Текст книги "Последний предел (сборник)"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Кто-нибудь вызвал такси? – спросил Каминский.

– Мы уже уходим, – заверил его я.

Снова прошла женщина с подносом, я взял еще один бокал.

– Завтра в десять вас устроит? – спросил Манц.

– Зачем? – спросил Каминский.

– А интервью?

– Нет, – сказал Каминский.

– Я его уговорю, – сказал я.

Цабль хотел было встать, невольно схватился за подлокотник и снова в изнеможении сел. Хохгарт вдруг извлек откуда-то фотоаппарат и нажал на кнопку, вспышка отбросила на стену наши тени.

– Я могу позвонить на следующей неделе? – тихо сказал я Манцу. Нужно действовать, пока он не напился до бесчувствия.

– На следующей не получится. – Он прищурился. – Через неделю.

– Хорошо, – сказал я.

На другом конце зала, под тремя неоновыми лампами, которые Квиллинг оклеил газетными вырезками, стояли и о чем-то беседовали Вальрат и Верена Мангольд. Она что-то быстро говорила, он прислонился к стене и печально смотрел в свой бокал. Я взял Каминского под локоть и помог ему встать, Квиллинг немедленно подхватил его с другой стороны. Мы повели его к двери.

– Мы справимся, – процедил я. – Оставьте его в покое!

– Не беспокойтесь, – повторял Квиллинг, – не беспокойтесь!

Манц похлопал меня по плечу, я на секунду отпустил Каминского.

– Лучше все-таки в конце этой недели. В пятницу. Позвони моей секретарше.

– В пятницу, – сказал я, – очень хорошо.

Манц рассеянно кивнул, тоненькая женщина положила голову ему на плечо. Обернувшись, я увидел, что Хохгарт как раз в эту минуту фотографирует Квиллинга и Каминского. Все разговоры смолкли. Я поспешно подхватил Каминского под локоть с другой стороны, но было поздно: Хохгарт их уже снял. Мы пошли дальше, пол, по-моему, был неровный, воздух словно слегка подрагивал. Значит, я все-таки опьянел.

Мы спустились по лестнице. «Осторожно, ступенька!» – повторял Квиллинг при каждом шаге. Я посмотрел на редкие волосы Каминского, правой рукой он крепко сжимал трость. Мы вышли на улицу. Дождь перестал, в лужах расплывались отражения фонарей.

– Спасибо! – сказал я. – Моя машина вон там.

– Моя ближе, – отозвался Квиллинг. – Я могу его отвезти. К тому же у меня есть домик для гостей.

– А вам разве не пора возвращаться?

– Они и без меня обойдутся.

– Это же ваша выставка.

– Но я должен быть здесь.

– Мы больше не нуждаемся в вашей помощи!

– А так было бы проще.

Я выпустил локоть Каминского, обошел их обоих и прошипел Квиллингу на ухо:

– Оставьте его в покое и возвращайтесь к гостям!

– Вы что, теперь будете мне приказывать?

– Я же пишу рецензии, а вы выставляете работы. Мы ровесники. Я буду писать о каждой вашей новой выставке.

– Не понимаю вас.

Я вернулся на свой пост и взял Каминского под локоть.

– Но, может быть, мне действительно пора к гостям.

– Может быть, – подтвердил я.

– Это все-таки моя выставка.

– Вот именно, – откликнулся я.

– Ничего не поделаешь.

– Досадно, – поддакнул я.

– Для меня это честь, – объявил он, – большая честь, Мануэль.

– А вы, собственно, кто? – спросил Каминский.

– Он просто неподражаем! – воскликнул Квиллинг. – До свиданья, Себастьян!

– До свиданья, Алонзо!

Несколько секунд мы с ненавистью смотрели друг на друга, потом он повернулся и взбежал по лестнице. Я перевел Каминского через улицу к машине Эльке. Просторный «мерседес», скоростной и роскошный, почти такой же красивый, как и украденный «БМВ». Иногда мне казалось, что деньги зарабатывают все, кроме меня.

Мне приходилось сосредоточиваться, чтобы не съехать с полосы, я был слегка пьян. Опустил окно и быстро пришел в себя от прохладного воздуха, нужно пораньше лечь спать, завтра мне потребуется ясная голова. Наверное, вечер удался, они видели меня в обществе Каминского, все прошло хорошо. И все-таки мне отчего-то взгрустнулось.

