой книге, которая…» Я прикусил карандаш. Вот сейчас, сейчас я его припечатаю… Я представил себе, с каким лицом Баринг будет читать мою статью, но так ничего и не придумал. Писать злобную рецензию – такое занудство, совсем не в кайф, даже не ожидал.
Наверное, я просто устал. Потер подбородок, щетина противно покалывала ладонь, нужно было во что бы то ни стало побриться. Я отложил карандаш и прислонился виском к оконному стеклу. Пошел дождь. Капли ударялись о стекло и уплывали против направления движения. Я моргнул, дождь пошел сильнее, казалось, капли, разбиваясь о стекло, растекаются рожицами с круглыми глазами и ртами, я зажмурился, вслушиваясь в стук барабанящих капель, задремал и несколько секунд не мог понять, где я. Ощущение было такое, будто я парю в бесконечном пустом пространстве. Когда я открыл глаза, по стеклу растекалась вода, деревья намокли и грузно клонились под тяжестью влаги. Закрыл блокнот и убрал его в чемодан. Только тут я заметил, какую книгу читает мой попутчик, – «Позднее творчество Пикассо» Ханса Баринга. Мне это не понравилось, – будто насмешка какая-то.
– Дрянь погода! – сказал я.
На мгновение он оторвался от книги.
– Не шедевр, правда? – я показал на халтуру Баринга.
– А по-моему, интересно, – возразил он.
– Это потому, что вы не специалист.
– Возможно, – отозвался он и перевернул страницу.
Я откинул голову на валик, после ночи в поезде до сих пор болела спина. Достал сигареты. Дождь постепенно стих, из тумана уже показались первые горы. Зубами вытащил из пачки сигарету. Щелкнув зажигалкой, я вдруг вспомнил «Натюрморт с пламенем и зеркалом» Каминского: трепещущие извивы светлых мазков, над которыми взметнулся остроконечный язычок пламени, точно пытаясь вырваться с плоскости холста. В каком году он его написал? Не знаю. Надо было лучше готовиться.
– Здесь не курят.
– Что?
Мой попутчик, не поднимая глаз от книги, показал на перечеркнутую сигарету на стекле.
– Всего одну затяжку!
– Здесь не курят, – повторил он.
Я бросил сигарету на пол и растоптал, стиснув зубы от злости. Ну хорошо, он сам виноват, теперь я с ним больше и разговаривать не стану. Я достал «Комментарии к творчеству Каминского» Коменева, карманного формата, с бледной печатью и непролазной путаницей сносок. Дождь перестал, в просветах между облаками засквозило голубое небо. Усталость все не проходила. Но спать нельзя, мне вот-вот выходить.
Вскоре я, поеживаясь, брел по крытому перрону, с сигаретой в зубах и стаканчиком дымящегося кофе в руке. В туалете включил бритву, она не работала. Значит, и здесь нет электричества. У входа в книжный магазин торчала вращающаяся стойка с карманными книгами в мягкой обложке: «Рембрандт» Баринга и «Пикассо» Баринга, – а в витрине, само собой, красовалась новинка «Жорж Брак{3}, или Открытие куба» Баринга, целая кипа, на сей раз издали в твердом переплете. В аптеке я купил два одноразовых бритвенных станка и тюбик пены. Вагон местного поезда был почти пуст, я откинулся на мягкую спинку кресла и тут же закрыл глаза.
Когда я проснулся, напротив сидела молодая женщина, рыжеволосая, с пухлыми губами и продолговатыми, узкими ладонями. Я посмотрел на нее, она сделала вид, будто не замечает. Я подождал. Когда она на секунду встретилась со мной глазами, я улыбнулся. Она посмотрела в окно. Но потом поспешно откинула со лба волосы, полностью скрыть смущение ей не удавалось. Я улыбаясь смотрел на нее. Через несколько минут она встала, взяла сумку и ушла.
Вот дурочка, подумал я. Может быть, сейчас ждет меня в вагоне-ресторане, но мне наплевать, вставать не хочется. Стало душно; горы то приближались, выплывая из дымки тумана, то удалялись, утопая в мареве, на скалах повисли клочья облаков, мимо пролетали деревни, церкви, кладбища, фабрики, по проселочной дороге полз мотоцикл. Потом снова луга, леса, луга; люди в комбинезонах выкладывали на шоссе дымящийся асфальт. Поезд остановился, я вышел.
