Текст книги "Последний предел (сборник)"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

VII

вот я действительно ехал на «БМВ». Дорога отвесно спускалась под уклон, фары выхватывали из мрака лишь несколько метров асфальта; я с трудом вписывался в повороты. Вот еще один поворот: я рванул руль, бесконечный вираж нас точно заглатывал; я подумал: вот сейчас, сейчас он кончится, – но он все тянулся и тянулся; нас вынесло на самый край обрыва, мотор закашлялся, я сбавил скорость, он взвыл, я вышел из виража.

– Раньше нужно переключать скорости, – сказал Каминский.

Я с трудом удержался, чтобы не огрызнуться, вот начался следующий виток, нельзя было отвлекаться: переключить скорости, сбавить газ, переключить скорости, мотор глухо заворчал, передо мной протянулась прямая дорога.

– Вот видите! – ухмыльнулся он.

Я слышал, как он причмокивает губами, краем глаза я заметил, что его челюсти безостановочно движутся. Он надел черные очки, сложил руки на коленях и запрокинул голову, поверх рубашки и свитера на нем по-прежнему был халат. Я завязал ему шнурки и пристегнул ремнем безопасности, но он тут же снова расстегнул пряжку. Он казался бледным и взволнованным. Я открыл отделение для перчаток и положил туда включенный диктофон.

– Когда вы последний раз встречались с Римингом?

– За день до его отплытия. Мы пошли гулять, он надел одно пальто поверх другого, потому что вечно мерз. Я сказал, что у меня что-то с глазами, на это он ответил: «Тогда тренируйте память!» Он безостановочно потирал руки, у него слезились глаза. Хронический конъюнктивит. Его очень пугало путешествие, он боялся воды. Рихард всего боялся.

И тут начался самый длинный вираж, который мне приходилось видеть: мне почудилось, что мы почти целую минуту вращаемся по кругу.

– А какие отношения связывали его с вашей матерью?

Он молчал. Материализовались деревенские дома: черные тени, освещенные окна, дорожный указатель с названием этого местечка, несколько мгновений над нами проплывали уличные фонари, на главной площади показались блестящие витрины. Еще один указатель, теперь уже с перечеркнутым названием, потом снова темнота.

– Он просто жил у нас. Мама кормила его ужином, он читал газету, а вечером уходил к себе в кабинет и там работал. Они с мамой всегда были на «вы».

Крутые виражи сменились плавными поворотами. Я перестал судорожно сжимать руль и откинулся на спинку сиденья. Постепенно я привык к горной дороге.

– Ему, разумеется, совершенно не хотелось включать мою мазню в книгу. Но он меня побаивался.

– Правда?

Каминский хихикнул.

– Мне тогда исполнилось пятнадцать, и я был законченный безумец. Бедняга Рихард считал, что я на все способен. Благовоспитанностью я уж точно не отличался!

Я раздосадованно молчал. Разумеется, то, что он мне сейчас рассказывает, – настоящая сенсация; но, может быть, он хочет направить меня по ложному следу, это все звучит просто невероятно. А кого мне спросить? Рядом со мной сидит последний человек, который знал Риминга. И все, о чем не упоминалось в мемуарах – два пальто, озябшие руки, страх и слезящиеся глаза, – уйдет вместе с его памятью. И может быть, именно я окажусь последним, кто еще… Да что это со мной?

– С Матиссом было то же самое. Он хотел меня вышвырнуть. Но я не ушел. Мои картины ему не понравились. Но я не ушел! Представляете себе, какое это производит впечатление: вас выгоняют, а вы просто не уходите? Так можно многого добиться.

– Знаю. Когда я писал репортаж о Вернике…

– Что ему оставалось делать? В конце концов он направил меня к коллекционеру.

– К Доминику Сильва.

– Ах, он был такой надменный, погруженный в себя и внушительный, а мне это было безразлично. И тут я, молодой художник, какой-то странный. Полупомешанный от честолюбия и жадности.

