Текст книги "Боярыня (СИ)"

Автор книги: Даниэль Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Глава семнадцатая

– Пимен! – заорала я, шарахнувшись в другой конец комнатки. Все прочие слова в его адрес я благоразумно проглотила.

– А кому быть? – обиженно прогудел он. – А мужики, то от ломовика Семихвостова приходили. Сынок его у нас на дворе народился. Баба-то дворовая, а сынка Семихвостов, говорят, выкупил, вольным будет. Вот и благодарил, что крепкий да…

– Я этому ломовику выдерну все семь хвостов, Пимен, и тебе… что-нибудь! – Пятеро, как же я пере… пугалась. Сейчас я уже прекрасно видела, как Пимен проник в кабинет, и больше было вопросов, как он протиснулся через низкую, узкую дверцу, соединяющую кабинет и библиотеку. – Как ты вообще пролез в эту дверь?

– Так, матушка, впервой мне, что ли? – пожал плечами он. – А там вон Фока Фокич подводы прислал, я Акашку разбирать отправил, али прикажешь самому?

– Что за подводы?

– Так люльки, столы… что в нашу поминальную трапезную заносить приказано.

– Да, – вспомнила я, – только напиши, что это «богадельня»… Слушай, Пимен… – Мне пока не до богоугодных заведений.

Да, не было никого лишнего в кабинете, когда мы с моим покойным мужем там сидели. Кто-то зашел из библиотеки… я должна была сразу это понять, ведь печь одна на две комнаты. И этот кто-то, кто бы он ни был, не вызвал удивления и подозрений ни у меня, ни у боярина. Совершенно свой человек.

Пимен мог войти и выйти, он умеет тихо ходить, но стал бы он рисковать, зная, что в трапезной возится Епифанька? В таком деле он не полагался бы на авось. Меня ударили, скорее всего, чем-то из трапезной – горшком, тарелкой, а Пимен с тарелкой, попадись он кому, привлек бы ненужное внимание. Или я подгоняю решение под ответ и именно Пимен задумал и реализовал это преступление в замкнутой комнате?

А сейчас напомнил мне, как оно совершилось?.. Пимен это расчет. Даже если случайно – не вяжется.

Я высидела еще три с лишним часа, когда пришел озабоченный дядька. Не знаю, о чем думал сам дьяк, но что сваты присмотрели себе пару сараев среди моих, тех, что за городом, и имели на них виды – бесспорно. Дядька мялся сперва, потом выложил – торговлю наладить, зерно хранить. Я вопросительно посмотрела на Пимена – тот взялся за дело.

Ночью я спала как убитая, обняв Кондрата, и мне снились подводы, лабазы, зерно и челядь, которая носилась с косами наперевес за Пименом и Акашкой. Оба бегали быстро, не уставая, даже бабы выдыхались быстрее, а я покорно ждала, пока они наиграются и начнут наконец работать. Черта с два – я так и проснулась, злая на всех холопов разом неимоверно.

После завтрака я хотела заняться школой, яслями и родильным домом, но меня опять ждал сюрприз.

Гонцам, принесшим плохие вести, рубят головы – но этот проворный юноша мог ничего не бояться: я бессильна была скомкать в кулаке разрисованный лист бумаги с приглашением на ассамблею по случаю праздника Пробуждения.

Все, что я сделала, это кивнула, изображая благодарность, и ушла в кабинет. У меня была масса дел, а Пробуждение… кто знает, когда ему время, в приглашении даты не было. Меня ждали поставщики, какой-то граф – я молилась, чтобы хоть этот пришел не свататься, парочка баб, которых Марья откопала где-то зачем-то… Я положила приглашение так, чтобы при случае озадачить им Пимена, и позвала сначала графа. Самое паршивое лучше отложить на потом, чтобы не портить себе настроение, но не тогда, когда это паршивое трясет титулом.

Граф был импозантен, молод, обаятелен и не собирался ни на ком еще раз жениться. Коротко представившись, он властно протянул руку – сопровождавший его секретарь передал ему сложенный документ.

