Текст книги "Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви"
Автор книги: Даниэль Буланже
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
– В конце концов, куда мы все-таки едем? – спросил я.
– Куда получится…
Чтобы оказаться подальше от толпы и встречать как можно меньше людей, мы с ней при обсуждении этой поездки отвергли морское побережье, горы, холмы, столь любимые Ламартином, долину Луары и ее замки, даже «Золотой орех», где мы с ней были так счастливы, ведь нельзя же, как говорится, дважды искушать судьбу, а потому мы пересекли столицу в том направлении, что ей угодно было нам предоставить. И она предоставила нам право пересечь ее из конца в конец, чтобы побольше нас измотать царившей в ней неразберихой, пробками, оглушительным шумом и загрязненным воздухом. Быть может, правда, все это свершалось из благих намерений сделать нам нечто вроде прививки, чтобы у нас выработался своеобразный иммунитет к тому зловредному климату, который неизбежно должен был установиться в недалеком будущем, разъедая и пожирая все вокруг подобно раковой опухоли. Все равно мы оказались в огромной пробке, подобно тромбу закупорившей расширенную вену на бедре старушки Европы.
– Сворачивай и поезжай наперерез, вопреки всем правилам, – сказала Клеманс.
Я нарушил правила движения раз, другой, пренебрег и одним дорожным знаком, и вторым, и наконец мы выехали на какую-то равнину, над которой едва заметно подрагивал прозрачный воздух, где виднелись какие-то изгороди, кое-где высились колокольни, чьи шпили, словно иглы проигрывателей, вонзались в огромную пластинку неба, и от подобного соприкосновения рождалась музыка… то были звуки незамысловатого романса, слегка печальные… у прудика, больше походившего на большую лужу, ярко зеленела трава… На проселочной дороге иногда попадались и замощенные когда-то давным-давно участки; она приглашала нас в стародавние времена, во времена королевы Брунгильды, когда у дам, возлежавших на подстилках в повозках, на этих бескрайних равнинных просторах начинались приступы головокружения и тошноты, то есть признаки высокогорной болезни, а все потому, что у них перед глазами постоянно двигались, словно приплясывали огромные лошадиные крупы. Несколько коров показывали нам языки, позеленевшие от травы, словно дразня нас. Посреди поля навечно застыл менгир – памятник, сооруженный нашим дальним предком.
– А ведь когда-то здесь жили люди, – сказала Клеманс. – Здесь они собирались на празднества.
День уже начал клониться к вечеру, точно так же, как лето к осени. Равнина, хоть и была плоской, все же имела незаметные возвышенности и впадины, и потому она показывала нам то большие голубые скатерти полей, засеянных цветущим льном, то золотисто-рыжие квадратные салфетки ячменя. Крест, вбитый не то в тысячелетний межевой столб, не то в каменную тумбу, придавал обычной развилке какой-то торжественно-возвышенный вид. Клеманс вытащила монетку и подбросила ее, чтобы в зависимости от того, выпадет орел или решка, выбрать дорогу, по которой нам предстояло ехать дальше. Тут как раз нам попался на глаза какой-то странный бритый тип; был он в одной рубахе, без пиджака, в брюках, заправленных в высокие гетры, его сопровождала собака, тотчас же принявшаяся крутиться на месте волчком, словно она ловила себя за хвост.
