Текст книги "Боярыня (СИ)"
Автор книги: Даниэль Брэйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Ах, матушка!.. – протянул он внезапным фальцетом. – Ах, умна!.. – И следом он сполз с лавки, бухнулся на колени, благо что никого в трапезной не было, а двери были плотно закрыты. Пимен низко наклонился, цапнул левой рукой подол моего платья, правой совершил ритуальный жест и прошептал уже привычным трубным голосом: – До живота да смерти своей молодому боярину присягаю, как Пятерым. Нет у него отныне холопа вернее.
Пимен поцеловал край моей одежды, выпрямился, поклонился. Он сиял – затмил бы в своей грубой робе сверкающего как поп-певец дьяка.
Он немного помялся.
– Вон оно, – выдавил он с некоторым смущением, – как боярин-то покойный говорил? Прости, матушка, меня за речи-то такие… Мол, пусть бедна да неказиста, зато умна да родовита, работяща да набожна. Как ведал батюшка наш, что в надежных руках оставит и богатства, и имение. Ох, радость какая! Ох, радость! Отпустишь завтра в церкви постоять? Пятерым дары принесу, как знал, припас к Пробуждению, так к Пробуждению еще припасу. Ох, радость!
Да, милый друг, радость. Из-за того, что местные законы не ставят женщину ни во что и дозволяют все, что ей принадлежит, отдать в чужие руки. Но ты в этом точно не виноват.
– Сама откажу дары, – улыбнулась я, – только язык за зубами держи. А что у тебя за бумаги? – указала я на стопку на столе.
– Да то, матушка, счета да рекрутские списки, – махнул рукой поскучневший Пимен. – Я тебя в покоях боярина-батюшки обожду…
Я помнила, что я обещала. И, в конце концов, не в моих правилах оставлять важные дела на потом, поэтому я велела Пимену подождать, быстро запихала в себя десерт – дав слово, что это последний, – и кивнула: мол, за работу.
Мне было любопытно – что там, в покоях боярина. Заходила ли я туда, пока была замужней? Пимен был не дурак продираться по потайной лестнице, впрочем, он бы там намертво застрял, поэтому мы шли по общей. Чуть пошире, чуть повыше, ступени удобнее, но в целом пора бы тебе, дружище, худеть. Пока Пимен доковылял до верха, уже запыхался, замедлился, чтобы прийти в чувство, так что я пошла… туда, где еще не бывала, но помнила по плану, что где-то здесь.
И странное чувство: мне вдруг показалось, что я точно знаю, куда иду. Вот эта дверь – верхний, личный кабинет боярина, а здесь его личная трапезная, а здесь молельня…
– Пимен?
– Ась, матушка?
– Мне в молельню ходить дозволено?
Пимен подсеменил ко мне, почесал бороду, открыл зачем-то дверь, заглянул в молельню, внимательно рассмотрел мою кику, затем прогудел:
– А разве нет, матушка?
Да, я тебя как пыльным мешком по голове каждый раз шибаю – не обессудь. Но лучше спрошу заранее, чем ты меня из молельни за ноги выволочешь. Пимен снова понял все по-своему, и ответ я все-таки получила.
– От бабы дурные! – проворчал он. – Высечь, матушка, прикажи тех, кто сказал, будто срок тебе после разрешения от бремени выйти должен. А все почему? А в церковь не ходят, сказки не слушают!
Сказки?.. Так, наверное, здесь назывались истории из тех самых книг, которые я видела в кабинете. Жития Пятерых. Мне стоит их прочитать хотя бы для того, чтобы не задавать настолько очевидные вопросы. Спроси я в своем времени на полном серьезе, плоская ли Земля – никто бы на заблуждения других людей кивать не стал, меня бы в идиотки записали.
Возмущенный Пимен, пока мы шли, успел мне в назидание рассказать «сказку» – о женщине, которая вместе с ребенком заблудилась в зимнем лесу, пришла в «схрон» и стала кормить младенца. История умалчивала, какого черта молодая мать забыла зимой в лесу, а может, Пимен выкинул самое интересное, но, видимо, для сути это было неважно. Для меня открытием стало то, что можно кормить грудью младенца в церкви… в любом «схроне», как я поняла, на «территории» Милостивой.