Последний поворот вливался в шоссе. Вот уже показалась остроконечная крыша вокзала, долина была такая узкая, что рельсы проходили вплотную к шоссе. Машина на встречной полосе остановилась и посигналила, я, не обращая внимания, проехал мимо и только тут заметил, что все еще еду с включенным дальним светом. Резко затормозила вторая машина, я переключил фары на ближний свет. Не выехал на автостраду, вот еще, платить. Дороги в это время и так пусты… Тени лесов, темная деревня; у меня возникло ощущение, что мы едем по вымершей стране. Я приоткрыл окно, ощущая себя легким и нереальным. Ночью, в машине, наедине с величайшим в мире художником. Кто бы мог подумать еще неделю назад!

– Можно закурить?

Он не ответил, он заснул. Я покашлял как можно громче, но это не помогло, он так и не проснулся. Побарабанил пальцами по рулю. Покашлял. Тихо помурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Он не имеет права спать, он должен говорить со мной! Наконец я махнул рукой и выключил диктофон. Какое-то время слушал его храп, потом закурил. Но он и от дыма не проснулся. На кой черт ему, собственно, снотворное?

Я моргнул, мне вдруг показалось, что я заснул, испуганно вздрогнул, но ничего страшного не произошло, Каминский храпел, на шоссе было пусто, и я снова вывел машину на правую полосу. Спустя час он проснулся и заставил меня остановиться, потому что ему срочно потребовалось выйти. Я озабоченно спросил, не помочь ли ему, но он пробормотал; «Этого еще не хватало», – выбрался из машины и в рассеянном свете фар стал возиться со своими штанами. Держась за крышу, он осторожно сел и захлопнул дверь. Я завел мотор, и через несколько секунд он снова захрапел. Один раз он что-то пробормотал во сне, подергивая головой, от него исходил слабый старческий запах.

Утро постепенно вывело из тумана горы и отдалило небо, в разбросанных по равнине домах загорались и вновь гасли огни. Солнце взошло и все выше взбиралось по направлению к зениту, я опустил солнцезащитный козырек. Скоро шоссе заполонили машины, автофургоны, то и дело попадались тракторы, которые я, сигналя, обгонял. Каминский вздохнул.

– А кофе будет? – вдруг спросил он.

– Сделаем.

Он откашлялся, шумно подышал носом, пожевал губами и настороженно прислушался к моим движениям.

– Кто вы?

Сердце у меня на мгновение замерло.

– Цёльнер!

– Куда мы едем?

– К… – Я сглотнул. – К Терезе, к вашей… К Терезе Лессинг. Мы же… Вы вчера… так решили… Я хотел вам помочь.

Казалось, он раздумывает. Лоб его избороздили морщины, голова слегка задрожала.

– Мне повернуть? – спросил я.

Он пожал плечами. Снял очки, сложил их и сунул в нагрудный карман халата. Глаза у него были закрыты. Он ковырял в зубах.

– А мне вообще подадут завтрак?

– Как только доедем до какого-нибудь мотеля…

– Завтрак! – повторил он и сплюнул. Ни с того ни с сего, на пол перед собой. Я испуганно покосился на него. Он поднял огромные руки и потер глаза.

– Цёльнер, – хрипло произнес он, – так, кажется, вас зовут?

– Правильно.

– А сами вы рисуете?

– Уже нет. Попробовал было, но, когда провалился на вступительных экзаменах в школе искусств, бросил. Может быть, и зря. Подумываю снова начать.

– Не стоит.

– Я занимался живописью цветовых полей в стиле Ива Кляйна^{18}. Некоторым они нравились. Но, конечно, глупо было бы всерьез полагать…

– Именно это я и хотел сказать. – Он не спеша надел очки. – Завтрак!

Я снова закурил, по-видимому, его это не беспокоило. На какое-то мгновение я об этом пожалел. Выпустил дым в его сторону. Табличка возвещала мотель, я въехал на стоянку, вышел и захлопнул за собой дверь.

Я нарочно не спешил, пусть посидит и подождет. Ресторан оказался пыльный, прокуренный, почти пустой. Я потребовал два стаканчика кофе и пять круассанов.

– Хорошо заверните, кофе покрепче!

– На мой кофе еще никто не жаловался, – сказала официантка и бросила на меня томный взгляд.

– Вы меня, наверное, путаете с кем-то, кого это интересует.

– Вы мне что, нахамить хотите?

– Давайте быстрее, мне некогда.

Изо всех сил стараясь не уронить, я донес до машины дымящиеся стаканчики и бумажный пакет с круассанами. Задняя дверь была открыта, за креслом водителя расположился какой-то тип и в чем-то настойчиво убеждал Каминского. Тощий, в роговых очках, с жирными волосами и торчащими зубами. Рядом с ним лежал рюкзак.

