Текст книги "Боярыня (СИ)"

Автор книги: Даниэль Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

После завтрака я хотела собрать всю дворню, но передумала. Как-то иначе можно всем объявить, что в доме Головиных новый хозяин, и никто лучше Пимена не подскажет, как все устроить. Пимен уже отирался возле дверей гостиной, я расслышала гудение, плюнула на возможное недовольство и приказала ему войти.

Бедняга Пимен отводил взгляд: я в своем новом, непотребном платье, с непокрытой головой, вызывала у него массу противоречивых чувств в довершение к тому, что он находился на запретной половине дома. Но он с собой справился, поклонился.

– Боярину молодому пусть присягнут, – приказала я, не прожевав как следует. Пимен кивнул. Он был притихший, но я списывала это на то, что ему поспать из-за бегства Натальи не дали, и на то, что он рассчитывал от меня получить по первое число. – Устрой все… и, может, после Пробуждения праздник какой?.. Что ты как неродной-то стоишь?

Пимен почесал бороду – дурная привычка, вечно выждет, пока я сяду есть, чтобы дергать свою мочалку! – и с тяжким вздохом протянул мне исчерканный лист бумаги.

– Вот, матушка, а срок-то вышел почти, – виновато прогудел он. – Вчера с рекрутского приказу дьяк приходил. Подали бы в начале зимы, а теперь в приказ доплатить… дьяк, матушка, по пять полтин за рекрута насчитал, подлый.

В одной руке у меня был нож, в другой бумага. Пимен предусмотрительно отступил – осторожности ему было не занимать.

– Холопов в рекрутских годах у тебя тысяча двести, матушка, вот и двенадцать душ, – пояснял он. – А что боярин-то порешал, и не нашлось, ты теперь всему голова, я тебе как есть все по каждому рекруту скажу. Пронька, хороший плотник, да кабы не пил. Семен, двух баб своих загубил, боярин против него и не возражал….

– Акашку ты вычеркнул, – перебила я. Вот уж кому досталось – вероятно, Пимен долго кроил этот список, не зная, как и себе угодить, и с боярином отношений не портить. – А…

Я еще раз вчиталась в строчку. Пимен и это имя перемарал с десяток раз, и я вспомнила вдруг, с чего все началось. Беременная, потерянная я, мой мертвый муж, полутемная комната, нож и Пимен. Вестник лихой.

– Слушай, Пимен, – пробормотала я, – а какого же чер… каких мор ты тогда пришел в кабинет?

Какого дьявола тебе там так внезапно стало что-то нужно?

– Так рекрутские списки, матушка, – развел он руками. – Акашка… я-то все еще чаял боярина-батюшку уговорить.

– А Афонька? – прямо спросила я, ткнув пальцем в строчку. – Афоньку почему включили в рекрутские списки? Он дельный холоп… был, – я хмыкнула, – зачем его вписали? Неужто такого мужика не жаль?

Пимен задумчиво дернул бороду. Пятеро, это вынужденная диета, аппетит у меня напрочь пропал. Я тебе обещала бороду выдернуть – как минимум ты ее сбреешь, надоел.

– Неужто запамятовала, матушка? – удивился он, причем с полной искренностью. Я сидела с каменным лицом. К Пимену претензий быть не может – ему и в голову не пришло, что я не я. – Боярин-батюшка сам вольную не давал, не за то, говорил, предки мои верной службой добро наживали, чтобы я его по миру пускал. А в рекрутах выслужить – то иное. Он и Прова вписать наказал, так тот мне всю плешь проел, когда в рекруты да не передумала ли боярыня.

Пимен наугад ткнул в список, и я, прищурившись, вычленила упомянутого Прова. В речи Пимена все-таки проскочила старая обида: Афоньке и Прову, мне неизвестному, перспективы, а Акашке, родному сыну, пожизненно боярский двор.

Черт с ним, с Провом. Афонька вольную не хотел… или – стоп, это лишь со слов его жены? Все дело в рекрутских списках?

– Фадей Никитич рекрутской службой дельных холопов поощрить хотел, – кивнула я, – ну, а тебе сына пристроить не удавалось. Сейчас-то доволен?

– А то!