Я бы еще послушала сказки, но Пимен принял важный вид, не дав мне толком осмотреться, и вывалил на меня кипу бумаг из роскошного бюро вдобавок к своим. Смеркалось, загудела печная труба, мы зажгли побольше свечей. «Слизерин», – думала я, слушая, как Пимен перечисляет мне поставки и продажи, и смотря, как бегают по серебристой росписи серо-зеленых стен отблески желтого пламени. Небольшой кабинет, теплый, уютный. Интерьер не вызывает желания кого-нибудь убить. Можно мне сюда перебраться, а, Пимен? Раз уж я совсем в доме хозяйка?
Но я не спрашивала, я вникала. Несмотря на громкое имя и близость ко двору, боярин Головин не чурался вести торговлю с купцами. Мы поставляли мясо, птицу, перо, древесину – у меня, как оказалось, были огромные угодья недалеко от города… Куча записей, множество договоров, расписки, счета, спецификации… когда я начала чувствовать голод, мы не осилили даже половину текущих задач, и это еще Пимен прекрасно помнил все, что мы должны и что должны нам, и считал, пожалуй, не хуже Фоки Фокича.
Пимен зычно гаркнул, что боярыня-матушка трапезничать желает. Это было правдой – уже свечи сгорели наполовину, на дворе стояла ночь. После ужина я стиснула зубы и разобралась с делами, и пока я подписывала последние договоры, Пимен все рылся в остальных бумагах и недовольно гудел.
Я отмахнулась от него – у меня голова гудела не хуже, а оставались еще какие-то рекрутские документы…
– Что ты ищешь? – раздраженно спросила я. – Смотри, попутаешь мне тут все.
– Никоим образом, матушка, у меня завсегда порядок, – оскорбился Пимен. – А вот списков-то не найду. Где списки-то?
– Так ты с ними пришел? – я оторвалась от счетов и договоров.
– Так то… то я писал, матушка, – покачал головой Пимен. – А боярин-батюшка переделать велел. Кабы и не сам переписывал, но где оно?
– Рекрутские списки переписывал? – переспросила я. – Почему?
Пимен замялся. Точно такой же вид у него был, когда он мне намекал про баньку. И что ты в списки вписал, дай-ка сюда?..
– Не серчай, кормилица-матушка, – повинился Пимен. Я уставилась на его записи – ну и почерк у тебя, брат, каллиграфия, не иначе. – Я же того, Акашку своего вписал… Сама знаешь, как государыня ум да грамоту в рекрутах привечает, а коли на службе рекрутской отличишься – и вольную купит, и дворянство даст…
Первый раз об этом слышу, но ты продолжай.
– И ты, значит, Акашку в рекруты, – кивнула я. – А что Фадей Никитич?..
– Против был, – вздохнул Пимен. – Мол, грамотные холопы самому нужны.
– А Акашка? Хочет в рекруты?
– А то? Вон дьяк, – напомнил Пимен о наболевшем. – Дурень дурнем. – Ну, это ты, допустим, зря. – А Акашка-то мой поумнее будет. До охфицера мог бы дойти. А Фадей Никитич…
– Полно, – сказала я, поставив последнюю подпись и отодвинув бумаги. – Мне Акашка нужен, но если так… Найди бумагу, что боярин писал, решим. А пока спать хочу, прочее завтра.
В эту ночь налетели моры. Их было столько, что Наталья читала сказки-молитвы, не переставая, и вспышки шли одна за другой, и скрежет, и гремел запоздавший набат, и отчаянные крики раздавались за толстыми стенами. Я лежала, прижимая к себе Кондрата и Тимофея, и думала о сильной и отчаянной коронованной девочке, в одиночку противостоящей этому злу со своей невероятной, непознанной магией. И мне она казалась уже не надменной и безразличной, а уставшей и одинокой. Может, даже отчаявшейся.
Моры сгинули только под утро с последним ударом церковного колокола. Я засыпала, пока Наталья кормила детей, и практически сквозь сон, не сильно понимая, явь то или мутная дрема, различила, как она тихо плачет рядом со мной…
Глава шестнадцатая
Возок летел по непривычно пустым улицам, я сидела, прижимая к себе завернутого в меха и бархат спящего Кондрата, и старалась не выглядывать в окно – хотя специально его приоткрыла.
Ночью была бойня. Набат запоздал – Наталья и Пимен сказали, случается. Слишком низкие облака, тварей не заметили вовремя? Убрали тела, присыпали снегом места, где смерть с небес настигла несчастных, но красные пятна проступали то тут, то там – много смертей сегодня, очень много. Кто это был, люди какого сословия, сколько им было лет, чем они жили, на что надеялись?..
