Текст книги "Последний предел (сборник)"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Речь идет о такой мелочи, – вставил я, – всего о…

– Удачи, – воскликнул Мегельбах, – желаю удачи, уверен, это будет грандиозный проект.

Тут он положил трубку. Я позвонил еще раз, теперь уже ответила секретарша:

– Очень сожалею, господина Мегельбаха нет в офисе.

– Да быть не может, я же только что с ним…

– Не хотите ли что-то передать? – язвительно спросила она.

– Перезвоню попозже.

Я отправился к Каминскому. В дверь к нему как раз стучался вспотевший официант с подносом в руках.

– Это еще что такое? – возмутился я. – Никто ничего не заказывал.

Официант облизнул губы и злобно взглянул на меня. На лбу у него виднелись капли пота.

– Заказывали, в номер триста четыре. Только что звонили. Первое, второе и третье, всего по две порции. Вообще-то в номер у нас ничего не доставляют, но он сказал, что доплатит.

– Ну наконец-то! – воскликнул Каминский из-за двери. – Несите сюда, вы должны нарезать мне мясо! Вам придется подождать, Цёльнер!

Я повернулся и побрел к себе в номер.

Когда я вошел, звонил телефон. Наверняка Мегельбах, решил я, хочет попросить извинения. Я снял трубку, но услышал только долгие гудки, – я ошибся, звонили по мобильному телефону.

– Где вы? – крикнула Мириам. – Он у вас?

Я отключил телефон.

Раздался еще один звонок. Я взял трубку, отложил ее, подумал. Глубоко вдохнул и поднес ее к уху.

– Алло! – начал я. – Как дела? Откуда у вас мой номер? Обещаю вам…

Больше я не сумел вставить ни слова. Медленно ходил туда-сюда, подошел к окну, постоял, прижавшись лбом к стеклу. Опустил телефон и выдохнул: стекло слегка затуманилось. Снова поднял аппарат к уху.

– Вы что, хотите выставить себя на посмешище? – сказал я. – Никто его не похищал! Да он прекрасно себя чувствует, мы просто путешествуем вместе. Присоединяйтесь, если хотите.

Я невольно отдернул телефон от уха – оно у меня даже заболело. Рукавом протер запотевшее стекло. Даже держа телефон в полуметре от головы, я различал каждое слово.

– Вы разрешите мне хоть что-нибудь вставить?

Присел на кровать. Свободной рукой включил телевизор: в декорациях, долженствующих изображать пустыню, скакал всадник, переключил на другой канал, домохозяйка любовалась полотенцем, на другой канал, редактор новостей культуры Верена Мангольд с серьезным выражением лица что-то говорила в микрофон, выключил.

– Так вы разрешите мне сказать?

На сей раз удалось. Она замолчала так внезапно, что я этого даже не ожидал. Несколько секунд мы оба ошеломленно вслушивались в тишину.

– Во-первых, на слово «похищение» я никак реагировать не буду, до такого уровня выяснения отношений я не опускаюсь. Ваш отец просил меня его сопровождать. Для этого мне пришлось изменить свои планы, но из уважения и… дружеского расположения я согласился. Наш разговор я записал на кассету. Так что забудьте о полиции, над вами просто смеяться будут. Мы остановились в первоклассном отеле, ваш отец удалился в свой номер и просил его не беспокоить, завтра вечером я привезу его обратно. Во-вторых, нигде я не рылся! Я даже не видел ни подвала, ни письменного стола. Это чудовищная инсинуация! – Уж теперь-то она, наверное, заметила, что меня голыми руками не возьмешь… – И в-четвертых… – я запнулся… – в-третьих, о цели нашего путешествия я вам ничего не скажу. Пусть он сам потом объяснит. Я слишком… многим ему обязан. – Я встал, мне понравилось, как звучит мой голос. – Да он просто расцвел. Свобода идет ему на пользу! Если бы я рассказал вам, что он только что… Давно пора было кому-нибудь вытащить его из этой тюрьмы!

Что? Я изумленно прислушался. Мне не показалось? Я нагнулся и зажал другое ухо. Нет, не показалось.

– По-вашему, это смешно?

В ярости я стукнулся коленом о тумбочку.