Хвала Пятерым. Я потерла лоб. Передо мной был не тот вариант рекрутских списков, который Пимен показывал в первый раз – тот был почище. Я перебрала листы – их было три, скорее всего, каждый вариант Пимен наивно считал окончательным, – последний лист и был тот самый изначальный список. Имени Афоньки в нем не было, как и в следующем.

А не рекрутский ли список писал мой муж?

– А список Фадея Никитича ты не нашел, – уточнила я. Пимен только вздохнул.

Что было с печью в кабинете? В трапезной было сильно натоплено – и мешался Епифанька. Но эти печи не единственные в доме, вынести под одеждой бумаги и сжечь где угодно – раз плюнуть.

– А в печах смотрели?

Пимен взглянул на меня удивленно, дернул бороду.

– Не прогневайся, матушка, – повинился он. Да что уж теперь? Что было в списках, которые написал мой муж, мне не узнать, но полагаю – боярин смог настоять на своем, была я с ним согласна насчет Афоньки или же возражала. Но если я и могла хладнокровно убить, то не из-за рекрутских же списков? И непременно с сообщником.

Или сообщницей. У меня на такой удар не хватило бы сил.

Был человек, который кое-что смог узнать. Он молчал, потому что никто у него не допытывался. И думал, что молчать сможет и дальше.

– Возок мой подать прикажи, – бросила я и встала. – Анну и мужа ее проведать хочу.

Глава девятнадцатая

Даже если я убила своего мужа. Я хочу правду – узнаю ли я ее?

Город уже не казался пятидесяти оттенков серого. Я привыкла и полюбила его, как полюбила и мир, пусть вынужденно. Стокгольмский синдром – в отсутствие эффективной психиатрии мне придется с ним жить.

Из-под колес летело светлое месиво. Раньше я нигде, никогда не видела такой чистый снег, и запах весны здесь чувствовался намного острее. Солнце плескало лучи на крыши, зима оплакивала свое растворяющееся могущество – я жмурилась, и хотелось пробежаться по цветущему лугу, сбросить все эти тряпки, тяжелые украшения, на ноги придумать что-то удобное…

Дьяк сыскного приказа жил в части города, которую я называла «буржуйской». Это был посад, район купеческий, сытый, из каждого дома тянуло вкусной едой, прохожие попадались степенные, довольные жизнью. Дома деревянные, в два этажа, улицы чистые и широкие, и лавочки, повсюду торговые лавочки.

Возок наконец остановился. Аким, мой новый возница, от Афоньки отличался ростом и отсутствием бороды, но с лошадьми управлялся не хуже. Я кивнула, благодаря за заботу, и ступила по щиколотку в холодную жижу. Про водостоки никто не знал, или делали их избирательно, без контроля, так что двухэтажный особнячок островком торчал среди луж.

Дьяк занимал лишь часть дома – я подошла к двери, поискала, как дать понять о своем визите. Я могу и ногой постучать, за мной не заржавеет, и все же лучше приличия соблюсти.

Дворянство мой зять заслужил, но у него оказался и холоп – до смешного – в ливрее с гербом на перевязи. Он открыл дверь, небрежно мне поклонился и оглядел, как кот человека: что за кусок дерьма. Забавное дворянство, и мало чем отличается от выскочек-нуворишей моего времени.

Не повернув головы к лакею – много чести! – я прошла в темноватое, прохладное помещение, посмотрела на остывшую печь.

– Зябко здесь. Доложи дьяку о моем приходе, живо.

Лакей испарился. Я села. Сваты запросили строения, которые были мне не нужны, и деньги на развитие дела. Воронину от моих щедрот не досталось: комната скверно обставлена, мебель старая, стул подо мной ненадежно скрипит, ковры вытерты. Чахнет пара свечей, печь нетоплена – денег вовсе нет или дьяк прижимист? Вот так теперь живет моя падчерица: в холоде, в полутьме, и моей вины нет. Я еще учла ее интересы.

– Матушка?..

Я повернулась. Анна вышла в зал, зажатая, но не забитая, и по-особому чужая – она всегда была мне чужой, но сейчас ее будто переодели для проб, уже в процессе поняв, что для роли она не годится. Открытое платье, в котором ей некомфортно, прическа по придворной моде ей не идет, рюшечки, кружева по всему наряду. Мое платье – не самый удачный эксперимент, но в сравнении с одеждой Анны шедевр модного дома.