– Простите, мсье, у нас возникла кое-какая проблема…
– Да, понимаю. Дайте-ка подумать. Поесть. Поспать. Хорошо. Мы сейчас с вами здесь. Нет, что-то ничего не приходит на ум. Фелисите! Да, вполне возможно… Фелисите… Ну да, сестры… Там и поесть дадут, и переночевать можно… Пожалуй, это и будет наилучший выход… Отсюда пешком, наверное, около часу… Так вот, поезжайте все время прямо. По левую руку от вас будет ферма, езжайте дальше, а когда доедете до одинокого дуба, Дуба повешенных, это очень старый дуб, он сохранился до наших дней со времен Карла Пятого, так вот, вы его обогнете, потому что дорога делает там петлю, ну а там уж рукой подать до Сент-Фелисите, как говорится, до этого крохотного хутора из четырех домиков, утыканных телевизионными антеннами и увитых плющом, среди которых находится и бакалейная лавка, но только над ней антенны нет… так вот, до него всего-то ничего… не дальше полета куропатки… Возможно, добравшись до Сент-Фелисите, вы услышите звуки пианино, доносящиеся из бакалейной лавки. Эта лавка в период охоты служит местом встреч для охотников, местом передержки сменных собак, хозяйничают там сестры Рамекен, двойняшки, очень милые и любезные старушки. Они всем охотно рассказывают историю своей жизни. Разумеется, они ужасно старомодны, но их надо принимать такими, какие они есть. Вам решать, заночуете вы у них или нет. Но должен вам сказать, что я сам хотя и установил параболическую антенну в соседнем хуторе, чтобы принимать передачи из Белого дома и с Красной площади, я все же время от времени захожу к ним, когда у меня возникает желание помечтать.
Звуки вальса – кто-то играл его на рояле в четыре руки – доносились из окошка с маленькими стеклами. Затем они внезапно смолкли. Под вывеской «Сент-Фелисите» нас ждали копоть на потолке и стенах, чехлы на стульях и скатерти из сурового полотна, засиженные мухами свечи и смешанный запах одеколона, сардин, ванили и еле уловимого, почти выветрившегося запаха перца.
Такая атмосфера царила и в той комнате, которую сестры Рамекен нам открыли с неким благоговением. Окошко представляло собой как бы раму для кусочка какого-то смиренного, укрощенного неба, бесцветного и безмолвного, бесконечно тихого, но за этой безмятежностью и тишиной ощущалось тайное беспокойство, исходившее от присутствия где-то в неведомых глубинах некой неведомой сгнившей плоти, которая явит всю свою силу в день Страшного Суда. Огромная кровать занимала половину комнаты, а перина на ней вздымалась чуть ли не до половины высоты деревянной перегородки. Мы тотчас же забрались в постель, даже не разобрав чемодан и дорожную сумку, как, вероятно, поступают люди, попавшие в иной, потусторонний мир и ожидающие там, когда их позовут…
* * *
Багажник нашей машины представлял собой одновременно и писчебумажный магазинчик, и книжную лавку на колесах: там лежали пачки бумаги, пеналы с ручками и карандашами, словари, справочники, географические атласы, а также романы Маргарет Стилтон, предназначенные для подарков.
Клеманс подложила под колченогий столик, стоявший в комнате, свою карманную Библию (сокращенное издание для детей), она всегда возила ее с собой, и принялась писать, усевшись лицом к окну, несмотря на мои настоятельные советы отдохнуть, но желание писать было сильнее ее, да и вид ровного, белесовато-бесцветного неба мог отвлечь ее от роившихся мыслей не больше, чем гладкая стена. Я отправился бродить по равнине и бродил там, пока не устал от ходьбы. Я заглядывал во дворы затерянных среди этих просторов одиноких ферм, останавливался на минутку, чтобы сказать несколько слов коровам, сгрудившимся вокруг цинкового корытца-поилки. Вдоль линии горизонта упрямо сновал туда и обратно какой-то трактор, делавший и без того плоскую равнину еще более плоской и ровной.
На протяжении двух последних дней мы ели консервированную скумбрию и жирное пюре, устраиваясь за старинной стойкой бакалейной лавки, служившей в сезон охоты баром, где подавали можжевеловую настойку; сестры Рамекен отрезали нам большие ломти хлеба от буханок, которые привозил на хутор владелец автофургона для доставки хлеба. Мы умывались в дальнем углу двора, где стоял служивший ванной чан. Старые дамы держались с нами преувеличенно скромно, ибо подозревали, что мы с Клеманс – любовники и что мы скрываемся от погони обманутых нами супругов. Они с нами не вступали в разговоры, вероятно, по той причине, что полагали, будто мы остановимся у них на ночь-другую, не больше. Но на третий день, когда одна из них принесла нам стакан смородины, а вторая как раз исчезла в погребе и тотчас же вынырнула оттуда, держа в руках кувшинчик с водкой из виноградных выжимок, они хором спросили нас, не желаем ли мы выпить вместе с ними по рюмочке.