– Да, именно так я и сказал. Из этой тюрьмы. – Я подошел к окну. Солнце низко нависло над крышами, башнями, антеннами. – Из тюрьмы! Если вы сейчас же не перестанете смеяться, я отключу телефон. Слышите? Если вы сейчас же…

Я нажал на кнопку.

Отшвырнул телефон и метался по номеру, от злости у меня перехватило дыхание. Потер колено. Не стоило вот так просто прерывать разговор. Стукнул кулаком по столу, нагнулся и почувствовал, что приступ ярости медленно проходит. Подождал. Но, как ни странно, она не перезвонила.

Вообще-то все прошло не так уж плохо. Я для нее шут гороховый, значит, она ничего не предпримет. Что бы ее так ни рассмешило, я, очевидно, все рассчитал правильно. Опять все рассчитал правильно. Да у меня просто талант.

Посмотрел на себя в зеркало. А может быть, он и прав. Конечно, лысины нет, но линия волос надо лбом чуть заметно отодвинулась, и от этого мое лицо стало казаться круглее, старше и немного бледнее. Не так уж я и молод. Встал. Да и пиджак сидит на мне неловко. Поднял руку и опустил, мое отражение, помедлив, сделало то же самое. Или пиджак ни при чем? Сутулюсь, а ведь раньше я никогда этого не замечал. «Да ладно, чего там, забудь!» Что забыть, черт возьми? «Может быть, у тебя еще есть шанс». Над чем смеялась Мириам?

Нет, я слишком долго сидел за рулем, я просто переутомился. Что они все имели в виду? Я покачал головой, бросил взгляд на свое отражение и тут же снова отвернулся. Что же они, черт возьми, имели в виду?

IX

– Перспектива – это прием абстрагирования, условность, придуманная кватроченто^{20}, мы к ней просто привыкли. Свет должен пройти сквозь множество линз, только тогда картина покажется нам реалистической. Действительность никогда не бывает похожа на фотографию.

– Вот как? – промямлил я, проглотив зевок.

Мы сидели в вагоне-ресторане скорого поезда. Каминский был в очках, к подлокотнику кресла прислонилась его трость, халат ехал в багажном отделении, убранный в пластиковый пакет. На столе диктофон записывал каждое слово. Он съел суп, два вторых и десерт и сейчас пил кофе; я нарезал ему мясо на кусочки и тщетно пытался напомнить о диете. Он казался возбужденным и веселым и не умолкая говорил вот уже два часа.

– Реальность меняется у нас на глазах каждую секунду. Перспектива – это свод правил, потребных для того, чтобы зафиксировать этот хаос на плоскости. Но не более того.

– В самом деле?

Мне хотелось есть; в отличие от Каминского, я съел только невкусный салат. Сухие листья в жирном соусе, а когда я пожаловался, официант только вздохнул. Со щелчком отключился диктофон, снова кончилась кассета, я вставил следующую. Он и вправду ухитрился все это время нести какой-то бред и как назло не сказать ничего, что годилось бы для моей будущей книги.

– Истина, если ее вообще можно обрести, заключается в атмосфере. То есть в цвете, а не в графике и уж тем более не в правильных линиях схода. Этого ваши профессора вам, очевидно, не говорили?

– Нет-нет.

Я и понятия не имел, о чем он. О школе искусств у меня остались смутные воспоминания: бесплодные дискуссии на семинарах, бледные однокурсники, боявшиеся получить «неуд» за реферат, затхлый запах вчерашней еды в студенческой столовой, и кто-нибудь то и дело просил тебя подписать какое-нибудь воззвание. Как-то раз мне нужно было написать работу о Дега^{21}. Дега? Я ничего не придумал и все списал из энциклопедии. Я проучился два семестра, и тут дядя помог мне устроиться в рекламное агентство; вскоре освободилась ставка художественного критика в местной газете, и меня приняли в штат. С самого начала я вел себя правильно: некоторые новички пытались сделать себе имя разгромными рецензиями, но так известности не добьешься. Нужно было, наоборот, всегда и во всем соглашаться с коллегами, а между тем ходить на вернисажи, чтобы потихоньку завязывать нужные контакты. Очень скоро я бросил работу в газете и стал писать статьи для нескольких журналов.

– Никто не рисовал лучше Микеланджело, у него была непревзойденная графика. Но цвет для него ничего не значил. Да вот хотя бы Сикстинская капелла: он совершенно не понимал, что и в самих красках… тоже кроется какая-то часть тайны. Вы записываете?