Человеку дарят уверенность солидные капиталы. Купить можно многое – вопрос цены, но я отобрала у Анны последний шанс. Кондрат под присмотром Гашки, Фроськи и Марьи, которой я наказала до моего возвращения никуда из опочивальни не отлучаться и с детей ни на секунду глаз не спускать, и Пимену было говорено – что случится, тебе ответ держать. Что если у Анны все еще оставался сообщник, что если это кто-то из них?

– Что, Анна, каково тебе в доме мужнем? – ласково спросила я. Сфальшивила, сама уловила наигранность. – По отчему дому не тоскуешь?

Голову мне снести еще могут, но будь уверена, я и тебя утащу за собой. Мне хватит влияния показать, что это ты убила отца, я все могу для следствия «вспомнить» – соврать, но кто проверит. Сообщник твой или сообщница, может, и уцелеют, нет такого холопа, кто станет рубаху за тебя рвать на груди.

Анна покачала головой. Побольше искренности. Представить, что у меня тьма эмпатии, что я обеспокоена ее судьбой.

– Хорошего мужа я тебе сыскала?

Шелка и бархат, ты говорила? Хороший муж – шелка и бархат, но любопытно, что под шелками, сколько спрятано синяков, ведь добрый муж жене лицо никогда не портит.

Анна мялась. Вышла она не просто так, но снова кривила губы – и только. Взгляд отводит, один тяжелый вздох, второй, руки подрагивают, и с чем это связано, что она хотела сказать мне тогда в коридоре, задолго до свадьбы, и промолчала, ушла?

«Муж твой где», – хотела спросить я, но не успела. Явился дьяк – одетый по-домашнему, наспех, за спиной его торчал лакей.

Я поднялась, и Анна воспользовалась моментом – юркнула куда-то в полутьму.

– Любо, – кивнула я. – Ты-то мне, дьяк, и нужен. Вели дом протопить да прикажи мне сбитня подать медового.

Я величественно оглядывалась – где в этом доме укромное место, где мы сможем поговорить? Я нагоняла страху на бедного дьяка, но и Воронин не зря отирался во дворце – дружок, какой ты меня видел, и как тебе метаморфоза? Он, похоже, меня рожавшую предпочел забыть, коротко поклонился, указал на дверь, которую спешно перед нами распахнул лакей.

Дерево, дерево, пахнет влагой, по столу коварно крадется плесень. Я отписала достаточно средств, чтобы жизнь моей падчерицы была вольготной… только определила траты на бизнес, а не на жизнь. Сейчас я понимала, что это чутье, без которого никогда не бывает успеха. Дай я денег, и, может быть, шантаж продолжался бы бесконечно.

– Так какого холопа ты на дыбу забрать хотел, дьяк? – спросила я, не успев даже сесть, едва дверь за нами закрылась. Воронин замер, дернул уголком губ. Я без стеснения заняла единственное в кабинетике кресло. Пятеро, у него одна ножка подкошена, вот и играй тут главную роль. – Поведай, а я решу, казнить тебя или миловать.

Наступило молчание. Я ждала, чем дьяк будет парировать, он решал, какая степень открытости допустима. Слухи обо мне как о предпринимателе до него, бесспорно, дошли, вывод, какой я сыскарь, он должен сделать самостоятельно, и желательно быстро. Очень быстро.

– Молчишь, – я выразительно кивнула. – Ну что же, сама расскажу.

Сыскарь я паршивый, но мне повезло и не повезло одновременно. Сейчас у меня много козырей в рукаве, сейчас у меня отличные связи. Сейчас мне поверят – неточно, но вдруг, – какую бы чушь я ни несла. Поверит не дьяк, поверят выше: светлейший, которому розыск поручила императрица, и что он ограничился обыском в доме и исчез, меня устраивало. Если долго сидеть на берегу реки, умрет либо Ходжа, либо ишак, либо эмир, вот он и сидит.

– Наталья, холопка моя, пряталась в библиотеке. Ни я, ни боярин Фадей Никитич ей не удивились. Она проходила, ударила боярина в шею ножом. Я ничего и не заметила – темновато, да и в тяжести я была. А потом она и меня по голове ударила. Так дело было?