– С радостью, – откликнулся я.
– Но мы очень смущены тем, что нарушили ваш покой, мы просим прощения за то, что вторглись в вашу жизнь, – добавила Клеманс. – Здесь ощущаешь себя так далеко от всего на свете, в такой божественной тишине…
– О, мы не хотим ничего знать о несчастьях, что происходят в мире, – сказала одна из сестер. – Нам вполне достаточно наших собственных воспоминаний. Когда наш сосед приглашает нас посмотреть телевизор, то мы, конечно, идем, но я выхожу из его комнаты просто больная. Знаете, пожалуй, пришлось бы признать правоту одного из моих дядюшек, большого партийного активиста, постоянно громогласно утверждавшего, что политика непременно займется нами, если мы не пожелаем заниматься политикой. Так вот, этот спесивый наглец помер от потрясения, узнав, что потерпел поражение на выборах. У него начался сильнейший приступ икоты, от которого он так и не оправился. Мы с тобой тогда над ним еще так смеялись, вспомни, Маргарита.
– Бог мой, да, Мадлен, да! Мы с тобой известные сибаритки, сладострастницы и лакомки! Любим доставлять себе удовольствие!
– В особенности ты, – сказала та, что звалась Мадлен, и, обращаясь к Клеманс, добавила: – Она ест сейчас смородину точь-в-точь как вы: засовывает в рот всю гроздь и резким движением вытягивает хвостик, хотя обычно она ест ее медленно, отрывая по ягодке и смакуя каждую.
И старушки залились отрывистым, каким-то дробным смехом, словно на пол посыпались мелкие ягодки.
– Удовольствие, которое я испытываю, нисколько никого не стесняясь, породило у нее чувство зависти, и она захотела испытать точно такое же удовольствие, – промурлыкала Клеманс.
– Именно, именно! Так оно и есть! Она во всем желает достичь совершенства, стремится к утонченности и изысканности! О моя дорогая малютка!
И сестры похлопали друг друга по рукам, как опытные картежницы, которые собираются перекинуться в картишки и обещают играть по чести и совести, без обмана.
Сколько им могло быть лет? Мы с Клеманс еще не родились, а они, вероятно, уже тогда должны были казаться пережитками прошлого; сегодня они были как бы вне течения современной жизни, но они внушали нам то умильное чувство почтения, что рождается иногда перед стеллажами и выставочными витринами, заполненными предметами, когда-то внушавшими страх и восхищение, предметами, которым в стародавние времена люди поклонялись, перед которыми трепетали, предметами, сегодня вызывающими лишь любопытство. Однако простодушно-правдивые глаза наших гостеприимных хозяек сохраняли какую-то детски невинную горячность и необузданность, какой-то молодой задор; их можно было спутать, настолько они были похожи между собой, если бы гладко зачесанные, седые, даже белые волосы одной не украшал бы черный бархатный бант, похожий на бабочку, тогда как у второй в волосах трепетал точно такой же бант, но только ярко-алый. Мы заметили это и указали на различие.
– Видите ли, эти банты мы повязываем всякий раз, когда нам доводится причесываться перед нашим большим зеркалом, делаем мы это для того, чтобы хоть чем-то отличаться друг от друга. Я – Маргарита, младшая, Мадлен старше меня всего на несколько часов… но четыре лишних часа, прожитых в этом мире, на этой земле, даруют и лишний опыт, и если мы обычно все воспринимаем одинаково, если мы испытываем одни и те же чувства, то я все же всегда спрашиваю у Мадлен, каково ее мнение. Мы ничего не скрываем друг от друга, и только при игре в рами, а мы играем каждый вечер одну-две партии, так вот, только при игре мы прячем друг от друга карты, правда, мы так хорошо изучили друг друга, что нам известны все хитрости и все наши гримасы, если его величеству случаю бывает угодно вмешаться и сказать последнее слово. Да, кстати, а вы играете в рами? Мы бы сыграли вдвоем против вас… Ведь вы не собираетесь уехать прямо сейчас? Мы уже к вам привыкли. Как мы поняли, вы, мадам, пишете книги, а мсье… мсье бесцельно бродит по окрестностям. Ах, сударь, а чем вы занимаетесь в жизни, что вы делаете?