– Полно, матушка, – проворчала Наталья. – Не надо туда смотреть.
Почему? Почему моры нападают? Но какого черта цунами, землетрясения, ураганы?.. Стихия. Природа. Хотя бы здесь сами люди не увеличивали жестокость – в тех пределах, в каких могли. Есть и лиходеи, есть и преступления, но люди, вынужденно или нет, добрее из-за того, что магия этого мира, всемогущие Пятеро – это реальность, и кара может свершиться в любой момент. Впрочем, по дороге в церковь я еще подвергала сомнениям существование Пятерых…
Мы были внезапны, нас не ждали, но приняли радушно: меня и Кондрата, Наталью и Тимофея, и особенно – сани с Пименом и дарами. Возле саней уверенно распоряжался Акашка – мальчишка лет четырнадцати, невысокий, не по возрасту степенный и поэтому немного смешной. Пимен представил мне сына рано утром, предусмотрительно закрыл дверь в трапезную, и отрок торжественно и серьезно присягнул на верность молодому боярину, как днем раньше сделал его отец.
Смекалистый, показательно послушный, почтительный, исполнительный – Акашка мне и понравился, и насторожил. Я умела управлять такими Акашками и в то же время предпочитала не иметь с ними дел, они были умны, а потому непредсказуемы. Дураки тоже непредсказуемы, но против них можно включить защиту…
И Пимен, и Акашка старались на результат: рекрутские списки. Я не знала историю так хорошо, чтобы смело проводить параллели, но была в курсе, что при Петре карьеру холопу построить было раз плюнуть, только верно служи и проявляй своевременную инициативу. Возможно, императрица в этой стране пошла дальше, но здесь не было войн и не было риска погибнуть – я перед завтраком осторожно расспросила Марью, как самую старую из моего окружения, что она помнит, но она лишь выпучила на меня глаза – «Да Пятерых побойся, матушка, где то видано, чтобы одни человеки других-то как разбойники ни с того ни с сего резали!».
Что-то в этом – в наборе рекрутов – было, выгодное для Акашки. Я не торопила события. Время есть. К тому же Пимен так и не нашел записей моего мужа.
Монахи и служители под руководством Акашки разбирали дары с саней, а старенький священник, которого я прежде не видела, провел меня, Наталью и Пимена в церковь.
Служба закончилась, пахло шишками, свечами и медом. Я остановилась напротив одной из статуй Милостивой, улыбнувшись, прикрыла глаза, коснулась рукой потолка. Спасибо, кто бы ты ни была, за помощь. Спасибо, что не оставила меня в трудный час. Мне то ли казалось, то ли действительно было теплее и спокойнее возле статуи – нет, разумеется, самовнушение. Мне нравится местная религия и ее доброта. Пятеро дают самое главное – надежду и утешение.
Старичок-священник подошел к нам с корзинкой, куда Акашка положил некоторые дары – мед, орехи, сушеные ягоды, – и выложил их у подножия фигурки Милостивой. Приблизился служка, протянул священнику плошечку и деревянную ложку с длинной ручкой, священник налил в плошку мед, поставил между прочими дарами, и когда я уже хотела отойти, остановил меня легким прикосновением.
Что за…
Бред, галлюцинация, этого просто не может быть! Меда, орехов, ягод не могло стать меньше? Я хлопала глазами, ища тысячу рациональных объяснений, меня обманывало зрение: дары исчезали. Таяли неуловимо, и вот уже меда осталось совсем на донышке, и одинокий орешек закатился под фигурку… пропал. Я нашла в себе силы вдохнуть, заставила губы не дрожать, перевела взгляд на священника.
– Приняла Милостивая дары твои, боярыня, – тихо, почти неслышно произнес он. – И живи спокойно.
Да?.. Я откупилась или благодарила? И видела ли я в самом деле то, что видела?..
Мы провели в церкви пару часов, священник и певчие совершали обряд – не крещение и даже не нечто похожее, потому что никто не трогал детей, они тихо спали, убаюканные пением, у нас на руках. Церковники рассказывали, пели, выносили нам яства. Сыну моему и сыну Натальи подарили фигурки Пятерых – это было что-то вроде приобщения к силе и магии божеств этого мира. Прочитать, мне надо прочитать книги, а пока я наслаждалась прекрасными голосами, умиротворением и покоем.