Белые нитки торчат из этой версии в разные стороны. Но преступление совершил человек, от которого ни я, ни боярин подвоха не ждали. Сыщик из дьяка как из свиньи верховая лошадь, но все же, все же, он на что-то намекал, когда говорил, что допросить холопов не выйдет…

– Так что, человече государев, – продолжала я, и внутри растекался противный трусливый холод, – на холопку тебе указало?

Дьяк разлепил губы. Да ладно, и где блестящий фат, которого я видела раньше? Холодный, жесткий взгляд, и схватка пойдет не на жизнь, а на смерть.

– Не на холопку, боярыня Головина. Кому как не холопке ты могла приказать? – произнес он негромко. Опасался, что нас подслушают? – Шкатулку ты лихо придумала. Закрутила, запутала, а как я пятна чернильные в сундуке нашел, так мне все ясно и стало.

Я вляпалась по самое не балуйся, поняла я, и все же шанс есть. Шанс, что я узнаю, чем дьяк Воронин может меня прижать, и разработаю контрстратегию.

Кого я обманываю, моры меня раздери?

– Шкатулку? – переспросила я удивленно. – Пропала она.

– Может, и пропала, а может, нет, по ложному следу ты повела, боярыня. Но мне то на руку. Житье мое – сама видишь, – дьяк обвел рукой кабинет, – худо, бедно, жена молодая, дети пойдут. Помоги мне, а я тебе помогу, будем квиты.

Во все времена наверх взбирались одни и те же таланты. Хитрые, хваткие, умеющие играть, оборачивать ситуацию себе на пользу. Я была такой, я осталась такой, и будь я моложе, наивнее, будь я глупее, я потеряла бы над собой контроль, но это была лобовая атака. Кто отвернет, останется в проигрыше. Кто хладнокровнее, останется жив.

– Что же ты, денег хочешь? – напрямик спросила я. Шкатулка? Я убила мужа – допустим, но не с тем соперником ты сел играть. – Придворная жизнь много стоит. Дам денег, но сперва шкатулку, дьяк, мне отыщешь.

Туше? Полно, мальчик, сейчас я тебя добью.

– И то, что хранилось в ней, – продолжала я ровно. – Отыщешь – дам денег столько, сколько сможешь на себе унести.

– Что было в ней?

Логичный вопрос. И ответ ты получишь точно такой же.

– То не твоего ума дело, – улыбнулась я. – Ищи, дьяк.

– Светлейший… – выдавил он, кривясь, но я качнула головой сокрушенно:

– А то не моего ума дело. – Я понимаю, что он у тебя инициативу перехватил, и с ним мне еще предстоит разобраться, и хватит ли у меня на него сил, я не знаю, но мне нужно прижать тебя. Ищи то, не знаю что, не знаю где, я ведь тоже рассчитываю на эмира, ишака и Ходжу.

Шкатулка в надежном месте, а выдастся удобный момент, я выкину ее куда-нибудь в реку. Найдут потомки четыре века спустя и сломают головы этой загадкой.

– Дом, – Воронин перешел к делу, – отпишешь, боярыня.

– Отпишу, – не стала я торговаться. Нет в этом смысла. – Принесешь шкатулку – поговорим. За труды вознагражу щедро, ни тебя, ни падчерицу не обижу.

Он далеко пойдет – размашистыми шагами, с улыбкой, довольной и немного злорадной, которая на пару секунд мелькнула у него на лице. Но он достойный противник: не просто умен, но и умеет вовремя остановиться. Ему невдомек, что задача, которая перед ним, решения не имеет вовсе.

Славно.

Я поднялась. Несмотря на ощутимый холод в доме, несмотря на царящую сырость и промокшие ноги, я чувствовала неприятную струйку пота. Дьяка я загнала в тупик, но оставался еще один опасный противник, и беда – светлейшему от меня никакой выгоды совершенно; дьяк, понятно, будет молчать, когда он явился со сватовством, с него все возможные взятки уже были гладки.

Правды нет в этом доме, и пусть она тоже сгинет под толщей воды.

Я вышла, сама распахнув дверь. Дьяк остался в кабинете, в зале не было никого, лакей куда-то запропастился.