– Я знаю, зачем вы это сделали, – сказал Каминский. – Я вас недооценивал.

– О чем вы?

– Вы хотели мне показать, что меня забывают.

Мне понадобилась минута, чтобы понять, что он имеет в виду. Он откинул голову и глубоко вздохнул.

– Никто не знал ни одной моей картины.

– Это ничего не значит.

– Ничего не значит? – повторил он. – Вы же собираетесь писать обо мне книгу. Это вас не насторожило?

– Нисколько, – солгал я. – Книга получится великолепная, ее появления все с нетерпением ждут. А потом, вы же сами это предвидели: сначала ты неизвестен, потом знаменит, потом тебя снова забывают.

– Неужели я это говорил?

– Конечно. А Доминик Сильва рассказал…

– Не знаю такого.

– Доминик!

– Никогда не встречал.

– Не станете же вы утверждать…

Он резко выдохнул и снял очки. Глаза у него были закрыты.

– Если я говорю, что никогда не встречал такого-то, значит, это правда. Я его не знаю. Верьте мне!

Я промолчал.

– Вы мне верите? – спросил он, словно ему небезразличен мой ответ.

– Да, – ответил я тихо, – конечно.

И вдруг я действительно в это поверил, я с готовностью поверил бы всему, что он скажет, меня уже ничто не волновало. Меня даже не волновало, когда выйдет книга. Единственное, чего я хотел, – это спать. И еще я не хотел, чтобы он умер.

XI

шел по улице. Каминский был не со мной, но где-то поблизости, и я торопился его забрать. Навстречу мне все спешили какие-то люди, я споткнулся, упал, хотел было встать и не смог: мое тело отяжелело, на меня навалилась сила тяготения, меня задевали чьи-то ноги, чей-то ботинок наступил, не причинив боли, мне на руку, я изо всех сил оттолкнул не отпускающую меня землю; потом я проснулся. Половина пятого утра, я различил очертания шкафа и стола, темное окно, а рядом пустую постель Эльке. Откинул одеяло, встал, понял, что хожу босиком по ковру. Мне показалось, что кто-то или что-то скребется в шкафу. Открыл дверцу. В шкафу сидел Каминский, скорчившись, опершись подбородком о колени, обхватив ноги руками, и светлыми пронзительными глазами смотрел на меня. Он хотел было что-то сказать, но стоило ему произнести лишь слово, как вся комната рассеялась; я почувствовал тяжесть одеяла. Горький привкус во рту, отупение, головная боль. Шкаф, стол, окно, пустая постель. Десять минут шестого. Я откашлялся – голос был какой-то чужой – и встал. Я понял, что хожу босиком по ковру, и некоторое время, поеживаясь, рассматривал в зеркале шашечки на своей пижаме. Подошел к двери, повернул ключ, открыл. «А я уж было думал, что ты так и не спросишь!» – сказал Манц. «Ты уже знаешь?» – из-за его спины протиснулась Яна. Что знаешь? Да о чем они? «Ну же, – увещевал меня Манц, – не притворяйся!» Яна задумчиво накручивала прядь волос на указательный палец. «Расточительство, – радостно сказал Манц, – все лишь вздор и расточительство, милый мой». Он достал из кармана платок, манерным жестом махнул мне и рассмеялся так громко, что я проснулся. Окно, шкаф и стол, пустая постель, сбитое одеяло, подушка упала на пол, у меня болело горло. Я встал. Поняв, что хожу босиком по ковру, я испытал такое чувство нереальности, что схватился за изголовье постели, но оно стремительно выскользнуло из-под моих пальцев. Теперь я понял, что это сон. Подошел к окну и поднял жалюзи: светило солнце, по парку шли люди, проезжали машины, начало одиннадцатого, никакой не сон. Я вышел в прихожую. Пахло кофе, из кухни доносились голоса.

– Это вы, Цёльнер?

Каминский сидел за кухонным столом в халате и в черных очках. Перед ним стоял апельсиновый сок, мюсли, вазочка с фруктами, джем, корзинка со свежей выпечкой и чашка дымящегося кофе. Напротив сидела Эльке.

– Ты уже вернулась? – нерешительно спросил я.

Она не ответила. Элегантный костюм, новая прическа: короче, чем раньше, с открытыми ушами, с завитками на затылке. Смотрелась она ничего себе.