– Каждое слово.

– Вы знаете, я испробовал приемы старых мастеров. Какое-то время я даже сам изготовлял краски. Научился различать пигменты по запаху. Если вы достаточно в этом поднаторели, то сможете даже безошибочно их смешивать. Так я мог видеть лучше, чем мой остроглазый ассистент.

За соседний столик сели двое.

– Главное – шесть «С»! – заявил один. – Себестоимость, Содействие Сбыту, Соответствующие Статьи бюджета, Серийное производство.

– Посмотрите в окно! – потребовал Каминский. Он откинулся на спинку стула и потер лоб; мне снова бросилось в глаза, какие у него огромные ладони. Кожа потрескалась, на суставах пальцев зажившие мозоли: руки ремесленника. – Я полагаю, там, за окном, холмы, луга, иногда попадаются деревни. Правильно?

Я улыбнулся:

– Ну да, примерно так.

– Солнце?

– Да.

Дождь лил как из ведра. И уже полчаса я не видел ничего, кроме людных улиц, складов, фабричных труб. Никаких холмов или лугов, не говоря уже о деревнях.

– Однажды я задал себе вопрос, можно ли написать поездку на поезде вроде этой. К тому же всю целиком, а не ее моментальный снимок.

– Наши целевые группы, – выкрикнул человек за соседним столиком, – подтверждают, что текстура существенно улучшилась. Да и вкус мы усовершенствовали!

Я озабоченно подвинул диктофон поближе к Каминскому. Если тот парень не будет вести себя потише, он точно заглушит Каминского на пленке.

– Я часто размышлял об этом, – продолжал Каминский, – когда перестал писать. Как картина изменяется во времени? Тогда я подумывал о поездке из Парижа в Лион. Нужно изобразить ее такой, какой она осталась в воспоминаниях, и притом сжатой до типического состояния.

– Мы еще не говорили о вашем браке, Мануэль.

Он нахмурился.

– Мы еще… – попробовал было я снова.

– Пожалуйста, не обращайтесь ко мне по имени. Я старше вас и привык к другому стилю общения.

– Мы заработали бы миллионы, – выкрикнул человек за соседним столиком, – если бы знали, как отреагируют европейские рынки: как азиатские или иначе?

Я обернулся. На вид ему было немного за тридцать, пиджак сидел на нем нескладно. Он был бледен и косо зачесал жидкие волосы, чтобы скрыть лысину. Именно таких типов я просто не выносил.

– Миллионы! – повторил он и тут встретился со мной глазами. – Ну что вам?

– Говорите потише! – потребовал я.

– Я и так говорю тихо! – огрызнулся он.

– Значит, еще тише! – сказал я и отвернулся.

– Это хорошо получилось бы на большом холсте, – продолжал Каминский. – И пусть отчетливо на нем ничего не различить, каждый, кто хоть раз проехал на поезде из Парижа в Лион, узнал бы эту поездку на картине. Тогда я думал, что это у меня получится.

– А потом еще вопрос размещения производства! – выкрикнул человек за соседним столиком. – Я спрашиваю, в чем наши первоочередные задачи? Они не знают!

Я обернулся и пристально посмотрел на него.

– Вы на меня смотрите?

– Нет! – отрезал я.

– Наглец! – бросил он.

– Шут гороховый! – отпарировал я.

– А вот этого я не потерплю, – сказал он и встал.

– Может быть, придется потерпеть. – Я тоже встал. Я заметил, что он намного выше меня. Все разговоры в вагоне умолкли.

– Сядьте, – произнес Каминский странным голосом. Этот тип, вдруг оробев, сделал шаг вперед, потом назад. Посмотрел сначала на своего приятеля, потом на Каминского. Потер лоб. Потом сел.

– Очень хорошо, – начал я, – это был…

– И вы тоже сядьте!

Я тотчас сел. Уставился на него, сердце у меня стучало как бешеное.

Он откинулся на спинку стула, поглаживая пустую кофейную чашку.

– Скоро час, мне нужно прилечь.

– Я знаю. – На секунду я закрыл глаза. Что меня так испугало? – Мы скоро будем в квартире.

– Я хочу в гостиницу.