Всего одна платформа, полукруглый навес над входом, маленький домик со ставнями, усатый железнодорожный служащий. Я спросил, когда отходит мой поезд, он что-то сказал в ответ на совершенно незнакомом диалекте, я не понял ни слова. Спросил еще раз, он еще раз попытался объяснить, мы беспомощно посмотрели друг на друга. Тогда он подвел меня к стенной доске «Время отправления». Разумеется, мой поезд только что ушел и следующего теперь придется ждать целый час.
В ресторане вокзала я оказался единственным посетителем.
– Что, туда, в горы? Путь-то неблизкий, вам еще ехать и ехать, – сказала хозяйка ресторана. – Вы что, туда в отпуск?
– Вот и не угадали, – ответил я. – К Мануэлю Каминскому.
– Сезон выбрали не самый удачный, но несколько погожих деньков вам точно выпадет. Это уж будьте уверены.
– К Мануэлю Каминскому, – повторил я, – Мануэлю Каминскому!
– Не знаю такого, – откликнулась она. – Не из местных он…
– Он уже двадцать пять лет здесь живет, – сказал я.
– Значит, он не отсюда родом, – констатировала она, – я так и знала.
Кухонная дверь распахнулась, толстяк поставил передо мной тарелку супа сплошь в блестках жира. Я какое-то время неуверенно разглядывал его, потом проглотил несколько ложек и сказал хозяйке:
– Как у вас хорошо.
Та снисходительно улыбнулась.
– В сельской местности, на природе, даже здесь, на этом вокзале. Вдалеке от суеты, среди простых людей.
– О чем это вы? – спросила она.
– Вдали от интеллектуалов, этих манерных снобов с университетскими дипломами. Среди людей, до сих пор ощущающих родство со своими коровами, со своими полями, с этими горами. Среди людей, которые рано ложатся и рано встают. Живут, а не вечно предаются бесплодным размышлениям!
Она хмуро посмотрела на меня и вышла; деньги я оставил на столе, чаевых не дал В восхитительно чистом туалете я побрился, как всегда, неловко: пена окрасилась кровью, а когда я ее смыл, на лице, внезапно покрасневшем и вызывающе голом, проступили темные царапины. Ну, где лысина? Что за бред, да откуда он вообще это взял? Я покачал головой, двойник в зеркале меня передразнил.
Поезд был крошечный: маленький локомотив и всего два вагона, с деревянными сиденьями, без багажного отделения. Двое рабочих в грубой спецодежде, старуха. Она посмотрела на меня и произнесла что-то на непонятном диалекте, эти двое засмеялись, поезд тронулся.
Рельсы взбирались в гору. Сила тяжести отбросила меня на деревянную спинку; когда поезд круто повернул, мой чемодан опрокинулся, один из работяг засмеялся, я взбешенно уставился на него. Еще один поворот. И еще. У меня закружилась голова. Рядом с нами разверзлось ущелье: отвесно вздымающийся, поросший травой склон с причудливым чертополохом и соснами, словно когтями вцепившимися в землю. Мы проехали туннель, теперь пропасть метнулась к нам справа, еще один туннель, пропасть опять стала преследовать нас слева. Пахло навозом. Уши у меня заложило, я сглотнул, неприятное ощущение исчезло, но через несколько минут вернулось и больше не проходило. Деревья пропали, их сменили обнесенные изгородью альпийские пастбища и очертания гор за склоном. Еще один поворот, поезд затормозил, мой чемодан опрокинулся в последний раз.
Я вышел на платформу и закурил. Головокружение постепенно отступало. За вокзалом виднелась деревенская улица, на ней трехэтажный дом с изъеденной временем и непогодой дверью и распахнутыми ставнями: «Пансион „Чудный вид“. Завтрак, домашняя кухня». Из окна на меня печально смотрела оленья голова. Ничего не поделаешь, здесь я забронировал номер, все остальное было не по карману.
За стойкой регистрации возвышалась крупная дама с прической валиком. Она старалась говорить медленно и отчетливо, но все-таки я с трудом понимал ее диалект. Лохматый пес обнюхивал пол.