– Он присматривает за мной, – ответила за меня Клеманс.
Сестры Рамекен переглянулись, и я просто обязан воспроизвести здесь то, что они сказали. Это мой долг, и я его исполню. По какой причине? Потому что Клеманс не захотела вставить их слова ни в один из своих шедевров, хотя я и предоставил бы ей это право.
– Нам не повезло так, как повезло вам, – сказала старшая.
– А все из-за меня, – подчеркнула младшая, и надо вам сказать, их слова поразительно дополняли друг друга…
– А ведь мы были знакомы со многими мужчинами.
– И познали мы их по меркам того времени довольно рано. Сейчас мы нисколько не опередили бы других девиц.
– Мы обе были очень хорошей партией. Наш батюшка снабжал навозом фермеров, выращивавших сахарную свеклу. Дела его шли неплохо, мы жили на широкую ногу, он подарил нам настоящий концертный рояль, и мы играли в четыре руки во время больших обедов, которые отец иногда давал у нас в доме. Его приятели и клиенты, почтенные господа его возраста, а также их сыновья, с нас просто глаз не сводили. Они шептали нам на ушко нежные слова и совали в руки любовные записочки. Мы читали их друг другу по вечерам, даже не задумываясь, кому из нас какая из них была адресована. Мы были так похожи, что нас постоянно путали, принимая одну за другую, и мы друг от друга ничего не скрывали. Наша матушка, являвшая собой воплощение справедливости, одевала нас совершенно одинаково, и так повелось еще с тех дней, когда она каждой из нас предлагала одну из своих грудей. Когда мы учились в лицее, то всегда получали одинаковые оценки, одинаковые записи в дневниках: «Могла бы учиться лучше», одинаковые книги в качестве награды за труды. В день нашего шестнадцатилетия, несмотря на прожитые мной лишние четыре часа и на наличие большего опыта, я, Мадлен, поступила как истинная старшая сестра и отправилась сопровождать мою младшую сестру, которую ждала машина некоего господина, там, на площади за мэрией. И вот мы обе оказались в роскошном номере в «Белом гусе», очень комфортабельном отеле на другом краю города, куда Маргариту пригласил один бельгиец, компаньон нашего отца. После минутного замешательства, вызванного изумлением от того, что мы явились обе и предстали перед дверью его номера, он пригласил нас войти и обошелся с нами обеими одинаково. По его уверениям, он испытал двойное удовольствие, а мы покинули его, чтобы вовремя вернуться домой. При виде нас наша мать сочла, что мы что-то бледноваты, а мы ей сказали, что очень долго ходили по магазинам и устали.
Мы много раз потом посещали этого мужчину, у которого усы были точь-в-точь как у нашего папаши, домиком. С каждым разом он пылал все жарче, но под конец он впадал в глубокое отчаяние. Однако, несмотря на все эти странности, мы никак не могли ожидать, что он сделает нам некое заявление, которое утвердит нас обеих в решении порвать с ним. Знаете, он заговорил с нами о своей жене в первый же раз, посредине наших утех. «О, это женщина, словно сошедшая с полотна Рубенса, величественная, как королева!» – восклицал он. А потом продолжал восхвалять свою рубенсовскую женушку в таких выражениях: «Мир лежит у ее ног, и я – частица этого мира, но все дело в том, что перед лицом этого прекрасного колосса или в тени этой колоссальной красоты я чувствую себя таким… тоненьким, таким маленьким, таким ничтожным, как серебристый рожок месяца, который художники обычно изображают под ногами у Богоматери на картинах на библейскую тему. И я не могу, просто не могу более этого выносить! А вы, вы явились мне на помощь, словно ангелы небесные! Вы возносите меня на седьмое небо! Не бросайте меня!»