– Помните, сударь! – сказал он. – Главное – осторожность. На самом легком пути неизменно подстерегает зло.

Каминский с улыбкой кивал.

Я сел за руль, захлопнул дверь и недоуменно переводил взгляд с одного на другого.

– Это Карл Людвиг, – объявил Каминский, как будто все вопросы этим исчерпывались.

– Зовите меня просто Карл Людвиг.

– Он немного проедет с нами, – сказал Каминский.

– Вы ведь не против? – спросил Карл Людвиг.

– Мы никого не подбрасываем.

Несколько секунд никто не проронил ни слова. Карл Людвиг вздохнул:

– Сударь, я же говорил.

– Вздор! – сказал Каминский. – Цёльнер, если я не ошибаюсь, это моя машина…

– Да, но…

– Дайте сюда кофе! Едем.

Я протянул ему стаканчик, нарочно держа слишком высоко, так, чтобы он не сразу до него дотянулся; Каминский ощупью нашел его и взял. Я положил ему на колени бумажный пакет, выпил кофе, он, разумеется, оказался некрепким, выбросил стаканчик из окна и завел мотор. Стоянка и мотель стремительно уменьшались в зеркале заднего вида.

– Вы позволите осведомиться, куда вы едете? – спросил Карл Людвиг.

– Конечно, – сказал Каминский.

– Куда вы едете?

– Это наше личное дело, – оборвал его я.

– Вполне понимаю, но…

– Иными словами, вас это не касается.

– Вы совершенно правы. – Карл Людвиг кивнул. – Извините, господин Цёльнер.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Боже мой, да ведь я только что упомянул, – сказал Каминский.

– Вот откуда, – вставил Карл Людвиг.

– Расскажите о себе! – потребовал Каминский.

– Нечего рассказывать. Мне было тяжело.

– А кому легко…

– Абсолютно верно, сударь! – Карл Людвиг поправил очки. – Видите ли, я тоже что-то значил. Проницая тайны мира, чувствам смертных сострадал, сладостной игрой на лире жен прекрасных воспевал. А сейчас? Только посмотрите на меня!

Я закурил.

– Как там было насчет «жен прекрасных»?

– Это же Гете, – сказал Каминский. – Вы что, вообще ничего не читали? Дайте и мне.

– Вам нельзя курить.

– Правильно, – откликнулся Каминский и протянул руку.

Я подумал, чем раньше он помрет, тем лучше, и вложил ему в руку сигарету. Встретившись со мной глазами в зеркале заднего вида, Карл Людвиг несколько мгновений не сводил с меня многозначительного взгляда. Я вздохнул и протянул ему над головой пачку, так чтобы он мог вытащить одну сигарету. Он дотянулся – я почувствовал, как его пальцы, мягкие и влажные, обвились вокруг моих, – и плавным движением вытащил у меня из руки всю пачку.

– Эй, вы что это себе позволяете?

– Осмелюсь заметить, в вас обоих есть что-то странное.

– Что вы хотите этим сказать?

Я снова поймал в зеркале его взгляд: он не сводил с меня прищуренных глаз, насмешливых и коварных. Потом осклабился:

– Вы не родственники, не учитель и ученик, не коллеги. А он… – воздев тощий палец, он ткнул в сторону Каминского, – кажется мне знакомым. Вот вас я точно не видел.

– Тому есть причины, – откликнулся Каминский.

– Само собой! – сказал Карл Людвиг. Они рассмеялись. Да что здесь происходит?

– Верните мне сигареты!

– Какой я рассеянный. Извините, пожалуйста. Карл Людвиг не пошевелился. Я потер глаза, на меня вдруг обрушилась какая-то непонятная слабость.

– Сударь, – начал Карл Людвиг, – мы вечно лицемерим и большую часть жизни расточаем попусту. Мы сталкиваемся со злом и не узнаем его. Хотите послушать дальше?

– Нет, – решительно возразил я.

– Да, – сказал Каминский. – Вы знаете, кто такой Иероним Босх?

Карл Людвиг кивнул:

– Он изображал дьявола.