– Принесите чемодан ко мне в номер, – сказал я. – Кроме того, мне нужна еще одна подушка, одеяло и бумага. Много бумаги! Как пройти к Каминскому?
Она водрузила на стойку толстые руки и посмотрела на меня. Пес нашел какие-то объедки и, сопя и чавкая, принялся их разгрызать.
– Он меня ждет, – подчеркнул я, – я не турист. Я его биограф.
Она, по-видимому, задумалась. Пес ткнулся носом в мой ботинок. Я подавил желание его пнуть.
– За домом, – сказала она, – все время в гору. С полчаса пешком, потом увидите дом с башенкой. Хуго!
Мне потребовалась секунда, чтобы осознать, что она обращается к собаке.
– Наверное, часто о нем спрашивают?
– Кто?
– Ну, не знаю. Туристы. Поклонники. Ну, кто-нибудь.
Она пожала плечами.
– А вы вообще знаете, кто это?
Она молчала. Хуго хрюкнул и выронил что-то из пасти; я изо всех сил пытался не смотреть в его сторону. За окном пророкотал трактор. Я поблагодарил и вышел.
Горная тропа начиналась за полукруглой главной площадью, двумя витками поднималась над крышами и проходила по бурой россыпи валунов. Я глубоко вдохнул и зашагал.
Подъем оказался утомительнее, чем я ожидал. Не успел я сделать и нескольких шагов, как рубашка прилипла к телу. От лугов поднимался теплый пар, солнце нещадно палило, по лбу у меня стекали капли пота. Когда я, задыхаясь, остановился, оказалось, что я одолел всего два витка серпантина.
Я снял пиджак и набросил его на плечи. Он упал; я попытался завязать рукава на поясе, пот стекал в глаза, я его отирал. Кое-как одолел еще два витка, потом мне пришлось отдохнуть.
Я сел на землю. У моего уха тоненько, противно звенел комар, внезапно тоненький писк умолк; через несколько секунд у меня зачесалась щека. От сидения на влажной траве намокли штаны. Я встал.
Наверное, самое важное – дышать в такт шагам. Но мне это не удавалось, то и дело приходилось останавливаться, скоро я весь взмок, дыхание с хрипом вырывалось из груди, волосы прилипли ко лбу. За спиной у меня послышался глухой шум, я испугался и шарахнулся в сторону, меня обогнал трактор. Водитель равнодушно посмотрел на меня, голова у него моталась из стороны в сторону от толчков мотора.
– Не подбросите? – завопил я.
Он меня не замечал. Я кинулся за ним следом, еще немного – и я запрыгнул бы на гусеницу. Но потом я отстал и уже не сумел его догнать, беспомощно глядя, как он, удаляясь, взбирается в гору, все уменьшается и уменьшается и наконец исчезает за последним поворотом. В воздухе еще долго висел запах бензина.
Через полчаса я, тяжело дыша, отупев от усталости, плохо соображая, стоял на вершине, обхватив деревянный столб. Едва я обернулся, как мне показалось, будто склон обрушился в пропасть, а небесный свод взмыл ввысь, твердь опрокинулась, я судорожно вцепился в столб и подождал, пока приступ головокружения не пройдет. Вокруг росла чахлая трава, там и сям перемежавшаяся заплатами гальки, впереди дорога едва заметно шла под уклон. Я медленно стал спускаться, через десять минут она влилась в маленькую, не замкнутую с юга котловину с тремя домами, автостоянкой и асфальтированной улицей, ведущей в долину.
Да, черт побери, широкая, ровная улица! Надо же мне было дать такой крюк, и потом, я мог поехать в горы на такси. Я вспомнил о толстухе в гостинице: она еще об этом пожалеет! На стоянке были припаркованы, я пересчитал, четыре машины. На первой двери висела табличка «Клюр», на другой «Доктор Гюнцель», на третьей – «Каминский». Некоторое время я ее рассматривал. Мне предстояло свыкнуться с мыслью, что он действительно здесь живет.