– Ознакомьтесь, боярыня, – сухо предложил граф, – плачу задаток за первых тридцать пациенток сразу, как вы это подпишете. С моей стороны – оплата всех расходов и трудов ваших повитух, с вашей стороны – здоровые матери и здоровые дети. И – как там это ваше новое заведение называется?..

Я быстро, но внимательно просматривала документ. Граф Воротынский-Удельный на постоянной основе предлагал мне принимать в повивальном доме его девок и баб. И размещать на такой же постоянной основе, как в интернате, народившихся младенцев на воспитание сроком на три года.

– Сколько… сколько душ у тебя? – выдавила я, не поверив своим глазам. Может, он приписал лишний нолик?..

Граф, возможно, по новой манере обращался ко мне на «вы», я же уже настолько привыкла «тыкать», что переучиваться не желала. У меня, богатой вдовы и владелицы огромных угодий, было шесть тысяч душ, согласно сведениям Пимена. И, как уверял все тот же Пимен, это баснословно много.

– Двадцать три тысячи без малого, – ответствовал граф. – Баб на сносях у меня каждый год под тысячу бывает, – добавил он с небрежной гордостью, будто сам был этим сносям причиной. – Сейчас готовы опростаться тридцать, к осени их будет сотни две. Зимой, боярыня, холопье дело понятное и приятное, осенью самая страда, а бабы кормят да младенцев за стогами кладут – бабе что, одним больше, одним меньше, а я холопов новых теряю. Так что за заведение у вас? Я его выкупаю.

– Я его не продаю, – я поправила выбившиеся из-под кики волосы, задумчиво потерла висок. Посмотрела на сумму – большая. Не то чтобы я свободно ориентировалась в ценах, но… – Но младенцев твоих приму, граф. Около ста, больше мест у меня нет.

Граф помотал головой.

– Этого недостаточно.

Я его понимала. Но. Двести, триста малышей в яслях – немыслимо, мне нужно человек пятьдесят персонала, и в теории я могла набрать и обучить людей, но помещение? Оборудование?

– Пимен!.. За Фокой Фокичом пошли, живо! – приказала я, как только борода показалась в двери. – И Марью ко мне сию же минуту!

Марья оказалась занята с новой роженицей, и пока мы с графом ждали еще и купца Разуваева, успели накидать план яслей… три, четыре, пять заведений по городу. Часть мест займут графские холопчата, остальные – младенцы «со стороны». Граф был красив, богат и крепко женат – на последнее наплевать, а вот количество помещений, которые он готов был мне выделить, не могло не радовать. Масштаб моих преобразований начал пугать меня саму, интерес влиятельных лиц кидал в дрожь. Я не предполагала, что клиентами станут аристократы, но знала, какие риски это влечет.

– Погоди, Фока Фокич, – остановила я засобиравшегося домой купца уже поздно вечером. – Погоди, под моей крышей заночуешь… Сядь. – Мой озабоченный тон его насторожил. – Нужно нам с тобой покумекать. Сколько холопка стоит?

– А смотря какая, матушка-боярыня Екатерина Кириловна! Какая десятку, а какая и пятьдесят. Думаешь, а ежели она возьмет да помрет?..

Я кивнула. Мне предстояло внятно, коротко и очень убедительно сформулировать еще одно новшество.

– Надо в плату за пребывание в повивальном доме включать некую сумму, которая покроет стоимость умершей роженицы или родильницы, – проговорила я, – а также и за младенца. Смотри, купец, добавим по три полтины за каждую, это за десяток баб выйдет тридцать полтин, если у нас из десяти рожениц одна помрет, то десятку выплатим, пятерку еще оставим…

Свои слова я сопровождала росчерками на бумаге. Фока Фокич внимательно следил, как перо выводит каракули, и никак не комментировал. Не понимает?..

– Если, правда, две помрут, – вздохнула я, – но как тут угадать?..