– Скверный сон! – сказал Каминский. – Крошечная комната, дышать нечем, я в ней заперт, подумал уж было, что я в гробу, но потом заметил, что надо мной висит одежда, значит, я в шкафу. Потом я плыл на лодке, и мне хотелось рисовать, но бумаги под рукой не оказалось. Только представьте себе, мне каждую ночь снится, что я рисую!

Эльке подалась вперед и погладила его по руке. По лицу у него скользнула мимолетная детская улыбка. Она быстро взглянула на меня.

– А вы уже познакомились! – сказал я.

– Вы там тоже были, Цёльнер. Но что там с вами происходило, я забыл.

Эльке налила ему кофе, я подвинул к столу стул и сел.

– Я не думал, что ты вернешься так быстро. – Я прикоснулся к ее плечу. – Как поездка?

Она встала и вышла.

– Плохо дело, – заметил Каминский.

– Подождем, – заверил я и вышел за ней следом.

Я догнал ее в коридоре, мы вместе прошли в гостиную.

– Ты не имел права сюда возвращаться!

– Мне ничего другого не оставалось. Тебя не было, и… И вообще, многие были бы счастливы, если бы я привез к ним Мануэля Каминского!

– Вот и привез бы его к кому-нибудь из этих многих.

– Эльке, – сказал я и взял ее за плечо. Придвинулся к ней. Она казалась какой-то чужой, моложе, чем раньше, с ней что-то произошло. Блестящими глазами она смотрела на меня, прядь волос упала ей на лицо и попала в уголок рта. – Ну перестань, – тихо сказал я. – Это же я, Себастьян.

– Если хочешь уложить меня в постель, сначала побрейся. Сними пижаму и убери отсюда этого Рубенса, который ждет, что ты отвезешь его к подруге юности.

– Откуда ты знаешь?

Она сбросила с плеча мою руку.

– От него.

– Он же не хочет об этом говорить!

– С тобой, может быть, и не хочет. А у меня сложилось впечатление, что он только об этом и говорит. Наверное, ты не заметил, но он очень взволнован. – Она пристально посмотрела на меня. – И вообще, что это за безумная идея?

– Это давало мне возможность побыть с ним наедине. И потом, такая сцена нужна мне для начала книги. Или для финала, я еще не решил. И если я его к ней отвезу, то узнаю, что тогда произошло на самом деле. – Впервые в жизни мне было приятно с ней говорить. – Я и представить себе не мог, что это окажется так трудно. Каждый видит все по-своему, а сколько всего забыто, и все друг другу противоречат. Ну как мне докопаться до правды?

– Может быть, никогда и не докопаешься.

– Одно с другим не сходится. Он совсем не такой, как его описывали.

– Это потому, что он старый, Себастьян.

Я потер виски.

– Ты говорила, что у меня, может быть, еще есть шанс. Что ты хотела этим сказать?

– Спроси у него.

– Как это «у него»? Он же совершенный маразматик.

– Тебе решать. – Она отвернулась.

– Эльке, неужели мы вот так расстанемся?

– Да, именно так. Без всяких трагедий, без переживаний, даже без особой грусти. Извини, лучше было бы сообщить тебе об этом в более деликатной форме. Но в таком случае я бы никогда тебя отсюда не выгнала.

– Это твое последнее слово?

– Свое последнее слово я сказала в телефонном разговоре. А эти выяснения отношений уже лишние. Закажи такси и поезжай на вокзал. Через час я вернусь, и надеюсь, что к моему приезду тебя в квартире не будет.

– Эльке!

– Иначе вызову полицию.

– И позвонишь Вальтеру?

– И позвоню Вальтеру, – подтвердила она и вышла.

Я услышал, как она вполголоса разговаривает с Каминским, потом входная дверь захлопнулась. Я потер глаза, подошел к столу в гостиной, взял сигареты Эльке и подумал: а не заплакать ли мне? Закурил сигарету, положил ее в пепельницу и безучастно смотрел, как она медленно догорает. После этого мне стало легче.

Вернулся на кухню. Каминский держал в руках карандаш и блокнот. Он склонил голову на плечо и приоткрыл рот, как будто погружен в свои мысли или к чему-то прислушивается. И только через несколько секунд я заметил, что он рисует. Его рука медленно скользила по бумаге: указательный, безымянный и мизинец он отставил, большим и средним сжимал карандаш. Не отрывая карандаша от бумаги, он чертил спираль, которая кое-где, на первый взгляд в случайных местах, вздымалась маленькими волнами.