Дом оказался большой и некрасивый, в два этажа, с остроконечной декоративной башенкой, неуклюжим подражанием стилю модерн. У садовой калитки был припаркован серый «БМВ»; некоторое время я с завистью его рассматривал, я бы тоже от такого не отказался. Я пригладил волосы, надел пиджак и ощупал комариный укус на щеке. Солнце уже садилось, моя тень, узкая и длинная, легла у моих ног на лужайке. Я позвонил.
II
ослышались шаги, в замке повернули ключ, распахнулась дверь, и на меня недоверчиво уставилась женщина в грязноватом переднике. Я назвал свое имя, она кивнула и захлопнула дверь.
Я уже подумывал позвонить еще раз, но тут дверь снова распахнулась: на пороге появилась другая женщина, лет сорока пяти, высокая и худая, черноволосая, с узкими, почти как у японки, глазами. Я назвал свое имя, скупым жестом она пригласила меня войти:
– Мы ждали вас только послезавтра!
– Смог вырваться раньше.
Я прошел вслед за ней по пустому коридору, в конце которого виднелась приоткрытая дверь; из-за нее доносилась невнятная разноголосица.
– Надеюсь, я не причинил беспокойства.
Я замолчал, давая ей время заверить, что, конечно, никакого, помилуйте, но она ни в чем меня заверять не стала.
– А вот про улицу вы могли бы сказать! Я ведь взбирался по горной тропе, чуть в пропасть не сорвался. Вы его дочь?
– Мириам Каминская, – холодно произнесла она и распахнула другую дверь. – Подождите, пожалуйста!
Я вошел. Диван и два кресла, радиоприемник на подоконнике. На стене висел написанный маслом пейзаж с сумеречными холмами; возможно, Каминский, да, пожалуй, средний период, начало пятидесятых. Стена над камином была покрыта копотью, кое-где с потолка свисала паутина, колеблемая неощутимым сквозняком. Я хотел было сесть, но в этот момент вошли Мириам и – я сразу же его узнал – ее отец.
Я и не представлял себе, что он такой маленький, просто крошечный, и неуклюжий, – ничего не осталось от прежней стройности, запечатленной на фотографиях. На нем был свитер и непрозрачные черные очки. Мириам вела его под руку, другой рукой он сжимал белую трость. Кожа у него была изжелта-смуглая, в морщинах, жесткая и огрубевшая на вид, дряблые щеки обвисли, кисти рук казались неестественно большими, растрепанные волосы встопорщились. Он был в потертых вельветовых штанах и кедах, правый шнурок развязался и волочился за ним по полу. Мириам подвела его к креслу, он ощупью нашел подлокотник и сел. Она не села и пристально смотрела на меня.
– Вас зовут Цёльнер.
Я растерялся: это прозвучало утвердительно, к тому же мне пришлось побороть приступ непонятной застенчивости. Я протянул руку, встретился взглядом с Мириам и снова ее отдернул; ну конечно, что за неловкость! Я откашлялся.
– Себастьян Цёльнер.
– И мы вас ждем.
Это что, вопрос?
– Если не возражаете, – предложил я, – мы можем начать прямо сейчас. Я проделал большую подготовительную работу.
И правда, ради этого я почти две недели мотался в разъездах. Я еще никогда не занимался одним проектом так долго.
– Вы удивитесь, когда узнаете, скольких ваших старых знакомых мне удалось найти.
– Подготовительную работу… – повторил он. – Знакомых…
Меня охватила легкая паника. Он вообще понимает, о чем речь? Он пожевал губами, склонил голову и, казалось – но это была, конечно, иллюзия, – смотрел мимо меня на картину на стене. Я беспомощно взглянул на Мириам.
– У отца мало знакомых.
– Не так уж мало, – возразил я, – в одном Париже…
– Вы должны меня извинить, – сказал Каминский, – я только что встал с постели. Два часа пытался заснуть, потом принял снотворное и встал. Мне нужен кофе.
– Тебе нельзя кофе, – напомнила Мириам.
– Приняли снотворное и встали? – переспросил я.
– Я всегда тяну до самого конца, все думаю, вдруг все-таки засну без снотворного. Так, значит, вы мой биограф?
– Я журналист, – пояснил я, – публикуюсь в нескольких крупных газетах. Сейчас работаю над вашей биографией. У меня к вам несколько вопросов, если хотите, можем начать завтра.