– Матушка!

Оклик Анны вышел смазанный, непонятный, и она опять выскочила ниоткуда. Я нахмурилась, готовая к куче нытья, но Анна, всхлипнув, неожиданно повалилась мне в ноги.

– Матушка, прости меня, глупую, прости, не должна была я молчать! Пелагея против тебя и боярышни молодой затевала! – завыла она, раскачиваясь и закатывая глаза. Спектакль? – Говорила, будет у матушки сын, так со двора его, как бы мертвый и народился, а потом, матушка, наказала боярышню молодую придавить… Аниську подуськивала все сделать, а как ее не стало в доме, так меня…

В погоне за химерами мы можем потерять все.

Я не помнила, как выбежала прочь. Я не знала, дышу ли, двигаюсь ли, живу ли еще. Я порывалась выскочить из возка и кинуться к дому, расплескивая снежную жижу, остатками рассудка понимая – быстрее не будет. Разум мой милосердно стер эту четверть часа – полчаса – час – из памяти, выключил, приковал взгляд к огромной черной дыре, стоявшей перед глазами, парализовал тело и волю. Просто ждать.

Я бежала по двору, не видя вокруг ничего, летела по лестнице, и сквозь вакуум пробивались женские голоса… выше, еще выше… В доме что-то происходило – произошло, но я запрещала себе думать об этом. На пороге опочивальни я окаменела, готовая ко всему, и боялась надеяться, что ничего не случилось.

Раскиданные бабьи тряпки, детская одежда, пеленки, расшитые золотом одеяла в темных потеках.

Гашка укачивала Тимофея, на лавке сидела Параскева Разуваева с Кондратом на руках, что-то сердито втолковывая растерянной Гашке, и до меня ее слова не долетали.

– Параскева? – крикнула я, не слыша сама себя. – Гашка? Что дети?.. Где Марья, где Фроська? Где Пимен?

– Так, Екатерина свет Кириловна, Фроське твоей срок пришел, – спокойно, уверенно, возвращая меня к жизни, сказала Параскева. – Я приехала, она на весь двор визжит, орет, дурная, как будто ее кто режет. Марья ее в повивальный дом повела, аль не слыхала? А Пимен…

– Дети?.. – выдохнула я. Не слышала. Не видела. Совсем ничего. Пятно растекалось, превращалось в призраки ночного кошмара, оно вернется еще не раз, не одну ночь я проснусь в слезах и холодном поту. – Как дети?

– Что дети? – переспросила Параскева. На что был невозмутим ее муж, но она, казалось, мор расшугает веником. – Я с подводой приехала, Фока Фокич тебе тканей прислал, Пимен ее принимает. Да что ты, боярыня, лица на тебе нет. Гляди, детей перепугала! Гашка, вот что сидишь, вынимай сиську, дурная баба!

Кондрат действительно стал орать, недовольный внезапным шумом. Я отмахнулась от засуетившейся Гашки, взяла сына на руки. Иначе я бы упала без сил. Мне нужно держаться – есть тот, кому я нужнее всего.

– Найди Пимена, Параскева, – я облизнула губы. – И сходи к боярышне Пелагее Фадеевне. Скажи, до заката у нее время, что успеет собрать, то ее, а не покинет дом до захода солнца – в монастырь отправится поутру.

Гашка задрала голову, глядя на меня расширившимися глазами. Параскева равнодушно кивнула.

– Куда отослать-то ее, Екатерина Кириловна?

– К сестре. И пусть обе мне на глаза не являются.

Кондрат утих на моих руках, Тимофей и не начинал вопить, играл с погремушками в люльке, как с крохотными счетами. Скоро он начнет ползать, затем вставать, нужно придумать что-то с манежем, с постоянным присмотром. И расти оба малыша сейчас будут так быстро, что только вещички успевай отшивать…

– Вон все пошли.

Подступающая истерика сдавила горло, и я, положив сына в колыбельку, считала размеренно и ждала. Сколько времени я здесь? Три месяца? Бесконечно долго, пора, один раз, в одиночестве, в тишине, так, чтобы никто ничего не понял.