– Это точно неизвестно. – Каминский выпрямился на сиденье. – Вы имеете в виду пожирающего грешников демона, нахлобучившего на голову ночной горшок на правой створке «Сада земных наслаждений»?

– Повыше, – поправил Карл Людвиг. – Там есть человек, вросший в дерево.

– А ведь интересная мысль, – удивился Каминский, – единственный персонаж, который смотрит на зрителя и не испытывает боли. Но тут вы ошиблись.

Я в ярости переводил взгляд с одного на другого. Да что они плетут?

– Это не дьявол! – провозгласил Каминский. – Это автопортрет.

– А разве одно другому противоречит?

На несколько секунд они замолчали. Карл Людвиг улыбался в зеркале заднего вида, Каминский озадаченно жевал нижнюю губу.

– По-моему, вы не туда свернули, – сказал Карл Людвиг.

– Вы же не знаете, куда мы едем! – огрызнулся я.

– Так куда же вы едете?

– Неплохо, – сказал Каминский и передал ему круассаны на заднее сиденье. – Древочеловек. Неплохо!

Карл Людвиг надорвал обертку и с жадностью набросился на еду.

– Вот вы сказали, что вам было тяжело, – произнес Каминский, – а я вспомнил свою первую выставку. То-то был удар!

– Я тоже выставлялся, – сказал Карл Людвиг с набитым ртом.

– В самом деле?

– В частных художественных галереях. Это все давно в прошлом.

– Картины?

– В некотором роде.

– Вы наверняка были недурным художником, – предположил Каминский.

– Я не стал бы это утверждать.

– И как вы это пережили? – спросил я.

– Знаете ли, – ответил Карл Людвиг. – Вообще-то тяжело. Я тогда…

– Я не вас спрашивал! – Впереди полз спортивный автомобиль, я посигналил и обогнал его.

– Сносно, – ответил Каминский. – Так уж получилось, что у меня не было финансовых проблем.

– Благодаря Доминику Сильва, – уточнил я.

– А творческих идей у меня было немало. Я знал, что рано или поздно мое время придет. Честолюбие вроде детской болезни. Переболеешь им, и становишься сильнее, – продолжал Каминский.

– А некоторые от него умирают, – вставил Карл Людвиг.

– А потом, рядом с вами еще была Тереза Лессинг, – сказал я.

Каминский не ответил. Я украдкой наблюдал за ним. Его черты омрачились. В зеркале заднего вида Карл Людвиг тыльной стороной ладони смахнул с губ крошки, они посыпались на кожаную обивку сиденья.

– Хочу домой, – сказал Каминский.

– Простите, что вы сказали?

– Ничего. Отвезите меня домой!

– Может быть, обсудим это наедине?

Он повернул голову, и на какую-то бесконечно долгую секунду у меня появилось ощущение, что он смотрит на меня сквозь тьму очков, ощущение настолько сильное, что у меня перехватило дыхание. Потом он отвернулся, голова у него упала на грудь, все его тело, казалось, съежилось.

– Хорошо, – тихо сказал я, – вернемся.

Карл Людвиг хихикнул. Я дал световой сигнал, съехал с шоссе и развернул машину.

– Дальше, – сказал Каминский.

– Что?

– Мы едем дальше.

– Но вы же только что…

Он зашипел, а я промолчал. Его лицо теперь казалось жестким, словно выточенным из дерева. Он снова передумал или просто захотел показать, что имеет надо мной власть? Да нет, он старый, полупомешанный, не стоит его переоценивать. Я еще раз развернул машину и снова въехал на шоссе.

– Иногда трудно принять решение, – заметил Карл Людвиг.

– Да помолчите же! – прорычал я.

Каминский будто что-то пережевывал, лицо у него снова обмякло как ни в чем не бывало.

– Кстати, – сказал я, – я побывал в Клэране. – Где?

– В соляных копях.

– А вы не жалеете сил! – воскликнул Каминский.

– Вы правда там заблудились?

– Знаю, на взгляд постороннего, это смешно. Я потерял проводника. До того я как-то не принимал всерьез свои проблемы со зрением. Но вдруг я стал тонуть в каком-то тумане. А ведь там, внизу, не бывает тумана. Значит, все дело было во мне.

– Помутнение роговицы? – предположил Карл Людвиг.

– Что? – переспросил я.

Каминский кивнул:

– Угадали.

– И сегодня вы совсем ничего не видите? – спросил я.