Милостивая приняла мои дары. Наталья не утерпела, растрезвонила об этом по всему дому, и я не знала, куда деваться от восторгов челяди и обеих падчериц. Я не сомневалась, что это не чудо, что это бывает нередко, но, вестимо, дело было в скорости исчезновения подношений.
К вечеру явились сваты – я сидела в верхнем кабинете мужа; пока я была в церкви, набежали посыльные от купцов, мне предстояло разобраться с моими идеями, посчитать, начертить, подписать, оплатить, продумать то, что я еще не успела. Сваты были некстати, но не гнать же мне их, и я, сбросив бумаги на Акашку, спустилась к группе из трех разодетых человек. Пимен, конечно, напросился со мной – я не стала с ним спорить. Он же предложил занять большой кабинет боярина – я и тут согласилась.
Я понятия не имела, как сватовство происходило в моем мире в те времена, в которых я теперь существовала, но до меня дошло в полсекунды, что Пимен неспроста порастряс свои телеса по лестницам лишний раз. Никаких осмотров невесты, никаких церемоний: сваты вывалили кучу бумаг на стол в «людском», как его назвал Пимен, кабинете – огромном, холодном, наверное, чтобы просители на задерживались. И – да, без помощи Пимена я бы не справилась.
Сперва мы, я и суровый дядька – не чей-то родственник, а так назывался главный среди сватов – подписали обязательство других сватов не принимать, пока все не улажено и не оговорено и не подписано либо согласие на брак, либо отказ. Затем пошли пространные описания имущества жениха – мне поплохело: не то чтобы дьяк был богат, но барахла было в достатке, и мне пришлось детально ознакомиться со всем его исподним, верхним платьем, сапогами, шляпами с плюмажем и прочей мишурой… когда закончились страницы со шмотками, а бумаг у дядьки в руках оставалось еще столько же, я метнула на Пимена полный отчаяния взгляд. У меня там других дел полно, мысленно заорала я, избавь меня от пересчета вилок и ложек!
Долг главы дома есть долг главы дома. Уже совсем вечером, когда сваты ушли, закончив хвастаться богатствами жениха, Пимен неделикатно намекнул, что теперь наша очередь – давать опись имущества невесты, а затем и приданого.
– То есть они завтра опять придут? – У меня упало сердце. Анна все богаче, чем дьяк. Я скончаюсь от обилия тряпок.
– И завтра, и послезавтра, матушка, а потом все пересчитаем, все проверим, опосля они распишут, как деньги приданые тратить будут, как ты одобришь, а как и не дозволишь, потом подпишем…
Мне некогда было ждать, пока эта канитель кончится. Анна опасна – я должна ее устранить из дома самым выгодным для обеих сторон образом. Может, Милостивая знала мои намерения и дала мне понять, что ей по нраву такое решение?
– Ускорить нельзя? – взмолилась я.
– Так-то, матушка, до Пробуждения свадьбы на людях не играют, – смутился Пимен, но не то чтобы критично, скорее так, для проформы. – Вот после…
– Когда оно?
– Да месяца через три? Как снега сойдут, матушка. А когда они сойдут, то кому ведомо?
Это долго. Очень долго и очень рискованно, Анна в любой момент могла навредить моему сыну.
– А если без свадьбы? Без людей? Без гуляний? Как закончим с бумагами? – Мы вообще закончим с ними когда-нибудь?
– Можно и без гуляний, матушка, – безразлично пожал плечами Пимен, но с небольшим упреком добавил: – Только боярышня не оборванка какая, что люди-то скажут?
Не наплевать ли мне на них? На людей?
По совету все того же Пимена я на следующий же день обратилась за помощью к Фоке Фокичу. Некоторые церемонии – аналог нашего венчания, убранство невесты, стол для неимущих, дары в церковь и прочие, помимо пышного застолья, мы обойти никак не могли. Ушлый купец потер руки, произвел расчеты, взял за услуги немалый процент и, зараза такая, разнес известие о свадьбе по всему городу, потому что когда спустя несколько дней я, довольная, возвращалась со двора, где уже заканчивали приготовления в моем повивальном доме, меня встретила девичья истерика.