Дверь закрылась, и я сползла прямо на пол. Я не утирала слезы, не всхлипывала, лишь цеплялась сознанием за покряхтывание детей. Вдох, еще один, комната расплывалась, это только начало, боярыня, твой первый шаг. Дорога впереди бесконечная…

Реви, реви. Выплачь страх и снова будь ко всему готова.

Глава двадцатая

Я всегда ненавидела светские мероприятия и лишь делала вид, что несказанно довольна. Боярыня Головина, возможно, никогда не являлась ко двору.

Фока Фокич сделал мне царский подарок – прислал зеркало, огромное, в полный рост. Бабы мои зашлись в ритуальных жестах, видя в подношении нечто ужасное, я же рассматривала себя, удивляясь. Эпохи меняют стандарты – в мои времена худенькая скуластая девочка с толстенной темной косой вокруг головы считалась красавицей, здесь… неказиста. Зато знатна, умна и вообще неплохая партия. Про партию мне намекнула Параскева, и я ей ответила – «не хватало забот». Этим я ограничилась, ни к чему Параскеве знать, что прерванный акт не гарантия, ни к чему порождать новый слух, что боярыня Головина не мечтает сидеть в светлице, прясть и ублажать мужа.

Дьяк не объявлялся. Искал, бедняга, то, что уже не существовало. Я потребовала научить меня править открытым возком – искусство оказалось несложным – и отправлялась гулять с детьми по городу и далее вдоль реки. Иногда я брала с собой Гашку, иногда выезжала одна, и когда лед на реке окончательно вскрылся, я остановила в безлюдном месте возок, вытащила шкатулку из переносной колыбельки и кинула в омут. Вот и все. Прогулки я продолжала и через пару недель начала замечать, что светские дамы переняли привычку. За ними, как правило, ехали верхом холопы – иллюзия независимости.

Похоже, я становлюсь местным инфлюэнсером, но какая же вынужденная эта мера!..

Я не интересовалась, как дела у Анны, и если кто заговаривал со мной о моих падчерицах, переводила разговор на более важные темы. Правду ли сказала Анна, я не знала и не пыталась выяснить все до конца. Все равно одна кивала бы на другую в бесплодных попытках выкрутиться. Пелагея предпочла монастырь. Вероятно, она не захотела пересекаться с сестрой, понимая, откуда задул вдруг ветер.

Первые почки проклюнулись на деревьях, птицы захлебывались истерикой, я, не изменяя себе, ехала в возке на ассамблею. По случаю Пробуждения город усыпали первоцветами и ельником, возле крылечек выставили статуи Милостивой и дары. К дарам подбирались нищие, и холопы гнали их метлами. Ребятишки тоже совали руки к дарам, но дети безгрешны в глазах Пятерых, им прощается многое, и холопы, возвращаясь из погони, покорно выставляли новые подношения.

Светские дамочки устроили свару перед дворцовыми воротами, зацепившись возками, и хотя это резануло, напомнив мне день, когда для меня кончилась прежняя жизнь, смотреть было весело. Аристократочки не отличались от баб, разве что не знали крепких выражений, и от этого их поэтические взвизгивания выглядели еще занимательнее. Стражники растаскивали экипажи, холопы посмеивались, гости переговаривались между собой.

Мое появление произвело фурор… Нет. Меня почти никто не заметил. Я закрутилась с делами роддома, яслей и школы, и придворные дамы обошлись своими силами – фасоны моих платьев давно скопировали швеи. Впрочем, тягаться с мануфактурой, которая должна заработать через несколько месяцев, невозможно.

Ассамблея – не бал, а плохо организованный корпоратив, общение по интересам, социализация затворников и затворниц. Была скудная еда, штрафникам наливали, мужчины разбрелись по компаниям, дамы в уголках перемывали друг другу кости. Я крутила головой, но ни Фоки Фокича, ни других купцов не видела. Краем уха я услышала, что они собрались в дальней комнате, и уверенно направилась туда.

Из незнакомых лиц я вдруг выхватила одно и вздрогнула, надеясь, что незаметно. Светлейший тоже узнал меня, склонил голову, улыбнулся, и когда я уже хотела пройти дальше, направился ко мне.

Черта с два, это мероприятие было плохой идеей.

Этот человек не показывался несколько месяцев, что он сейчас припас? У него достаточно власти сокрушить меня, и никто не поможет. Ни купцы, ни аристократы, которые замерли, с интересом наблюдая за тем, как светлейший чинно шагает по залу.