– Различаю формы, иногда цвета. Очертания предметов, если повезет.

– Вы сами выбрались?

– Да, слава богу. Прибегнул к старому фокусу: шел, держась правой стены.

– Понятно.

Держась за правую стену? Я попытался это вообразить. Ну и чем это может помочь?

– На следующий день пошел к офтальмологу. От него я и узнал о своей болезни.

– Вы уж, наверно, думали, наступил конец света, – сказал Карл Людвиг.

– Именно, конец света, – торжественно кивнул Каминский.

Солнце почти стояло в зените, горы, уже очень далекие, расплылись в полуденной дымке. Я зевал, мной овладела приятная истома. Я стал пересказывать свой репортаж о Вернике. Как я случайно узнал о несчастье, большой успех нередко начинается со счастливого стечения обстоятельств, как я первым оказался возле его дома и тайком заглянул в окно. Я изобразил, как вдова тщетно пыталась от меня избавиться. Как всегда, эта история увлекала слушателей: Каминский задумчиво улыбался, Карл Людвиг смотрел на меня открыв рот. Я затормозил у ближайшей бензоколонки.

Машин, кроме нашей, не было, низенькое здание бензоколонки распласталось на фоне зелени. Пока я наполнял бензобак, Каминский вышел. Со стоном расправил халат, схватился за спину, подтянул к себе трость и выпрямился:

– Проводите меня в туалет!

Я кивнул.

– Карл Людвиг, выходите!

Карл Людвиг с многосложными манипуляциями надел очки и осклабился:

– Почему?

– Я закрываю.

– Не беспокойтесь, я посижу в машине.

– Именно поэтому.

– Вы хотите его оскорбить? – спросил Каминский.

– Вы меня оскорбляете, – сказал Карл Людвиг.

– Да что он вам сделал? – возмутился Каминский.

– Я ничего вам не сделал, – плаксиво повторил Карл Людвиг.

– А ну, хватит валять дурака! – заорал я.

– Ну пожалуйста. Прошу вас. Я тут посижу тихонько…

Я вздохнул, нагнулся, вынул диктофон из отделения для перчаток, бросил на Карла Людвига угрожающий взгляд, повесил на плечо сумку и взял Каминского под руку. Снова прикосновение его мягкой руки, странно уверенное, мне опять почудилось, что это он на самом деле ведет меня. В ожидании Каминского я рассматривал рекламные плакаты: «Выпей пива», смеющуюся домохозяйку, троих толстых детей, круглый чайник с ухмыляющейся физиономией. На секунду я прислонился к стене, все-таки я очень устал.

Мы прошли к кассе.

– У меня нет с собой денег, – объявил Каминский.

Стиснув зубы, я достал кредитную карточку. На улице кто-то завел мотор, вот он заглох, снова заурчал, вот затих уже вдалеке. Я подписал чек и взял Каминского под руку. Дверь с шипением открылась. Вот это да.

Я остановился как вкопанный, Каминский чуть не упал.

На самом-то деле я даже особого потрясения не испытал. Мне показалось, будто иначе и быть не могло, будто осуществился гнетущий, но необходимый замысел. Я даже не испугался. Потер глаза. Хотел закричать, но у меня просто не было сил. Я медленно опустился на колени, сел на землю и уронил голову на руки.

– Ну, что там еще? – спросил Каминский.

Я закрыл глаза. Мне вдруг все стало безразлично. Да пошли они к черту, он, моя книга и мое будущее! Мне-то что за дело до всего этого, да зачем мне этот старик? Асфальт нагрелся, тьму пронизали тонкие прожилки света, пахло травой и бензином.

– Цёльнер, куда вы запропастились?

Я открыл глаза. Медленно, с трудом встал.

– Цёльнер! – закричал Каминский тонким, пронзительным голосом. Даже не посмотрев в его сторону, я снова вошел. Тетка за кассой хохотала, точно никогда не видела ничего смешнее. «Цёльнер!» Она сняла трубку, я отказался:

– Мы ведь спешим, а полицейские нам только будут надоедать всякими дурацкими вопросами. Я сам обо всем позабочусь.

– Цёльнер!

– Вы только закажите нам такси.

Она вызвала, а потом потребовала заплатить за телефонный разговор.

– Вы что, спятили? – спросил я, вышел и взял Каминского под локоть.