Слухи о моих начинаниях расползлись слишком быстро и достигли не тех ушей, и я не знала, хорошо это или плохо. То, что я задумывала как уютное ламповое заведение для немногочисленного количества нуждающихся баб, внезапно для меня самой приобрело размах с серьезными вложениями и большим количеством инвесторов – это и крупные риски. Не то чтобы я была профессиональным менеджером, но знала – именно так прогорало большинство. Чуть не рассчитаешь силы, чуть ступишь на новый рынок – каюк. Но у меня, похоже, не было выбора: на определенном этапе продавать идею нельзя, ее и так и так похерят спустя годы, но по крайней мере какой-то срок она проживет в первозданном виде и всходы даст, а дальше – время покажет…

– Что и угадывать, боярыня, – ожил Фока Фокич. – Запроси прежде, сколько баба-то стоит. Ежели десятку и хочет кто деньгами за нее вдруг получить, пусть десятку полтин вперед сверху и платит. А ежели полтинник, то двадцать пять полтин. А ежели ничего не платит, то на все Пятерых воля. Ну а выживут баба да младенец, и так в прибыли будет – холопом-то больше.

Сукин ты сын, подумала я, прикрыв будто песком изрезанные, измученные тусклым светом глаза. Сукин сын в хорошем смысле этого слова. Спасибо, Хитрый, что послал мне купца Разуваева Фоку Фокича.

Про приглашение на ассамблею я вспомнила только ночью, но, разумеется, спускаться за ним не стала, как и приказывать будить Пимена. Мне не до ассамблей, мне срочно нужны рабочие руки… я поправила одеялко на сладко спящем сынишке и поняла, где мне эти руки взять. Пока не забыла, я осторожно поднялась с кровати, подошла к лавке, на которой стопками рядом со шмотками прочно поселились мои бумаги, сбросила на пол какое-то платье, уселась на него с ногами и написала письмо священнику. Монахини, вот кто поможет мне, а я помогу им – деньгами и всем, в чем нуждается монастырь. Да не оставят меня Пятеро.

За несколько следующих дней приглашение попадалось мне на глаза, я честно обещала себе им заняться – смутные воспоминания подсказывали, что игнорировать его не получится, – но лишь перекладывала с места на место. Визиты дядьки и его товарищей по бракоустроительному делу, осмотр домов, которые отказал мне граф Воротынский-Удельный, посещение складов купцов, предлагающих меблировку и ткани, я даже побывала в монастыре, куда меня после письма священнику пригласила настоятельница… Вот в монастыре я немного смогла перевести дух, пусть мы и говорили о делах, но спокойная уверенность матушки-настоятельницы и меня привела в чувство.

Страховая компания… название, прижившееся в мои времена, мне не нравилось. Слово «страх» клиентов могло шугануть, мне же было необходимо, чтобы душевладельцы отдавали мне страховой взнос в надежде на лучшее, а не на то, что взамен погибшей бабы и ребенка они получат некую фиксированную сумму. Выручил Фока Фокич.

– То, боярыня Екатерина свет Кириловна, – заметил он, когда споро записывал условия, которые я ему диктовала. – Дело ты такое мудреное затеяла… Душеспасительные взносы? Али как документ-то обозвать?

Милый ты мой, подумала я, и слезы навернулись на глаза – пусть я не кормила, пусть влияние гормонов ослабло, но периодически организм напоминал, что моя задача не только деньги считать. Милый ты мой человек, за какие заслуги тебя мне послали Пятеро?

Через неделю Фока Фокич, загадочно улыбаясь, пригласил меня прокатиться «до одного заведения». От купца я не ожидала подвоха, да и вряд ли здесь существовали сомнительные места – город не портовый, не казарменный, – поэтому согласилась. За мной, потому что это уже вошло у него в привычку, увязался Пимен. В возок мой он не помещался, ехал на санях, и даже сильная метель его не остановила. Я пораженно смотрела, как два мужика вешают над дверью вывеску «Душеспасительный и повивальный домъ. Головина, Разуваевъ и с-я», краем глаза наблюдала, как шевелится на санях сугроб и трясет бородой, и думала – вот насчет «с-ей» мы с тобой, Фока, не договаривались… Мимо здания проходили люди и, косясь на вывеску, совершали ритуальный жест.

В этом здании должны были расположиться и страховая – душеспасительная – касса, и школа повитух. Еще, как пояснил Фока Фокич, можно выкупить во-он ту гостиницу, потому что у хозяина она все равно прогорает, и размещать там всех, кто приедет по делу. Он хотел еще прокатить меня до дома, в котором предполагалось открыть ясли-интернат, но погода была против, снег заметал улицы, пришлось вернуться.