– Боярыня Головина, вдова мужняя. Легка на помине, только о тебе говорили.

С этими франтами ты мог говорить исключительно о моих родильных домах.

– Это славно, светлейший князь, – в тон ему ответила я. – Коли хочет кто жен отправить в мои заведения, так я рада. Лучшие повитухи у меня, палаты отдельные, яства отборные, цены великие.

– Вот смотрю я, боярыня, – продолжал светлейший уже тише, но все с той же паршивой улыбкой, – и дивлюсь – как бы ты при боярине дела такие творила? Твоя доля была в светлице сидеть. Уродилась робка да покорна, а глядишь – смела да деловита.

Это основной пункт в моем обвинении. Со стороны все именно так – вырвалась птичка из-под опеки.

– Робка да покорна, княже, я никогда не была, – мимо бежал расторопный лакей, и я в подтверждение своих слов ловко схватила с подноса бокал. Пятеро, пусть это будет аналог игристого и не сшибет меня с ног. – Взял меня в жены боярин Фадей Никитич за родовитость и ум сметливый, да не увидел он, что мы с ним вместе задумывали… Поймал злодея, светлейший?

Следственные органы давних времен отдавали себе отчет, что не всегда могут доказать чью-то виновность, и слежка за таким человеком велась постоянно – институт подозрения. Если здесь это так же – пускай, все равно слухи, что я прикончила мужа, даже со смертью моей не умрут.

– Не поймал, – он покосился на мой бокал. – Праздник закончится, и поймаю. Никуда от меня он не уйдет.

А вот в этом ты прав… Я пожала плечами, словно говоря – не верю в твою оперативность, и прошествовала с бокалом дальше. Похоже, что это было в диковинку – зал застыл, но какая мне разница?

Я и в самом деле никуда не смогу сбежать.

Могли меня сюда заманить специально? Нет смысла, всегда можно явиться со стражей в мой дом. По закону все, чем я владею, не мое, а моего сына. Он в опасности? Насколько я знала от Пимена, Фоки Фокича и графа Удельного, нет. Наследников мужского пола у Кондрата нет, а значит, все имущество Головиных отходит казне, императрице. Могла ли она санкционировать мой арест, чтобы наложить руку на капиталы? Да, но я не самый лакомый в этом плане кусочек. Если сравнивать с моей прошлой жизнью – это как олигарху покушаться на чью-то «трешку» и несколько магазинов по городу. Сойдет для книги или кино, но в жизни короли и президенты мыслят глобальнее.

Тогда почему светлейший решил меня напугать? Потому что мог, подумала я, потому что я ему подвернулась. Это не значит, что опасности нет, я, возможно, отрицаю что-то вполне очевидное.

Раздавались взрывы смеха, но они не относились ко мне. Обо мне, может, слышали, но не знали в лицо. Я привлекала внимание как одинокая дама, бредущая по залам с бокалом в руке, что выходило за рамки всех приличий, и поэтому я залпом выпила вино – слабенькое, странно, я знала, что на ассамблеях перебравших бережно складывали, сортируя мужчин и женщин. Я поставила бокал на первый попавшийся столик, повернулась и в соседнем зальчике заприметила знакомых купцов.

Я подошла к двери. Люди смеялись, больше мужчин, но и женщин немало, для небольшого помещения народу здесь чересчур. Я осторожно пошлепала по руке разодетого по последней моде тощего мужчину и обомлела, когда он ко мне повернулся: это был секретарь, которого я видела рядом с императрицей. Худющий пузан. Он тоже узнал меня и почему-то обрадовался.

– Государыня, – громко возвестил он, – боярыня Головина, злочинница и мужеубийца, пожаловала.

Я сделала шаг назад. Бежать поздно и бесполезно. Я пришла к волку в пасть… Волк – Справедливый. Не можешь же ты, всесильное божество, так насмехаться над собственным прозванием?..

Помоги мне. Ты можешь. Может, я виновата, но и ты знаешь – это была не я. У меня сын – сыновья, у меня дело. Благое, пусть и за деньги. Обещаю, что я не буду брать платы с бедных баб. Как тебе такая сделка?