– Ну наконец-то! Да что случилось?

– Не притворяйтесь, будто не поняли.

Я обернулся. Легкий ветерок колыхал колосья на полях, в небе виднелось несколько прозрачных облаков. Собственно говоря, тихое, идиллическое место. Можно было бы остаться здесь навсегда.

Но тут подъехало наше такси. Я помог Каминскому сесть на заднее сиденье и попросил шофера довезти нас до ближайшей железнодорожной станции.

VIII

еня внезапно разбудил телефонный звонок. Я потянулся за трубкой, что-то упало на пол, с трудом нашел ее и поднес к уху. Кто? Вегенфельд, Ансельм Вегенфельд, из регистрации.

– Ну хорошо, – пробормотал я, – дальше что?

Вокруг меня материализовался убогий номер: кровать с высоким изголовьем и стол, на тумбочке лампа с грязноватым абажуром, на стене криво висит зеркало.

– Я звоню по поводу пожилого господина, вашего спутника, – сказал Вегенфельд.

– По поводу кого?

– Вашего спутника, – подчеркнул он, и я насторожился.

Я приподнялся в постели и тотчас же проснулся.

– Да в чем дело?

– Ничего страшного, просто вы должны к нему зайти.

– Зачем?

Вегенфельд многозначительно покашлял. Потом им и в самом деле овладел приступ настоящего, ненаигранного кашля, потом он еще раз многозначительно покашлял.

– В этой гостинице существуют определенные правила. Поймите, есть вещи, которые мы никак не можем допустить. Вы меня понимаете?

– Черт побери, да в чем дело?

– Скажем так, у него посетительница. Отошлите ее или мы будем вынуждены сделать это сами!

– Не станете же вы утверждать…

– Вот именно, – подтвердил Вегенфельд. – Совершенно точно. – Он положил трубку.

Я встал, прошел в крошечную ванную и умылся холодной водой. Было пять часов вечера, я спал таким глубоким сном, что утратил всякое представление о времени. Прошло несколько секунд, прежде чем я вспомнил, что случилось накануне.

Угрюмый шофер увез нас с бензоколонки.

– Нет! – внезапно заявил Каминский. – На вокзал я не поеду. Я хочу отдохнуть.

– Сейчас отдохнуть вы не сможете.

– Еще как смогу. В гостиницу!

Шофер равнодушно кивнул.

– Так мы только задержимся, – запротестовал я, – нам надо ехать.

Шофер пожал плечами.

– Уже почти час, – сказал Каминский.

Я взглянул на часы, было без пяти час.

– До часа еще уйма времени, – уверял я.

– В час я всегда ложусь отдохнуть. У меня уже сорок лет такой режим, и я его не изменю. Кстати, я могу попросить этого господина отвезти меня домой.

Шофер бросил на него алчный взгляд.

– Ну хорошо, – сдался я, – в гостиницу. – Я почувствовал себя бессильным и опустошенным. Тронул водителя за плечо. – В лучшую, какая здесь только есть. – При слове «лучшую» я покачал головой и предостерегающе выставил руки. Он понял и ухмыльнулся.

– В другой я и не остановлюсь, – сказал Каминский.

Я сунул водителю купюру. Тот подмигнул:

– Я отвезу вас в самый лучший отель!

– Надеюсь, – откликнулся Каминский, плотнее запахнул халат, схватил трость и стал тихо причмокивать.

Кажется, его совершенно не беспокоило, что пропала машина, весь багаж, да и мой чемодан вместе с новой бритвой в придачу, у меня остался только портфель. Он наверняка даже не осознавал, что произошло. Возможно, с ним не стоило даже говорить об этом.

Маленький городок: низенькие дома, витрины, пешеходная зона с неизбежным фонтаном, еще витрины, большой отель, другой отель, еще больше, возле них мы не остановились. Затормозили у маленького, жалкого пансиона. Я вопросительно посмотрел на шофера и многозначительно потер пальцами. А это точно самый дешевый? Он подумал и поехал дальше.

Мы остановились у еще более безобразной гостиницы с обшарпанным фасадом и запотевшими оконными стеклами. Я кивнул:

– Замечательно! Видите ливрейного лакея?

– Двоих! – подыграл мне шофер, которому все это явно доставляло удовольствие. – Министры всегда здесь останавливаются.