Обедали и отогревались мы в кабинете, и я, вытаскивая какие-то расчеты, опять наткнулась на приглашение.

– Боярыня Екатерина свет Кириловна, – окликнул меня Фока Фокич, видно, уже не впервые. – Задумалась о чем, матушка?

– А? – вздрогнула я. – Да вот, Фока Фокич, – и я со вздохом протянула ему приглашение. – Как думаешь, поехать или хворой прикинуться?

Разуваев в притворном ужасе замахал руками:

– Пятеро с тобой, боярыня! То же столько дел промеж танцев обделать можно! Али мне одному за все отдуваться прикажешь?

– Ты тоже поедешь? – удивилась я. Я читала, что на ассамблеи допускались и купцы, по крайней мере, в первоначальной задумке, и если это так, то Фока Фокич прав.

– То-о, матушка… – покачал он головой, улыбаясь. – А что думаешь, граф-то Удельный спроста прибежал? То он прибежал первый, посему дай-ка я тебе еще вот что покажу…

Я трепала в руках приглашение и внимала новым расчетам. Фока Фокич был убежден, что парочка богатых землевладельцев не преминет потеснить графа с делянки, и заранее присмотрел помещения и цены у купцов запросил. Мне в который раз оставалось дивиться его хватке, а еще я приказала отловить и привести ко мне Акашку и, пока железо было горячо, сплавила его в обучение Фоке Фокичу. Я ожидала сопротивления, но обеими сторонами предложение было воспринято с энтузиазмом, а после ужина пришлось отбиваться от Пимена, который готов был на коленях ползать, благодаря меня за такое решение.

Все довольны – вот и славно. Проклятое приглашение я в этот вечер взяла с собой в спальню.

Мне не было нужды перетряхивать сундуки – я знала, какая одежда у женщин в доме Головиных. Все приданое Анны и ее вещи мы уже переписали, согласовали и сложили, мой гардероб отличался разве богатством шитья и размером – в меньшую сторону.

– Наталья? – тоскливо всхлипнула я. – Что мне с нарядом для ассамблеи делать?

– А что, матушка? Ай, да вон сколько платьев, а негожи, так посади баб нашить, срок-то до Пробуждения еще немалый! – Наталья не видела в этом проблемы, зато видела я.

Я все еще страдала от неудобства традиционного боярского платья, хотя и подкалывала втихаря длиннющие рукава. Но надевать на себя полуголое нечто зимой тоже не собиралась.

Маленький Кондрат, которому минуло полтора месяца – вот у кого жизнь, лопай молоко да спи! – преспокойно сопел в колыбельке. Я подумала, что надо бы заказать ему коляску, можно уже выходить с ним гулять… Наталья кормила Тимофея. Я поднялась, сняла кику, пошла к сундукам.

– Есть у нас каретный мастер, Наталья? – спросила я.

– Ай… надо, так отыщем, матушка, а что, возок твой чинить надобно?

– Нет, – помотала я головой, откинула крышку сундука и начала одно за другим доставать платья. – Возок для сына заказать хочу. Как люлька, но на колесах. Или полозьях.

– Пошто он?

– Гулять, – и, пока Наталья замолчала, не зная, как толковать очередную боярскую блажь, кинула пару подходящих платьев на кровать.

То, что нужно. Красивого алого цвета, умеренно расшитые, неброские, а еще – они мне велики, я носила их, когда была беременная. Корсеты и декольте, которыми щеголяли дамы при дворе, и сарафаны – как найти баланс? Где золотая середина, в которой я могу появиться на ассамблее и не уйти оттуда с больными напрочь придатками, почками и легкими?

Я была бы не я… если бы не сказала крамольное: спасибо, художники по костюмам, всегда плевавшие на историческую правду и климатические условия. Если они одевали девиц и кавалеров семнадцатого века в псевдоримские тоги ради эстетики и визуального ряда – хорошо, что не в латекс, впрочем – то и я могу раздвинуть границы возможного?