И вот как-то раз он расплакался и признался нам в том, что поведал своей жене о наших милых шалостях, потому что уж очень его мучила совесть. Она ему не поверила и подумала, что он таким образом пытался ее развеселить и возбудить. «О боже! Она, уже почти было забывшая обо мне, вновь взялась за меня и теперь опять истощает мои силы. Так что вы не удивляйтесь тому, что я сегодня – как выжатый лимон и ни на что не способен. Давайте немного полежим, мои красавицы, вот так, рука в руке». А мы-то были девушки молодые и горячие, мы развлекали его дважды в неделю после уроков, он больше не выдерживал подобного ритма, и наши встречи становились все более редкими. Одним зимним вечером мы в последний раз вытерли ноги о гостиничный коврик с изображением гуся. В глубине коридора весело подмигивала огоньками свечек рождественская елка. Мы постучали в дверь так, как было условлено, вернее, даже не постучали, а поскреблись, и что же? Нам отворила рубенсовская дама в роскошном жемчужном ожерелье на мощной груди.
«Входите же, входите, дорогие малютки, не делайте такие кислые физиономии и не таращите глаза от испуга. Моего мужа здесь нет, но я принесла печенье, бисквитное и песочное, и сейчас закажу чай. Как мне вас благодарить? Как выразить вам мою признательность? Я не узнаю Альбера! Он так повзрослел, так возмужал! Он наконец-то смотрит на меня так, словно увидел огромный континент, после того как долго скитался по крохотным островкам!»
– Какие чувства вы тогда испытали? – спросила Клеманс. – Стыд? Гнев? Восхищение и преклонение? Презрение? Сожаление и раскаяние?
– Желание поскорее все это пережить и приступить к чему-то иному, – ответила Мадлен, а Маргарита тотчас подхватила:
– В жизни каждого человека есть своя тайна. Как говорят англичане, у каждого семейства есть свой скелет в шкафу. Наша тайна состоит в том, что мы – близнецы. Именно тем, что мы – полное подобие друг друга, и объясняется наше поведение, как днем, так и ночью. Другие могут выбирать, добираться им до вершины власти или прозябать в безвестности, находиться в толпе или пребывать в одиночестве. Что же касается нас, то у нас выбора нет, нам предназначено всегда быть вместе. Мы познали множество мужчин всех возрастов и, как говорится, всех сортов; мы не искали с ними встреч, не бегали за ними, не пытались их коллекционировать, но так уж вышло. Все они хотели на нас жениться, но наши законы пока еще не позволяют произнести торжественное «да» троим, а не двоим. Самое забавное заключается в том, что все они были очень опечалены этим обстоятельством и расставались с нами с большой грустью, так как каждый из них с превеликим удовольствием предстал бы с двумя женами перед церковным алтарем и перед государственными чиновниками из мэрии, регистрирующими акты гражданского состояния.
А между тем в воздухе запахло тревогой. Атмосфера страха сгущалась, безотчетный ужас ощущался все явственнее, как запах табака в комнате, где курят. Все чувствовали, что приближается война. Она была уже совсем рядом, около нас, но, казалось, она, подобно дикому зверю, сидела в железной клетке, и наш отец думал, что она оттуда, может быть, так и не вырвется. Увы, девять месяцев спустя война разродилась первыми бомбами. Мы находились в музыкальной школе, когда наш дом был превращен в кучу пепла. Оттуда извлекли тела родителей и тело нашего дяди, к слову сказать, отъявленного лентяя. В нашей семье на протяжении жизни четырех поколений говорили о возможной войне, а соответственно, о тайниках, где можно было бы спрятать деньги, о запасах на черный день, об укромном местечке, надежном и спокойном убежище. Наш отец на последние деньги купил эту бакалейную лавку и записал ее на нас. Мы ничего не знали ни о ней, ни об этой мебели, ни об этом рояле, ни о его любви и нежности к нам, как не знали и о глубине его падения, то есть о его банкротстве. Он, оказывается, играл на бирже и разорился, а мы-то и ведать ничего не ведали. Мы перебрались в Сент-Фелисите и уж больше отсюда никуда не выезжали. Примерно в середине войны наше заведение превратилось в потайной почтовый ящик Сопротивления, тем более надежный, что мы время от времени принимали у себя немецкого офицера весьма привлекательной наружности. Он, этот красавчик оберст, приезжал из Лилля на мотоцикле, часто без предупреждения, потому что он был очень влюблен. Нам тогда было по двадцать три года, а он был в мирной жизни скрипачом. Незадолго до высадки союзников он нанес нам прощальный визит, приехал проститься перед отбытием на фронт, но… в тот день в подвале нашей лавки было полно наших собратьев из «армии теней». Они дождались, когда он подарит нам прощальный поцелуй, и убили его. Он до сих пор здесь, с нами.