Я заплатил, дал ему еще чаевых, он их заслужил, и провел Каминского в маленький грязноватый гостиничный холл. Гостиница сомнительной репутации для коммивояжеров, гнетущая, тягостная атмосфера. «Что за ковер!» – восхитился я и потребовал два номера. Странно, человек с сальными волосами протянул мне блокнот, в котором полагалось расписываться вновь прибывшим. На первой странице я написал свое имя, на второй нацарапал какие-то каракули. «Спасибо, носильщик не нужен!» – громко сказал я и провел Каминского к лифту; поскрипывая, кабина рывками стала подниматься и привезла нас в скудно освещенный коридор. Номер у него был крошечный, шкаф открыт, там явно давно не проветривали.

– Вон там висит подлинный Шагал!

– Марк написал больше оригиналов, чем с них успели снять копий. Поставьте лекарства у кровати. Какой странный запах, вы уверены, что это хороший отель?

На тумбочке они почти не помещались; к счастью, вчера я переложил их в портфель: бета-блокаторы, кардиоаспирин, лекарства от тромбозов, снотворное.

– Где мой чемодан? – спросил он.

– Ваш чемодан в машине.

Он нахмурился.

– Древочеловек, – пробормотал он. – Любопытно! Вы изучали творчество Босха?

– Немного.

– А теперь уходите! – Он весело захлопал в ладоши. – Уходите!

– Если вам что-нибудь понадобится…

– Ничего мне не понадобится, уходите скорей.

Я со вздохом вышел. В своем номере – у меня он был еще меньше, чем у него, – я разделся, голый рухнул на постель, спрятал голову под подушку и задремал. Когда позвонил Вегенфельд, я без сновидений проспал три часа.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы найти номер Каминского. На двери висела табличка «Прошу не беспокоить», но она была не заперта. Я тихо вошел.

– …им овладело какое-то наваждение, – как раз говорил Каминский, – он стал писать бесконечные автопортреты, одержимый то ли ненавистью к себе, то ли нарциссизмом^{19}. По-моему, он был единственным безумцем, который имел право на манию величия.

Девица сидела на постели – очень прямо, нога на ногу, спиной к стене. Ярко накрашенная, рыжеволосая, в прозрачной блузке, мини-юбке, в ажурных чулках. На полу аккуратно стояли ее сапоги. Каминский, одетый, в халате, лежал на спине, скрестив руки на груди, положив голову ей на колени.

– И я у него спросил: «Слушай, а без Минотавра нельзя обойтись?» Мы сидели у него в тщательно убранной мастерской – хаос в ней царил только на фотографиях, такой рекламный трюк, – и он смотрел на меня божественными черными глазами. – Девица зевнула и медленным движением погладила его по голове. – Я сказал: «Ну хорошо, Минотавр, – а ты не преувеличиваешь свои способности»? И этого он мне так и не простил. Вот если бы я посмеялся над его картинами, он бы и бровью не повел. Входите, Цёльнер!

Я закрыл за собой дверь.

– Вы заметили, как от нее пахнет? Недорогие духи, немножко резковатые. Но не все ли равно! Как вас зовут?

Она быстро взглянула на меня.

– Яна!

– Себастьян, радуйтесь тому, что молоды!

Он еще ни разу не называл меня по имени. Я понюхал воздух, но никаких духов не почувствовал.

– Так нельзя, правда, – сказал я, – кто-то видел, как она сюда входила. Мне звонил директор.

– Скажите ему, кто я!

Я озадаченно замолчал. На столе лежал маленький блокнот, всего несколько листков, забытый прежним постояльцем. На первой странице виднелся какой-то рисунок. Каминский тяжело приподнялся.

– Пошутили, и будет. Тогда, наверное, вам лучше уйти, Яна. Я вам очень благодарен.

– Ну хорошо, – ответила она и стала надевать сапоги.

Не отрываясь я смотрел, как кожа голенищ облегает ее ноги, ключицы у нее на мгновение обнажились, рыжие волосы мягко рассыпались по шее. Я быстрым движением схватил блокнот, вырвал верхний лист и спрятал его в карман. Распахнул дверь. Яна, не говоря ни слова, вышла следом за мной.

– Не беспокойтесь, – сказала она, – он уже заплатил.