– Статьи пишете? – Огромной ладонью он провел по лицу. Челюсти у него безостановочно двигались.
– Прежде всего вы будете работать со мной, – вставила Мириам. – Ему нельзя волноваться.
– Мне можно волноваться, – откликнулся он. Свободной рукой она обняла его за плечо, улыбнувшись мне поверх его головы:
– Врачам виднее.
– Я благодарен за любую помощь, – осторожно начал я, – но, разумеется, в первую очередь я буду интервьюировать вашего отца. Он первоисточник как таковой.
– Я первоисточник как таковой, – повторил он.
Я потер виски. Все шло к чертям. Ну при чем тут волнения? Мне тоже нельзя волноваться, да никому нельзя. Ну просто смешно!
– Я большой почитатель вашего отца, его картины изменили… мой взгляд на мир.
– Но это же не так, – сказал Каминский.
Я покрылся испариной. Конечно, это было не так, но я еще никогда не встречал художника, который не поверил бы этой лжи.
– Клянусь вам! – я прижал руку к груди, вспомнил, что этот жест не может произвести на него впечатления, и поспешно ее убрал.
– Более преданного поклонника, чем Себастьян Цёльнер, у вас нет.
– Чем кто?
– Чем я.
– Ах да. – Он вскинул голову и снова опустил, на какую-то секунду у меня возникло ощущение, будто он на меня посмотрел.
– Мы рады, что эту работу доверили именно вам, – сказала Мириам, – предложений было много, но…
– Не так уж много, – перебил ее Каминский.
– Ваш издатель очень рекомендовал вас. Он о вас весьма высокого мнения, – добавила Мириам.
Трудно было в это поверить. Я только однажды встречался с Кнутом Мегельбахом у него в офисе. Он метался по своему кабинету, одной рукой брал книги с полок и снова заталкивал назад, другой играл мелочью в кармане штанов. Я вдохновенно лгал о предстоящем Ренессансе Каминского: будут появляться новые диссертации, парижский Центр имени Помпиду подготовит специальную выставку, а историческая ценность его воспоминаний? Нельзя забывать, с кем он был знаком, ведь его учил живописи Матисс, он дружил с Пикассо, его воспитывал Рихард Риминг, великий поэт. Я хорошо знаком, собственно говоря, даже дружен с Каминским, нет никаких сомнений, что он будет говорить со мной откровенно. Недостает лишь самой малости, чтобы он стал предметом всеобщего интереса, о нем будут писать в иллюстрированных журналах, цены на его картины поднимутся, а его биография точно будет бестселлером.
– И что же это? – спросил Мегельбах. – Чего не хватает?
– Конечно, пусть сначала умрет.
Какое-то время Мегельбах ходил туда-сюда и размышлял. Потом он остановился, с улыбкой посмотрел на меня и кивнул.
Я ответил Мириам:
– Весьма польщен. Кнут – мой старый друг.
– Так как, вы сказали, вас зовут? – спросил Каминский.
– Мы должны еще кое о чем договориться, – вставила Мириам. – Услуга…
Ее прервал звонок моего мобильного телефона. Я вытащил его из кармана штанов, увидел номер абонента и отключил.
– Что это было? – спросил Каминский.
– Услуга за услугу: будьте любезны показывать нам все, что собираетесь публиковать. Вы согласны?
Я посмотрел ей в глаза. Я ждал, что она отведет взгляд, но, как ни странно, она не сдалась. Я уставился в пол, на свои грязные ботинки.
– Конечно.
– А что касается старых знакомых, они вам не понадобятся. Для этого есть мы, – сказала она.
– Само собой.
– Завтра меня не будет, можем начать послезавтра. Вы зададите мне вопросы, а если возникнет необходимость, отец что-то дополнит.
Несколько секунд я молчал. В тишине до меня доносилось свистящее дыхание Каминского, он причмокивал губами. Мириам посмотрела на меня.
– Согласен, – произнес я.
Каминский наклонился и закашлялся, плечи у него затряслись, лицо покраснело, он прижал ладонь ко рту. Я с трудом удержался, чтобы не похлопать его по спине. Когда приступ прошел, он оцепенел, словно выпотрошенный.