Я отошла к лавкам, наощупь вытащила из сундучка мешочек с булавками. Издалека к тому же было виднее, что сделать с платьем: под грудью слегка ушить – до талии, и юбку сзади и спереди, совсем немного, посадить на китовый ус. Надо спросить у Фоки Фокича, где достать эту гадость… Будет нечто похожее на платья двадцатых годов двадцатого века, почти прямой силуэт, китовый ус приподнимет юбку, но не будет мешать ходить и сидеть; не вызывающе и актуально. Рукава… При дворе носили узкое в предплечье с кучей кружев ниже локтя, мне такое не подойдет, холодно и неудобно, и перешивать долго и муторно. Оставить рукава как есть, но подкоротить их до запястья, все равно под платье я надену расшитую рубаху? Как это будет выглядеть вообще?..

Я долго ползала по кровати, прикалывая булавками там и тут согласно моей идее. На покрывале платье смотрелось в итоге так себе, и что-то нужно сделать с открытой грудью, я не испытывала никакого стеснения, но на улице зима.

– Матушка, – раздался голос Натальи, – а ты бы Пелагею спросила?

– Она умеет шить?..

– Ай, а на ее сарафаны глянь?..

Мне, положа руку на сердце, было некогда иногда даже поесть, не то что всматриваться в чужие шмотки, но я улучила минутку уже на следующий день. Пелагея больше молчала, кивала изредка, ничему не удивлялась, хотя я полагала, что ее реакция на мое внимание будет несколько более резкой. Я выдаю замуж ее сестру вперед нее самой против последней воли их матери, я устроила в доме проходной двор, разбазариваю, как многие наверняка считали, деньги и веду себя, как женщине моего сословия не подобает, а теперь еще и моду выдумала свою.

Но нет. Пелагея, не вставая, потянула на себя невесть что, еще вчера бывшее моим «беременным» платьем.

– Сделаю, матушка, – негромко сказала она. Всего остального будто и не бывало. Или – она знала про планы Анны и Аниськи? Была всему свидетельницей и не могла никак помешать? Ей нравится то, что происходит?

Шла подготовка к свадьбе, не прекращались визиты купцов, я постоянно покидала дом и ездила на объекты… Афонька по моим рисункам состряпал коляску: я специально спустилась в каретный сарай и посмотрела, как он ловко управляется с деревом. Может, не особо эргономично, ну так мне ее не таскать на себе на пятый этаж «хрущевки»?

С Анной я пересекалась все меньше и меньше: она замкнулась, сидела у себя, но когда я ее видела, отмечала, что недовольной она не выглядит. Возможно, взвесив все, она решила, что не так и плохо вырваться из-под опеки и, как выяснилось, тяжелой руки сумасбродной мачехи.

Я заглянула в светлицу посмотреть, что получается с моим нарядом, и Анна, поклонившись мне, вышла. Задерживать ее я не стала, но когда уже шла к себе, услышала шаги и обернулась.

– Что ты? – спросила я как можно более дружелюбно, но сильно насторожилась внутренне. Анна подняла голову, посмотрела на меня… вздохнула и ничего не сказала, только еще раз поклонилась и ушла.

Что она хотела – вонзить мне под ребра нож?..

Глава восемнадцатая

Свадьба прошла камерно и уютно.

Народу было немного – я, Пелагея, для которой все тому же Афоньке я приказала сделать удобное кресло-переноску, Пимен, Фока Фокич и его супруга – Параскева, беременная, кажется, уже девятым ребенком? – Акашка, Фроська, прислуживавшая мне и Пелагее, и граф Воротынский-Удельный, которого никто не приглашал, но он явился на правах моего делового партнера. Зато со стороны жениха отметилась целая толпа, что до глубины души возмутило Пимена.

– Это они столоваться пришли? – ворчал он, пока мы рассаживались для церемонии.

Видимо, в сыскном приказе коллектив был как одна семья. Судя по лицам – стая товарищей. Я посочувствовала Воронину – так, слегка. Женщин пришло немного, кроме Пелагеи, моих баб и Параскевы, несколько жен коллег жениха, и они, бедняжки, в модных платьях тряслись, синели и с завистью поглядывали на меня.