– Ну конечно, как вы могли его забыть? – сказала Клеманс.
– Он все еще здесь, – повторили сестры, – мы зарыли его в конце сада под кустами смородины.
* * *
Этой ночью во сне я опять встретился с сестрами Рамекен. Они позаимствовали у Клеманс все: лицо с высоким выпуклым лбом, зрачки, отличавшиеся изменчивой ночной синевой, почти чернотой, а также летнее платье, доходившее до середины бедра и державшееся на одной бретельке, и наконец, ноги, божественные ноги; а Клеманс, на которую я то и дело вопросительно посматривал, находилась рядом со мной и смотрела, как два ее двойника легко и ловко выбрасывали лопатами землю изо рва, ожидавшего… меня. Маргарита и Мадлен прервали работу, чтобы восстановить силы, и вот мы все вчетвером очутились на краю рва; мы попивали можжевеловую настойку, и лучи летнего солнца преломлялись в граненых стаканчиках.
– Что вы сделали с моим мотоциклом? – спросил я.
– Наши товарищи разобрали его на части и спрятали в тайном гараже.
Последние их слова трижды повторило гулкое эхо.
– Сможете ли вы жить дальше при том, что воспоминания обо мне будут преследовать вас? Разве я был для вас всего лишь телом?
– Ну, конец – делу венец.
– Но я не хочу умирать! У меня еще столько работы! Меня ждет корректура!
– Ты говоришь это таким сладким голосом. Неужто ты думаешь, что ты и вправду так уж нужен?
Настойка была выпита, недолгий отдых закончился, и сестры вновь принялись выбрасывать землю из могилы. Она поддавалась им безо всяких усилий с их стороны, им не приходилось даже прибегать к помощи кирки. Они вообразили, что меня кое-что беспокоит, и предупредили мои вопросы.
– Смородиновый куст живет пятьдесят лет! Ты будешь снабжать нас ягодами даже тогда, когда у нас уже не будет сил ощипывать прекрасные рубиновые грозди. Тебе повезло, ведь ты наш последний мужчина!
Терзаемый кошмаром, я и во сне, и наяву резко приподнялся. Клеманс проснулась и вскрикнула. Вот тут-то я и понял, что ей снилось примерно то же самое, что мы с ней попадаем в одни и те же чертовы западни, что мы не можем долго прятаться друг от друга, ведя по ночам бесконечную игру в жмурки.
– Эти старушенции пугают меня! – сказала Клеманс. – Подумать только! Жить около полувека в доме, где совершилось преступление, с этим преступлением на совести, рядом с трупом!
– Заметь, дорогая, этот господин оберст в то время был врагом. Если бы каждый француз поступил точно так же, то самая мощная армия превратилась бы в зеленовато-серую кашицу разлагающейся плоти.
– Ох, Огюст, не рисуйся, пожалуйста! Я что-то неважно себя чувствую. Я не люблю смородину, вернее, мой желудок ее не любит, он ее не переваривает. Все, кончено! На рассвете я покидаю эту бакалейную лавку. Я хочу забыть этих старух, изгладить их из моей памяти!
– Чтобы избавиться от воспоминаний о них, – сказал я, – попробуй их втиснуть куда-нибудь в следующую главу своего романа…
– Ни за что и никогда! – воскликнула Клеманс. – Известно ли тебе такое чувство, как уважение к собственному произведению?