Кто вообще торгуется с божествами?

Передо мной расступались люди. Я увидела знакомых – купцов, графа Удельного и его жену, Анастасию, которая вот-вот должна была стать моей клиенткой… Лицо у нее единственной было испуганным, прочие лучились злорадством – кроме купцов, те искренне обеспокоились. Не за меня, за вложения капиталов. Черт. Кто убеждал, что бывают друзья? Только выгода.

Императрица была одета скромнее прочих. Если бы не ее властный вид, не гордая осанка, не маленькая диадема, если бы я не встречала ее прежде, то не подумала бы, с кем имею дело. Юная девочка, она до сих пор ухмылялась – развлекали ее знатно. Сейчас у нее будет то еще развлечение…

Я поклонилась. Императрица фыркнула, разглядывая меня.

– Видим, боярыня, не врут о тебе, – удивленно протянула она. – Одежу носишь иную, от дворцовой да боярской отличную, сама экипажем правишь, сама делом правишь. Вон купец Разуваев, – она кивнула в сторону, и я встретилась с взглядом бледного как полотно Фоки Фокича, – тебя за редкого ума человека почитает. Так, Фока Фокич, поставщик двора нашего?

Фока Фокич поспешно закивал, а губы его, как мне почудилось, прошептали – «беги, глупая»…

Некуда мне бежать. Прости, брат, и обещай, что не оставишь ни дело наше, ни детей моих. Пимен и Акакий тебе помогут. Не поминай лихом… и лохом. Оплошала я и ты оплошал. Не стоило мне сюда являться.

– Может, и прочее о тебе правда, боярыня? – императрица поднялась. Она уже не веселилась, и ее настроение передалось окружающим. Кто-то особенно ловкий просочился в дверь и исчез. – Три месяца минуло, а ты все на перине мягкой спишь, яства вкушаешь… Светлейший князь плохо дело свое знает, или купила ты его чем, боярыня Головина? Рука у него жадная, натура до каверз и оговоров охочая…

Что-что-что?.. Там ведь еще и казна была?.. Раздались редкие осторожные, но злые смешки – я остолбенела.

Так не ради меня этот спектакль?.. Светлейший не должен был найти истинного убийцу, он должен был совершить ошибку? Взять у меня деньги, например. Вот почему он просто-напросто умыл руки. Где-то он просчитался в поисках казнокрадов или попытался отвести подозрения от себя.

– Воля твоя, государыня, – я еще раз учтиво ей поклонилась. – Хочешь казни, хочешь милуй. Одно обещай.

Справедливый, ты и вправду все видишь? Не оставляй меня. Помоги. Что мне делать?

– Проси.

– Детей моих не оставь. О деле Фока Фокич позаботится, а о детях тебя прошу.

– Двое их у тебя? – императрица нахмурилась. Ну да, на меня глядя, не скажешь, что я и одному смогла подарить жизнь.

– Двое, – твердо сказала я. – Кондрат Фадеич, боярин Головин, и Тимофей Афанасьевич, брат его молочный.

– Одной ногой на дыбе, другой в могиле, а не за себя просишь, – хмыкнула императрица.

Как будто меня это спасет. В любом случае – не казнь, так застенки.

– Правду, государыня, не узнать, – я взглянула ей в глаза, помня, как напугал меня ее взгляд. «Посмотри на меня». Может, когда я не настолько беспомощна, будет иначе? – Я не помню ничего, а кто свидетели тому были – одни Пятеро знают.

Я тоже знаю – пусть не все, пусть обрывки. И знаю, что могла бы хоть что-нибудь доказать, если бы здесь знали о доказательствах. Отпечатки пальцев на ноже, осмотр места преступления. Это не укажет на организатора преступления, прав дьяк – в моей власти приказать убить боярина любому холопу, но это снимет с меня клеймо человека, который сам занес нож.

Люди застыли. Само пространство застыло – воздух и тот можно было потрогать рукой. Тишина, словно вакуум. Неудивительно, если моя судьба решается здесь и сейчас.

Как страшно.

«Посмотри на меня».

Улики можно было найти, если бы следствие изначально пошло иначе. Мои познания невелики, и все же – я могла бы…

Могла бы…

«Посмотри на меня!»