Первый блин у Пелагеи вышел комом, но я не унывала: и так сойдет. Мне было удобно, кроме того, на опытном образце я выловила ошибки в дизайне и уже понимала, что китовый ус был не то что лишним, но пришивать его надо было не так… плевать. Церемония завораживала, я даже привстала, чтобы увидеть, как Пятеро будут принимать наши дары. Пять статуй, подношения, дохлые мыши для Хитрого и Мудрой уже не удивляли, а вот Сильному – росомахе – и Справедливому – волку – отказали по крупному зайцу, и наблюдать, как тушка килограммов на пять растворяется в воздухе, мне все еще было странно.

Были опасения, что дьяка после церемонии выведут под белы рученьки за связь с подозреваемой, но… нет. Разодетые коллеги только завистливо покосились на богатейший стол, возле которого огромный монах командовал местными нищими. Среди нуждающихся наверняка затесались и те, кто хотел вкусно пожрать за чужой счет, но – им перед Пятерыми ответ держать, я не обеднею. По поводу всего остального: накорми голодных, а чиновник сам прокормится. Я ощущала зловредное удовлетворение от того, что отыгралась на всех чинушах разом за прошлую жизнь и за эту тоже.

Год поворачивал к весне. Снег все еще сыпался, но был уже не колючий, небо становилось ярче и выше, выглядывало солнце и бросало тени – синие – на оседающие сугробы. Ветер вздыхал, пахло талым, все громче орали птицы, лица людей светлели, а когда особенно припекало, по двору текли первые робкие ручейки.

Я освоилась. Дела пошли, не всегда ровно, были потери, как денежные, так и человеческие, особенно когда в одном из отделений наплевали на принципы санитарии, которые я втолковывала – после этого случая я начала их вбивать разве что не розгами. Малышей, к счастью, удалось выходить, но немалые деньги я выплатила разъяренному боярину Колодину. Фока Фокич, надо отдать ему должное, нес со мной наравне и радость, и горе, и как я подозревала, немалая заслуга его была в том, что Колодин не разрушил мне все своими негативными сплетнями: мы начали в отдельных палатах принимать вольных и даже купчих, как Разуваев и предлагал, и отношение к повивальным домам быстро выправилось. Работала и система страхования, пусть примитивно.

В «Душеспасительном и повивальном доме» я обустроила кабинет, где, улыбаясь, встречала клиентов и контрагентов и качала сына. Никаких угрызений совести по поводу совмещения бизнеса и материнства у меня не возникло еще и потому, что я все-таки вытащила священные книги, читала их на досуге и взяла в привычку на укоризненный взгляд цитировать сказки. Производило впечатление, когда я с кроткой улыбкой рассказывала притчи о том, что можно людям и что нельзя, согласно заповедям Пятерых…

Стало понятно, и почему Марья так возмущалась, что грамоте выучили боярышень, и почему к разгульным девкам и прижитым детям относились без особого осуждения, а понятия «война» не существовало. Пятеро были богами-животными, мирно соседствующими в одном огромном лесу, и образ жизни их был далек от человеческих страстей и злобы. Не чини зла, не бери больше, чем нужно, храни то, что есть, не разевай рот на соседского кролика, если больше мыши тебе в пасть не поместится… как обычно бывает, люди часть сказок переиначили на выгодный для себя лад и пустили в доверчивые массы.

Я могла бы сказать, что полностью счастлива? В общем да, я понимала, что выражение «гневить Пятерых» здесь более чем буквально. У меня рос здоровый и крепкий сын, шли в гору дела, были неплохие партнеры и были деньги, которые я могла без опаски вкладывать. Анна не казала нос в отчий дом, муж ее тоже – но я все еще была подозреваемой. Мужеубийцей. И нет-нет, но я сжималась под одеялом от тревоги и замирала от неурочного стука в дверь… Никто не забыл ту темную ночь, ни мои люди, ни чужие, ни холопы, ни аристократы. Мне это все еще припомнят – вопрос времени.

Вопрос жизни и смерти.