– Значит, мы все выяснили, – сказала Мириам. – Вы остановились в деревне?
– Да, – ответил я неопределенно, – в деревне.
Уж не предложит ли она у них переночевать? Это было бы мило.
– Ну хорошо, нас ждут гости. Встретимся послезавтра.
– У вас гости?
– Соседи и владелец галереи, где отец выставлялся. Вы его знаете?
– Говорил с ним на прошлой неделе.
– Мы передадим ему, что вы у нас были.
Мне показалось, что она уже думает о чем-то другом. Она неожиданно крепко пожала мне руку и помогла отцу встать. Они медленно пошли к двери.
– Цёльнер, – Каминский остановился, – сколько вам лет?
– Тридцать один.
– Почему вы это выбрали?
– Что?
– Журналистику. Зачем вы пишете для крупных газет? Чего хотите добиться?
– Мне это просто интересно! Многому учишься, можешь заниматься тем, что…
Он покачал головой.
– Да мне просто не хочется делать ничего другого!
Он нетерпеливо стукнул тростью о пол.
– Ну, не знаю… Так получилось. Раньше работал в рекламном агентстве.
– Ах вот как?
Это прозвучало странно; я смотрел на него и пытался понять, что он хотел этим сказать. Но голова у него упала на грудь, а лицо утратило всякое выражение. Мириам вывела его, и я услышал, как по коридору удаляются их шаги.
Я уселся в кресло, с которого только что встал старик. Сквозь окно косо падали солнечные лучи, в них танцевали серебряные пылинки. Неплохо, пожалуй, было бы здесь пожить. А почему бы и нет: Мириам лет на пятнадцать старше меня, но сойдет, она еще ничего себе. Старик скоро умрет, нам останутся этот дом, его состояние, наверняка некоторые картины. Я буду жить здесь, распоряжаться его художественным наследием, может быть, открою музей. У меня наконец будет время для серьезной работы, напишу толстую книгу. Не слишком толстую, но достаточно толстую, чтобы занять место на полках книжных магазинов, где стоят романы. Может быть, с картиной моего тестя на обложке. Или лучше что-нибудь из классики? Вермеера{4}? Название темным шрифтом. В хорошем переплете, на плотной бумаге. Связи у меня есть, значит, положительные рецензии обеспечены. Я покачал головой, встал и вышел.
Дверь в конце коридора теперь была закрыта, но из-за нее по-прежнему доносились голоса. Я застегнул пиджак. Сейчас потребуется вся моя решимость и умение завязывать контакты. Я откашлялся и быстро вошел.
Большая комната с накрытым столом и двумя картинами Каминского на стенах: одна – совершенно абстрактная, другая – туманный городской пейзаж. Вокруг стола и у окна стояли люди с бокалами в руках. Когда я вошел, все замолчали.
– Привет! – воскликнул я. – Я Себастьян Цёльнер. Лед тут же был сломан; я почувствовал, как мое появление сразу разрядило обстановку. Я протягивал руку всем по очереди. Среди гостей было двое пожилых господ, один явно представитель деревенского бомонда, другой банкир из столицы. Каминский что-то бормотал себе под нос; Мириам растерянно посмотрела на меня и хотела было что-то сказать, но потом передумала. Почтенная английская супружеская чета представилась как мистер и миссис Клюр, соседи господина Каминского.
– Are you the writer?[2]2
Вы тот самый писатель? (англ.).
[Закрыть] – спросил я.
– I guess so[3]3
Думаю, да (англ.).
[Закрыть], – ответил он.
И конечно, Богович, владелец галереи, с которым я встречался всего дней десять назад. Он подал мне руку и стал задумчиво меня разглядывать.
– I understand that your very book will appear soon, – сказал я Клюру. – What’s the title?[4]4
Насколько я знаю, у вас скоро выйдет новая книга. Как она называется? (англ.).
[Закрыть] Он покосился на жену.
– «The Forger’s Fear»[5]5
Страхи лжеца (англ.).
[Закрыть].
– A brilliant one! – воскликнул я и хлопнул его по плечу. – Send it to me, I’ll review it![6]6
Гениально! Пришлите ее мне, я ее отрецензирую! (англ.).