Вечером мы оставили окно открытым, и в комнате пахло гниющей мякотью каких-то плодов или овощей, быть может, то был запах смородиновых выжимок. Откуда-то издалека доносились какие-то странные звуки: не то вой, не то рев. Они то замирали вдали, то возобновлялись с новой силой. Клеманс натянула на нос отброшенное было одеяло. Бесчисленные звезды, погруженные в мягкую, рыхлую массу небосвода, тускло мерцали, а мы… мы смотрели на них.
– Если бы я была Всемогущим Господом Богом, – вздохнула Клеманс, – я бы заставила этих старух считать и пересчитывать звезды без остановки, без отдыха. Я не знаю, что могло бы сравниться с этой адской мукой.
– Успокойся, не злись! – сказал я, так как я и не подозревал, что у Клеманс есть склонность к садизму, и, как оказалось, с моей стороны это было ошибкой.
Утром мы уладили все дела, то есть заплатили по счету, и надо заметить, что счет был составлен на совесть, ибо в него были тщательнейшим образом внесены все крохотные рюмочки и стаканчики настойки, которой сестры потчевали нас; наконец мы сели в нашу машину, стоявшую на очень широком тротуаре около лавки. Все четыре домика хутора просыпались под аккомпанемент петушиного кукареканья и квохтанья кур. Старухи стояли на последней ступеньке крылечка и кланялись нам. Однако мотор почему-то никак не хотел заводиться… Бак, который мы наполнили бензином на автостоянке за час до прибытия в Сент-Фелисите, оказался пуст. Сестры-двойняшки подошли к нам.
– Булочник привезет завтра хлеб, – сказала «красная бабочка». – Мы попросим его привезти канистру бензина.
– А если попросить немного горючего у вашего соседа? Ну, у того господина с собакой? – спросила Клеманс.
– Да кто же знает, где его носит! – ответила «черная бабочка». – У вас кто-то просто слил бензин.
– Но ведь здесь никто не бывает! – воскликнула Клеманс.
– Однако же вы сейчас здесь! – хором сказали старые дамы.
Вот так мы остались в Сент-Фелисите еще на два дня, но постарались провести их подальше от бакалейной лавки; мы подолгу бродили вдоль голубых озер цветущего льна. Последний вечер начался с прослушивания попурри на тему вальсов, и мы не смогли отказать нашим хозяевам в этом удовольствии. Их пальцы еще сохранили поразительную ловкость и быстроту движений, но иногда старухи по забывчивости пропускали то ноту, то целый пассаж, и тогда они улыбались друг другу. Я в основном наблюдал за Клеманс, пристально смотревшей на сестер. Я один похлопал им, Клеманс же не сочла нужным наградить их аплодисментами, а задумчиво протянула:
– Нет, это все-таки странно…
– Что именно? – спросила «черная бабочка».
– Все… все здесь… А ведь я приехала сюда, на край света, чтобы забыть обо всем…
– На край света? – переспросила «красная бабочка». – Но ведь мы здесь – в центре мироздания. Любой человек, даже самый ничтожный из нас, всегда находится в центре мироздания, и было бы ошибкой забывать об этом.
Ночью мы услышали, как залаяли собаки. Они словно отвечали друг другу, и звуки, издаваемые ими, походили на какие-то полупридушенные хрипы, словно эти создания не могли переварить наши сны, которые они теперь отрыгивали.
* * *
В издательстве Гранда скопилось большое количество писем, адресованных Клеманс. В этой куче я нашел послание из Квебека. Оно было написано красными чернилами, я сразу обратил на него внимание, а когда увидел подпись, то отдал его Клеманс, чтобы она сама прочла его.
Дорогая! О нет, гораздо более, чем дорогая! Дражайшая!