«Тогда сами за нее и платите», – чуть было не взорвался я, но сдержался. Сегодня утром мне снова пришлось оплатить его номер, включая счет за доставку обеда. Подавая господину Вегенфельду кредитную карточку, я вдруг опять вспомнил о банковских счетах Каминского. Этот крошечный, высохший скупой старик, который путешествовал, спал и ел за мой счет, все-таки имел денег больше, чем я когда-нибудь смогу заработать.

– Мы остановимся у частного лица, у одной… У меня. Большая квартира, очень уютная. Вам понравится.

– Я хочу в гостиницу.

– Вам понравится!

Эльке приедет только завтра вечером, к тому времени нас там уже не будет, вероятно, она даже ничего не заметит. Я удовлетворенно констатировал, что идиот за соседним столиком теперь говорит тихо. Значит, я все-таки нагнал на него страху.

– Дайте сигарету!

– Вам нельзя курить.

– Меня устраивает все, что ускоряет дело. Вас ведь тоже, не правда ли? В живописи, хотел сказать я, столь же важно решать проблемы, как и в науке.

Я дал ему сигарету, он закурил, держа ее дрожащими пальцами. Что он сказал – «вас тоже»? Он что, догадался?

– Например, я хотел написать цикл автопортретов, но не смотря на себя в зеркало, не ставя перед собой фотографию, а по памяти, – написать свое лицо, каким я видел его в своем воображении. Мы ведь не представляем себе, как выглядим на самом деле, у нас же складывается совершенно ложный образ самих себя. Обычно мы пытаемся компенсировать это незнание всевозможными вспомогательными приемами. А если сделать наоборот, если писать именно этот ложный образ, и к тому же как можно точнее, со всеми деталями, со всеми характерными чертами!.. – Он стукнул кулаком по столу. – Портрет и вместе с тем не портрет! Можете такое вообразить? Но ничего не получилось.

– Но вы же попытались.

– Откуда вы знаете?

– Я… только предположил.

– Да, попытался. А потом глаза у меня… Или, может быть, не глаза, просто работа как-то не задалась. Нужно уметь признаваться себе в том, что потерпел поражение. Мириам их сожгла.

– Простите, что вы сказали?

– Я ее об этом просил. – Он откинул голову и выпустил к потолку струйку дыма. – С тех пор я больше не бывал в мастерской.

– Могу себе представить.

– Не стоит из-за этого расстраиваться. Ведь самое главное – правильно оценить масштабы собственного дарования. Когда я был молод и еще не написал ничего путного… Мне кажется, вы не можете себе этого представить… Я заперся у себя в комнате на целую неделю…

– На пять дней.

– Хорошо, пусть на пять дней, чтобы поразмышлять. Я знал, что еще ничего не совершил в искусстве. Здесь тебе никто не поможет. – Он ощупью нашел пепельницу. – Мне нужна была не просто хорошая идея. Их всюду можно найти. Я должен был выяснить, каким художником я могу стать. И как-то вырваться из плена посредственности.

– Посредственности, – повторил я.

– Знаете притчу об ученике Бодхидхармы?

– О ком?

– Бодхидхарма был индийский мудрец, проповедовавший в Китае. Некий юноша возжаждал стать его учеником, но ему было в этом отказано. Поэтому он всюду следовал за философом. На протяжении долгих лет, безмолвно и покорно. Тщетно. Однажды, не в силах более выносить отчаяние, он преградил Бодхидхарме путь и воскликнул: «Учитель, у меня ничего не осталось, меня тяготит пустота!» Бодхидхарма ответил: «Отринь ее!» – Каминский потушил сигарету. – И дух его прояснился.

– Не понимаю. Если его тяготила только пустота, зачем тогда…

– В те дни у меня появились первые седые волосы. Но я вышел из своего заточения с первыми эскизами «Отражений». Прошло еще немало времени, прежде чем я написал первую хорошую картину, но это было уже не важно. – Он на мгновение замолчал. – Я же не один из великих. Не Веласкес, не Гойя, не Рембрандт. Но иногда мне кое-что удавалось. Это тоже немало. И это все благодаря тем пяти дням.

– Я это процитирую.

– Да не процитировать вы это должны, Цёльнер, а запомнить! – Мне снова показалось, что он на меня смотрит. – Все самое важное осознаешь внезапно.

Я подозвал официанта и потребовал счет. Внезапно или нет, на этот раз я за него платить не буду.