[Закрыть]
Я улыбнулся Боговичу, который почему-то притворился, будто меня не узнает; потом я повернулся к столу, на который удивленная экономка выкладывала еще один прибор.
– А бокал мне тоже дадут?
Мириам тихо сказала что-то Боговичу, он нахмурился, она покачала головой. Мы сели за стол. На первое подали совершенно безвкусный суп из яблок и огурцов.
– Анна великолепно разбирается в тонкостях моей диеты! – заявил Каминский.
Я стал рассказывать о своем путешествии, о наглом проводнике, которого я так отделал сегодня утром, о железнодорожном служащем, этом недотепе, о на удивление переменчивой погоде.
– Дождь то льет, то перестает, – сказал Богович, – так всегда бывает.
– As if in training[7]7
Как будто учится (англ.).
[Закрыть], – резюмировал Клюр.
Потом я рассказал о хозяйке пансиона, и вправду не знавшей, кто такой Каминский. Подумать только! Я стукнул кулаком по столу, зазвенели бокалы, мой живой темперамент действовал на всех заразительно. Богович раскачивался на стуле, банкир вполголоса говорил с Мириам, я повысил голос, он замолчал. Анна подала горошек и пирог из кукурузной муки, такой черствый, что его едва можно было проглотить, видимо, главное блюдо. К нему полагалось скверное белое вино. Не припомню такого гадкого ужина.
– Robert, – попросил Каминский, – tell us about your novel[8]8
Роберт, расскажите нам о своем романе (англ.).
[Закрыть].
– I wouldn’t dare call it a novel, it’s a modest thriller for unspoilt souls. A man happens to find out, by mere chance, that a woman who left him a long time ago…[9]9
Я бы не рискнул назвать его романом, это непритязательный триллер для неискушенных душ. Один человек совершенно случайно узнает, что женщина, которая ушла от него много лет назад… (англ.).
[Закрыть]
Я стал рассказывать о своем трудном восхождении. Передразнил тракториста и скорчил рожу – вот какой он был и вот как дергался в такт работе мотора. Моя маленькая пантомима вызвала всеобщее веселье. Я изобразил, как наконец добрался наверх, как ужаснулся, обнаружив улицу, как обследовал почтовые ящики.
– Только представьте себе! Гюнцель! Что за фамилия!
– А что такого? – спросил банкир.
– Ну послушайте, разве можно жить с такой фамилией!
Я описал, как Анна открыла мне дверь. В этот момент она внесла сладкое; конечно, я испугался, но интуиция подсказала мне, что было бы большой ошибкой просто замолчать. Я выпучил глаза, передразнивая Анну, и показал, как она захлопнула дверь перед моим носом. Я точно знал, что жертва всегда узнает себя последней. И в самом деле: она так швырнула поднос на стол, что зазвенела посуда, и вышла. Богович не отрываясь глядел в окно, банкир закрыл глаза, Клюр потирал лицо. В тишине раздавалось громкое чавканье Каминского.
За десертом, приторным шоколадным кремом, я рассказал о репортаже, в котором написал о смерти столь эффектно ушедшего из жизни художника Вернике.
– Вы ведь знаете Вернике?
Как ни странно, никто о нем не слышал. Я изобразил момент, когда вдова запустила в меня тарелкой, ни с того ни с сего, у себя в гостиной, она попала мне в плечо, в общем-то больно было.
– Жены, – объявил я, – это вообще кошмар любого биографа, и новая работа доставляет мне радость в том числе из-за отсутствия… Но вы же меня понимаете!
Каминский подал знак, все как по команде встали. Мы вышли на террасу. Солнце опускалось за горизонт, пурпурные склоны гор выделялись на фоне неба. «Amazing!»[10]10
Поразительно! (англ.).
[Закрыть] – воскликнула миссис Клюр, муж нежно погладил ее по плечу. Я допил вино и осмотрелся в поисках того, кто налил бы мне еще. Я ощущал приятную усталость. Пора было уходить и еще раз прослушать кассеты с интервью, записанными за две последние недели. Но уходить не хотелось. Может быть, они все-таки предложат мне переночевать здесь, в горах. Я придвинулся к Мириам и глубоко вдохнул.