Характерные бесконтрольные взвизгивания и рев как в трубе отдавались в узком пространстве лестничной клетки. Дом грозил обрушиться. Мне навстречу неслась перепуганная Фроська – я ее, бедняжку, едва не снесла и грохотала по ступенькам своими уличными сапожками не хуже Пимена. Почти у самой двери в мои покои я налетела на удирающего прочь Федула – почтенного смирного старичка, которого Пимен как грамотного, но уже для баб и девок безопасного, прислал переписывать барахло. Оглохнув от криков, я успела подумать, что Федул, вероятно, закончил считать бабьи тряпки, и мне уже не сачкануть, придется приниматься за приданое…
Анна стояла посреди гостиной, задрав голову к потолку, и трагически трепала косы, вереща как ненормальная. Девки и бабы, помогавшие Федулу или же Марье, в зависимости от того, кто оказался расторопнее, лезли чуть не под стол и лавки. Я вздохнула, взмолилась Пятерым – пощадите мои барабанные перепонки! – подошла к Анне и, коротко размахнувшись, влепила ей пощечину.
Иногда главное – результат, а не бессмысленное сострадание.
– И чего ты орешь? – сурово спросила я, пока Анна хлопала зареванными глазами и пыталась сообразить, в чем причина внезапно наступившей тишины. Я почесала правой рукой левую кисть, Анна испуганно от меня шарахнулась. – Язык проглотила?
– Так позор-то какой, матушка, – всхлипнула она. – Навет какой! Чем я тебя прогневила, чем рассердила?
Я глубоко вдохнула и на выдохе медленно сосчитала до десяти. Мой успех как киноагента был не только в том, что я искала повсюду редкие, трудолюбивые, дисциплинированные дарования. Устойчивость психики, адекватная реакция на происходящее – стартовый капитал будущей кинозвезды, иначе все закончится очень быстро, с первой негативной статьей в паршивом таблоиде, с первым снимком без фотошопа в популярном профиле какого-нибудь любителя-неумехи.
– Вон все пошли, – скомандовала я. – А ты сюда иди. Иди, иди, эй, кто там, Фроська, Гашка, подайте боярышне воды лицо умыть, живо!
Я села, прямая как палка, сложила руки на коленях, терпеливо дождалась, пока Анне принесут воды и рушник и пока она умоется. Девки ушли, повинуясь моему властному жесту, Анна встала передо мной – голову повесила, косы растрепаны.
– Ну, говори, – велела я. – Чем тебе жених не мил, чем моя воля противна.
Если бы не их заговор против моего сына! Мне не в чем было обвинять дикарку-боярышню, знавшую лишь отца, челядь и эти стены. У Анны была возможность высказать мне свое недовольство и фактом брака, и женихом, и даже тем, что в гостиной обосновался Федул и истово рылся в господском исподнем. Прорвало ее только сейчас – я хотела узнать причину.
– Воля твоя, матушка, со сватовством, с женихом, не скажу супротив ни слова, – прошептала Анна. – Но что же ты меня, как блудницу негодную, из дома гонишь? Люди-то что обо мне говорят? Как на глаза показаться?
– Что? – переспросила я. – Блудницу? – Я обвела рукой немаленькое помещение, в котором был в последние дни непередаваемый бардак. И это мы еще не добрались до приданого… – Где ты видала блудницу, чтобы шелка, золотом шитые, носила?
До разгула обеспеченных содержанок, милочка, еще лет пятьдесят. Не вешай мне лапшу на уши.
– Ты свадьбу играть приказала как? Без гуляний, без застолий.
– До Пробуждения застолья какие? – я исподлобья смотрела на Анну снизу вверх – а казалось нам обеим, что я взираю на нее надменно с высоты трона.
– Так то-то, матушка! – Анна осмелела, расправила плечи, даже гордо вздернула голову. – Кто замуж дщерь выдает безлюдно? Вот и говорят, что я… что я… ох, матушка, за что же мне позор такой!..
– О-о, не реви, – простонала я. Мне в голову не пришло, а тот же Пимен посчитал, что если Анна и беременна, то он ни при чем и не его ума это дело. И остальные, вероятно, сделали тот же вывод. Логика в словах Анны имелась – скорее, скорее, пока живот на нос не лезет, и тут мне даже стало смешно: она всю проблему видит только в этом? Никакой связи не уловила с тем, что я могла что-то узнать, раскопать, догадаться о ее замысле, и это если учесть, что Аниську я приказала из палат выгнать? – Не реви. Заповедано голодных накормить да Пятерым дары принести, а песни-пляски… напляшешься еще. Жених у тебя молодой, активный, в тренде, не дурак…
Уловка сработала, Анна, стараясь вникнуть в мои слова, перестала рыдать, захлюпала носом. Дура, ты моего сына хотела вышвырнуть из отчего дома, как котенка, а я тебя замуж с отличными перспективами, так посмотреть – и кто из нас двоих дурнее тогда…
– Так люди говорят…
– На чужой роток не накинешь платок, – отмахнулась я и встала. Зубы можно людям повыбивать, но это не тот случай. – Решения не изменю. У тебя до того, как я согласие подписала, времени было – во! – Я выразительно провела указательным пальцем по горлу. Анна побледнела – мачеха ее однозначно сходила с ума, вот печаль – без свидетелей. – Теперь либо о тебе пересуды, либо обо мне пересуды, как думаешь, что я выберу, голубка моя?