– Нам пора? – спросил он.

Я сел рядом с ним. Его пальцы согнулись, в середине листа появилось какое-то пятно. Поразительно легко он сделал несколько быстрых штрихов, потом отложил блокнот. И только посмотрев на рисунок во второй раз, я понял, что пятно превратилось в камень, а спираль – в круги, которые камень оставляет на водной глади, на ней виднелись брызги пены и даже едва намеченное отражение дерева.

– А ведь хорошо, – сказал я.

– Так даже вы сможете.

Он вырвал листок, спрятал его в карман и передал мне блокнот и карандаш. Его рука обхватила мою.

– Вообразите что-нибудь. Что-нибудь совсем простое.

Я решил, пусть это будет домик, как на детском рисунке. Два окошка, крыша, труба и дверь. Наши руки задвигались. Я взглянул на его острый нос, удивленно поднятые брови, услышал его свистящее дыхание. Снова посмотрел на бумагу. Вот на листе появилась крыша, тонко заштрихованная, точно под падающим снегом или в завитках плюща, потом одна стена, один ставень был приоткрыт, из этого окна, опираясь на локоть, выглядывала маленькая фигурка, нарисованная тремя штрихами, а вот и дверь, внезапно мне пришло в голову, что этот рисунок – подлинник, если я заставлю Каминского его подписать, то смогу продать за большие деньги, дверь вышла покосившаяся, вторая стена, на эти деньги я куплю машину, разминулась с крышей, карандаш сполз в нижний угол листа, что-то не получилось; Каминский выпустил мою руку.

– Ну как?

– Сойдет, – разочарованно протянул я.

– Едем?

– Конечно.

– Опять на поезде?

– На поезде? – Я задумался. Ключ от машины, наверное, еще в кармане моих штанов, машина там, где я ее вчера припарковал. Эльке вернется только через час. – Нет, не на поезде.

XII

а сей раз я все-таки решил ехать по шоссе. У автомата, где взималась дорожная пошлина, служитель отказался принять мою кредитную карточку, я осведомился, от какого почтенного занятия он отлынивает, тот ответил: «Плати или убирайся», – и взял мои последние наличные. Я нажал на газ и от ускорения невольно мягко откинулся на сиденье. Каминский снял очки и, как в начале нашего путешествия, сплюнул на пол. Вскоре после этого он заснул.

Грудь у него равномерно поднималась и опускалась, рот был приоткрыт, на подбородке отчетливо виднелась щетина; мы оба не брились два дня. Он захрапел. Я включил радио, пианист исполнял джазовые пассажи, все убыстряя ритм, Каминский захрапел громче, я прибавил громкость. Пусть сейчас поспит, сегодня вечером он обойдется без отеля, мы сразу же вернемся. Я верну Эльке машину, заберу, если она действительно на этом настаивает, свои чемоданы и на поезде отвезу Каминского домой. У меня есть все, что мне нужно. Не хватает только центральной сцены, встречи с Терезой после стольких лет разлуки, в присутствии друга и биографа.

Я выключил радио. Навстречу бежали разделительные линии, я обогнал два грузовика по правой полосе. «Все это, – думал я, – его история. Он ее прожил, и вот она подходит к концу, и я вне ее». На мгновение его храп смолк, словно он прочитал мои мысли. Его жизнь. А моя? Его история. А у меня есть история? Какой-то «мерседес» так тащился, что мне пришлось пропустить его, свернув на аварийную полосу; я посигналил, выехал на левую полосу, ему пришлось затормозить, чтобы избежать столкновения.

– Но должен же я куда-то идти.

Неужели я произнес это вслух? Я покачал головой. Но ведь правда, я должен куда-то идти, должен что-то делать. Вот в чем проблема. И всегда была в этом. Я потушил сигарету. Пейзаж изменился, холмы уже давно исчезли, а вместе с ними деревни и дороги; мне показалось, будто мы перенеслись в прошлое. Шоссе осталось позади, некоторое время мы ехали по лесу, меж древесных стволов и теней сплетенных веток. Потом остались только луга с пасущимися овцами.