Тысячу раз я бралась за перо, и тысячу раз я его откладывала в сторону, ибо я была не способна написать тебе, потому что мне было стыдно за мой такой убогий стиль по сравнению с твоим, столь изысканным; к тому же меня мучила совесть из-за того, что в один прекрасный день мы с Самантой, слишком много говорившей мне о тебе, исчезли, бежали, вот так, без предупреждения. Мы открыли новую «Лавку Пенни Честер» в этом сером краю, где живут люди неизбалованные, неискушенные и, я бы даже сказала, посредственные, так что работы у меня много, и я уже украсила около тысячи самых разных апартаментов, располагающихся как на нижних, так и на верхних этажах небоскребов. В пассаже, где мы не только держим лавку, но и живем, тебе, как мне кажется, отдан на откуп целый книжный магазин. Я захожу туда, чтобы погладить твои книги. Я слежу за твоим творчеством, за твоей жизнью, и я тобой восхищаюсь. Что ты делаешь со всеми деньгами, что ты зарабатываешь? Куда ты их вкладываешь? Не могли бы мы обсудить этот вопрос? Ты ведь никогда не была деловой в общепринятом смысле и даже, как мне кажется, не была таковой и в амурных делах. Я так счастлива, что ты не отдала на растерзание публики свое прекрасное имя Клеманс. Твоя Маргарет Стилтон очень нравится франкофонам. Из окон моей квартиры на шестьдесят первом этаже я вижу широченную реку, так похожую на собрание твоих произведений; эта река, как и твои книги, властно манит, притягивает меня к себе, это равнодушное чудовище зовет меня… Как поживаешь, берлинская лазурь? Свет твоих очей по-прежнему является светом моих глаз.
Сюзанна.
P.S. Отвечай мне до востребования: я не хотела бы смущать покой необузданной особы, с которой я все еще продолжаю жить. Никто не знает, что с ней, и врачи не могут прийти к единому мнению. Верно только то, что конец близок и что ее последние слова будут обращены к тебе. Только любовь производит подобные разрушения. Я дам тебе знать, Клеманс. Ты приедешь, и мы о ней поговорим.
Клеманс сложила письмо и, не сказав о нем ни слова, положила к себе в сумочку.
– Хорошие новости? – спросил я.
– Шарль Гранд говорит, что мои книги продаются по всему миру, и я счастлива иногда получить подтверждение истинности его слов.
– Ну, полно! – сказал я. – Воображение романиста не ограничивается измышлением приключений несуществующих персонажей. Не пытайся заставить меня поверить, Клеманс, в то, что ты не воображаешь, как какой-нибудь скандинав открывает одну из твоих книг и читает ее где-то среди фьордов при свете «полуночного солнца», то есть так называемой белой ночью, своей возлюбленной русалке, читает с той самой страницы, на которой он загнул уголок, остановившись в прошлый раз.
– Ты так думаешь?
– Ну конечно, это же очевидно! А посмотри-ка на этого верного хранителя древностей, на этого стража, приставленного охранять пагоду где-то на Филиппинах… При бледном свете луны он зажигает одну за другой палочки благовоний, вокруг него курится ладан, а он бормочет сквозь зубы свои вечные молитвы, не то суры, не то мантры, но порой, чтобы не заснуть, он вставляет в затверженные с детства фразы один из твоих абзацев, а то и несколько страниц твоего текста.
– Ты всегда шутишь, ты все высмеиваешь, над всем подтруниваешь, ты меня утомляешь.
– Утомляет слава и всеобщая молва, а я вовсе не шучу и не подсмеиваюсь над тобой. В Институте сгущаются сумерки, а над Брисбеном занимается заря. Ученики, изучающие французский язык, повторяют по памяти заученный наизусть отрывок из романа «Возьмите меня за руку», который они должны прочитать в лицее на уроке. Самая низшая оценка будет восемнадцать баллов, но она будет всего одна, так как всем остальным придется поставить двадцать, а в конце урока преподаватель скажет лицеистам, что во Франции есть только парфюмеры и повара… подумает и добавит: «Да, правда, есть еще Маргарет Стилтон, она не англичанка. Я имел честь и счастье встретиться с ней в Париже. Это типичная француженка: высокая, стройная, утонченная, глаза у нее темно-синие, очень и очень темные, взор их порой бывает мрачен, и любая одежда ей к лицу, потому что она умеет ее носить».