– Извините, – сказал он, взял трость и встал. – Нет, спасибо, я сам. – Мелкими шажками он прошел мимо меня, толкнул столик, попросил извинения, задел официанта, снова попросил извинения и исчез за дверью туалета. Официант положил передо мной счет.

– Одну минуту, пожалуйста!

Мы ждали. Вздымались дома, в оконных стеклах отражалось серое небо, улицы перегораживали автомобильные пробки, дождь лил все сильнее.

– Не могу же я, – сказал официант, – ждать целую вечность.

– Минуту!

С аэродрома где-то поблизости взлетел самолет, и его тотчас же поглотили облака. Те двое за соседним столиком злобно взглянули на меня, встали и ушли. За окном протянулся проспект, сияла световая реклама супермаркета, вяло поплевывал фонтанчик.

– Ну так как?

Я молча протянул ему кредитную карточку. Поблескивая, приземлился самолет, рельсовых путей прибавилось, вернулся официант и объявил:

– Ваша карта заблокирована.

– Быть того не может, – возмутился я, – попробуйте еще раз.

– Я же не идиот, – возразил он.

– Как сказать, – засомневался я.

Он пристально смотрел на меня сверху вниз, молча потирая подбородок. Но поезд уже тормозил, некогда было препираться. Я швырнул ему купюру и дожидался, пока он не выплатит мне всю сдачу, до мельчайшей монетки. Когда я встал, Каминский вышел из туалета.

Я сложил вещи в свою сумку, туда же сунул пакет Каминского с халатом, взял его под локоть и повел к выходу. Рывком распахнул дверь вагона, подавил желание его вытолкнуть, спрыгнул на платформу и осторожно помог ему выйти.

– Я хочу прилечь отдохнуть.

– Подождите чуть-чуть. Поедем на метро и…

– Нет.

– Почему?

– Я никогда на нем не ездил и на старости лет уж точно пробовать не собираюсь.

– Нам недалеко. На такси дорого.

– Не так уж и дорого.

Он потащил меня за собой по переполненной платформе, на удивление ловко увертываясь от попадавшихся на пути прохожих, как ни в чем не бывало вышел на проезжую часть и поднял руку. Остановилось такси, шофер вышел и помог ему сесть на заднее сиденье. Я сел впереди – в горле у меня пересохло от злости – и назвал адрес.

– Откуда здесь дождь? – задумчиво спросил Каминский. – Здесь всегда идет дождь. По-моему, это самая безобразная страна в мире.

Я озабоченно взглянул на шофера. Он был усатый, толстый, угрожающе сильный на вид.

– Кроме Бельгии, – сказал Каминский.

– А вы бывали в Бельгии?

– Боже сохрани. Вы заплатите? У меня нет с собой мелких денег.

– Я думал, у вас вообще нет денег.

– Вот именно, нет денег.

– Я ведь и так за все платил!

– Очень щедро с вашей стороны. Я должен прилечь.

Мы затормозили, шофер посмотрел на меня, мне стало неловко, и я заплатил. Я вышел, дождь хлестнул меня по лицу. Каминский поскользнулся, я его подхватил, трость грохнулась на землю; когда я ее поднял, с нее стекала вода. Наши шаги гулко раздавались в мраморном холле, лифт беззвучно вознес нас на нужный этаж. На мгновение меня охватил страх, что Эльке поменяла замок. Но мой ключ по-прежнему подходил.

Я открыл входную дверь и прислушался; тишина. На полу под щелью для писем лежала почта за два дня. Я громко покашлял, прислушался. Тишина. Мы были одни.

– Не знаю, правильно ли я понял, – заметил Каминский, – но у меня сложилось впечатление, что мы попали не в мое прошлое, а в ваше.

Я провел его в комнату для гостей. На постели поменяли белье.

– Здесь нужно проветрить, – заявил он.

Я открыл окно.

– Лекарства.

Я расставил их на тумбочке.

– Пижаму.

– Пижама в чемодане, а чемодан в машине.

– А машина?

Я не ответил.

– Ах вот как, – сказал он, – вот в чем дело. А теперь уходите.

В гостиной стояли два моих туго набитых чемодана. Значит, она и вправду меня вышвырнула! Я прошел в прихожую и поднял с пола письма; счета, рекламу, два письма, адресованные Эльке, одно от ее занудной подруги, другое от какого-то Вальтера Мунцингера. От Вальтера? Я вскрыл его и прочитал, но Вальтер оказался всего лишь клиентом ее агентства, тон – холодным и официальным, наверное, это другой Вальтер.