Сколько лет я не видел моря? Я с удивлением заметил, что радуюсь тому, что его увижу. Я нажал на газ, кто-то посигналил. Каминский проснулся в испуге, произнес что-то по-французски и снова заснул, из уголка рта у него стекала струйка слюны. Вот дома из красного кирпича, а вот указатель с названием нашего городка. Какая-то женщина, держась очень прямо, переходила улицу. Я затормозил, опустил окно и спросил, куда нам ехать. Она мотнула головой в нужном направлении. Каминский проснулся, закашлялся, судорожно ловя ртом воздух, отер рот и спокойно спросил: «Приехали?» Мы ехали по последнему в городке проспекту. Номера домов, казалось, перетасовал какой-то шутник, мне пришлось дважды проехать вдоль всей улицы, пока я не нашел нужный дом. Затормозил.

Вышел из машины. Было ветрено и прохладно, и, если это не обман чувств, пахло морем.

– Я здесь уже бывал? – спросил Каминский.

– Наверное, нет.

Он уперся тростью в землю и попытался встать. Застонал. Я обошел машину и помог ему выйти. Я еще никогда не видел его таким: с перекошенным ртом, с изборожденным морщинами лбом, испуганным, едва ли не в ужасе. Я опустился на колени и завязал ему шнурки. Он облизнул губы, достал из кармана очки и медленно надел.

– Тогда мне казалось, что я умираю.

Я удивленно посмотрел на него.

– И это был бы лучший выход. Все остальное – самообман. А так живешь, притворяешься, будто и не умер. Все на самом деле было так, как она писала. Она всегда была умнее меня.

Я расстегнул сумку и нащупал диктофон.

– Это письмо пришло однажды утром. Просто так – пришло, и все.

Большим пальцем я нащупал кнопку «запись» и нажал.

– А в ее квартире никого не было. Вам не доводилось пережить ничего подобного.

А диктофон записывает в сумке?

– Откуда вы знаете, что мне не доводилось пережить ничего подобного?

– Думаешь, что живешь. И вдруг все исчезает. Искусство ничего не значит. Сплошные иллюзии. А ты это знаешь и все-таки заставляешь себя жить.

– Давайте позвоним, – предложил я.

Мы стояли перед домом, ничем не отличавшимся от остальных: два этажа, островерхая крыша, ставни, маленький палисадник. Солнце спряталось, по небу проплывали прозрачные облака. Каминский тяжело дышал, я озабоченно его оглядел. Позвонил.

Мы подождали. Каминский будто что-то пережевывал, его пальцы поглаживали ручку трости. А если никого нет дома? Этого я не ожидал. Позвонил еще раз.

И еще.

Дверь отворил пожилой толстяк: густые седые волосы, нос картошкой, обвисшая вязаная куртка. Я взглянул на Каминского, но он по-прежнему молчал. Он стоял ссутулившись, опираясь на трость, склонив голову, и, казалось, к чему-то прислушивается.

– Очевидно, мы ошиблись адресом, – сказал я. – Мы ищем госпожу Лессинг.

Толстяк не отвечал. Он нахмурился и медленно переводил взгляд с Каминского на меня, как будто ждал объяснений.

– Она разве не здесь живет? – спросил я.

– Она нас ждет, – добавил Каминский.

– Ну, это не совсем так, – вставил я.

Каминский медленно обернулся ко мне.

– Мы это обсуждали, – начал я, – но я не уверен, насколько четко дал понять, что мы приезжаем сегодня. То есть я хочу сказать, в принципе мы договорились, но…

– Отведите меня в машину.

– Вы что, серьезно?

– Отведите меня в машину. – Таким тоном он со мной никогда еще не говорил. Я открыл было рот и снова закрыл.

– Да что там, входите! – пригласил толстяк. – Вы Тезочкины знакомые?

– В какой-то степени, – отозвался я. «Тезочкины»?

– А я Хольм. Мы как-то прибились друг к дружке. Осень жизни вместе. – Он засмеялся. – Тезочка дома.

Мне показалось, что Каминский, которого я держал под локоть, не хочет двигаться с места. Я мягко потянул его к двери, при каждом шаге его трость стукала о землю.

– Дальше! – скомандовал Хольм. – Снимайте пальто!

Я помедлил, но снимать нам было нечего. Узенькая прихожая с ярким ковром и циновкой с надписью «Добро пожаловать». На трех крючках – примерно пять вязаных курток, на полу – ботинки. Картина маслом – восход солнца, в лучах которого на цветочной клумбе резвится плутишка заяц. Я достал из сумки диктофон и незаметно переложил его в карман пиджака.