Вскрылась река – это было событие. Я выехала в город вместе с Натальей, Пелагеей и детьми – повсюду были гуляния, песни, пляски, купцы раздавали калачи и мед, звенели колокола и колокольчики. Пришла весна… мир задышал, потянулся, готовый к любым свершениям – то, что совершенно стиралось в огромном городе среди высоток и запаха креозота.

Мир и правда открыл глаза. Пробуждение – Милостивая покидает свой зимний надежный схрон, выводит детенышей к людям, обращает взор на страждущих. Сгинули моры – до следующих холодов. Дворцовые глашатаи возвещали о начале гуляний и ассамблей, я рассматривала свое праздничное платье – темно-синее, расшитое золотом умеренно и со вкусом: Пелагея переделала один из моих девичьих нарядов, и я поняла, где ошиблась, не стоило мне изгаляться с одеждой, которая была мне велика. Мои новые платья вызывали такой интерес, что я осторожно прощупала почву – как посмотрит глубокоуважаемый Фока Фокич на открытие швейной мануфактуры?

Сомневаться не стоило, что точно так же, как и на прочие мои проекты. С интересом и тщательным расчетом затрат и прогнозируемой прибыли.

Постепенно приучалась к обществу моя падчерица-дикарка. Она уже не сжималась при виде посторонних людей, не прятала стыдливо искалеченные ноги под мехами, не старалась забиться в угол возка – я специально требовала подать огромные сани, чтобы быть у всех на виду вместе с семьей, и прикидывала, как и что предпринять, чтобы для таких, как Пелагея – ведь их немало! – появилась возможность нормально жить. Практически невыполнимо, даже в мое время во многих местах доступная среда была медийной насмешкой…

Ближе к лету должны были начаться занятия в школе. Ясли уже работали и были, увы, переполнены, но расширяться пока я не могла, у меня не было помещений, зато, чего я не ожидала никак, оказалось много рабочих рук: простолюдинки смекнули, что ходить за детьми приятней и легче, чем на износ работать в грязном трактире. Брала я не всех и увольняла без жалости, но от кандидаток отбоя не было все равно.

Я засыпала, смотря на сына. Ему исполнилось три месяца – как быстро время летит, и нужно немного замедлиться мне. Найдены толковые люди, которые могут стать во главе: всеми повивальными домами управляли монахини, многие из которых не хуже опытнейших повитух могли справиться с самыми сложными родами, поскольку в монастыри часто прибегали женщины на сносях, и их принимали, оказывали необходимую помощь. Душеспасительной кассой заведовал Фома Фокич – младший брат Фоки Фокича, правой рукой его был Акашка, точнее, теперь уже Акакий Пименович. Рановато мальчишка повзрослел, но ему это нравилось, а меня очень устраивало качество его работы, и о том, чтобы бросить все и уйти служить государыне, он больше не помышлял.

Я была счастлива? Конечно, да.

Этим утром я проснулась, как обычно, с петухами. Их начали выпускать на двор, и орали они немилосердно. Я потянулась… необычным было то, что рядом со мной лежал не только Кондрат, но и Тимофей.

– Наталья? – позвала я, но не получила ответа. Сердце замерло, хотя я понимала, что сейчас услышу привычное «ай, матушка», но… – Наталья?

Я приподнялась. Тимофей заплакал. Холодея, я положила на него руку.

– Наталья!..

Она вышла, ушла по делам, она не была привязана к детям, если рядом с ними была я, но она никогда не клала Тимофея на кровать – боялась заспать, а мне не возражала, мол, боярыня сама за себя и сына в ответе.

– Наталья!..

Кто-нибудь, объясните мне?..

Я вскочила с кровати в одной рубахе под рев Тимофея, а следом и Кондрата. Открылась дверь – на пороге стояла Марья, которая давно уже не появлялась в доме, прочно обосновавшись в родильном отделении во дворе.

Я открыла рот. Закрыла. За плечом Марьи маячили Гашка и Фроська, и никто ничего мне не говорил.

Марья покачала головой, замахнулась на застывших баб, и те, ахнув, кинулись к голосящим детям. Я дернулась было…

Уже не имеет значения – пусть узнают, что у меня сын, а не дочь. Угроза в лице Анны и Аниськи устранена, а кто посмеет обвинить меня во вранье? Наоборот, если верить Пимену, а в этом вопросе я ему доверяла абсолютно, моя власть в доме станет безоговорочной.