Еще там были письма, адресованные мне. Опять счета, реклама «Выпей пива», три квитанции, подтверждающие получение гонорара за перепечатанные статьи, два приглашения: на презентацию какой-то книги на следующей неделе и на вернисаж сегодня вечером – открывается выставка новых коллажей Алонзо Квиллинга. Там будут нужные люди. При обычных обстоятельствах я бы непременно пошел. Черт, вот жалость, никто не знает, что у меня Каминский.

Я заметался по комнате, не сводя глаз с приглашения. Дождь барабанил по оконному стеклу. А почему бы и нет? Это может быть мне очень и очень на руку.

Открыл чемодан побольше и стал выбирать рубашку. Мне потребуется мой лучший пиджак. И другие ботинки. И, разумеется, ключи от машины Эльке.

X

– Себастьян, привет! Входи.

Хохгарт потрепал меня по плечу, я в ответ шлепнул его по плечу, он посмотрел на меня так, будто мы лучшие друзья, я улыбнулся, будто поверил. Он был хозяином галереи, где проходил сегодняшний вернисаж, иногда пописывал критические статьи, случалось, не брезговал рецензиями на выставки, которые устраивал у себя, это никого особенно не трогало. Он щеголял в кожаной куртке, волосы у него были длинные, жидкие.

– Квиллинга пропустить нельзя, – начал я. – Позвольте представить вам… – я на мгновение замялся, – Мануэля Каминского.

– Очень рад, – сказал Хохгарт и протянул руку; Каминский, маленький, опирающийся на трость, в шерстяном свитере и уже изрядно помятых вельветовых штанах, стоял рядом со мной и никак не реагировал. Хохгарт опешил, потом хлопнул его по плечу, Каминский вздрогнул, Хохгарт ухмыльнулся мне и пропал в толпе.

– Что это было? – Каминский потер плечо.

– Не обращайте на него внимания. – Я смущенно проводил Хохгарта взглядом. – Совершенно ненужный человек. Но несколько интересных картин я вам обещаю.

– Вы думаете, меня интересуют интересные картины? Вы что, в самом деле притащили меня на выставку? Я всего час назад принял снотворное, уж и не знаю, жив ли я еще, а вы меня сюда привозите!

– Сегодня открытие, – сказал я нервно и закурил.

– Моя последняя выставка открылась тридцать пять лет назад в Музее Гуггенхейма. Вы что, спятили?

– Всего на несколько минут. – Я потащил его дальше, люди расступались при виде его трости и очков.

– А Квиллинг-то своего уж точно добился! – выкрикнул Ойген Манц, главный редактор журнала «ArT». – Вот слепцы к нему пожаловали! – Он секунду подумал, а потом изрек: – Благотворите не видящим вас. – Он так расхохотался, что вынужден был поставить бокал на пол.

– Привет, Ойген, – начал я осторожно. С Манцем важно было поддерживать хорошие отношения, я очень надеялся получить постоянное место в его журнале.

– Благотворите не видящим вас, – еще раз повторил он.

Стройная женщина с выступающими скулами погладила его по голове. Он отер слезы и окинул меня затуманенным взглядом.

– Себастьян Цёльнер, – представился я. – Ты меня еще не забыл?

– Ну разумеется, – ответил он. – Как можно.

– А это Мануэль Каминский.

Он перевел осоловелый взгляд с меня на Каминского, потом снова на меня:

– Ты что, серьезно?

По телу у меня разлилось приятное тепло.

– Конечно.

– Вот это да! – восхитился он и отошел на шаг. Какая-то женщина позади него застонала сквозь зубы.

– Простите, что здесь происходит? – спросил Каминский.

Ойген Манц подошел к нему, наклонился и протянул руку:

– Ойген Манц. – Каминский не реагировал. – «ArT».

– Что? – переспросил Каминский.

– Ойген Манц, журнал «ArT», – повторил Ойген Манц.

– Да что здесь происходит? – снова проговорил Каминский.

Манц бросил на меня нерешительный взгляд, все еще протягивая Каминскому руку. Я пожал плечами и многозначительно уставился в потолок.

– Дело в том, что я слеп, – пояснил Каминский.