– За мной! – приказал Хольм и прошел впереди нас в гостиную. – Тезочка, ну-ка, угадай! – Он обернулся к нам. – Простите, как, вы сказали, вас зовут?

Я подождал, но Каминский молчал. Хольм пожал плечами:

– Это Мануэль Каминский. Помнишь?

Светлая комната с большими окнами. Занавески с цветочным узором, полосатые обои, круглый обеденный стол, буфет, за стеклянными дверцами которого возвышались стопки тарелок, телевизор у дивана, кресло и тумбочка, телефон у стены, рядом с ним фотография пожилой супружеской четы и репродукция «Рождения Венеры» Боттичелли. В кресле сидела старушка. Лицо у нее было круглое, прорезанное сетью глубоких морщин и мелких морщинок, шиньон, как белоснежный шар. На ней была розовая шерстяная кофточка с вышитым на груди цветком, клетчатая юбка и плюшевые тапочки. Она выключила телевизор и недоуменно глядела на нас.

– Тезочка плоховато слышит! – сказал Хольм. – Друзья! Юности! Каминский! Помнишь?

По-прежнему улыбаясь, она уставилась в потолок.

– А как же. – Когда она закивала, шиньон у нее закачался. – Вы из фирмы Бруно.

– Каминский! – прокричал Хольм.

Каминский до боли стиснул мою руку.

– Боже мой, – выдохнула она, – это ты?

– Да, – сказал он.

Несколько секунд ни один из нас не проронил ни слова. Ее руки, крошечные, темные, точно вырезанные из дерева, поглаживали пульт дистанционного управления.

– А я Себастьян Цёльнер. Я вам звонил. Я же сказал вам, что рано или поздно…

– Хотите пирога?

– Что?

– С кофе придется подождать. Ну, садитесь!

– Очень любезно с вашей стороны, – поблагодарил я. Я хотел подвести Каминского к креслу, но он не двигался с места.

– Я слышала, ты прославился.

– Ты же это предсказывала.

– Я предсказывала? Боже мой, да садитесь же. Столько лет прошло. – Она кивком указала на свободные стулья. Я еще раз попытался усадить Каминского, но он словно оцепенел.

– А когда вы были знакомы? – спросил Хольм. – Давно, должно быть, это было, Тезочка мне ничего об этом не рассказывала. Она много чего на своем веку повидала. – Она хихикнула. – Да нет, какое там, стесняться тебе нечего! Два раза замужем была, четверо детей, семеро внуков. Это уже что-то, а?

– Ага, – поддакнул я, – это точно.

– Вы не хотите сесть, а я нервничаю. Как-то неловко. Ты плохо выглядишь, Мигуэль, садись.

– Мануэль!

– Да-да. Садись.

Я изо всех сил потащил его к дивану, он сделал шаг, споткнулся и чуть не упал, схватился за спинку и с трудом сел. Я опустился на диван рядом с ним.

– Для начала ответьте на несколько вопросов, – сказал я. – Я хотел бы узнать…

Тут зазвонил телефон. Она крикнула в трубку: «Нет, хватит!» – и бросила ее на рычаг.

– Соседские ребятишки, – пояснил Хольм. – Они звонят, изменив голос, и думают, мы их не узнаем. Но не на тех напали!

– Не на тех. – Она пискливо засмеялась.

Хольм вышел. Я ждал, кто же из них заговорит первым. Каминский сидел ссутулившись, Тереза улыбаясь теребила отворот кофты; один раз она кивнула, словно ей в голову пришла какая-то интересная мысль. Хольм вернулся с подносом: тарелки, вилки, буроватый плоский пирог. Он разрезал его и передал мне кусочек. Пирог оказался совершенно черствый, едва не застревал в горле.

– Ну хорошо. – Я откашлялся. – Вы ушли. А что потом?

– Ушла? – переспросила она.

– Ушла, – подтвердил Каминский.

Она улыбалась бессмысленной улыбкой.

– Вы же внезапно исчезли.

– Вот это похоже на Тезочку, – вставил Хольм.