– Правда? – удивился я. А до сих пор притворялся, что денег у него нет! Но такую возможность упустить нельзя. – Пойдемте со мной! – Я провел ее к себе в номер, закрыл за ней дверь и дал ей купюру. – Я хочу вас кое о чем спросить.

Прислонившись к стене, она не таясь рассматривала меня. Ей было лет девятнадцать-двадцать, не больше. Она сложила руки на груди, подняла ногу и оперлась подошвой о стену; теперь на обоях останется безобразный след. Бросила взгляд на мою переворошенную постель. Я с досадой почувствовал, что краснею.

– Яна! – Я откашлялся. – Вы позволите называть вас Яной? – Не спугнуть бы только…

Она пожала плечами.

– Яна, чего он от вас хотел?

– О чем вы?

– Что ему нравится?

Она нахмурилась.

– Что он заставлял вас делать?

Она даже немного отстранилась.

– Вы же видели.

– А до того? Этим ведь дело не ограничилось.

– Да вы что! – Она ошарашенно смотрела на меня. – Вы же сами знаете, сколько ему лет. Да что вам от меня нужно-то?

Про запах духов он, очевидно, выдумал. Я пододвинул единственный стул, сел, ощутил какую-то непонятную робость, снова встал.

– Он только говорил? А вы гладили его по голове? Она кивнула.

– По-вашему, это не странно?

– Вообще-то нет.

– А откуда у него ваш номер телефона?

– Может быть, ему в агентстве дали. А он хитрый. – Она отбросила волосы со лба. – А он вообще кто такой? В молодости он, наверное, был изрядный… – Она улыбнулась. – Ну, вы понимаете… Он ведь вам не родственник, правда?

– Почему? – Я вдруг вспомнил, что и Карл Людвиг говорил об этом. – То есть почему не родственник, почему вы так решили?

– Ну, это сразу заметно! Я могу идти, – она посмотрела мне в глаза, – или вам еще что-нибудь нужно?

Меня бросило в жар.

– Почему вы решили, что мы не родственники?

Несколько секунд она смотрела на меня и вдруг метнулась ко мне, я невольно отпрянул. Протянув ко мне руки, она погладила меня по голове, а потом, сплетя пальцы у меня на затылке, привлекла к себе, я попытался высвободиться, близко-близко увидел ее глаза и поспешно отвел взгляд, ее волосы задели мое лицо, я попробовал ее стряхнуть, она со смехом отскочила, а меня внезапно охватила странная слабость, я чувствовал, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Вы мне заплатили, – сказала она. – Ну так что?

Я не ответил.

– Ага! – торжествующе произнесла она, высоко подняв брови. – Да ладно, чего там, забудь… – Она засмеялась и ушла.

Я потер лоб, через несколько минут стал дышать ровнее. Ну хорошо, опять выбросил деньги на ветер, но дальше так не пойдет! Нужно как можно скорее поговорить с Мегельбахом об издержках.

Я достал лист, который вырвал из блокнота. На нем была сеть прямых – нет, едва заметно изогнутых линий, протянувшихся из нижних углов листа и создававших за счет точно рассчитанного множества просветов очертания человеческой фигуры. Или нет? Неужели я ее потерял? Нет, опять нашел! Нет, снова потерял. Линии были проведены уверенной рукой, технически безупречные, плавные. Неужели слепой мог так рисовать? Или это кто-то, кто до него занимал этот номер, и все не более чем совпадение? Нужно будет показать рисунок Коменеву, мне одному не разобраться. Я сложил листок, убрал его в карман и удивился, а почему, собственно, я ее отпустил. Позвонил Мегельбаху.

– Я очень рад, само собой, – сказал он, – но как там у тебя продвигается дело?

– Замечательно, – ответил я, – лучше, чем я ожидал, старик мне уже такого нарассказал, я и не надеялся ничего подобного услышать, это будет сенсация, обещаю, но подробностей пока не выдам. Но знаешь, тут возникли непредвиденные расходы, и…

В этот момент мой голос поглотило шипение.

– Расходы, – повторил я, – расходы…

– Очень плохо слышно, – прокричал Мегельбах, – перезвони попозже!

– Я не могу ждать, – взмолился я, – мне срочно нужно…

– Ты не вовремя, идет совещание, не понимаю, почему секретарша нас вообще соединила…