– Конечно! – с готовностью подтвердил Манц. – То есть я хочу сказать, что я это знаю. Я все о вас знаю. Я Ойген Манц из «ArT».

– Да, – согласился Каминский.

Манц отважился убрать руку.

– Что вас сюда привело?

– Я и сам хотел бы это знать.

Манц расхохотался, снова отер слезы и воскликнул: «Да такого просто не бывает!» Как вкопанные застыли двое с бокалами в руках: редактор теленовостей Верена Мангольд и сам Алонзо Квиллинг. Когда мне в последний раз случилось его видеть, он носил бороду; теперь он был гладко выбрит, с косичкой и в очках.

– Смотрите! – провозгласил Манц. – Мануэль Каминский.

– Какой еще Каминский? – спросил Квиллинг.

– Да вот он стоит, – настаивал Манц.

– Кто? – удивилась Верена Мангольд.

– Не может быть! – поразился Квиллинг.

– Да я же говорю!.. – выкрикнул Манц. – Господин Каминский, это Алонзо Квиллинг, а это… – Он неуверенно взглянул на Верену Мангольд.

– Мангольд, – поспешно сказала она. – Вы тоже художник?

Подойдя к нам, Хохгарт обнял Квиллинга за плечи. Тот вздрогнул, вспомнил, что выставляется у Хохгарта, и не стал возражать.

– Вам нравятся картины?

– Это сейчас не важно, – откликнулся Манц. Квиллинг испуганно смотрел на него. – Это Мануэль Каминский.

– Знаю, – отмахнулся Хохгарт и взглядом поискал кого-то в толпе. – Никто из вас не видел Яблоника? – Он сунул руки в карманы и ушел.

– Я пишу о Мануэле книгу, – объявил я. – Поэтому мы, конечно, должны…

– Я поклонник вашего раннего творчества, – сказал Квиллинг.

– Вот как? – удивился Каминский.

– Поздние вещи я как-то не очень понимаю.

– Это ваш пейзаж с лугом в галерее Тейт?^{22} – спросил Манц. – Он меня просто сразил!

– Это не я, это Фрейд написал, – поправил его Каминский.

– Фрейд? – переспросила Верена Мангольд.

– Люсьен Фрейд.

– Прошу прощения, – не растерялся Манц. – Sorry!

– Я хочу сесть, – сказал Каминский.

– Дело в том, – важно пояснил я, – что мы здесь проездом. Больше я открыть пока не вправе.

– Добрый вечер! – сказал седой человек.

Это был Август Вальрат, один из лучших художников страны. Знатоки его ценили, но ему как-то не везло; так уж получилось, что ни один крупный журнал о нем не написал. А теперь он был слишком стар для популярности, что поделаешь, он уже давно занимался живописью и упустил свой шанс прославиться. Он был лучше Квиллинга, это все знали. Он тоже это знал, и даже Квиллинг это знал. И все-таки галерея Хохгарта никогда бы не устроила его выставку.

– Это Мануэль Каминский! – провозгласил Манц. Тоненькая женщина положила руку ему на плечо и прильнула к нему, он ей улыбнулся.

– Да он ведь давно умер, – поразился Вальрат. Верена Мангольд шумно ахнула, Манц отпустил свою подругу, я испуганно посмотрел на Каминского.

– Если сейчас не сяду, то точно умру.

Я взял Каминского под локоть и подвел его к расставленным у стены стульям.

– Я пишу биографию Мануэля! – громко объявил я. – Поэтому мы сюда и пришли. Мы с ним. Мы.

– Прошу прощения, – вмешался Вальрат. – У меня это невольно вырвалось, вы ведь живой классик. Как Марсель Дюшан^{23} или Брынкуши^{24}.

– Брынкуши? – переспросила Верена Мангольд.

– Марсель был позер. Идиот, невесть что о себе воображавший, – сказал Каминский.

– Вы не могли бы дать мне интервью? – спросил Манц.

– Да, – сказал я.

– Нет, – сказал Каминский.

Я кивнул Манцу и протянул руку: подожди, я все устрою! Манц бессмысленным взглядом уставился на меня.

– Дюшан – значительная фигура, – сказал Вальрат. – Мимо него-то ни в коем случае пройти нельзя.

– Какая разница, кто значительная фигура, а кто нет. Живопись – вот что важно, – заметил Каминский.

– А Дюшан тоже здесь? – спросила Верена Мангольд.