Бабы принялись успокаивать детей. Я встретилась взглядом со старой повитухой, закусила губу – я все еще не знала, что происходит. Марья понятливо покивала:

– Кормилицу, матушка, тебе сызнова надобно. Я приведу, за то не тревожься, кормилиц-то у меня таперича мно-ого. Ой, негодные, ой, прогневали Пятерых, кому опосля плакаться будут? Померзнут да кости их по кустам растащат! – и она погрозила невидимой Наталье кулаком.

Гашка была более опытна и с недовольством Кондрата справилась быстро, Фроська, которой до родов и собственной практики оставался какой-нибудь месяц, нервно укачивала Тимофея, но и он уже не орал, а брюзгливо покряхтывал. Я молчала, Марья продолжала скрипеть:

– А что с холопчонком-то делать, матушка? Куда-то его теперь? Наташка, чернь неблагодарная, дитенка бросила, и Афонька такой же стервец, а хоть палаты не обокрали, не сумневайся, Пимен с самого ранечка при деле и у него за всем верный догляд. Да простят меня Пятеро, а сечь надо, матушка, как боярин-то батюшка сек! Сек, и ведь прок был, а как не сечь-то холопов? Холопу ум через розги приходит! Вон, матушка, Гашку за то спроси…

Была я раздавлена? Разбита? Потеряла ли веру в людей? Отнюдь, это было даже не чувство обиды – досада. И еще я хотела узнать причину. Наталья не мечтала стать вольной, и вот – бега. Марья бессвязно и зло бормотала, и, видимо, злоба ее была лишь для меня безопасной, потому что бабы съеживались от страха и беспомощно переглядывались.

– Почему именно сейчас? – спросила я. – Как… как она смогла? Одна или с Афонькой?

– Так известно, – Марья надулась. – Моры сгинули, река пошла, дороги открыты. Супостаты! Тьфу, окаянные! Что, матушка, теперь розыск подашь? Не дело то, в бега бегать. Добро бы жили как нелюди, а то же в твоем дворе – грех жалиться, матушка, ох-то грех!

Она, безусловно, права, на розыск беглецов я подам непременно, хотя бы для того, чтобы спросить – почему? Положение Натальи в доме было равно положению Пимена, только если своего главного помощника я могла в любой момент лишить милости, то кормилица получала права и блага пожизненно. Я взяла ее сына в дом, я собралась растить его как своего…

– Тимофей со мной будет, – твердо сказала я и обернулась на баб. Гашка вынула грудь, сосредоточенно кормила Тимофея. Фроська укачивала в колыбельке Кондрата, поймала мой кривой взгляд, охнула, зарделась. – Свято место пусто не бывает, Гашка и Фроська в моих покоях с детьми останутся. Гашка, отдай Тимофея Марье, одеться мне помоги.

Не удар в спину. Не мерзость. Обычное дело, но когда Наталья задумала бегство? Что стало причиной, что подтолкнуло – может быть, то, что Тимофей был устроен считай с рождения? Вчера ничего не предвещало, или я была глуха и незряча?

– Марья, – я остановила ее, уже принявшую ребенка и собиравшуюся отойти. – Мне сказать всем надо… – Я помолчала. Точно ли я не спешу? – Пусть на верность боярину молодому присягнут.

Гашка ахнула, Марья зыркнула на нее и повернулась ко мне, вся сморщившись. На тонких, бесцветных старческих губах играла довольная ухмылка.

– Ты знала?.. – криво слепив непонятную улыбку, спросила я. Я идиотка. Кто еще знал, кроме нее?

– Верно, матушка, прежде времени я-то не одряхлела, – проворчала Марья, но обида была наигранной. – Я же рядышком с тобой и была. Али я робетенков не повидала? Не слепа же я совсем. А что молчала, так не мое то дело, сказано – боярышня, значит, боярышня. Что, Тимошка, народился в рубашке, холопий сын… Идем-ка, я тебе исподню сменю…