– Села в поезд, – медленно произнесла она, – и поехала на север. Работала секретаршей. Мне было очень одиноко. Моего начальника звали Зомбах, он слишком быстро диктовал, мне приходилось исправлять его орфографические ошибки. Потом познакомилась с Уве. Через два месяца мы поженились. – Она смотрела на свои узловатые руки, на тыльной стороне которых выступила сетка вздувшихся жил. На какое-то мгновение с ее лица исчезла улыбка, а взгляд стал более осмысленным. – Помнишь того ужасного композитора? – Я взглянул на Каминского, но он, по-видимому, не понимал, кого она имеет в виду. Ее черты разгладились, она снова заулыбалась. – А про кофе ты забыл?

– Батюшки! – воскликнул Хольм.

– Да зачем, – отмахнулся я.

– Не хотите, и не надо, – сказал Хольм и никуда не пошел.

– У нас было двое детей. Мария и Генрих, ты же их знаешь.

– Откуда мне их знать? – удивился Каминский.

– Уве погиб в результате несчастного случая. Его сбил пьяный водитель, он умер на месте. Сразу, без страданий.

– Это важно, – тихо произнес Каминский.

– Да-да, важнее всего. Когда я об этом узнала, думала, что умру.

– Не слушайте вы ее, она не всерьез, – вмешался Хольм. – Ее так просто не возьмешь.

– Через два года я вышла замуж за Бруно. От него у меня Ева и Лора. Лора живет на параллельной улице. Едете все время прямо, потом сворачиваете на третью улицу налево, потом еще раз налево. И вы у нее.

– Где? – спросил я.

– У Лоры. – Несколько секунд все молчали и недоуменно смотрели друг на друга. – Вы же хотели к ней!

Зазвонил телефон, она выкрикнула в трубку: «Хватит!» – и бросила ее на рычаг. Каминский сложил руки на груди, его трость упала на пол.

– А чем вы занимаетесь? – спросил Хольм.

– Он художник, – пояснила она.

– Надо же! – Хольм удивленно поднял брови.

– Знаменитый. Надо бы тебе в газетах читать не только спортивные страницы. Он когда-то был очень известен.

– Дело прошлое, – отозвался Каминский.

– Эти зеркала, – сказала она, – такие зловещие. Ты тогда впервые написал что-то, что было…

– А вот меня раздражают, – начал Хольм, – такие картины, на которых ничего не разберешь. У вас ведь другая манера, правда? – Прежде чем я успел воспротивиться, он стряхнул мне на тарелку еще один кусок пирога, который едва не упал, мне на колени посыпались крошки. – А у меня была маленькая фабрика, – сказал Хольм, – я производил косметику на основе трав: гель для душа, чай из трав, крем от растяжений. Сейчас вы такое днем с огнем не найдете, что поделаешь, некий упадок – в природе вещей. В природе вещей! – воскликнул Хольм. – Вы точно не хотите кофе?

– Я все время думал о тебе, – проговорил Каминский.

– А ведь это все было так давно, – ответила она.

– Я спрашивал себя… – начал было он и оборвал себя на полуслове.

– О чем ты?

– Да так, ничего. Ты права. Как давно это было.

– Что давно было? – заинтересовался Хольм. – Ну-ка, давайте выкладывайте!

– Помнишь то письмо?

– А что у тебя, собственно, с глазами? Ты же художник. Как ты это пережил?

– Ты помнишь о письме?

Я нагнулся, поднял трость и вложил ему в руку.

– Откуда мне помнить? Я была тогда молоденькой дурочкой.

– И что же?

На лице у нее на миг появилось задумчивое выражение.

– Такая глупенькая, неискушенная.

– Я бы не сказал.

– Вот и я о том же, – вставил Хольм. – Каждый раз, когда спрашиваю Тезочку…

– Попридержите язык!

Он ахнул и уставился на меня.

– Нет, Мануэль. Я и правда больше ничего не помню. – Уголки рта у нее приподнялись, морщины на лбу разгладились, негнущимися пальцами она вертела пульт дистанционного управления.

– А я сейчас вам вот что расскажу, – объявил Хольм. – Про Тезочкин день рождения, ей исполнилось семьдесят пять, и все наконец собрались: дети, внуки. Все были в сборе. И когда все запели «For she’s a jolly good fellow…»[17]17
  Ведь она такая душка… (англ.).


[Закрыть], именно в этот момент, у большого торта…

– На нем было семьдесят пять свечей, – вставила она.

– Поменьше, места не хватило. Знаете, что она сказала?

– Нам пора, – перебил его Каминский.