Каминский со стоном опустился на раскладной стульчик, я его поддержал, Манц с любопытством навис над моим плечом.

– А ты не так уж мало о нем знаешь, – тихо сказал я.

Манц кивнул.

– Я когда-то написал его некролог.

– Что?!

– Лет десять назад, я тогда работал редактором отдела культуры в «Вечерних известиях». Моей основной специальностью были некрологи про запас, на всякий случай. Как хорошо, что все это в прошлом!

Каминский сидел, опираясь на трость, повесив голову, нижняя челюсть у него двигалась, как будто он что-то пережевывает; если бы в зале было потише, слышалось бы его причмокиванье. Над его головой на коллаже Квиллинга был изображен телевизор, с экрана которого бил густой поток крови, а рядом красовалось граффити: «Watch it!»[16]16
  Смотри! (англ.).


[Закрыть] Чуть поодаль висели три из его «Advertisement Papers», плакатов фирмы-изготовителя мыла «DЕМОТ», сплошь составленных Квиллингом из вырезанных по контуру персонажей картин Тинторетто^{25}. Какое-то время они были очень модны, но с тех пор как сама фирма «DЕМОТ» стала использовать их для рекламы мыла, никто не мог понять, как к ним относиться.

Хохгарт оттер меня плечом.

– Мне сказали по секрету, что вы – Мануэль Каминский.

– Да ведь это я тебе еще когда сказал! – выкрикнул я.

– Ну, значит, я не расслышал. – Хохгарт присел, так что его лицо оказалось вровень с лицом Каминского. – Мы должны сфотографироваться!

– А ведь здесь можно устроить его выставку, – предложила стройная женщина. До сих пор она не проронила ни слова. Мы удивленно взглянули на нее.

– Нет, правда, – сказал Манц и обнял ее за бедра. – Нельзя упускать такую возможность. Может быть, сделаем обзор вашего творчества. В следующем номере. Вы же не завтра уезжаете?

– Надеюсь, что завтра, – произнес Каминский.

К нам нетвердыми шагами направился профессор Цабль, по пути опрокинув присевшего на корточки Хохгарта.

– Ну, что там у вас? – повторял он. – Что там у вас? Что? – Он явно напился. Он был седовлас, щеголял искусственным загаром и, как всегда, носил кричаще яркий галстук.

– Закажите мне такси, – сказал Каминский.

– Нет, зачем, – отозвался я. – Мы сейчас уйдем. – Я улыбаясь обвел всех глазами и объявил: – Мануэль устал.

Хохгарт встал, отряхнул штаны и провозгласил:

– Это Мануэль Каминский!

– Завтра я возьму у вас интервью, – напомнил Манц.

– Очень рад, – сказал Цабль и, нетвердо держась на ногах, подошел к Каминскому. – Цабль, профессор эстетики. – Он протиснулся между нами и плюхнулся на свободный стул.

– Может быть, пойдем? – попросил Каминский. Мимо прошла официантка с подносом, я взял бокал вина, выпил залпом и потянулся за следующим.

– Меня верно проинформировали, – начал Цабль, – о том, что вы сын Рихарда Риминга?

– Что-то вроде того, – ответил Каминский. – Извините, а какие мои картины вы знаете?

Цабль по очереди обвел нас глазами. Кадык у него подрагивал.

– Сдаюсь. – Он ощерился в ухмылке. – В сущности, это не моя сфера.

– Уже поздно, – сказал Манц. – Нельзя так терзать вопросами господина профессора.

– Вы – приятель Квиллинга? – спросил Цабль.

– С моей стороны было бы дерзостью это утверждать, – сказал Квиллинг. – Однако верно, что я всегда считал и буду считать себя учеником Мануэля.

– Во всяком случае, вы сумели нас удивить, – съязвил Манц.

– Нет, – возмутился я. – Он пришел сюда со мной!

– Господин Каминский, – сказал Цабль, – можно на следующей неделе пригласить вас на мой семинар?

– По-моему, на следующей неделе его здесь не будет, – заметил Квиллинг. – Мануэль много путешествует.

– Правда? – удивился Манц.

– Он прекрасно со всем справляется, – просвещал присутствующих Квиллинг. – Иногда нас беспокоит состояние его здоровья, но сейчас… – Он на мгновение дотронулся до темной мореной рамы коллажа «Watch it!». – Постучим по дереву!