Анна мне ничего не ответила.
– О женихе не спросишь, о приданом, о житье-бытье? – продолжала я. – Тебя застолье интересует? Что же, это я от сватов, так и быть, утаю – лень твою да чревоугодие. Я тебя, – я развернулась так, чтобы Анна смогла посмотреть мне в лицо, лишь слегка приподняв голову, и она это сделала, – я тебя, милая, выдаю в хороший дом, за молодого мужа. Ну не богат, зато умен, владычица ум в своих людях ценит. Не любит тебя – а не проблема, поживете, пообвыкнетесь, найдете друг в друге и плохое, и хорошее… научитесь всему, если прижмет.
Человек и не к такому привыкает, мысленно закончила я, взгляни на меня. Знаешь, кем я была и что творила? Летала за тридевять земель, душами торговала, деньгами ворочала, одним движением пальца земли чужестранные в волшебную шкатулочку прятала, чтобы потом любоваться на них, когда захочу. Возок мой бежал без лошади, капиталы на ладошке умещались. Все, вон пошла, пока я из себя не вышла…
Пимен в стороне от скандала не остался, и я догадывалась, что Анна нажаловалась на свою долю несчастную кому-то из баб, а те через жену донесли и до ушей Пимена. Он ходил вокруг да около, пытаясь мне намекнуть, что люди и вправду говорят, будто боярышня Головина уже в тяжести, но передо мной лежали кривые, косые и полуграмотные заметки Федула, а кроме того – перечень всего моего имущества, который Пимен составил по моей просьбе, и примерные требования того, что бы сваты в приданое хотели. Моя голова пухла – мне было не до девичьих страданий.
– Пимен, – вздохнула я, – ты же умный мужик. Не неси хоть ты эту чушь, пощади мои нервы.
Пенять Фоке Фокичу за болтовню я не собиралась, к тому же выяснилось, что нет худа без добра. Слухи разлетелись не только про «брюхатую боярышню», но и про мой повивальный дом, так что уже ночью ко мне прилетела растрепанная дворовая девка:
– Матушка, матушка! Там Марья Наталью кличет! Баба пришла!
– Иди, – кивнула я сонной Наталье. – Я с детьми буду. Ну, помогай Милостивая нам.
Роды прошли благополучно, баба родила здорового мальчика, и… на этом пока было все. Прошло дня три, в течение которых я теряла разум от описи и переписи, а новостей про новых рожениц не было никаких, зато ко мне вдруг явились два мужика с деньгами и подарками. Я сидела в нижнем кабинете мужа, утопая в бумагах, тупо таращась на гостей – мужики были ломовыми извозчиками, немногословными, косноязычными – и прилагала все усилия, чтобы рука моя не потянулась к подсвечнику и этот подсвечник потом не полетел в мужиков. Пимен, как назло, куда-то вышел, и я одна разбиралась в их блеянии.
– Парфен-то Кузьмич, – мычал один.
– Сына-то, сына, – вторил другой.
– То за сына, – добавлял первый. – Не прогневайся, боярыня.
– А то Парфен-то Кузьмич нас взашей погонит.
Наконец до меня начало доходить, что холопка родила от какого-то Парфена Кузьмича, но что от меня хотят эти двое и почему Парфен Кузьмич исходит благодарностью, когда роды, по словам Натальи и Марьи, были легкими, оставалось тайной. Я приняла дары, то есть позволила свалить прямо в кабинете копченую рыбу, мед и мешочек с деньгами, выставила мужиков и устало оперла голову на локоть. Потом поставила на стол и второй, уткнулась в сцепленные пальцы подбородком и с тоской воззрилась на дверь: скоро явится дядька-сват, а у меня еще конь не валялся.
– А что, матушка, – раздалось у меня над ухом знакомое вкрадчивое гудение, и я отчаянно, перепуганно заорала.
Дверь же закрыта. В кабинете закрыта дверь!