– Знаете, что она сказала? – Пронзительно зазвенел дверной звонок. – Кто бы это мог быть? – Хольм встал и пошел открывать, я услышал, как он быстро и взволнованно разговаривает с кем-то у двери.

– Почему ты так ни разу и не приехал? – спросила она.

– Доминик сказал, что ты умерла.

– Доминик? – переспросил я. – Вы же утверждали, будто его не знаете.

Он нахмурился, Тереза удивленно посмотрела на меня, казалось, они оба забыли, что я еще здесь.

– Он так сказал? – поразилась она. – Зачем? Каминский не отвечал.

– Я была молода, – сказала она. – Ведь в молодости делаешь много всякого вздора. Я была не такая, как сейчас.

– Пожалуй, да.

– А ты и внешне был совсем другой. Выше и… в тебе чувствовалась такая сила. У меня голова начинала кружиться, когда я бывала с тобой слишком долго. – Она вздохнула. – Юность – это болезнь.

– «Лихорадка ума».

– Ларошфуко. – Она тихо засмеялась. Каминский чуть заметно улыбнулся. Он склонился к ней и произнес что-то по-французски.

Она улыбнулась:

– Нет, Мануэль, не для меня. В сущности все началось только после этого.

Несколько секунд все молчали.

– Так что ты сказала? – хрипло спросил он. – На своем дне рождения?

– Если бы я помнила!

Вернулся Хольм.

– Она не хочет входить, говорит, что подождет. Может быть, все-таки выпьете кофе?

– Уже поздно, – сказал Каминский.

– Очень поздно, – повторил я.

– Вы же только приехали!

– Мы могли бы вместе посмотреть телевизор, – предложила она. – Сейчас начнется «Кто хочет стать миллионером».

– Кёлер – хороший ведущий, – добавил Хольм.

– Я читала, что он женится, – сказала она.

Каминский подался вперед и протянул руку, я помог ему встать. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать; я подождал, но он по-прежнему молчал. Едва прикасаясь, он держался за мое плечо. Мой карман оттягивал включенный диктофон, я почти забыл о нем. Я его отключил.

– Часто бываете в наших краях? – осведомился Хольм. – Непременно приезжайте еще. Правда, Тезочка?

– Я познакомлю тебя с Лорой. И с ее детьми. С Морицем и Лотаром. Они живут на параллельной улице.

– Замечательно, – откликнулся Каминский.

– А в какой манере вы, собственно, работаете? – спросил Хольм.

Мы прошли в прихожую, Хольм открыл входную дверь. Я обернулся, Тереза вышла нас проводить.

– Счастливого пути, Мигуэль! – сказала она, скрестив на груди руки. – Счастливого пути!

Через палисадник мы прошли к машине. На улице никого не было, только какая-то женщина медленно ходила взад-вперед. Я заметил, что рука у Каминского дрожит.

– Осторожнее на дороге! – напомнил Хольм и закрыл дверь.

Каминский остановился и поднес к лицу другую руку, сжимавшую трость.

– Очень сожалею, – сказал я тихо. Я просто не мог заставить себя посмотреть ему в глаза.

Похолодало, я застегнул пиджак. Каминский тяжело опирался на мою руку.

– Мануэль! – позвал я.

Он не ответил. Прохаживавшаяся возле машины женщина обернулась и подошла к нам. На ней было черное пальто, ветер играл ее волосами. От неожиданности я отпустил Каминского.

– А почему ты не вошла? – спросил он. Он-то как раз не выглядел удивленным.

– Он сказал, что вы сейчас уходите. Вот мне и не хотелось затягивать ваш визит. – Мириам посмотрела на меня. – А теперь отдайте мне ключ от машины!

– Простите, что вы сказали?

– Отвезу машину назад. У меня был долгий разговор с ее владелицей. Мне поручено вам передать, что, если вы заупрямитесь, она заявит в полицию об угоне.

– Помилуйте, какой угон!

– Кстати, другую машину, нашу, уже нашли. На стоянке какого-то мотеля, с очень любезным благодарственным письмом. Хотите посмотреть?

– Нет! – негодующе отказался я.

Она взяла отца под руку, я открыл машину, она помогла ему сесть на заднее сиденье. Он тихо застонал, его губы беззвучно задвигались. Она захлопнула дверцу. Я, нервничая, достал сигареты. В пачке оставалась всего одна.